Текст книги "Море"

Глава XI

В полдороге между Троице-Сергиевой обителью и Переяславлем, в ста верстах от Москвы, раскинулась Новая, или Александрова, слобода, полюбившаяся царю Ивану Васильевичу.

Красивое гористое место на крутом берегу реки Серой. Течение ее тут делает прихотливый, извилистый поворот, по-древнему – «переверт». Лесисто было это местечко, цветисто, обильно красным зверем и охотною птицею: соколами, кречетами, которыми так любил потешаться царь. Единственными обитателями тех лесных мест испокон века слыли звероловы-охотники, медведи да рыси, лоси и олени.

На самом возвышенном месте, прозванном Александровой горой, с годами вырос обширный великокняжеский, сказочной красоты двор, с чудесными, словно из пряников сложенными, теремами.

Предание гласит, будто Александр Невский, навещая отца в Переяславле, в одну из своих поездок раскинул здесь свой стан. Не отсюда ли и повелось название – Александрово?

Так ли было, нет ли, но предание это бережно передавалось из поколения в поколение.

Прежде жившие московские великие князья тоже любили бывать в слободе. Они отдыхали здесь душою и телом от военных и государственных трудов и забот. Вот почему и великокняжеская усадьба выглядела такою уютною и благоустроенной, обвитая плющом и диким виноградом. Окруженная белою каменной стеною, горделиво красовалась она великокняжескими хоромами и службами.

Дворец состоял из многих строений, носивших название «изб»: Середняя изба, Брусяная, Постельная, Столовая; над ними высились гридни, повалуши и башенки-терема, украшенные золотистыми, зелеными, красными шатрами, наподобие кокошников. Избы соединялись глухими переходами, многоцветно застекленными, и сквозными коридорами на дощатом помосте с серебристыми перилами.

В этих строениях и пристройках было много затейливой игривости, веселого задора. Всюду красочная живопись, петушиная резьба, цветистое кружево искусно вырезанных из дерева оконных и дверных украшений. Среди яркой зелени, да еще в солнечные дни, самый дворец выглядел каким-то сказочным, воздушным замком…

Самый главный, нарядный переход вел к храму Покрова Богородицы. Он был покрыт богатыми коврами; этим переходом обычно шел царь на богомолье.

Службы вокруг царского жилья носили названье «дворов»; в житном дворе хранились хлебные запасы на случай приезда царской семьи; конюший – вмещал множество конского поголовья степного пригона – ногайских, татарских, горских коней и аргамаков, приобретенных в восточных странах; коровий двор был набит рогатым скотом – быки стояли в особых хлевах, носивших название «воловни».

Были дворы и для диких зверей; там в клетках царь Иван Васильевич держал вывезенных по его приказу из Москвы любимых им львов. Тут же, на этом дворе, содержались медведи, волки, лисы, олени… Царь любил свой зверинец, любил он и птичник, где сидели в клетках орлы всяких пород, певчие птицы свои и заморские. Иван Васильевич нередко сам ходил кормить зверей и птиц. Он строго следил за тем, чтобы зверинец его содержался в порядке.

Против царского дворца по крутобережью реки Серой расстилался широкий густолиственный сад. Столетние дубы, березы и осины мешались с соснами, елями, с могучими кедрами. Любили древние князья украшать свои жилища садами!

В зелени и цветах утопала Александрова слобода. Весело и привольно жилось здесь, потому-то и выбрал царь Иван Васильевич для себя и своей семьи это местечко. Сюда же была переведена и часть опричной дружины, некоторые дьяки Иноземного приказа, Печатная палата и многие другие необходимые царю службы.

Вместе с Печатной палатой перебралась в слободу и Охима. «Мордовский бог», как она верила, не забывал ее. Андрея тоже вместе с пушками пригнали сюда же, – а что же можно придумать лучше? Одно грустно: Иван Федоров и Петр Мстиславец, боясь смерти от недругов царя, преследовавших их на каждом шагу, и почувствовав себя лишними, неоцененными, отъехали в Литву к князю Острожскому. Государь сильно горевал о них, но что же делать? Тайные враги царя держали в страхе не только друкарей, но и ближних к царю людей. Сам царь неспроста удалился из Москвы. Кругом страх!

В Печатной палате наибольшими были теперь ученики Ивана Федорова Невежа Тимофеев и Тарасиев Никифор. Они устраивали типографию в новом помещении. Сам Иван Васильевич навещал их и приказывал поторапливаться.

Охима с Андреем беседовали обо всем этом в погожий осенний день, расположившись среди золотистой листвы прибрежных кустарников, около места, где царь держал бобровые гоны. Место глухое, тенистое, уютное – для любовных бесед куда как удобное. Воздух здесь был наполнен благоуханием отцветающих водяных лилий.

Андрей с сияющим лицом поведал Охиме, что государь пожаловал его землею и находится она, та земля, недалеко от Ярославля, в вотчине, принадлежавшей ранее князю Курбскому. Около него получил землю и дворянин Кусков, и стрелецкий сотник Истома Крупнин, которого царь обласкал, вписав в опричнину. И дочь его Феоктисту простил царь. Оставил при отце; митрополит благословил Никиту Годунова на брак с нею. Вот как всё обернулось!

– Чудеса – не колеса: сами катятся. Кто б то мог думать, попаду я в помещики!.. Да и к тому же людей буду иметь в крепости… Не во сне ли то, моя горлица? Наяву ли? Хожу я теперь, будто медом опился… Я ли это? Ущипни меня! Ну, ну, еще, еще… Будя! Обрадовалась! Я самый, я – пушкарь Андрейка… Ну, чего ты панихидой смотришь?

– Эка невидаль! – небрежно махнула рукой Охима. – Не диковина, что кукушка в чужое гнездо залезла, а вот то б диковина, кабы она свое свила. Не радуйся, дурачок, царскому подарку. Блажит он. Надолго ли то?

– Ладно, не каркай! Богу, Охима, не угодим, так хоть людей увидим… Государева воля. Видать, так уж Господь Бог его надоумил. У всех ныне в слободе радость великая… Всю тысячу испоместили! Послужим мы батюшке-государю прямиком, без хитрости.

Сквозь кустарники стало видно, как по дороге к дворцу верхами на конях пробирались дьяк Гусев и Керстен Роде.

– Вон, гляди, атаман едет… Опять, слышь, скоро поплывет за море… Семнадцать кораблей снарядили наших. Э-эхма! – тяжело вздохнул Андрей. – Мне уж теперь не плыть. Не пускают. На войну хотят услать. Наши мореходы поведут корабли те. Керстен будет в товарищах у них.

– Иль опять задумал уплыть от меня?! Беспокойная головушка! Не пущу я тебя никуда.

– Глупая! Пушки я видел в чужих странах. Совесть моя успокоилась – не хуже мы льем и куем наряд… А может, и лучше. Завистлив я! Думал перенять кое-што, да нет… В ином у них, а в ином и у нас лучше… Корабельная снасть наша тоже лучше заморских. Верь мне. Завистливое око видит далеко. Уж так, знать, меня Господь Бог зародил. Э-эх, девка, жить мы начинаем… У них воины шляются по чужим царствам, нанимаются, а наш нешто пойдет? По милости батюшки-государя я уж не Андрейко-пушкарь, беглый мужик колычевский, а – хозяин, помещик я! Не буду после того бояться плети и палки!.. Да и людей своих жалеть буду! Сердце-то у меня у самого мужичье. Не гожусь я в хозяева. Был воином-пушкарем, таким в опричниках и останусь!

– Все одно, ты мой… Чего дрожишь? Чего зарумянился?

– Уж больно чудно, – задумчиво произнес Андрей. – Но об этом молчи… Я до смерти мужик, а пришлось клятву дать не знаться с земщиной… А ты кто? Не земщина ли?

Глаза Охимы еще более почернели, гневно расширились.

– От меня не отречешься! – грозно сказала она. – Убью! Ты у меня не мели, чего не след. Знай меру!

– Неужто поверила? От тебя я не отрекаюсь. Ты – не земщина, ты наша, опричная, в государеву усадьбу пущена. А коли так, ты и не земщина. От бояр и дворян, што в земщине, я отрекаюсь, и говорить с ними не хочу, и глядеть на них не стану – там измена… А с тобой… Нам ли с тобой считаться?

– Ты стал каким-то другим… – укоризненно покачала головой Охима.

– Ох, тяжело, Охима! Што дальше будет – и не ведаю, – вздохнул Андрей. – А за землю повинен я государю двух ратников на конях и в доспехах поставить, и для того надобно мне хлеба вырастить и намолоть вдоволь, штоб было мне без немочи тех ратников обрядить и на коней посадить. Надобно мне руку свою на ту землю твердо наложить, чтоб плоды давала, штоб прибыток государю был, да и нам с тобою тож.

Андрей принялся шепотом что-то считать на пальцах.

– Буде. Опомнись! – толкнула она его.

– Не мешай, – хмуро огрызнулся он.

– Как хорошо мы прежде с тобою жили, – грустно вздохнула Охима. – Ужели я тебе докукой стала?

– Полно!

– Ты уж не такой ласковый…

– Заботы у меня теперь, ласточка, больше…

– Ну, обними меня.

– Дорогая ты моя, зорюшка ясная!.. – сказал он, обняв ее. – Садовая ты моя, медовая, наливчатая! Услада на всю жизнь ты теперь моя!

– Раньше ты крепше обнимал… А ласковых слов меньше говорил.

– Заботы той не было… – вздохнул Андрей.

Расстались, нежно облобызавшись, но Охиме все же показалось, что Андрей стал каким-то другим.

Вечерело.

В лощине, внизу, у подножия холма, среди дикого величия окружающей слободу природы, раскинулось большое, круглое Дичковское озеро. Андрей, остановившись на тропинке, по которой пробирался домой, залюбовался водяною, будто из вороненой стали отлитою поверхностью озера, обрамленного вековым сосновым бором. Над болотами всплывает и стелется тонкий вечерний пар… Тихо, тепло, таинственно кругом: ни звука, ни шороха, словно вся природа озабочена тем, чтобы окружить покоем вечерний досуг хозяина сих мест – царя Грозного. Только зяблик где-то поблизости пытается затянуть свою печальную заревую песню да запоздалый чирок просвистит крылами над чащей и свалится, будто обессилевший, в темную гладь озера.

Вот уже и месяц выглянул, усевшись на макушках столетних сосен.

Андрей всё еще ощущает в себе теплоту и ласковость тела Охимы, а в его душе дает еще сильнее себя знать пламень давнишней любви к Охиме.

– Да. Настала пора нам повенчаться, – прошептал он, двинувшись далее по тропинке.

* * *

В Брусяной избе Александровой слободы Иван Васильевич принимал только что прибывших со Студеного моря английских купцов, которых привел во дворец старый знакомый царя Антоний Дженкинсон. Царь спросил англичан, как им удобнее возить свои товары: через Нарву или через Студеное море. Купцы отвечали: оружие и боевые припасы – селитру, свинец, серу – удобнее возить в северные гавани. Ее величество заверила иностранных государей, будто она не позволяет возить оружие и боеприпасы в Россию. Балтийское море и проливы при первом неудовольствии Швеции, Польши или Дании могут стать опасными для прохода английских судов. И было бы нежелательным, чтобы ввозимое в Россию оружие было захвачено балтийскими каперами и чтобы иные государи упрекнули Ее Величество в нарушении данного им ею слова.

– Мы свято оберегаем честь ее величества нашей королевы…

Улыбка одобрения скользнула по лицу царя.

Иван Васильевич велел передать толмачу, чтобы его дорогие гости, английские купцы, привозили побольше петухов, кур, бобов, цветной капусты, тыквенных семян, сахара.

Англичане, низко поклонившись царю, дали слово выполнить его волю.

– Добрая ли торговля у вас нашими мехами? – приветливо спросил царь.

Встрепенулся длинноволосый, коренастый, с пухлыми, красными щеками купец; вышел вперед, скорбно покачал головою:

– Закупленные в прошлый приезд у московских купцов меха трудно продавались, дороги они, и я не нашел на многие меха покупщиков… И теперь я отказываюсь покупать их.

Пот градом покатился по лицу смутившегося от собственных слов купца.

Иван Васильевич нахмурился.

– Какой наш гость продал те меха?

– Коробейников.

Царь повернул лицо к стоявшему около него дьяку Якову Щелкалову: «Попомни!»

Ивана Васильевича в особенности интересовало канатное дело. Он одобрительно кивал английским купцам, слушая их восторженные отзывы о канатах, которые «благодаря его царской милости» производятся на фабриках в Холмогорах и Вологде. Покровительство царя и дешевизна русского сырья дали возможность английским торговым людям продавать их дешевле данцигских, и теперь, чтобы окончательно победить Ганзу и Данциг, необходимо еще немного улучшить добротность канатов. Тогда во всем мире у англичан не будет соперников в торговле канатами.

Английские купцы с особым, торжествующим выражением на лице заявили: «Недалеко то время, когда Московская компания, улучшая и расширяя канатное дело в России, будет поставлять канаты на весь английский флот. Ее величество с особою благосклонностью изволит взирать на это дело. У Компании есть намерение – и мачты для английского флота делать в России. Они тоже обойдутся дешевле данцигских. И это будет неслыханной победой “Компании”!»

Иван Васильевич рассказал англичанам о разделении своей земли на земщину и опричнину. Он заявил, что все английские дома он берет в опричнину, ибо в опричных владениях будет больше порядка. Суд при тяжбах англичан с русскими или иностранцами будет скорый и беспристрастный. Англичанам предоставляется право чеканить свою, английскую, монету на русских монетных дворах; пользоваться ямскими лошадьми; нанимать русских рабочих; проезжать свободно через Россию в другие страны.

И о многих других, особых для англичан, новых льготах поведал государь английским купцам. Но запретить прочим иностранцам торговлю через Нарву царь никак не соглашался.

Щелкалов объяснил англичанам, что государь питает самые дружественные чувства к великой морской державе своей сестры, мудрейшей из земных владык, к ее величеству королеве Англии Елизавете, но… стало бы ущербом для Русского царства, которому с таким трудом удалось вернуть извечную вотчину русских великих князей Ругодив – Нарву, – лишиться посещения Нарвы другими иноземными гостями. Каждый государь-де хочет блага своей земле. Ради чего же и кровь русскими воинами пролита, как не ради того, чтобы Нарва та была «для всех купцов»! Государь уважает английскую державу, но было бы вопреки чести и правде московскому царю пренебрегать дружбою других государей!

Английские гости слушали дьяка Щелкалова с наружным подобострастием, а про себя думали: «Знаем мы тебя. Голландские денежки свое дело сделали!» В Англии считали обоих дьяков Щелкаловых подкупленными голландскими купцами.

Иван Васильевич велел толмачу передать его царскую благодарность Московской компании за усердие в плавании по северным морям, за хороший прием московских мореходов. Царь никогда не думал и не думает отказываться от Студеного моря. Напротив, он послал туда розмыслов и мастеров, чтобы построить там целый город – новое, большое, богатое пристанище для кораблей на устье Северной Двины. Царь напомнил, что прежде приезжавшие аглицкие торговые люди говорили, будто привоз товаров через Студеное море обходится дешевле, нежели через Балтийское; в северных морях они пользуются полною свободой и не платят никаких пошлин; при проходе же через Зунд и мимо Ревеля приходится платить большие пошлины Дании, Швеции и Лифляндии. Северные воды у него, московского государя, пользуются особой заботою. На веки вечные студеные воды будут русскими, и никому государь не позволит посягнуть на свободное плавание по ним.

Царь прослушал с большим вниманием рассказы Дженкинсона о его путешествиях по Европе, Малой Азии и Северной Африке. Расспрашивал о слонах и других животных. Иван Васильевич не без гордости заявил Дженкинсону, что ему персидский шах Тахмаси подарил слона, который ныне находится у него в Московском Кремле.

Антоний Дженкинсон перед расставанием с царем как бы между прочим заговорил о недавно посещавшем государя итальянце Барберини. Англичанам известно, что-де сей Барберини доказывал царю и его советникам, будто товары, привозимые англичанами, не суть английские и могут быть более выгодно приобретаемы самим царем и у голландцев и немцев.

Дженкинсон удивленно пожал плечами. Громко, с негодованием заявил он, что итальянец Барберини обманным образом получил от английской королевы рекомендательную грамоту к царю и что королева нисколько не желает, чтобы какие-либо иностранцы, кроме англичан, были допущены к устьям Северной Двины и что вообще этот итальянец – лжец и обманщик.

Иван Васильевич успокоил английских купцов, убедив их, что он не верит итальянцу Барберини и что он немедленно вышлет его из Москвы и притом издаст новую грамоту, по которой будет запрещено всякому иноземцу и даже англичанину, не члену лондонской Московской компании, плавать в Холмогоры, к устьям Двины, в Коми, Мезень и даже в Вардегус. Царь разрешил компании по-прежнему владеть своим двором в Москве, на Варварке и, кроме того, устроить склады и в других местах Московского царства. Все это будет под надежной охраной опричнины.

Царь вручил английским купцам дарственную грамоту на беспошлинный провоз их товаров в Шемаху, Бухару, Самарканд и Катай[40]40
  Катай – Китай.


[Закрыть].

Взамен этого царь просил передать Московской компании, чтобы она помогала вести торг посылаемым в Англию русским гостям.

После английских купцов Иван Васильевич принял уже не раз гостившего в Москве флорентинского гостя Джиованни Тедальди.

Одетый в голубой, шитый золотом камзол, в синие шелковые чулки и в туфлях с пряжками из драгоценных камней, статный, широплечий пожилой человек, он пришелся по душе царю еще в прошлые встречи с ним. Царь любил опрятных, богато одетых иностранцев, жизнерадостных, каким выглядел этот седовласый флорентинец.

Толмачил простолюдин, рязанец. Будучи у турок в плену, он долго жил вместе с пленными итальянцами на галерах; там и научился он говорить по-итальянски. Царь выкупил его, сделал его толмачом в Посольском приказе.

Первым вопросом Ивана Васильевича было: как о нем, о московском царе и великом князе, судят за рубежом?

Тедальди просто и откровенно передал различные мнения, которые приходилось за границей слышать об Иване Васильевиче: кто называет его подлинным христианином и мудрым государем, кто, наоборот, считает его язычником, варваром, пожирающим жареных младенцев.

Иван Васильевич от души посмеялся.

– В каждой христианской стране должна быть власть, – сказал царь. – А у нас власть от Бога и его вселенских патриархов… Мы поклялись Господу Богу нашему Иисусу Христу защищать всех людей греческого вероисповедания… Можем ли мы дозволить еретикам и изменникам расшатать нашу державу? Кто же в те поры будет защищать греческое вероисповедание? Наша совесть чиста перед Всевышним… Мы казним лютою казнию еретиков, колдунов и изменников, тем самым творим волю нашего Небесного Отца… Я вчера велел повесить на улицах Москвы два десятка крамольников. Но мы не грешим, коль губим нечестивых. Так им и надо! Они грешат, хотяще поколебать святую Русь. О грешных людях, нами убиенных, мы заставляем монастыри молиться, дабы Господь Бог простил им земные их прегрешения перед Богом и царем. Сначала трудно казнить, а потом страшно не казнить. Чтобы князю покойно править, ему следует быстро сразить своих врагов, а я не сумел этого… Упустил время. Теперь тороплюсь наверстать упущенное.

Тедальди почтительно, с плохо скрываемым изумлением слушал речь царя Ивана. Щеки царя горели ярким румянцем, и все лицо его выражало горячую убежденность в правоте его царевых дел. Тедальди принадлежал к тем из иноземцев, посещавших Россию, которые почитали московского царя, славили его как умного и гостеприимного государя. Флорентинец искренне полюбил его и теперь с нескрываемым восхищением любовался могучею фигурою царя, в страстном порыве поднявшегося со своего трона. Царь угадывал в этом пожилом итальянце дружеские чувства к себе и потому, поманив его, подал ему свою руку, которую с глубоким поклоном Тедальди и поцеловал.

Этот самый Тедальди однажды заявил римскому папе, что московский царь вовсе не такой, каким его изображают польский король и паны. Многое из того, что в Польше и в Ливонии обыкновенно рассказывают про московита, небылицы. Он решительно отвергал, что этот государь по взятии Полоцка утопил всех монахов ордена святого Франциска – бернардинов. Одинаково лгут и про то, будто он утопил евреев. Польский гость, по имени Адриан, оклеветал евреев, уверяя царя, что они развозят по всем странам тайную отраву для христиан. Напуганный этим царь, по совету польского купца сжег все товары евреев, чем и воспользовался тот же польский купец Адриан, обманувший царя. Он продавал после этого свои товары по какой угодно цене и сколько угодно. Царь, когда понял коварство Адриана, тотчас же с позором изгнал его из Москвы. Тедальди рассказывал за границей и о том, что поляки, которые были в послах в Московии, отнюдь не были обижены царем. Слухи о том, что он обращался с ними дурно, – выдумка. Наоборот, царь выучил польский язык, так как постоянно ищет сближения с Польшей и Литвою. «Мы и они – одной крови». А те послы и по дороге в Москву, и при дворе государя вели себя нагло, заносчиво, насмехаясь над русскими, что и дало царю основание изменить к ним отношение.

Далее в беседе с царем Тедальди сказал:

– Король Сигизмунд так много наговорил мне худого про ваше величество, что, будучи в Полоцке, я уже хотел вернуться обратно во Флоренцию, но меня один литовский воевода успокоил, уверив, что московский царь вовсе не такой, как о нем принято думать.

– Как же имя того литовского воеводы? – спросил царь.

– Пан Несецкий.

– Добрый человек, спасибо ему! Я знаю: есть у нас друзья в Польше! И немало. А что другие паны говорят обо мне?

– Вас называют немного жестоким.

– Это правда. Я – зол. Каюсь! Но я таковым бываю, как уже сказал тебе, для злодеев, а не для добрых. А вот веронец Гаваньи пишет обо мне, что я – кровопиец, ненасытный хищник… Зачем мне кровь? Мне верная служба нужна. Нельзя в царстве добиться порядка, не быв твердым и неумолимым к изменникам. Не легко проливать кровь своих людей! Глупцы, кто болтает, будто то царева прихоть!

– Ваше величество, я уже писал у себя на родине противное этому веронцу. О том знает вся Италия. Меня смущает лишь одно: почему вы, ваше величество, не позволяете выезжать из своей страны иноземцам?

Иван Васильевич пожал плечами с усмешкой:

– Боюсь, выпустишь, и они больше уже не возвратятся к нам. Хотя они и желали бы вернуться, но им помешает брат мой королус Жигимонд. Когда иноземцы просят у него пропуска к нам через его страну, он говорит: «Я бы пропустил, но пропустят ли мои сенаторы литовские?» Ныне через Нарву не чиню я препятствия к отъезду домой иноземцам… На море я завел свою охрану от морских татей. На службу взял дацкого корсара… На разбойников напустил разбойника же!

Долго еще длилась беседа царя с Тедальди, наконец флорентинский гость заметил на лице царя Ивана утомление и низко поклонился ему, благодаря за милостивый прием.

Царь, отпуская Тедальди, пригласил его пожаловать вечером во дворец на ужин, где хотел познакомить его со своими опричными воеводами.

* * *

На площадке широкого дворцового перехода из одной избы в другую, с резными столбиками под золотистой широкой кровлей, расположились певчие царского хора. День теплый, погожий. Желтеющая зелень кустарников, обволакивающая перила перехода, не шелохнется. Время послеобеденное, солнечное. Воздух чистый, легкий, прозрачный: сквозь звездную ткань клена озеро своим блеском бьет в глаза, словно зеркало, играющее с солнцем. Запахи рубленой капусты, мятой рябины и вареных яблок попеременно исходят из окон поварни.

Московский священник Федор Христианин и певчий новгородского толка Иван Нос расставили людей по голосам, наказав всем стоять тихо, а при появлении государя дружно, громко, согласно знаменному пенью, по манованию руки Христианина пропеть государю «встречу».

Федор Христианин, высокий, худой, с быстрым беспокойным взглядом человек, напряженно приглядывается к двери государевой половины. Косичка его, черная с проседью, слиплась от масла, длинная борода лежала на груди, постепенно суживаясь книзу «стрелой». На нем темно-синяя ряса. Иван Нос, наоборот, низенького роста, широкий, коренастый с прищуренными, хитрыми глазками. Он одет в нарядный кафтан, обшитый позументом. Певчие – разных возрастов, начиная с юных отроков и кончая седовласыми старцами. На них на всех серые длинные охабни.

Собраны певчие из многих городов. Московским человеком был один Федор Христианин. Иван Нос – новгородец, ученик прославленного новгородского знатока пения Саввы Рогова.

О Рогове говорили, что он «славен и пети горазд знаменному пению и мнози от него научашася».

Иноземные гости приходили в восторг, слушая его пение, и даже переманивали его к себе, но не таков был Савва Рогов. Ни за какие деньги он не желал покинуть родину.

Об Иване Носе было известно, что он «роспел в слободе и изчленил[41]41
  Снабдил пояснительными знаками.


[Закрыть] триодь постную и цветную, многим святым стихеры».

Хотел Иван Васильевич выписать из Ростова брата Саввы Рогова, бывшего белозерского игумена Василия, «зело способного к написанию роспева притчей евангельских», да не вышло. Был избран он церковным собором в Ростове митрополитом под именем Варлаам.

В государевом хору подрастали и свои талантливые певуны, как, например, ученик Христианина – Степан Голыш.

Все здесь было крепко слажено у государя в хору: «молодые отрочата» переписывали крюковые ноты; «певчие мужики» наблюдали за тем, чтобы при переписке не было искажений. Не то они свирепо колотили провинившихся отрочат. Христианин и Иван Нос вместе с царем Иваном Васильевичем перекладывали молитвы и сочиненные самим царем стихиры на ноты.

И вот теперь царь изъявил желание прослушать, как то звучит, над чем он трудился вместе со своим хором уже несколько недель. Правда, ему недосуг было уделять много времени хору, но, за всеми другими делами, он все же постоянно посещал «певчую избу».

Иван Васильевич вышел из своих палат в сопровождении царевича Ивана, которого он тоже приучал к пенью. На царе был красный с серебряными парчовыми узорами кафтан, опоясанный голубым кушаком. Волосы его были гладко расчесаны на прямой пробор. Лицо приветливое. На глубокие поясные поклоны певчих он ответил ласковым кивком головы.

Хор многоголосо, во всю мочь, ахнул: «Воспойте, людие…»

Окрестные рощи огласились мощным взлетом басов и звонкими голосами юнцов.

Царь с явным удовольствием в выражении лица, неподвижно стоя, выслушал «встречу».

После этого подозвал к себе Христианина.

– Слыхал я, – молвил он, – в Новгороде зело мудреную грамоту к распеву надумал некий Иван Якимов Шайдуров… Сам Бог, знать, открыл ему ту премудрость… Сказывал мне один игумен, будто великое удобство ныне от той выдумки последует к пенью.

Иван Васильевич рассказал Христианину, что вместо крюков у того Шайдурова в нотах «онты», или, еще их зовут – «пометы». Они должны показывать повышение или понижение голоса. Скорость должна обозначаться крюковой нотой, именуемой «чашкой». А коли гораздо низко петь, надо ставить две буквицы: «гн», а коли мрачно – «м». Шайдуров все сказал, где петь «борзо», где «ровным гласом», где «тихо».

– Честь и хвала тому новгородцу… Надо его вызвать в Москву. Не от иноземцев взял он ту премудрость, а сам умудрился. И слышу я, глядя в его распев, русскую, сельскую нашу песню, христианскую. Слава Богу, обошлись мы без немецких мудрецов и в сем деле! Лютерского попа, что навязывал мне своих певунов, изгнал я со двора. Беру я от иноземцев то, что помогает нам растить свое, московское. Чужие, хилые подпорки для нашего великого царства не надежа… Не ими оно держится и крепнет, а своими вековыми дубами… Вот и мореходы нашлись у нас свои, знатные… люди Студеного моря… Песни пели мне холмогорские вечера… во хмелю голосисты… Ныне они поведут мои корабли на запад.

В это время дверь отворилась, и гуськом стали выходить боярыни, нарядно одетые в шелковые красные, голубые и желтые, шитые серебром сарафаны.

– Царица! – громко сказал царь, почтительно вытянувшись для встречи супруги.

Федор Христианин по мановению руки царя дал знак хору. Грянула новая «встреча».

А вот и сама царица. Стройная, чернобровая, какая-то вся сияющая, в осыпанном алмазами кокошнике, одетая в малиновое, с блестками платье, она была прекрасна.

Иван Васильевич с нежною улыбкою ответил на глубокий поклон супруги.

И царь и царица сели в заранее приготовленные для них кресла.

– А ну-ка, Федька, заставь молодых отрочат спеть стихирь, что из Троицкого монастыря я привез тебе…

В наступившей тишине звучные молодые голоса ровно, дружно запели:

 
Боголюбна держава самовластная,
Изваянная славою паче звезд небесных,
Не токмо в русских концах ведома,
Но и сущим в море далече…
 

Вслушиваясь в слова стихиры, Иван Васильевич окидывал всех присутствующих торжествующим, веселым взглядом; он с видом самодовольства поглаживал обитые бархатом локотники кресла.

Из-под густой бахромы ресниц сверкали лукавою улыбкой черные, томные глаза царицы, искоса обращенные к царю.

Да, она одна только знает, что сам царь нашел у древнего летописца эти строки и велел их переложить на голос. Он хотел, чтоб эту стихиру пели повсеместно в Московском государстве. Царь вчера сказал ей:

– Бог учит человека добру, диавол – злу, а царь и в том и другом самовластен…

Прослушав до конца стихиру, пропетую одними отроческими голосами, царь велел ее повторить всем хором. При этом он вскочил с кресла и сам стал управлять.

Певчие, вперив в него глаза, со всем усердием старались угодить царю. Пот лился градом с их лиц – и от волнения, и от напряжения.

Когда стихира кончилась, Иван Васильевич, тяжело дыша, снова сел в кресло и тихо, устало сказал:

– Спойте теперь, как «Антон козу веде…»

В толпе певчих началось оживление, на лицах и у старых и малых появились веселые улыбки.

Бытовыми голосами начали пение малыши, затем последовала дружная волна могучих басов. Протяжно пропетые слова вдруг сменились скороговоркой, жалобный мотив – веселым, удалым припевом…

И царь и царица громко смеялись, слушая эту шутейную песню. Боярыни сдержанно улыбались, ибо в присутствии государя смеяться им не положено.

День клонился к вечеру. Пахло липовым цветом, было тепло и тихо, безветренно. Только иногда с озера доносились голоса лебединой стаи.

Иван Васильевич поблагодарил певчих, принял их поясной поклон и спустился с царицею в сад в сопровождении толпы боярынь.

* * *

На обширном месте, огороженном высокою бревенчатою стеною с железными зубцами по верху, шло приготовление к назначенной на сегодня царской потехе. По дороге к смотренной вышке плечом к плечу – до самых ворот дворцовой усадьбы – вытянулись шеренги стрелецкой стражи в красных охабнях, с секирами на плечах.

Малюта Скуратов и Василий Грязной озабоченно обскакали на конях место, на котором должна совершаться предстоящая потеха, отгоняя плетьми от стены толпы любопытных слобожан.

Невдалеке от царевой вышки – места для вельмож, духовенства и чужеземцев, желавших полюбоваться на царскую забаву.