Текст книги "СМЕРШ. По законам военного времени"

Не знаю, как было в Москве и других округах, но в ЛВО, особенно перед войной и, насколько помню, за всю мою службу, требование законности действий сотрудников стояло на одном из первых мест. Помог, по-видимому, и набор новых кадров. Даже в войну боялись ответственности за нарушения. Помню, как уже в 1950-х годах мой бывший заместитель Мирошниченко, временно работавший начальником сектора кадров, нашёл в бумагах блокнот своего предшественника. Тот, будучи в 1940 году на инструктаже в ЦК, записал полученные указания об условиях приёма новых кадров: «…Членов партии, доказавших трудолюбием, честностью, дисциплиной преданность Родине. Второе – достаточно образованных, особенно в вопросах марксистско-ленинской теории, интеллектуально развитых; третье – обладающих высокими духовно-нравственными качествами и четвёртое – с уравновешенным характером, не болтливых, выдержанных». Эту запись я храню до сих пор.

В том, что на третьем месте оказались духовно-нравственные качества, конечно, сказались и задачи ликвидации последствий «ежовщины».

То, что это требование соблюдения социалистической законности – и до 1950-х, да и после 1950-х годов – на уровне руководства органов госбезопасности осталось зачастую словами, тоже правда. Но уже как крупные, сфальсифицированные политические акты «верхов», по их указаниям… Низовых органов, в том числе отделов «Смерш», они меньше касались.

– Куда же вас определили? Странно как-то – забрали из войск НКВД и направили в Ленинградский военный округ.

– Поверьте, всё было заранее продумано! Пришёл я в отдел кадров. Начальник сказал, что форму НКВД я должен сменить на общеармейскую – она на складе уже подготовлена. «А это что у тебя за фиговины?» – он показал на «змейки» на моих петлицах. Говорю: «Это знак медицины, знак Эскулапа». – «Ну, так ты этого Эскулапа убери, а вместо него посади третий «кубик». Будешь политруком. Приказ будет подписан».

В НКВД была своя система специальных званий, но военная контрразведка тогда уже вошла в состав НКО… И потому вскоре вышел приказ, чтобы отнести военных контрразведчиков к политсоставу Красной Армии, ВМФ, войск НКВД. Всем на рукав прикрепили звёздочки – и никаких званий «госбезопасности». Назначили меня по моей профессии: на 442-й военный госпиталь имени Соловьёва. Старшим уполномоченным там был Борис Воронов… Хороший мужик! Он постепенно вводил меня в курс, что такое военная контрразведка. Вечером первое время были занятия на Литейном, там осваивали теоретически оперативные премудрости и вопросы оперативной обстановки. Было ясно, почему потребовалось пополнение органов военной контрразведки, как и других органов госбезопасности, потоком свежих сил. Особенно в предчувствии приближающейся войны.

– Вам сказали, что вашей главной задачей будет ликвидация последствий «ежовщины». Это действительно так было?

– Действительно! В нашем сейфе находилось до сорока дел – по госпиталю! И вот с этими делами надо было разбираться. Объясняю на конкретном примере. Открываю папку. Первый документ – «Выдержка из протокола допроса начальника Главного военно-санитарного управления Красной Армии – «врага народа» Баранова (расстрелян)»: «Мною были также завербованы для работы на английскую разведку… № 18, назовём Юшкевич (подлинной фамилии уже не помню), – врач-терапевт». Вот на этого-то Юшкевича и заведено было дело. Понятно, что показания об «английской разведке» были где-то выбиты – очевидно, в Лефортово. Юшкевич – югослав, у него родственник в Югославии был. В деле также куча донесений, в которых объект характеризуется положительно. В итоге пишем заключение: «Основания для разработки нет, дело уничтожить путём сожжения».

Везём на Литейный целую пачку таких дел, там пишут: «Утверждаю». Везём обратно и в камин! Где-то с месяц мы разбирались с этими делами, после чего осталось из них три или четыре для дополнительной проверки. В общем, ничего интересного в оперативном плане не было – до самой войны, даже до времени создания «Смерша».

– Третий отдел после переподчинения Наркомату обороны всё равно оставался в «Большом доме» на Литейном, 4?

– Да, там, но без подчинения НКВД или НКГБ. Был даже временно введён пост координатора, который занимал заместитель начальника Третьего отдела полковник Качалов. Личные контакты были в основном только с техническими службами. А вот с разведотделом округа контакты в какой-то мере усилились, как и его оперативное обеспечение. Кстати, первую пулю я получил именно из-за этого контакта.

– Ещё до войны?

– Нет. Произошло это где-то в июле, когда немцы подходили к Кингисеппу, к Котлам… Начальник разведотдела штаба фронта Пётр Петрович Евстигнеев обратился к нашему шефу, и.о. начальника 3-го отдела Алексею Матвеевичу Сидневу, с предложением. Ещё до начала войны они подготовили агента для переброски к немцам. Готовили его для внедрения в один конкретный штаб. Хороший парень из немцев Поволжья, комсомолец, отец его – коммунист, директор школы. С началом войны отец был переселён вместе со всеми немцами, но писал сыну: «Не обижайся на Советскую власть. Обстановка такая, что иначе она поступать не могла! Во всех странах во время войны происходит то же самое…»

– И сын действительно не таил обиды, он всё равно был готов работать на советскую разведку?

– Он хотел работать, но война началась, всё перемешалось, как говорится, «не те посёлки». Евстигнеев предложил использовать этого парня по нашей линии, и Сиднев взял. А это был ещё тот период, когда переброска агентуры через фронт осуществлялась только с непосредственного разрешения самого верха. Но он решил рискнуть, чтобы не терять зря времени.

– С какой задачей вы решили заслать агента?

– Его переподготовили для внедрения в немецкую разведшколу. Впоследствии мы много забрасывали для внедрения в разведшколы и разведцентры, так что в полосе действия войск Ленинградского фронта не было, пожалуй, ни одной школы абвера, где бы не было нашего агента. Это признали сами немцы: у них во всех разведшколах были провалы.

– А вы к этой переброске какое отношение имели?

– Начальством был установлен такой порядок, что при выводе агента выползаешь вместе с ним. До тех пор, пока не убедишься, что он перешёл на ту сторону. У нас был заместитель начальника отделения Володя Герасимов, очень толковый парень, ему и поручили переброску через линию фронта. Ну, а кого второго? А вот, говорят, – госпитальник! Здоровый, крепкий мужик. Если что, так сам и фельдшер. Так я и попал «в первую тройку». Мы с Герасимовым поехали в район Котлов, повезли нашего паренька… Выбрали наиболее подходящее место, где кустарник был, старые траншеи и прочее. Договорились с командиром полка, что в 23.30 мы парня с правого фланга поведём, а в это время на левом фланге он откроет огонь – типа разведки боем, чтобы отвлечь внимание немцев. Агент тем временем проскользнёт.

– Кроме командира полка, никто ничего не знал?

– Разумеется! Но и командир не знал почти ничего. Ну, поползли. Болото, помню, ещё такое было… Когда увидели немецкие заграждения, то пустили его вперёд, а сами затаились… Слышим, как он заворошился с проволоками, потом раздался окрик, и он в ответ по-немецки чего-то шпарит. Там пошумели-пошумели, и стало ясно, что они его взяли… Ну, дальше его дело, а мы поползли обратно. Но ни когда мы туда ползли, ни обратно, с нашей стороны огня не было! Оказалось, командир полка сменился и не передал новому, что с контрразведчиками договорился о поддержке.

– Не до того, наверное, оказалось!

– Но нам-то от этого было не легче, потому что немцы вдруг открыли огонь. Вверх полетели ракеты, как у них всегда было, началась стрельба. И чувствую, будто обухом топора ударило в колено, а боли нет. Я стал разгибать ногу – больно! Толкаю: «Володя, я, кажется, ранен!» Герасимов выругался, подхватил меня под левую руку, доползли до траншеи… Меня оттуда сразу доставили в гостиницу «Нева», где у контрразведки был свой медстационар, затем свозили в Военно-медицинскую академию, там ещё рентген работал. Привезли обратно. Строго-настрого предупредили: «Никуда не ездил, нигде никого не перебрасывал! Ни-ни-ни!»

Лежу. На второй день утром приходит наш врач Ямпольский, с ним – профессор Виноградов. Известный хирург. Держит в руке рентгеноплёнку: «Ну что ж, молодой человек. Пулька у вас там, пулька! Но вы знаете, – и он сел рядом со мной, – она там так хорошо устроилась, что мы, может, не будем её вынимать? Она там приживётся, инкапсулируется…» «…И ваш суставчик, как на подшипничке, будет крутиться! – продолжал он. – Ну, так как, будем вынимать, нет?»

Я говорю: «Профессор, вам же видней!»

«Не будем!» – резко махнул он рукой. И не вынули, слава богу! Я похромал, наверное, около месяца, с костылём походил – и пулька эта до сих пор в моём суставе сидит. Но это ранение никем не засчитано, потому что даже историю болезни не заполняли по приказанию Сиднева. Не дай бог, начальство верхнее узнает! Всё же без санкции! Вот такие номера бывали…

– А что было дальше с вашим агентом?

– Откуда я могу знать? Меня это уже не касалось, а в нашей службе подобные вопросы задавать не положено.

– Вы говорили про первую пулю. Значит, были ещё ранения?

– Да, на Невском пятачке я был ранен и контужен.

– «Пятачок» – один из ключевых пунктов обороны Ленинграда, наш плацдарм на занятом гитлеровцами левом берегу Невы…

– Мало кто знает, что сам «пятачок» – это бывшее село Московская Дубровка. В нём было 117 домов, в том числе несколько каменных. Но за время, когда там «пятачок» был и сражался, там не осталось даже остатков от фундаментов! Стояло село в сосновом бору, а сейчас это чистое поле. Корней не осталось! После войны 12 лет даже трава не росла. Новая почва нарождалась из пепла, крови и праха павших. Вот и подумайте, что там творилось! Официально: 50 тысяч снарядов, бомб, мин за сутки. В крутой берег Невы были врыты блиндажи командных пунктов, медицинских служб – ППМ, а от них уже шли ходы сообщения к переднему краю… Блиндажи КП батальонов были врыты по ходу траншей.

– Когда вы там были?

– Прибыл туда 27 октября 1941 года. Высаживались из лодок прямо в воду, по грудь… И сражался я на левом берегу семнадцать дней, до ранения и контузии 14 ноября. Оттуда, по горькой солдатской шутке, можно было убыть только в Наркомзем или Наркомздрав. То есть либо в землю лечь, либо на госпитальную койку попасть. За Невский пятачок я получил свою первую боевую награду – медаль «За отвагу».

– Есть такое утверждение, что за те подвиги, за которые в 1941-м давали медаль «За отвагу», в 1944-м присваивали звание Героя Советского Союза.

– Скажу, что в сорок первом – начале сорок второго награждали нечасто, хотя настоящих героев было много. Потери на Невском пятачке были огромны – ежедневно по нескольку атак под постоянным бешеным огнём. Наша 20-я стрелковая дивизия войск НКВД (мне довелось участвовать в её формировании и сражениях), входившая в Невскую оперативную группу, переправилась 27 октября численностью около девяти тысяч человек, плюс пополнения приходили. Через 20 суток боёв обратно на правый берег пришли 785 человек, включая службы тыла.

– За что именно вы были награждены медалью «За отвагу»?

– В наградном листе написано: «…Будучи уполномоченным 8-го стр. полка 20-й стр. дивизии, находясь на передовой линии /левый берег р. Невы, сорганизовал 50 человек красноармейцев и в целях отбития контратаки противника сам лично повёл в атаку красноармейцев. Благодаря этому атака противника была отбита с большими потерями для фашистов, а тов. Пидемский занял выгодный рубеж, на котором закрепился. С занятого рубежа т. Пидемский путём продуманного прицельного ружейно-пулемётного огня нанёс большой урон живой силе противника».

– Это как же произошло?

– Так и произошло. Вижу, бегут наши бойцы. Кричат: «Немцы! Немцы!» Остановил матом: «С французами, что ли, пришли воевать?» Опешили. Оказалось, симоновские винтовки песком забились. Не стреляют. Посадил чистить. А дальше всё так – «сорганизовал».

– А непосредственно контрразведывательной работой вам там приходилось заниматься? Хотя бы одного шпиона обнаружить?

– Какие там в огне шпионы? Кого там можно было разоблачить? Там даже нужного тебе человека невозможно было отыскать – все передвижения в основном ползком, народ по ямам сидел… Наша надежда была просто на порядочных людей. Что если что-то где-то кто-то обнаружит или что-то случилось, то сообщат… Но контрразведывательной работы и там хватало. Мало, но и там бывало неисполнение приказов, паникёрство. Надо было допрашивать военнопленных и решать вопросы их использования. Проверка документов, использование коротких расстояний и прикрытия огнём для переброски агентуры. Пресечение, хотя и редко, попыток дезертирства, измены Родине вплоть до применения оружия.

А методы? Метод один: опираться не только на своих помощников, поскольку их воистину «с огнём не сыщешь», а на контакт со всем личным составом. К примеру, когда у очередного погибшего уполномоченного по 8-му полку Миши Зуева я принял полк, в нагрудном кармане нашли блокнот, в нём были вырваны несколько страниц и написано: «Оперуполномоченному после меня. Не ищи никакого списка. Он был здесь и, видишь, похерен. По указанию был должен обеспечить.… Подобрал людей. Только понял: всё здесь хреновина, что бы там ни требовало начальство. Глупая игра. Обопрись лучше, друг, не на одного-двух, а на всех в отделении. Все они наши. Поймёшь это сам, как походишь, поползаешь. Будь жив!»

– А часто приходилось использовать оружие против своих военнослужащих, совершающих преступление? Были где-то там заградотряды? В кино ведь сегодня только это и показывают…

– Применение оружия по отношению к человеку – к своему военнослужащему – допускалось лишь в случаях, когда оно являлось единственно возможной мерой пресечения факта измены Родине и предательства на поле боя. Во всех иных условиях преступники предавались суду военного трибунала. Я в повести «Поздней осенью сорок первого» привёл случай применения оружия офицером военной контрразведки к паникёру, призывавшему подчинённых не исполнять приказы командиров и бежать в тыл. И это на переднем крае за несколько минут до атаки!

– Как отреагировали на расстрел бойцы?

– По сигналу ракеты все пошли в бой, в атаку. Одумались. Что касается заградотрядов, то по приказу наркома обороны они формировались командованием армий, дивизий и подчинялись ему. Но в каждом из отрядов был уполномоченный военной контрразведки, которому для проверки передавали подозрительных задержанных. Заградотряды дивизий Невской оперативной группы находились в нескольких километрах (район Колтуши) от линии фронта. За весь период войны я не знал случая применения на фронтах пулемётов против отступавших воинских частей или групп военнослужащих.

Зато в последние годы в литературе и СМИ – очевидно, в силу предвзятости и некомпетентности авторов – контрразведка «Смерш» считается органом карательным, применявшим массовые расстрелы и жестокие допросы. Многим из этих авторов даже невдомёк, что название «Смерш» («Смерть шпионам»!) было присвоено военной контрразведке в первую очередь для профилактики, устрашения неустойчивых военнослужащих, намеревавшихся встать на путь измены Родине.

– Но всё же не это было основной задачей «Смерша»?

– Конечно! Его главной задачей была борьба с разведорганами противника. Предотвращение внедрения их агентуры в части Красной Армии и, наоборот, внедрение агентуры «Смерша» в разведцентры и разведшколы противника. Германская разведка не смогла добыть ни одного плана наступательных операций наших войск и совершить хотя бы один крупный диверсионный акт. И это несмотря на то, что на Ленинградском направлении она имела 11 разведгрупп и 14 разведшкол, перебрасывавших сотни шпионов и диверсантов абвера, «Цеппелина» и других разведцентров. Эта их агентура перехватывалась, перевербовывалась. Военнопленный генерал-полковник Йодль показал: «В нашей разведке были крупные провалы. Основную массу разведданных в ходе войны (до 90 процентов) составляли материалы радиоразведки и опросы военнопленных». Это подтвердил на допросе и генерал-фельдмаршал Кейтель: «Мы ни разу не получили данных, которые оказали бы существенное воздействие на развитие военных событий».

– Можно сказать, что наша военная контрразведка не только выявляла гитлеровских шпионов, но и проводила активную зафронтовую работу?

– Да, серьёзной задачей «Смерша» при разработке и проведении крупных боевых операций было оказание помощи командованию организацией дезинформации врага путём засылки агентуры, а также радиоиграми. Немалая роль была отведена органам контрразведки «Смерш» в подготовке и проведении операции «Искра» по прорыву блокады в 1943 году и операции «Нева-2» по полному снятию блокады.

– В чём она заключалась?

– Вторая половина 1943 года и начало 1944-го были кульминационными в поединке между абвером и «Смершем» на Ленинградском фронте. Готовился план полного освобождения города от блокады. Противник это понимал и всеми силами пытался определить направление нашего главного удара. Он резко усилил засылку в наши тылы своих шпионов, что потребовало усиления нашей контрразведывательной работы. Ведь только с июля по сентябрь 1943 года немцы перебросили в районы Ладожского озера, Вологды, Тихвина, Бологое шестнадцать разведывательных групп, снабжённых рациями. И ни одна не достигла цели! Две из них вышли в эфир на связь, но тоже были захвачены «Смершем». Ряд агентов явились с повинной и были перевербованы.

– С какой же целью забрасывались эти группы?

– У всех у них было задание от немецкой разведгруппы «Норд» на наблюдение за передвижением советских войск с западного направления, поскольку немцы верно предполагали, что главный удар Ленфронт начнёт именно оттуда. Встала задача убедить германских стратегов, что удар готовится Приморской оперативной группой от Ораниенбаума. «Смерш» вместе со штабом фронта разработал план дезинформации. Военный совет план утвердил.

– Как же он выполнялся?

– Первым и основным источником дезинформации стал немецкий агент «Давыдов» – советский пограничник Мокий Демьянович Каращенко, раненым попавший в гитлеровский плен. По выздоровлении он согласился на вербовку абвером, чтобы таким образом возвратиться домой. Сумев своим поведением в разведшколе обдурить её руководителей, он собрал там ценную для нас информацию и сумел спровоцировать «хозяев» перебросить его в Ленинград со шпионским заданием. Преодолев фронтовую полосу, Каращенко немедленно явился в «Смерш» и стал нашим агентом. В соответствии с его заданием мы совместно со штабом фронта разработали «ценную информацию» для абвера. «Давыдов» представил немцам убедительные материалы – свидетельства о том, что наступление Ленфронта начнётся от Ораниенбаума – с юго-востока. За столь ценную информацию он даже получил бронзовую немецкую медаль «За заслуги».

– Борис Михайлович, разве разведка доверяет информации, полученной только из одного источника?

– Конечно же, нет! Для проверки абвер забросил в Ораниенбаум три разведгруппы. Две из них сразу же провалились – это не было удивительно для немцев, они знали наш жёсткий контрразведывательный режим. А в третьей оказался Борис Александрович Соломахин, известный в «Смерше» как преподаватель разведшколы в Каунасе. Но, оказавшись на нашей территории и будучи раненным, он сразу же попросил встречи с контрразведчиками. Сообщил, что послан проверить донесение агента «Давыдова». Был перевербован, возвращён в Каунас и, естественно, подтвердил нашу легенду о скоплении войск на Приморском пятачке. Как же гитлеровцам было не поверить своему преподавателю?!

– Два свидетельства… А не мало, чтобы поверить?

– И опять вы правы. С целью проверки агентурной информации начались не только полёты самолётов-разведчиков над Ораниенбаумом, но даже бомбежки прилегающего леса. Между тем командование Ленфронта несколько месяцев имитировало переброску туда «войск» – фанерных макетов танков и самолётов, силуэтов пехотных подразделений. Осенью эту фанерную технику возили через залив на баржах: туда, ночью, – в собранном виде, оттуда, днём, – в разобранном виде, в трюмах. Эти караваны неоднократно подвергались бомбардировкам с воздуха.

– Тут уже сложно не поверить!

– Так и это ещё было не всё! Перевербованные радисты из захваченных немецких групп в один голос сообщали в абвер, что пополнений на западе нет, что, наоборот, идёт переброска войск от Ладоги к Финскому заливу. Такие радиостанции, подконтрольные «Смершу», работали из Вологды, из Тихвина, даже из Москвы!

Результат: по приказу командующего группой армий «Север» фельдмаршала Кюхлера к Приморской группе в район Копорья были переброшены отборные дивизии, начато строительство укрепрайона. Этим была сильно ослаблена та группировка войск немцев, на которую обрушился главный удар Ленинградского и Волховского фронтов… Последующие события известны, а фельдмаршал Кюхлер был бесславно отправлен в отставку.

– Тогда вновь вернёмся в 1941-й. Как я понимаю, с «пятачка» вы угодили в Наркомздрав?

– Правильно понимаете! Получил тяжёлую контузию – снаряд в блиндаже разорвался; когда же меня переправляли на правый берег, то почти у самого берега под лодку попала мина и лодка перевернулась. Она была полна раненых, большинство из них, по-видимому, погибли, а меня выбросило на палубу обледеневшего катера, который был уже упёрт в берег. Мимо бежали красноармейцы, услышали, что кто-то стонет – ночь ведь была, подняли меня и отнесли в медсанбат. Так я заработал ещё одно ранение…

Я вам хочу сказать, что меня до самой глубины души тронуло то, что на правом берегу Невы, в посёлке Невская Дубровка, там, откуда мы переправлялись на «пятачок» и куда возвращались очень немногие, организация «Ветераны военной контрразведки» в 2011 году воздвигла часовню памяти всех павших и пропавших без вести защитников Ленинграда! Спасибо всем тем, кто принимал участие в создании этого прекрасного памятника!

– Борис Михайлович, а что было после вашего возвращения с Невского пятачка? На Большую землю вас вывозить не стали?

– Нет, конечно, – в первую очередь вывозили детей и женщин. А меня поместили в госпиталь, что размещался в Лесотехнической академии. Оказалось, что уполномоченным здесь тот самый Семён Рузин, что был у нас в Выборге. Встретились! Когда я смог, то стал к нему заходить, и он рассказал мне о таком случае.

Приходит раз к нему медсестра: «Товарищ уполномоченный! Старшая медсестра разводит панику. Надо её призвать к ответу!» – «А в чём паника?» – «Она говорит, что в Ленинграде уже кошек едят! Это отрицательно влияет на раненых».

Рузин встал, взял её за рукав: «Пойдём!» – «Куда?» – «Пойдём!»

Пошли. Вывел он медсестру на задний двор, на помойку. Открыл крышку бака, а там кошачьи головы лежат. «Это что, паника?» Всё! Вопрос закрыт.

– А в каком-нибудь телесериале этот уполномоченный повёл бы на задний двор старшую медсестру, чтобы расстрелять её прямо у этих баков, не открывая крышки! Кстати, как вы голод переносили? И полагались ли сотрудникам НКВД – с 17 июля 1941 года военная контрразведка возвратилась в этот наркомат как Управление особых отделов – какие-то дополнительные пайки?

– Трудно было, но переносили, и никаких дополнительных пайков у нас не было! Мы получали обычный паёк – точнее, это называлось «котловое довольствие». Придёшь на обед – на тарелочке лежат ложки две фасоли. Съешь – скажи «спасибо»! А если не успел пообедать, то ничего не попишешь, прости… Наши контрразведчики не только погибали в боях, при бомбёжках и артобстрелах, но и умирали от голода и связанных с ним болезней. За время обороны Ленинграда в городе и на передовой погибли в боях и умерли 1276 офицеров военной контрразведки! Мне тоже пришлось испытать голодный обморок и побывать в стационаре…

– Борис Михайлович, а вы помните, как узнали о том, что Управление особых отделов НКВД преобразовано в Главное управление контрразведки «Смерш» Наркомата обороны СССР?

– Конечно! Это было в столовой… Да! Я тогда после ранений оперативно обеспечивал штаб тыла и все его управления. Была у нас столовая на улице Толмачёва, сейчас это Караванная, в здании, где находился штаб тыла фронта. Не думайте, что эта «тыловая» столовая чем-то отличалась от прочих! До сих пор помню, как почтенный генерал, начальник ветслужбы фронта, после «обеда» осторожно собирал со стола хлебные крошки и отправлял себе в рот…

Так вот, обедаю, приходит прокурор: «Здравствуй, «Смерш»!» – «Какой «Смерш»?» – «Ты же теперь «Смерть шпионам!» – «Какой «Смерть шпионам»?!» – «А я шифровку получил, что вашу контору закрывают и вы переходите к нам в Наркомат обороны».

– А вы ещё ничего не знали?

– Нет! Мчусь на Литейный. Там, конечно, это уже всем известно: и приказ вывести из подчинения, и то, какие задачи теперь перед нами ставятся. Хотя функции военной контрразведки кардинально не изменились, всё же для оперативников упор делался уже на борьбу со шпионажем, диверсиями, террором, изменой Родине. Подчёркивалась помощь командованию и подчинённость. 10-я статья отходила больше к военной цензуре.

– Это «знаменитая» статья Уголовного кодекса 58–10 относительно антисоветской пропаганды и агитации?

– Она самая! Хотя если нечто подобное возникает на фронте, то это уже другой разговор. Но для нас теперь основным были шпионаж, диверсия, террор, измена Родине и подобные воинские преступления.

– Как отнеслись к этой перемене в войсках?

– Скажу, что, когда в армии узнали, чем стал «Смерш» и что мы все подчиняемся наркому обороны (вы помните, кто был наркомом?), а руководитель ГУКР Абакумов стал заместителем Верховного, отношение стало не то что теплее – тепло тут ни к чему, но нас стали считать своими. В моральном плане в армейском коллективе стало работать немножко полегче.

– Ранее вы сказали, что в 442-м госпитале произошло нечто интересное, причём как раз во времена «Смерша»…

– Ну да, в госпитале были обнаружены фашистские листовки-пропуска «на ту сторону» в мужском и в женском туалетах, причём по целой пачке. Стали искать, кто подбросил. Нашли! Оказалось, бывшая секретарь начальника госпиталя, сожитель которой, как потом выяснилось, был агентом абвера. Она приехала в госпиталь, переночевала у приятельницы, оставила листовки в туалетах – и с этого началась операция, в которой мне довелось участвовать, в том числе и в роли «немецкого агента»…

Было много интересного: немцы присылали своих людей, некоторых из них удалось перевербовать и провести радиоигру, чтобы вывести ещё группу на нашу территорию и даже ещё более серьёзные фигуры. Рассказывать можно долго: я написал об этих событиях повесть «Под стук метронома», за которую в 2008 году был удостоен литературной премии ФСБ России.

– Борис Михайлович, но вот такой вопрос: блокада Ленинграда была прорвана в январе 1943-го, а через год и полностью снята. Гитлеровцев гнали на запад. Работать вам, военным контрразведчикам, стало легче?

– Я бы так не сказал. Немцы перебрасывали агентуру до конца существования третьего рейха! Причём с отступлением всё больше численно забрасывали – на сотни больше, потому что им легче оседать было: под видом окруженцев, беженцев, освобождённых из плена. Разные гитлеровские прислужники пытались замести свои следы и как бы начать новую жизнь в ожидании возвращения «хозяев»… В общем, легче не стало! Хотя у многих немецких агентов были одни и те же уязвимые моменты: они не знали, что их изготовленные немцами документы отличаются от наших, и не знали, что произошло у нас на фронтах и в стране за последнее время. Их в это не очень глубоко посвящали, а порой сдуру не давали и наших газет. Их сюда засылают, они оказываются в каком-то коллективе, люди с ними разговаривают о наболевшем, выясняют их точку зрения, а те в ответ ничего сказать не могут. Не успевает такой агент начать свою деятельность, как его уже разоблачают! Конечно, были и люди, подготовленные гораздо более серьёзно. Так, лично мне только в 1945 году удалось разыскать агента-диверсанта «Цепеллина», заброшенного на «оседание». И вообще вы знаете, сколько ещё десятилетий «выковыривали» сотрудники органов госбезопасности, в том числе и военной контрразведки, разного рода оборотней, палачей и предателей?

– Так что война для вас и ваших коллег закончилась гораздо позже официального Дня Победы… Если закончилась вообще!

– Так вернее!

– Тогда, надеюсь, мы ещё вернёмся к тем событиям. А сейчас позвольте от имени коллектива и читателей «Красной звезды» поздравить вас и в вашем лице всех ныне здравствующих ветеранов контрразведки «Смерш» с юбилеем этой лучшей спецслужбы Второй мировой войны! Здоровья вам, творческих успехов и всего самого лучшего! Ну а вашим молодым коллегам, сотрудникам военной контрразведки ФСБ России, мы пожелаем хранить и приумножать ваши славные традиции, в полной мере использовать опыт легендарного «Смерша» и его героев!

Беседовал А. Ю. Бондаренко, газета «Красная Звезда», 2013 г.