Текст книги "СМЕРШ. По законам военного времени"

И. А. Чернов
…Еще сравнительно молодой генерал-полковник

Чернов Иван Александрович (1906–1991)

Полковник

С 1928 г. служил в войсках ОГПУ, с 1931 г. – в центральном аппарате Особого отдела ОГПУ – ГУГБ НКВД СССР. В 1937–1941 г. – в Разведывательном управлении Генштаба РККА. С сентября 1941 г. – заместитель начальника, начальник отделения 1-го отдела (по центральным органам Наркомата обороны и Генштаба) Управления особых отделов, с апреля 1943 г. – начальник секретариата ГУКР СМЕРШ, с мая 1946 г. – начальник секретариата 3-го Главного управления МГБ СССР, в октябре 1946 – июле 1951 г. – начальник секретариата МГБ СССР.

В декабре 1951 г. репрессирован, приговорен к 15 годам заключения. В 1966 г. освобожден. В 1992 г. посмертно реабилитирован Главной военной прокуратурой РФ.

…Происхождения я самого что ни на есть пролетарского, в органах с 1932 года, после школы НКВД был на оперативной работе. В 1936 году проводил операцию в Китае – нужно было через Монголию доставлять оружие для воинских частей Мао Цзэ-Дуна в Яньани. А потом японцы напали на Китай, Чан Кай-Ши обратился к нам за помощью, Мао сблизился с Гоминданом, и наша работа утратила смысл. Тогда Берзин возбудил ходатайство перед Ежовым о моем переводе в Разведупр РККА – так я попал туда. Перед войной был помощником начальника Отдела специальных операций в Генштабе, по-прежнему занимался там Китаем, а в сентябре 1941 года подал рапорт о направлении в действующую армию.

Вызвали меня в Управление особых отделов к Абакумову. Тот поглядел на меня в упор и говорит: «Вы отстали от чекистской жизни, будете замначотделения, большего дать не можем». А я в звании старшего батальонного комиссара, три шпалы в петлице. Но раз идет война – разве можно отказаться?

С наступлением холодов перебрался я на Лубянку, там оставалась группа управленцев и небольшая часть оперативного состава – основные силы были эвакуированы в Куйбышев. Работали днем и ночью, спали когда придется, урывками, а мылись во Внутренней тюрьме, где был душ. Эх, кабы знать, что через десяток лет меня…

В. С. Абакумов

Не прошло и полгода, как меня сделали начальником отделения, а в апреле 1943 года, вскоре после создания ГУКР «Смерш», – назначили начальником Секретариата. Я отнекивался, объяснял, что мне нравится оперативная работа, но Абакумов был непреклонен: «Нравится, не нравится – это не разговор!». По правде говоря, не тянуло меня туда потому, что Бровермана, прежде ведавшего Секретариатом, оставили там на должности зама. Он расставлял людей, был у них в чести, а тут пришлось опуститься ниже. Человек, может, затаил обиду, как с ним работать? Но ничего, сработались, в основном, думаю, по той причине, что не пересекались: он занимался своим делом – готовил информацию для Ставки Верховного Главнокомандующего, а я обеспечивал остальное.

С тех самых пор и пришлось мне вплотную сталкиваться с Абакумовым. Виктор Семенович хоть и был молодой, а пользовался большим авторитетом, в ГУКР «Смерш» его очень уважали. Основное внимание он уделял розыскной работе, знал ее хорошо, и велась она активно. Начальников управлений в центре и на фронтах жестко держал в руках, послаблений никому не давал. Резковат – это да, бывало по-всякому, а вот чванства за ним не замечалось. Наоборот, если случалось ему обидеть кого-то, он потом вызывал к себе в кабинет и отрабатывал назад. По себе знаю: начнет иногда ругать при посторонних, чтобы те почувствовали ответственность, а ночью выберет минутку и скажет – не обращай внимания, это нужно было в воспитательных целях.

Кончилась война, Абакумова назначили министром госбезопасности вместо Меркулова, а я остался в ГУКР «Смерш». Прошло месяцев семь, точно не помню, я тогда в отпуск собирался, путевку получил в Кисловодск, и вдруг – вызов к Абакумову. Являюсь, а он мне говорит: «Выходи на работу начальником Секретариата МГБ». Я стал по стойке смирно и – «Слушаюсь товарищ генерал-полковник!». Приступил к работе, а там – опять Броверман варит свою «кухню», готовит докладные записки Сталину.

Работать приходилось много, документооборот в министерстве куда больше, чем в ГУКР «Смерш». Абакумов – он требовательный, нетерпимо относился к любым проявлениям небрежности, безграмотности, а я каждый день докладывал ему почту: письма, правительственные поручения, шифровки, записки по «ВЧ». Обычно принимал он меня в конце рабочего дня, часов в 5 утра, а доклад длился минут сорок-пятьдесят. После этого шел я домой – отоспаться, а в десять ноль-ноль снова был на работе. Крутился до вечера, в интервале между девятнадцатью и двадцатью двумя удавалось подремать часок-другой, а ночью вновь готовился к докладу. И так все пять лет…

А. К. Зиберова
Оперативница Центра

Зиберова Анна Кузьминична (1921–2013)

Капитан

С 1942 г. работала в центральном аппарате Управления особых отделов НКВД, ГУКР СМЕРШ и 3-го Главного управления МГБ СССР, с декабря 1952 г. – в отделе контрразведки МГБ – особом отделе КГБ по Московскому округу ПВО. 1 ноября 1955 г., в связи с организационно-штатными мероприятиями уволена с военной службы, продолжила работу в качестве гражданской служащей на должности старшего инспектора. С 1980 г. на пенсии.

20 ноября 1942 года я приступила к работе в 10-м отделе Управления особых отделов НКВД СССР. В этот день помощник начальника отделения Иван Федорович Зернов предупредил сотрудников, что он сейчас приведет новенькую, чтобы все задержались, а когда познакомятся, тогда можно и разойтись по заданиям. Привел меня на конспиративную квартиру на улице 25-го Октября. Когда я туда вошла, все уже построились и стали со мной знакомиться.

В отделе было два отделения: «наружка» и «установка». Я была зачислена в «установку», где и проработала до середины декабря 1952 года. В нашем отделении женщин было две-три, а остальные – мужчины, старше меня лет на десять-пятнадцать, главным образом малограмотные, пришедшие в органы по путевке райкома комсомола с фабрик и заводов. Но коллектив был очень дружный, что еще больше привлекало к работе.

Кроме этих двух отделений имелась группа обыска и ареста. В ней было двое мужчин: Антропов и Булеха, высокие, плотные, здоровые.

Были у нас еще большой гардероб и фотомастерская, в которой работали ребята, которых мы называли чудо-мастерами. Там работала только одна девушка, Аня Савельева, проживавшая в Покровском-Стрешневе, с ней мы были в дружеских отношениях. Гардероб в отделе был очень богатый, но я, наверное, воспользовалась им лишь однажды, когда мне в ходе задания понадобилась телогрейка. Когда оперсоставу наружного наблюдения необходимо идти в ресторан (а это случалось часто), они бежали в гардеробную и выходили оттуда такими красивыми, шикарно одетыми, что можно было любоваться. Никто бы и не подумал, что они работают в органах. В эти вечера выезжали в ресторан и начальники групп для поддержки и помощи сотрудникам. Деньги на ресторан выдавались минимальные, хватало на бутерброд и бутылку воды, но и об этом писалось объяснение в бухгалтерию. Иногда «наружке», когда все они были задействованы, помогали и мы, «установщики».

Вспоминаю, как однажды поздно вечером ехали мы по Кутузовскому проспекту, рядом с шофером сидел старший группы наружного наблюдения. Тpaсса и в те времена являлась правительственной, и когда нас пытались остановить за превышение скорости, то наш сотрудник поднимал три пальца и нас нигде не останавливали.

Все водители в отделе были аттестованы, с них спрашивали так же строго, как и с нас. Помню только одного шофера, Петра Лукашенко, который перешел в наше отделение, а затем, если не изменяет память, в 1952 году – в 7-е управление МГБ. Он часто ездил в Марьину Рощу, возил домой Женю Петрову. Хотя Женя всегда говорила, что не боится никого в Марьиной Роще, но полковник Збраилов считал, что отвечает за жизнь своих сотрудников, поэтому будет спокоен только тогда, когда ее доставят домой. Такую ответственность он чувствовал за всех нас!

Вечером того же дня, 20 ноября, привезли зарплату, всем выдали, и наш начальник финансов кричит: «Харитонова!» А я молчу, не думала, что это меня зовут, знакомлюсь с «установками», которые уже отписаны за день работы офицерами. Опять слышу: «Харитонова!» Я подумала, что у кого-то такая же фамилия, как у меня. И. Ф. Зернов говорит, что меня вызывают получить зарплату. «Но я же еще не работала», – отвечаю.

Оказывается, зарплату выдавали один раз в месяц, двадцатого числа, и этот день называется до сего времени днем ЧК. Мне выдали зарплату за десять оставшихся дней месяца. И я узнала, что моя зарплата – 900 рублей. Когда пришла домой и сказала об этом маме, та ахнула. А когда мама сказала отцу, он загоревал: «Мать, Аня пошла по плохой дорожке!» Так он подумал потому, что его зарплата в то время составляла 300 рублей, хотя работал он с утра до вечера, весь день был на улице, сам даже баллоны с газом носил.

* * *

Анатолия вызвал на беседу заместитель начальника моего отдела Алексей Васильевич Миусов, коротко рассказал о моей работе, просил не беспокоиться обо мне, что я, если это будет необходимо, могу задерживаться на работе и сутками. Анатолий никогда не ревновал меня, так как я не давала никаких поводов, поэтому я спокойно работала, а он летал над Москвой и Подмосковьем, сбрасывал листовки, летал в тыл к немцам. Обстановка в Москве была напряженной, каждый день и ночь бомбили, поэтому по утрам Анатолий звонил мне на работу, узнавая, жива ли я.

Прилетая в Москву, Анатолий часто говорил, что находиться здесь гораздо опаснее, чем на фронте. Во время воздушных налетов, когда немецкие самолеты прорывались к городу, люди бежали в укрытия, в метро. В 1943 году я была беременна Валерой, поэтому мужчины выгоняли меня из «конспиративки», заставляли отсиживаться в метро, а сами оставались на месте. Тогда я шла на станцию метро «Площадь Дзержинского». Там, где был эскалатор, сделали деревянные поручни, за которые можно было держаться. Вся толпа спускалась вниз по лестнице, подталкивая друг друга. Внизу на платформе дежурили санитары, молодые девушки раздавали деревянные раскладушки с натянутым брезентом. Все их брали и шли в туннель, где тускло мерцал свет, посередине прохода стояли раскладушки. Из глубины туннеля слышался плач, иногда рыдания. Вот здесь действительно было страшно, легче было остаться на улице, но оттуда всех загоняли в метро.

На площадях и пустырях нарисовали здания, построили макеты заводов и деревенских домов для дезориентации немецких летчиков. Над городом парили аэростаты. В 1941 году Гитлер заявил, что намерен уничтожить столицу Советского Союза. Под Можайск даже был доставлен эшелон с норвежским красным гранитом, предназначенным для пьедестала памятника фюреру в Москве. Впоследствии этот гранит был пущен на облицовку ряда домов на улице Горького, например здания рядом с Центральным телеграфом.

Как я уже писала, Анатолий почти каждый день летал, так как за эти полеты он получал свободные часы и проводил их со мной. Но меня не всегда отпускали с работы, и он, повидавшись со мной, иногда даже просто на улице, уезжал обратно на аэродром, в свою воинскую часть.

Я очень хотела иметь ребенка, но Анатолий был против, мотивируя тем, что в то время летчики погибали десятками. Он сказал мне: «Если что случится со мной, тебе будет очень тяжело, так как ты не приспособлена к жизни: тихая, скромная, за себя постоять не можешь, тебе никто не сможет помочь, потому что и родители уже старые». Я ему отвечала: «У тебя много друзей, они всегда помогут мне и нашему ребенку». И тогда он сказал мне то, что я запомнила на всю жизнь: «Друзья – пока я жив, не будет меня – не станет и друзей».

Так впоследствии все и произошло. Первое время они приезжали часто, а потом стали приезжать все реже и реже. Я ничего не хочу сказать о них плохого, все были дружные, хорошие ребята, многие из них, к сожалению, погибли. Летчик Покровский (имени его не помню) однажды приехал, играл с Валериком, а на прощание сказал мне: «Я знаю, что вы любите Анатолия, но прошу вас после войны, когда ваша боль немного утихнет, выйти за меня замуж». Анатолий рассказывал мне обо всех, с кем дружил в воинской части, говорил, что Покровский, бывало, выпьет стакан водки и летит, куда ему прикажут. Погиб он вскоре после Анатолия, посмертно получил звание Героя Советского Союза.

Я все-таки забеременела: до родов отпуск был двадцать восемь суток и тридцать два дня после родов. В то время Анатолий часто приезжал домой. Мы жили с моими родителями на Мясной Бульварной улице. Когда он бывал дома, мы ходили в кино, театр, на концерты, он очень любил оперетту, и мы чуть ли не в каждый его приезд ходили в сад «Эрмитаж» на «Сильву». И в день рождения Валеры он потащил меня на эту оперетту. Там у меня начались боли, схватки, и после первого акта Анатолий на такси отвез меня домой, предупредив, что ночью вылетает через линию фронта, но летит первым пилотом и беспокоиться мне незачем. Он и раньше говорил, что если летит первым пилотом, то с ним ничего плохого не случится: он знает дорогу и все, что его ожидает. У нас дома в этот день был мамин брат, дядя Митя, он подтрунивал надо мной, что я рожу богатыря-летчика. А у меня боль все больше и больше! Тогда мы с мамой собрались и пошли в родильный дом имени Клары Цеткин в Шелапутинском переулке. Родила я Валеру на рассвете, а ночью прислушивалась к шуму самолетов, так как знала, что должен лететь Анатолий.

Беспокоилась и о маме, не зная, как она дойдет домой. Ведь еще с 19 октября 1941 года в Москве и прилегающих районах было объявлено осадное положение, действовал комендантский час. Потом мне мама рассказала, что ее по дороге несколько раз останавливал патруль, и она, показывая мою одежду, которую несла в руках, объясняла, что отвела дочь в родильный дом. Анатолий на следующий день узнал, что я уже родила. Спросил у моей подруги Зины, кто родился. Та решила его разыграть и отвечает: «Две девочки». Он замолчал. Ввидя, что он помрачнел, продолжает: «Да нет, девочка и мальчик». Анатолий отвечает: «Это уже лучше». Зина засмеялась: «Поздравляю с сыном!» Анатолию, как мне потом рассказывали, от радости хотелось плясать. Он мечтал о сыне, похожем на меня, хотя сын – вылитый отец.

Анатолий числился в 46-м гвардейском Таманском полку, которым командовала Герой Советского Союза Марина Раскова. Летали на легких У-2, или, как их называли, «кукурузниках». Эти машины из-за тихоходности и слабого вооружения казались вроде бы легкой добычей для истребителей, однако малая высота давала им другое преимущество: они появлялись неожиданно, и немцы не успевали их сбить. Немцы презрительно называли У-2 «кофейной мельницей», «русфанер», «ночной ведьмой», но за уничтожение такого самолета их командование давало Железный крест и 5 тысяч марок.

Первое время Анатолий, летая на У-2, сбрасывал листовки с фотографиями руководителей рейха и соответствующими ядовитыми комментариями. Больше всего сфотографирован был Геринг: на отдыхе в своем замке, на охоте и так далее. Листовки сбрасывали и над Москвой, и над Подмосковьем – в немецкие окопы. Анатолий оставлял листовки и мне, чтобы я разбрасывала их по Москве. Изредка его отправляли отдохнуть в Москву, но меня с работы не отпускали. Однажды он приехал очень расстроенный. Оказывается, в Белоруссии в тыл врага надо было выбросить молодую девушку, лет восемнадцати. Она перед броском бросилась на шею Анатолия и сказала, что, обнимая его, прощается с Родиной. Это сильно подействовало на него, он сказал, если немцы победят, то он в России не останется, а перелетит со мной в Америку и все равно будет убивать нацистов, которые разбили нашу жизнь.

Позже Анатолий стал летать на больших американских самолетах «Дуглас», их отряд специально отправляли на переучивание в Сибирь. С того времени он летал только через линию фронта, главным образом в партизанские отряды. За несколько месяцев до его гибели я видела сон: в нашей комнате много-много граммофонных пластинок, и вдруг они падают и разбиваются пополам, ни одной целой не осталось. Проснулась. Рассказала сон маме и приятельнице, они сказали, что это не к добру. Тогда я совсем потеряла покой, умоляла Анатолия не летать часто в партизанские отряды, обещала, что сама по возможности буду приезжать к нему и привозить Валерика. Но он все равно летал и летал.

30 мая 1944 года он позвонил и сказал, что завтра улетает в Белоруссию, к партизанам, а затем дней десять будет дома. Вечером я уложила спать Валеру, родителей, а сама никак не могла заснуть, сидела за столом и читала. В ту ночь разбушевалась страшная гроза. Проснулась мама, стала молиться, а я встала к окну и смотрела на грозу.

Анатолий мог бы не лететь, возвратился бы на аэродром, но экипаж принял решение выполнить задание. Перелетели линию фронта, но дождь заливал костры, которые зажигали партизаны. Несколько часов самолет летал над местом, где надо было сесть, керосин был уже на исходе. И тут самолет попал в эпицентр стихии. Машина потеряла управление, резко пошла на снижение, и вдруг в самолет ударила молния, он загорелся, упал на землю, стал взрываться. Взрывы продолжались почти всю ночь. Только когда все более-менее успокоилось, возвратились партизаны и стали собирать то, что от самолета осталось. В нем летели девять человек, везли боеприпасы и продовольствие для партизан. Из всего, что было, собрали три гроба: кусок серой английской шинели (такую шинель успел получить только один Анатолий, и это все, что осталось от него); женскую грудь (в партизанский отряд летела женщина-врач); кое-какие обрубки и всякие мелочи. Эти гробы похоронили в лесу около деревни Хоросты Ленинского района Белорусской ССР. На могилу поставили дощечку с фамилиями: первым был записан командир воздушного корабля лейтенант Харитонов Анатолий.

Он всегда звонил мне, когда прилетал с задания. Но прошло десять дней, а звонка все не было. Тогда я стала звонить в штаб воинской части, но мне каждый раз говорили, что Анатолия отправили на открытие Второго фронта.

Дней через пятнадцать после его гибели мой начальник отделения подполковник Соколов сказал, что меня вызывают в штаб воинской части. Заныло сердце. Приехала на аэродром, хорошо его расположение знала, а тут вдруг заблудилась. Навстречу идет молодой летчик, спросила у него, как пройти в штаб.

– Вы чья-то сестра? – спрашивает он.

– Я жена Харитонова.

– Это который только что погиб? – уточнил он, но, увидев, что у меня выступили слезы, сразу же убежал.

Я пришла в штаб, где находились командир, его жена. Стали рассказывать мне, что Анатолий улетел на открытие Второго фронта, а я разрыдалась и сказала, что все уже знаю. Они принялись успокаивать, но у меня начался озноб, поднялась температура, и меня перенесли в медицинскую часть, где все рассказали, отдали его вещи, фотокарточки, похоронку и его опечатанный чемодан. Когда вскрыли чемодан, все ахнули: он был полон шоколада, который выдавали пилотам на случай вынужденной посадки. Так как Анатолий не пил и не курил, то табак и водку, что выдавали летному составу, менял на шоколад. Его он берег для меня…

Самолет, на котором летел Анатолий (в этот день он летел вторым пилотом, новый маршрут через линию фронта был ему незнаком), погиб; другие самолеты из-за грозы не вылетели, но катастрофа спасла летчиков от трибунала.

После гибели Анатолия я сильно болела: начались галлюцинации. Увижу на улице летчика, бегу за ним, хватаю за руку, он оглядывается, я вижу, что это чужой человек, отворачиваюсь и убегаю. Пропал голос, и когда меня на партийном собрании принимали кандидатом в члены ВКП(б), я стояла на трибуне, а сказать ничего не могла. Но приняли единогласно. Врачи предлагали направить меня на лечение в психиатрическую больницу. Очень плакала мама: что же будет с Валерой? Мне было двадцать два года, а Валерию – восемь месяцев. Как мы мечтали с Анатолием, что у нас будет много-много детей, и если бы не война, то, наверное, так и было бы!

* * *

Я всегда помню Анатолия и очень жалею, что мало осталось его фотографий. Он был рад, когда в 1943 году ввели погоны, но в форме так и не сфотографировался. Мама отпевала его в церкви, и песочек, который выдал священник, мы похоронили в могиле на Калитниковском кладбище, к моему отцу. Повесили табличку с его фамилией и именем на ограду: кто проходит, читает, значит вспоминает, а для нас он остался вечно живым.

После гибели Анатолия сотрудники окружили меня любовью и вниманием. У моего отца, мы уже знали, прогрессировал рак легких, но он всегда спрашивал у мамы, почему Аня плачет, ни с кем не разговаривает, почему Анатолий не приезжает, почему у нас так тихо. А мы от него все скрывали. Он умер, не зная, что Анатолий погиб. Может быть, и догадывался: просил поднести к нему Валерия, гладил его по головке и все время напоминал, чтобы мама жила со мной, только со мной.

Через некоторое время меня вызвали в финансовый отдел ГВФ, назначили пенсию на Валерия – 634 рубля, так как в личном деле Анатолия из родственников числились только я и сын, а тетя, которая его воспитывала, к тому времени уже умерла. Пр и-мерно через два-три месяца из Орловской области приехала мать Анатолия, пришла к нам, вот тут-то мы с ней и познакомились. Она рассказала, что два ее сына, моложе Анатолия, погибли на фронте еще раньше его, она осталась в деревне совсем одна, решила приехать к дочери Надежде, которая жила в комнате тети (одно время, еще при жизни Анатолия, Надежда жила у нас). Мать Анатолия, Евдокия Васильевна, очень подружилась с моей мамой, поэтому каждый день приезжала к нам, а когда мы переехали на 1-й Аэропортовский проезд, то и неделями жила у нас. Они с Надеждой стали хлопотать о ее прописке в Москве, но, поскольку она приехала с оккупированной немцами территории, в прописке отказали. Вот здесь я впервые обратилась к своему начальнику отдела полковнику Леониду Максимовичу Збраилову с просьбой помочь в этом вопросе. Он знал о моей болезни после гибели Анатолия и все время хотел чем-то помочь, спрашивал: «Хотите, мы комнату вам дадим?» А я считала, что раз мы остались втроем – я, сын и мама, – то нам и нашей двенадцатиметровой комнаты достаточно. В то время наш отдел арестовывал много диверсантов, перебежчиков, и их комнаты доставались отделу, поэтому все наши сотрудники, кто нуждался в жилплощади, были ею обеспечены.

Евдокия Васильевна жила с дочерью, воспитала ее сына и всю жизнь была благодарна мне за все, что я для нее сделала. Надя работала в булочной, затем в кафе, воспитывала сына Алика, помогала растить двух внуков. В 1972 году она очень меня выручила. Дело в том, что у меня после двух хирургических операций был низкий гемоглобин, а предстояло делать третью операцию. Тогда она достала мне большую банку черной икры, которая меня и выручила: подняла гемоглобин. Мы с Валерой и Михаилом Ивановичем хоронили Евдокию Васильевну, а затем и Надежду на Хованском кладбище, по месту их жительства. Когда Алик терял работу, Валера помогал его семье, пока там все не наладилось.

Что означает имя Анатолий? В детстве Анатолий часто замкнут и стеснителен. В отношениях с окружающими спокоен и может найти общий язык с разными по характеру людьми. Если он руководит, то при этом не допустит унижения человеческого достоинства. Анатолий рассудителен, уравновешен и умеет завоевывать доверие женщин. Ему больше нравятся блондинки. Хорошие отношения с родителями жены устанавливаются сразу, с тестем они становятся хорошими друзьями. Так все и было! Знак зодиака – Дева, по восточному гороскопу – Петух.

* * *

Вернусь к началу работы в органах госбезопасности. Мне объяснили, чем занимается контрразведка, какие задачи стоят перед ней. С первых дней войны контрразведчики вели беспощадную борьбу со шпионами, предателями, диверсантами, дезертирами и всякого рода паникерами и дезорганизаторами. Противник активно использовал бывших военнослужащих Красной армии, которые под видом побега из плена направлялись для внедрения в боевые подразделения. Эти агенты помимо всего имели задания по ведению пораженческой агитации, распространению провокационных слухов, склонению военнослужащих к переходу на сторону врага и сдаче в плен.

Усвоив основные задачи, я стала привыкать к распорядку отдела. Нам внушили, что каждый сотрудник должен знать только то, что ему требовалось по работе, конспирация была во всем. Мне дали псевдоним «Хаценко» – созвучно с фамилией Харитонова, которую я тогда носила. Все донесения подписывала этим псевдонимом. Выдали оружие – маленький пистолет, не помню, какой системы. Он всегда лежал в моей сумочке и был такой тяжелый, что пробил дно нескольких сумок. Анатолий, приезжая домой, всегда чистил и смазывал его. Вместе с оружием лежала записная книжечка, где я зашифрованно записывала задания, делала небольшие наброски о каждом проверенном объекте.

В 1944 году, еще до гибели Анатолия, на шоссе Энтузиастов двое подростков днем напали на сотрудницу Московского уголовного розыска, у которой пытались вырвать сумочку. Она отчаянно сопротивлялась, но, видя, что силы на их стороне, выхватила из сумки оружие и выстрелила одному в ногу, он упал и остался лежать, а второй убежал. В отделении милиции, когда разобрались, женщину отпустили, сообщив об этом в МУР. И наш Леонид Максимович решил отобрать у нас, женщин, оружие, чтобы за его пропажу нам не попасть под трибунал. Мы сложили оружие в сейф, а брать его с собой могли только с разрешения начальника отдела.

Выдали удостоверение сотрудника НКВД, которое в работе почти не применялось, держали его в сейфе. В целях конспирации нам давали документы, зашифровывающие нас и нашу ведомственную принадлежность. Главным из документов прикрытия являлось удостоверение уголовного розыска, которое выдали всем сотрудникам «установки» и наружной разведки. Другие документы у всех были разные. У меня имелись удостоверения Наркомата среднего образования и работника почты и связи, а иногда срочно выписывали то, что непосредственно требовалось для выполнения конкретного задания.

Сотрудники отдела были молодые, пришли в органы по путевкам из райкомов комсомола, с заводов, фронта. Чтобы узнать, с чего начинать нашу работу, ко мне прикрепили на полмесяца Веру Канзинбаеву, которая работала в «установке». Походила она со мной всего дней пять, показала, как работать с домовой книгой, ориентироваться с бухгалтерскими карточками, подбирать источники для сбора сведений на объектах. Я быстро все усвоила, у меня принял экзамены Толя Железников, ее муж, и с того времени по заданиям уже ходила одна, ориентируясь на месте, как и что делать. В отделе говорили, что я была очень дотошная, вытрясала от источников все, что им было известно, до самых мелочей. Узнавая о связях объекта, устанавливала их адреса, ездила туда, поэтому мои установки были полные, четкие, я отвечала на все поставленные вопросы оперативного работника, который давал эти задания. И многие оперуполномоченные Управления особых отделов на своих заданиях писали: «Просим исполнить «Хаценко». В отделении «установки» только я одна была с высшим образованием, а потом, 29 апреля 1943 года, начальником отдела был назначен Леонид Максимович Збраилов, у которого тоже имелось высшее образование. Наш отдел был многочисленный – за счет наружного наблюдения. Многие даже и не знали друг друга по фамилии, только в лицо. Когда на отчетно-выборном собрании объявляли состав и говорили, что с высшим образованием – два человека, то раздавались вопросы: «Кто? Пусть поднимутся». Мне приходилось подниматься, поэтому меня все знали.

Режим труда у нас сложился очень суровый, выходных и праздников не было, дисциплина очень строгая. Полковник Збраилов предупредил всех: если заболеешь, то хоть на корточках, но доберись до телефона и сообщи дежурному, что с тобой случилось, где ты находишься, нужна ли какая помощь. Но мы в то время были молодые, весь день и в любую погоду на улице, поэтому почти никто из нас не болел. Во время работы днем звонили дежурному, сообщали, где мы находимся, и если в эти районы поступала «установка», то передавали ее нам, тогда менялся план работы, мы не успевали даже пообедать. Работали напряженно с утра до вечера, не жалея себя. Утром получали задания и расходились по всей Москве. Обеденный перерыв с 17:00 до 20:00. К восьми вечера возвращались на «конспиративку», отчитывались, что сделали задень. Работали до часа ночи. Правда, Збраилов дал указание начальнику отделения отпускать меня домой, как только я все напишу, поэтому я уходила в одиннадцать – двенадцать часов вечера, а остальные засиживались до ночи. Начальники же оставались до пяти утра, пока работал И. В. Сталин.

Отдел располагался на конспиративной квартире, а начальник, его заместитель и два секретаря работали в доме два на площади Дзержинского. Сотрудники наружной разведки работали в две смены: утром и вечером. Когда смены менялись, было очень шумно. В «наружке» всегда работали парами, парень и девушка, поэтому почти все переженились, но ни ссор, ни конфликтов не наблюдалось.

Сотрудники «установки» несколько раз меняли свои конспиративные квартиры: улица 25-го Октября, в здании Наркомата Военно-морского флота на Арбате, в районе проезда летчика Серова – это около Мясницкой улицы, Копьевский переулок – позади Большого театра. На всех этих квартирах работала и Евгения Петровна Петрова, моя сослуживица, она пришла к нам в отдел в конце 1945 года, когда вернулась с фронта и родила сына. В большом зале на конспиративной квартире на улице 25-го Октября проходили партийные и комсомольские собрания, проводили совещания, политзанятия и показывали немецкие кинофильмы без перевода, но мы все понимали. Эти фильмы смотрели те, кто освобождался от работы или мог быть вызван на работу «наружкой» и поэтому находился в отделе. Чаще всего просили показать фильм «Ку-палыцица», как мы его назвали. Суть этой картины: очень красивая блондинка моется в большой бочке, а потом выскакивает оттуда совершенно голая. Кто-то сказал, что это жена Гитлера Ева Браун, но потом мы узнали, что это звезда Третьего рейха Марика Рекк. Иногда этот кинофильм крутили всю ночь, стоял хохот, раздавались реплики. Ведь в советское время в кино не показывали обнаженных, а здесь в течение всего фильма мы видели обнаженную блондинку во всех позах.

Зарплата у наших офицеров, я считаю, была хорошая. Выдавали продовольственные и промтоварные карточки, которые мы отоваривали на Большой Лубянке и Кузнецком мосту. Там были длинные очереди, и однажды Валерик потерялся в магазине на Большой Лубянке, так что дежурный по магазину объявил по местному радио, что Валерий Харитонов должен подойти к кассе, где его ждет бабушка…