Текст книги "Беспризорники России"

Часть III
Обречённые

Глава I

За дверью, в нескольких шагах, на стене в развёрнутом виде висел фашистский флаг. У высокой тумбочки стоял в немецком френче, но чёрных брюках полицай с винтовкой. На рукаве повязка со свастикой.

При виде вошедшего конвоира он дёрнулся, вытянулся в струнку, что-то буркнул и замер. Немец даже не удосужил посмотреть в его сторону. Он цепко держал малыша за руку, протащил его мимо большого, с мелкими стёклами окна в тёмный угол коридора, и они оказались в какой-то комнате.

За широким столом, перед окном, верх которого завершался полукруглой рамой, играли в карты два человека в белых халатах. На столе лежала тетрадь, в плотной коричневой обложке, стояла подставка с какими-то стекляшками. Они отложили карты. Один взял тетрадь, а другой встал сухопарый, как жердь, напялил очки и подошёл к Валерке вплотную. Тот, что сидел с тетрадью, открыл её и приготовился записывать.

Но немец не стал с ними общаться. Конвоир подтолкнул малыша к сухопарому, повернулся и ушёл.

– Шо, хлопчик, злякався? – уставился на Валерку сквозь очки тощий, – открывай рота…

Малыш не шелохнулся.

– Шо, ты думаешь, вин украинец. Шахтар. Шахтары вси москали, нашу мову не разумиють.

– Ты маскалику? – прищурился, с ласковой улыбкой спросил сухопарый.

Валерка объяснить не мог, почему он молчал. Понимая, что говорит этот тощий человек, внутри у малыша появилась лютая ненависть.

– Открывай рот! – вдруг гаркнул. Наверное, почуял ненависть малыша. Взял за руку, подвёл к окну, хотя сквозь чистые стекла солнечные лучи проникали беспрепятственно. Да, на улице сияло разорвавшее тучи солнце. Оно скатывалось к горизонту, и тень одинокого дерева, похожая на отпечаток гигантской птичьей лапы, лежала на белой скатерти снега.

Через паузу Валерка открыл рот.

– Покажи язык! – не отставал тощий.

Показал. Он снял очки, подышал на стекла, протёр и, пододвинув стеклянные трубочки, стал брать кровь из пальца. Потом малыша отвели в камеру. Узкое, вытянутое помещение с высоким зарешеченным окном, нарами вдоль стен. У окна бачок и алюминиевая кружка. Вначале ему показалось, что камера пустая.

Он сел у самой двери на нары. По стенке напротив как будто ползли мухи. Валерка присмотрелся. Это были клопы. Малыш быстро встал, оглянулся. И на этой стене клопы тоже суетились. Их было очень много.

«Вот почему меня не били. Они бросили в эту комнату, чтобы меня зажрали клопы, выпили всю кровь», – мелькнула мысль.

Он не знал, что делать. Кричать, плакать, бить ногами в дверь? Помедлив, прошёл ближе к свету и стал следить за суетой насекомых стоя. Хотелось пить. Его охватило отчаяние: «Надо было убегать вместе с Вовкой… почему он не разрешил?..»

Невольно следил за клопами; и с одной стороны, и с другой они ползли по нарам, опускались на пол. Торопились к малышу. Он приготовился топтать их, шагнул к самому бачку, взял кружку. В баке была вода, но с неприятным, затхлым запахом. Он плеснул на подступивших к ногам паразитов. Клопы остановились перед лужицей, и одни поползли влево, другие вправо. Тогда малыш набрал полную кружку и пролил её по кругу. Сел в середину. Клопы несколько раз оползли круг, потом стали убираться к нарам.

В комнате, или КПЗ, прохладно, градусов +12 или немного больше. Пока всё внимание сосредоточено на паразитах, а что будет, когда наступит ночь? Сидеть на полу и не видеть, как со всех сторон ползут кровопийцы: «Надо понемногу подливать по кругу воды, если много она расплывётся, а так по чуть-чуть, держится…»

С потолка упало несколько крошек, похожих на ржавчину. Вдруг эти крошки зашевелились и поползли. Он посмотрел вверх. Клопы ползли от нар на потолок и оттуда падали в круг. Валерка вышел из круга, снял шапку, встряхнул. Точно несколько насекомых упали на пол в круг и на него. Пришлось снимать и встряхивать пальто. В дальнем углу, на верхних нарах, вроде кто-то завозился. И тут же из полумрака показалась курчавая рыжая голова с заспанным лицом. Голова посмотрела большими совиными глазами вниз:

– О, нашего полку прибыло, – сказала она и человек стал выбираться из своего мрачного угла, – откуда, земляк, они тебя выскребли?

Он по-обезьяньи ловко спустился вниз, шагнул к мальчишке.

– Ты это что, нассал? – остановился перед темневшим на полу кругом, – кругами, земляк, писаешь?..

Он был на голову выше Валерки, примерно такого же возраста как Вовка, может быть, немного старше. Малыш молча разглядывал его.

– A-а, вот чего ты придумал! Клопы через мокрое не ползут, – увидев кружку, догадался он. – Земляк, а ты соображаешь, я с тобой буду дружить… Кулибин, Мичурин, Ломоносов!.. – Он ходил вокруг, – профессор, оказывается, с ними можно бороться: нужна вода…

– Они всё равно ползут. Вон посмотри на потолок, – сказал Валерка.

– Ну и пусть там шастают.

Они падают прямо в круг. Вот стань, узнаешь.

Рыжий встал и уставился вверх:

– Смотри-ка, засуетились сволочи, а не падают. Бегают и – всё. Их смущает моя масть. Я ведь тоже рыжий.

– Ты сядь и не смотри на них, а я отойду к двери.

Он опустился в кругу на пол. Малыш отошёл. Ему стало легче. В камере есть живая душа, пацан, который не придирается, не угрожает.

Отошёл к двери.

– Так скучно, – сказал он, – почему нельзя смотреть?

– Они будут падать в глаза, на лицо…

Но пацан посмотрел вверх, и клоп как раз угодил ему в глаз.

– О, сволочь, как тот полицай… – выскочил он из круга, протирая глаз. – От них нет спасения. Я поэтому забрался на самую верхотуру. Там трещина, угол промёрз, и эти «хлопцы» не так донимают. Холода тоже боятся. У меня относительно спокойное место. Морозу бы сюда…

– А ты давно здесь?

– Двое суток.

– Что ж, один сидишь двое суток? Есть они дают?

– Меня сцапали полицаи на базаре и – сюда. Есть дають. Грамм двести хлеба, приварок. У тебя кровь брали?

– Да. Звать тебя как? – спросил малыш.

Он не ответил на Валеркин вопрос, а схватился за свою рыжую голову, раскачиваясь, почти завыл:

– Ой, нехорошо это, ой, нехорошо. Зачем им брать кровь на анализ?

– А как тебя звать? – повторил Валерка свой вопрос.

– Борис, а тебя?

– Аристарх, – почему-то скрыл он своё имя.

На этот раз можно бы сказать настоящее имя.

– Ка-ак? – переспросил рыжий.

– Аристарх, – повторил малыш и представил в воображении человека с большой бородой, в очках, высокого и худого, похожего на этого в белом халате, который берёт у детей из пальца кровь.

– Ты что татарин? – спросил Борис, – или отец у тебя поп?

– Почему татарин? Я…

И в это время щёлкнул два раза замок, в распахнутую дверь вошли двое в белых халатах. Только худой был без очков. Следом за ними женщина принесла две металлические миски какой-то баланды и по куску чёрствого хлеба. Она поставила миски, положила хлеб на подоконник, дамочка удалилась.

– Ну что, будемо робыть с цимы? – тощий достал из кармана очки, водрузил их на вытянутый тонкий нос.

Малыш удивился, как они держатся, посмотрел на уши. Уши показались ему заострёнными, как у кошки, торчали вверх. Дужки очков цепко держались у основания этих ушей.

– Шо с ним делать? А ничего, скажемо, шо цэ жид, наш – львивский. Во аж куды прийшов.

– Я не жид! Я украинец, – угрюмо возразил Борис. – У меня и метрики. И маты, и батько…

– О, щеня, воно ще базикае. Давай сюды твой мэтрики, мы исправимо помылку. Ну! – он схватил Бориса за ворот, встряхнул.

Борис заплакал.

– Жидиня, ще скавчить…

– Кинь ты його. Це Эрик його привиз. Вин знае, що з ным робыть.

– А що з цым? – кивнул в сторону Валерки.

– Прийде Эрик, скаже. Мы своё зробылы. До вошобойки не треба. Вшей намае.

Они ушли. Валерка вспомнил немецкую листовку. С нескрываемым любопытством уставился на Бориса. В листовке жид – политрук с другим лицом… и уши, и нос…

– Чего уставился?!

– Ты чего-нибудь украл?

– Ничего не крал, – теперь он уставился на малыша.

– А за что они тебя поймали? Мы с братом уголь на шахте воровали, брат сбежал…

– На базаре меня полицай сцапал. Я побирался. Он поймал и отвёл в комендатуру. Я не воровал. Ты не говори, что русский, Аристарх. Давай кушать. – Говори, что украинец.

– А ты видел коммунистов?

От вопроса Борис выронил ложку.

– Ты зачем такое спрашиваешь?

– Листовки такие немцы сбрасывали…

Он усмехнулся:

– Я видел такие листовки. Ты умеешь читать?

– Брат читал. Я ещё в школу не ходил.

– Немцы называют коммунистами и бандитами всех, кто с ними воюет, начальников разных. Ты что не знаешь начальников? Руководителей.

Малыш слышал слово «начальник», «руководитель», а кто они – не понимал, как следует. Вопрос Бориса поставил его в тупик. Не хотелось, чтобы он подумал о том, что малыш не видел начальников. Валерка заявил о начальниках такое, он чуть было не подавился:

– Вот как ты их представляешь! – воскликнул Борис и замолчал.

Варево, или баланда, настолько напоминало помои… Хлеб ели не торопясь. Кислый, липкий, но это был хлеб. О баланде Борис сказал: «Крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой».

Глава II

День закончился, солнце село. Начинало темнеть. Заключённые сидели на широком подоконнике, поджав ноги. Борис рассказывал, как они хорошо жили до войны. Мать работала в школе, преподавала украинскую мову:

– Отец у меня, – он помолчал, усмехнулся, – был большим начальником. Ещё перед самой войной призвали его. – Борис спрыгнул с окна, стал ходить по камере, от окна к дери. – Чёрт возьми, из Львова почти добрался до фронта, и сцапали. Нельзя ходить пацанам на базар. Я знал это и пошёл. Из карьера все пацаны бегали на базар, и ничего… – Двое суток ты так и сидишь? – спросил Валерка. – С клопами?

– Вот сейчас придёт Эрик, двое полицаев. Во двор поведут. Знаешь, тут ещё пацаны есть, мужики, они в других камерах. Живы, клопы не выпили кровь, а фашисты – выпьют.

– Сбежать если?

– Сбежишь тут. Двор огорожен, охранники с автоматами и полицаи.

– Что они сделают с нами?

– Наберут, сколько им надо, народа и – в Германию. Станция рядом, вагоны-телятники – готовы. Меня мимо вели, я видел.

Тьма густела, обещая непроглядную ночь, и если бы не снег, в камере было бы так же темно, как в погребе. Борис замолчал, прислушиваясь, что там за дверью. Малыш тоже помалкивал, с трудом сдерживая рыдания.

Валерка представил того немца с автоматом, который привёз его. Он с таким остервенением, когда обнаружил одного малыша в кабине, залез в кузов грузовика и дал очередь из автомата. Брат не взял его, боялся что по такому глубокому снегу он не добежит до оврага: «Может быть, вернулись мать и тётя Дуня. Вовка рассказал, и они пошли в комендатуру или к старосте. Смотришь – и меня отпустят».

От окна тянуло холодом. Дверь распахнулась. Незнакомый полицай скомандовал:

– Хлопцы, давай до клозету.

Они вышли. В коридоре тусклая коптилка, и – ни души. Полицай вывел пацанов во двор.

– Хто даст тягу – застрелю, – пригрозил винтовкой. «Дать тягу» – ночью, в комендантский час, надо быть решительным человеком. Валерка не знал, как Борис, но он не имел таких намерений.

– Я всё понял, – заявил Борис, – в тюрьме только мы, может, ещё кто есть. Остальных угнали в Германию. Я не пойму, зачем меня тут держат?

– А тебе хочется в Германию?

– Там гибель. Да и здесь тоже. Не пойму, почему меня оставили, – волновался Борис.

– Забыли. Ты вон как замаскировался, под самый потолок забрался.

– Нет, здесь что-то другое, – вздохнул он. – Они ничего не забывают…

– Что вы там шепочитэ? – грозно спросил полицай.

Пацаны разговаривали тихо, пришлось, после окрика, замолчать.

В камере малыш опять уселся на широкий подоконник.

– Ты что – на окне собрался спать? – спросил Борис. – Клопы – собаки, но я уже привык, полицаи страшней.

Он полез в свой тёмный и холодный угол. Сверху он подсказал Валерке:

– Ты одежду оберни вокруг себя плотнее. Брюки в бурки заправь, пальто запахни, как следует, воротник подыми. Всё сделай так, чтобы клоп не пробрался. Он, конечно, пролезет, а шайка – нет…

Если смотреть со стороны окна, то камера кажется бесконечно длинной, словно колодец, а дверь где-то там на дне чуть светлеет и похожа на круглешок воды.

За ночь Валерка просыпался несколько раз. Холод донимал, и от неудобной позы затекало тело, а клопы обжигали тело, будто крапивой стегают. Он походит по камере, согреется и опять на окно. Лучше холод, чем клопы. Конечно, малыш не представлял, какой пир устраивали паразиты, если народу здесь сидело битком. Об этом говорили кровавые отметины на стенах. Он даже видел днём слова, написанные давленными клопами. Хотел попросить Бориса почитать, да не решился. Вот бы они набросились на него, если бы он спал с правой стороны, посредине камеры. В другом помещении, наверное, топили плитку или грубку. Участок стены посредине чуть тёплый, и в этом месте клопов меряно-немеряно.

Он пытался думать чёрт о чём, только не о доме. Начни представлять дом: слез не сдержишь. Всё время Валерка старался не забывать об этом: «Ванёк и Колька видели, как умирала мать, они вообще остались одни, а не плакали. Сумели уйти к своим. Вовка удрал, и я драпану, как-нибудь сумею, только бы не распустить нюни».

Утром ещё, как следует, не рассвело, заключённых разбудили. Вначале увели Бориса. Вошёл тот полицай, который вечером водил пацанов в сортир.

– Та-ак, де той рыжий жидок? – спросил он, заглядывая по нарам. – Шо дывылся, як сыч, де вин, тебэ пытаю, чи кого? – встряхнул он малыша.

– Шо ты там спрашуешь? – показался из своего укрытия Борис.

– Вон ты дэ, як птах. А ну, злазь, товарищу жиду вас ждуть.

– Я щирый украйинец, а жид – ты!

– Ось як! – воскликнул полицай. – А ну ходымо, зараз ты такэ скажешь Эрику. Такэ рыжешерстне, кудряво такэ. Ты, мабуть, со Жмеринкы до Львиву прибэжал.

Он подтолкнул Бориса к двери, и они ушли, оставив дверь незамкнутой. Валерка выглянул. У тумбочки, перед выходом, сидел с винтовкой полицай. Малыш затаился за дверью у порога и стал за ним подсматривать. Вдруг уйдёт куда: «Неужели, когда тюрьма почти пустая, этот хохол будет сидеть как истукан? Днём бы – нашёл дорогу домой. Терриконы шахты даже от дяди Стёши видны». – Сейчас у него в мыслях не было, куда увёл конвоир Бориса и надолго ли?

Он смотрел из-за чуть приоткрытой двери, следил за полицаем, молил бога, чтобы полицай куда-нибудь отошёл или хотя бы задремал. Малыш снял бы галоши, бурки такие легкие, мягкие, проскочил бы тенью, воздуха не качнул.

Полицай зевал, откидывался на спинку стула и будто бы дремал, клевал носом. Было такое состояние, что Валерка решил выбраться из камеры, затаив дыхание, проскользить вдоль стены. Но он не обратил внимания, скрипит или беззвучно открывается входная дверь. На всякий случай, надо что-то придумать: «До ветру иду…».

Малыш встал, как можно осторожненько открыл дверь камеры и – вперёд. Не известно зачем, но шапку он надвинул на самые брови.

Полицай дремал, винтовка стояла у правой ноги. Малыш не спускал глаз с его блаженствующего лица; затылком страж опирался о стену, развалившись на стуле, вытянув вперёд ноги так, что вот-вот свалится. Валерке казалось, ещё немного – полицай захрапит. Он продвинулся к знакомой двери, в которую его вчера затащил немец, и вдруг раздался сильный хлопок. Устраиваясь удобней, полицай уронил винтовку. Малыш, не раздумывая, шмыгнул в знакомую дверь. Те двое в белых халатах играли в карты.

– Ты дывы – витки вин? – сказал в очках.

– Хочу есть, – заявил Валерка, – отпустите меня домой…

– Вот цэ да, – ийсть и до дому. Щё чого ты хочешь? От так. Вин ийде на нимецьку шахту, воруе вугилля. Його застримують. Йому щё давай йисты и везы до дому! Такое вы видели дэ? – обращался он к товарищу.

Всё сказанное сопровождалось жестами очкастого. Как только он закончил, они расхохотались.

– Хлопчику, а немае у тэбэ желания, щоб мы привели до тебэ твою мамку? – Прищурясь, с ехидцей спросил Грыцко.

Малыш молчал.

– Шо мовчишь? Вона теж воруе вугулья?

– Я не воровал уголь, я катался с горки, а потом шёл домой. Меня на дороге схватили, – ответил Валерка.

Они переглянулись:

– А с ким ты шов? Эрик казав, шо вас було двое?

– Я шёл один. Впереди ещё был какой-то пацан, и его схватили…

– Де ж той пацан?

– Сбежал, вот дэ.

Валерка старался говорить спокойнее: «А что если этот Эрик ищет Вовку?» – им решил врать напрямую.

Они опять переглянулись.

– А ты нэ брешешь.

– Как брешешь? Я хочу есть и домой, – настойчиво повторил он.

И вдруг сообразил: если они приставят полицая или того Эрика с автоматом, он приведет домой, а там Вовка. От этой догадки стало не по себе.

– Нэ брешешь? Кого пытаю? – наседал очкастый.

– Не вру, говорю, как было.

– Слухай, отправь його з Науменко до пересыльного. Тут всё понятно. А то йго клопы зъедят. Чого Науменко у пустой тумбочки дремае. От йому робота.

– Пишлы со мной, – встал с готовностью другой, застегнул халат и направился к дремавшему в коридоре полицаю.

Он оставил малыша под надзором Науменко, вернулся и появился с бумажкой. Эту бумажку отдал полицаю.

– На пересыльный. Смотри, шоб не втик, а знаешь!..

– У менэ втече? – Науменко передернул затвор винтовки. У мэнэ тикают тилькы в могылу.

На воле стояло солнечное утро. Светило яркое солнце, и с крыш по сосулькам струились капели.

– Ого добрэ, весна. Сьогодни будэ тэплый день, – Науменко надел на плечо ремень винтовки. – Дэж твой батька?

– Воюет, – вот где.

– На сторони червоных?

– В Красной Армии.

– У меня старший брат в Красной Армии, – сказал он по-русски. – Я вот, видишь – полицай. А что делать? Угнали бы меня в Германию, мать старая, сестра – малая. Что с ними? – Он остановился, достал кисет с табаком, свернул самокрутку. – Курнуть хочешь?

– Не, есть хочу.

– Есть сейчас все хотят… вот на, – он дал небольшой сухарь, – подкрепись.

– Отпустил бы ты меня, Науменко.

– Чего захотел. А что со мной будет? Отпусти, легко сказать – отпусти.

– Скажешь, что сбежал.

– Скажешь. Им скажешь. Сбежал тут у одного… мы после того побега десятому – заказываем. – Сбежавшему хорошо может быть, а охранника, чи конвоира, – повесили. Шо ты теперь скажешь? – Он дёрнул утиным конопатым носом, вытянув губы, выдохнул дым.

Науменко захотелось поговорить. Собеседник мал. Конвоир несколько раз окинул его с ног до головы взглядом, хмыкнул:

– Сколько тебе лет?

– Немного…

– И так вижу, что немного. И в школу ходил?

– Ходил, – соврал Валерка.

Сейчас он ненавидел всех конвоиров и полицаев.

Малыш начинал соображать, какую роль выполняют эти люди. Не было бы Науменко, на его место подавай немца, а кто на фронте будет воевать?..

– Ты и читать умеешь, и писать?

– Умею.

– Значит, не пропадёшь. Кто знает, где ты окажешься, а мамке возьмёшь и напишешь, так мол и так, и остальное. Она успокоится.

«А он, конвоир этот, как будто ещё человек, – подумал малыш, – идёт, разговаривает. А эти, в халатах, собаки из собак».

День разгуливался; вчера зима, сегодня – весна.

– Ты, хоть и мал, ведёшь себя нормально, не хнычешь, с тобой поговорить можно. А то трёпаешь, он на тебя волком, и ты зверем.

Он ещё закурил. Пошли молча. Закончились дома. Дорога вывела по прямой к платформе. Вдоль насыпи журчали ручьи, снег превратился в хлябь.

Науменко часто поддёргивал винтовку за ремень, сапоги у него промокли, и, когда он шагал, они чавкали.

Малыш посмотрел ему в лицо, бледное, щеки впалые, на подбородке кое-где длинные светлые волоски, а над верхней губой потемнее и короче. Усы пробиваются, он ростом выше братьев-близнецов и, наверное, немного постарше. Может быть, как Витька Стёшин. Не терпелось спросить, сколько ему лет.

За платформой стояли вагоны-телятники. Не все целые, были среди них сгоревшие: остов, колёса и металлические конструкции. Терпение лопнуло и спросил:

– Науменко, а сколько тебе лет?

– Семнадцать, – ответил он. – Вот если бы не было войны, я бы этой весной получил аттестат зрелости. Десять классов – мои, – он растопырил пальцы, – вот они, сжал кулаки, оставив торчать мизинец. – Один последний годик остался. И – война! – швырнул окурок. – Не повезло. Вместо института – в полицаи.

– Немцы хлеб дают, продукты, – добавил Валерка.

– От хлеба и продуктов, чтоб они подавились своими пайками…

– Ты давно в полицаи пошёл?

– Сосед привёл, а не «пошёл». Полицай. Как появились немцы, он к ним. Дезертиром был. Матери сказал: «Если не пойдёт Сенька к нам в полицию, в неметчину угоним. Мать, можно сказать, послала. Стой, теперь поворачивай на эту тропу и на гору».

Подконвойный повернул на раскисшую, узкую дорогу. Конвоир следом, как положено конвоиру, и они стали подыматься, шлепая по раскисшему снегу в гору.

– Что ж тебе немцы хорошие сапоги не дали? – продолжал малыш неоконченный разговор.

– Смотри, – допытывается. Хлопче, а ты случаем, не думаешь – в полицаи? – он остановился и захохотал. – Они вас затем таких малых и отлавливают. Увезут в неметчину или ещё куда. Будут муштровать. Подрастёте – вас в полицаи или в солдаты. Я такое слышал. Почему-то собирают малышей лет до девяти в отдельные команды. Старших не берут. Старших, если попался, в концлагеря загоняют. Тебе бояться нечего, там вашего брата даже кормят лучше остальных. Так что, хлопче, и ты в полицаях будешь.

Он опять захохотал.

– Тебе, хлопче, немцы дадут хорошие сапоги. А наша служба с уклоном на подножный харч. Мы должны сами обеспечивать, да так, чтоб не худо жилось. Кому мы служим? Оккупантам, хозяевам нового порядка. Видал – сколько вагонов нагнали на станцию. Все они будут загружены и отправлены в Германию… Что ты понимаешь? – он сплюнул.

– Так ты меня ведёшь на сборный пункт? – спросил малыш.

– Что-то в этом роде.

– Рыжего, больше меня, уже отвёл? Он со мной в камере ночевал.

– Рыжего твоего сам Эрик допрашивал. Он, этот рыжий из каменоломни. Там, в печах, в которых известь до войны обжигали, беспризорники натаскали соломы и живут себе. Там их собралось до сорока душ. Эрику только подавай всяких беспризорников. Так что рыжего ты ещё встретишь.

Они поднялись на гору. Вспотели пока подымались. Валерка снял шапку, расстегнул пальто. Легко и привольно. Потеплело – и жизнь легче.

– Так не пойдёт, – заметил конвоир, – подвяжи уши и надень шапку. Продует враз. Пальто пусть расстёгнуто. Бурки промокли?

– Галоши у меня хорошие, шагал я не шибко, старался лужи обходить. Ноги у меня сухие, нормально – не промокли.

– Сейчас такое время, промочил ноги – скарлатина или ещё какая болезнь. Малышам весна, – самое время хворать.

– У самого ноги мокрые.

– Мне не страшно. Я вырос, а пацану – гибель. Я отдежурил – и домой. А вот ты, если заболеешь – хана, – произнёс он непонятное слово. Валерка раньше не слышал «хана». – Немцы с вашим братом не церемонятся. Оно и с нашим не особо.

– Долго нам ещё топать? – Остановился малыш и посмотрел в сторону терриконов, откуда его привезли.

В пальто становилось жарко. Это был первый по-весеннему тёплый солнечный день.

– Во-он на горе бо-ольшой дом, – показал свободной рукой полицай на одинокое двухэтажное здание. Километра три по этой хляби топать.

Здание стояло на возвышенности среди чёрных, будто обугленных деревьев.

– Я приведу тебя, отдам бумагу, пока. Там таких шибздиков немцы собрали, весело тебе будет…

Он остановился, перекинул на другое плечо винтовку Винтовка румынского образца, неудобная и тяжёлая. С такими румынские солдаты в зимнюю стужу ходили в атаку на Казачий Пост, а потом, при отступлении, бросали почём зря.

На горизонте виднелись терриконы. Там точно дом тёти Дуни. Малыш узнал их, это были терриконы знакомой шахты. Науменко опять закуривал: «Может быть, у него и патронов нет, – подумал Валерка. – Вот сейчас драпнуть. Будет он стрелять, если патроны есть, или догонит и всыплет, – сапоги у него вон какие. Не удрать мне…»

Полицай, чертыхаясь, раскуривал очередную самокрутку. Глубоко затянувшись, он зашёлся в кашле. Откашлявшись, вытер рукавом набежавшие слёзы:

– Клопомор, а не самосад. У соседа такой… Ты чего туда смотришь?

– У тех терриконов город, и там мать…

– Километров десять, не больше, – определил он.

– Отпусти… – чуть было не расплакался малыш.

– Я тебе сказал – не могу! Чего мне сейчас рисковать? Ещё придёт время. Как повернуть наши; тут уж, брат, спасайся, кто как может. Об этом иногда полицаи потрезвее, которые шушукаются.

Малышу после таких рассуждений захотелось сказать полицаю что-нибудь обидное, пусть даже он дал ему сухарь, разговаривал нормально. А всё равно он предатель – полицай. Брат в Красной Армии, а он у немцев.

– Науменко, вот вернутся наши, брат твой…

– Твоё дело – топай, смотри под ноги. Видишь: лужа какая – утонешь. Вот я дома и мамке подмога. А угнали бы меня в Германию? Понял?

– Ты кто – украинец или хохол? – малышу стало совсем обидно, что полицай, у которого брат в Красной Армии, и не может его отпустить, да ещё так среди полицаев говорил по-украински, так они все стараются быть украинцами и предателями.

– Щелчком можно пришибить, а туда же. Тебе впору вспомнить дразнилку: – Хохол, мазница – давай дразница. Есть такая наука – история. У меня «пятёрка» была. Гитлеровцам только подавай украинцев. Беглые, не только из России люди, свои жаргоны… A-а, да ты всё равно не поймёшь, мал ещё. Немцам надо, чтоб мы грызли друг друга, а они – хапали, грабили, убивали. Они делают своё, а все эти украинцы дальше своего носа ничего не видят… будет им «ненька Украина» без России – все пойдут на мыло.

Он ещё что-то говорил, а Валерка всё посматривал на терриконы шахты, то на двухэтажный дом. Дом приближался, а терриконы удалялись: «Мать, тётя Дуня, наверное, вернулись, Вовка рассказал им, если немец его не застрелил…». У малыша холодела душа, когда он представлял, как из кузова грузовика немцу удобно было стрелять, если по удиравшему брату. «А если он со злобы выпустил очередь вверх или в сторону оврага…», – гадал подконвойный.

– … И што? Дотащишься ты домой, там тебя опять заграбастают или с голоду околеешь, – услышал он рассуждения своего конвоира, который схватил его за шиворот, – да что ты лезешь всё время в лужи? Иди, смотри под ноги! И што тебя ждёт дома, будешь пухнуть от голода. У немца, может быть, с голодухи не помрёшь, а – приспосабливай ся по соображаловке. Как сумеешь, так и будешь жить. Кравчук говорит, доктор, что в очках, будто вас в офицеры Эрик собирает. Полищук возражает, другой, который с ним, – почему-де наших детей не отправляют учиться на этих офицеров? Почему? Может быть, чтоб, когда они вырастут, обучатся, чтоб ни папки, ни мамки не знали и никаким Бандерам не служили. Какие там украинцы, везде – немцы, и всё. Но немцам надо победить. Ходили слухи, что Москву взяли, Сталина Гитлер лично повесил. Сейчас другие слухи: немцам так дали под Москвой, что им немало показалось… Да не смотри ты на свои терриконы. Иди да иди, тут недалеко осталось. Ты думаешь, полицаю не хочется знать, а что на самом деле происходит? Не всем, конечно. Есть такие. Но попробуй заикнись, сразу повесят, как зрадныка. «Зрадник» – это предатель. И так уже предатель, а тебе ещё как «зрадника» будут казнить. Лучше, хлопче, быть в твоём положении. Не журись – казаче… Стой! – приказал он. – Теперь посмотри туда. Та не на терриконы, а вниз. Видишь, перед насыпью железной дороги река? Вот как разлило, и ни мостика там, ни мосточка. Не перейдёшь! Вот скажу я тебе, – иди домой, а ты обрадуешься – и утонешь…

– Отпусти! Как ещё перейду.

– Вот дурень, такэ мале и тому такэ дурне. Пишлы, – заговорил он по-украински. – Запомни: лучше тебе будет, если станешь украинцем. Запомни…

Они приблизились к большому дому, огороженному колючей проволокой. У ворот стояла сторожка.

– Вот и приплыли, – тихо сказал конвоир, постучал в окно.

– Шо ты там грюкаешь, бачив тебэ в викно. Зараз выйду. Кожен грюкае… – Заговорил кто-то охрипшим, как будто со сна, голосом.

Слышно было, как в сторожке кто-то возился, кряхтел, что-то приговаривал, и вот появился здоровенный дядько, с лицом, похожим на помидор. – А, це ты, Навум, грец тэбэ принис. И шо у тэбэ таки чоботы драни? – уставился он заспанными небольшими глазками на сапоги полицая. И, не дождавшись ответа, продолжал: – А нам далы до мундиру и чоботы. Моих по размеру не було, так я взяв самы велыки, а воны малы. Обув, трэба разнашивать. Так – нэ давалы. Гым, то дадуть. Колы будешь браты, то выбырай, нэ со свинячымы головками, а с яловыми.

– Хорошо, дядьку Панас, хай дають, я так и выберу. Вот военнопленного принимай. – Науменко подал листок бумаги.

– Ох, ты, – вси ушли до обиду… не було команды принимать. Я визьму гамагу, прийму цьвого заморыша. Москалик? – Он потёр широкой, покрытой белыми волосами, лапой своё красное, как помидор, лицо.

Уставился на Валерку маленькими глазками, дожидая ответа. После затянувшейся паузы Науменко сказал:

– Хто зараз йих пиоймэ. Один кажэ, що вин щирый, украинец, а мордою самый шо ни на е – жидовин. Колы воно щё такэ малэ, узнай хто воно е.

– Ото так. Жидив я бы всих утопыв в маскаливской крови. Цэ Степан Бандера такэ выдал. Каже: «Потопимо всих жидив в крови ма-скалив». От потому вси кажуть неправду Ну, а цэй – хто по-твоему? – как бы вспомнил о малыше красномордый.

– Цэ буде, – Науменко говорил нарастяжку, прищурившись, – цэ, а вот тут е, напысано – украинец Солохно.

– Колы – Солохно, – то украинец. А хто пысав?

– Сам дохтор Кравчук. Того не проведёшь, бо вин по крови дывытся. Ну, давай його сюды и сам заходь. У мэне тут, як у Крыму – тепло до жару, як у бани. – Он взял бумагу.

Они пропустили малыша вперёд. Дядько Панас провёл за колючую проволоку. Посвистел, причмокивая губами. Из-под сторожки вылез большой лохматый пёс.

Пёс обнюхал Валерку, посмотрел на хозяина.

– О так, – сказал Панас, – иды до той лавки. Сядь и сыды. Сирко тэбэ постороже. Никуды! Ото так. Пишлы, Навумэ, у мэнэ щё шматок сала та пивхлебыны зосталось.

Малыш сел на лавку. Пёс покрутился вроде, высматривая место, где не было бы раскисшего снега, и вспрыгнул к малышу.

– Ты, собака… – процедил тот сквозь зубы.

Пёс зарычал, с угрозой уставился на малыша, хотя тот не особо боялся собак. По виду Сирка, нового охранника, догадался, что с этой псиной, так же, как и с его хозяином, надо держаться настороже. Кошмарная ночь в КПЗ, клопы, переход сюда утомили малыша.

Потепление, наверное, началось с утра. Лавка стояла на самом солнцепёке. Стараясь не смотреть на пса, он снял осторожно пальто, свернул. Отодвинулся и положил его под голову, улегся на лавку. Сон, несмотря на голод, сморил его быстро.

Кто-то тряс Валерку за плечо. Он очнулся. Перед ним стоял Науменко:

– Солохно, ото так хиба спать на самому солнцепэци? Вот на пойиж. – Он дал кусок белого хлеба и немного сала. – Будуть пытать – всим кажи, що ты Солохно, щирый украинец, понял? Драпать и не думай – убьють!.. Тут такое было.

Он поддёрнул винтовку и через проходную сторожки подался обратно, шлёпая по чем зря, в своих дырявых сапогах по лужам.