Текст книги "Беспризорники России"

Сирко нашёл всё-таки себе место в тени под тёмным стволом тополя. Открыв пасть, вывалив набок язык, он так дышал, что бока ходили ходуном, и не обращал на пацана никакого внимания.

Малыш быстро расправился с угощением полицая. Набросил пальто на плечи, встал. Пёс тут же подбежал к малышу. Валерка сел на лавку, кобель вернулся на своё место.

– Серко, – окликнул Валерка собаку, – ты что, тоже служишь полицаям?

Пёс, следивший за ним, отвернул морду, вытянул передние лапы, улёгся на брюхо. От него тянуло псиной, свалявшаяся шерсть висела колтунами.

– Служака-собака, никто за тобой не смотрит. Натаскали – и всё, тебе бы к нам.

Перед войной братья-близнецы любили ходить в лес за Донорпиты. Такое непонятное для всех пацанов название носил не то посёлок в несколько домов, не то хутор. Он располагался перед опушкой леса и огорожен был высоким штакетником, за которым ходили какие-то люди и бегали чёрные овчарки.

Ванёк и Колька собирали собак, наверное, со всего посёлка. Каких тут только не было, от дворняжек до разных пород. Они знали кличку каждого пса. С этой сворой ребята любили ходить в лес за Донорпиты. Часто они брали в эти походы и малыша. В весеннюю пору они выискивали гнезда разных птиц. Из каждого гнезда брали по одному яичку и дома выдуванием опустошали его для коллекций. У братьев для хранения имелись специальные коробочки.

Ловили они и засушивали всяких насекомых, а в конце лета ходили за лесными грушами, яблоками-кислицами, ягодами.

Когда они проходили со своей сворой мимо хутора, там подымался такой лай овчарок, которые носились вдоль ограды, изрыгая злобную угрозу. Дворняги не оставались в долгу, они тоже брехали, оглядываясь на ребят, демонстрировали отвагу. Дело доходило до того, что собаки иногда начинали грызться между собой, и в такие моменты ребята бесстрашно расталкивали их. Сирко не испугал малыша даже вначале своим неожиданным появлением. Присмотревшись к нему, он приглядывался к ограждению из колючей проволоки, предупреждения Науменко забылись.

Осип выбрался из сторожки в накинутом на плечи кожухе. Постоял у двери, прошёл к воротам, потряс их, как бы проверяя на прочность, повернулся к солнцу, закрыв глаза, подставил своё красное лицо под весенние, тёплые лучи. Так он стоял несколько минут. Потом сказал:

– А что, хлопче, сыгодни и в ночи будэ парко. Ото в речцы воды набежить богато. Огороды с того края вси уйдут пид воду. У мене в огороди яма. Воды в ту яму набежить богато. Ото в литку будэ гарно для поливу. Так? – вопрос адресовался к Валерке.

– Так, шо тут скажешь… – ответил он с хохляцким акцентом.

– Ничего нэ скажешь. Пишов я снимать кожух, бо жарко. – Он исчез в сторожке и вскоре появился без кожуха с такой же винтовкой, как у Науменко.

– Та-ак, ходимо зи мною, – приказал он, – треба обийты объекту, бо скоро тут стилькы всякой шолупони навезуть, шо на каждому углу пулемёты треба ставыты. Скоро с обиду прийдуть служащи, инща обслуга…

Чтобы не молчать, малыш решил проявить хоть какое-то любопытство к своему охраннику.

– А шо е «служащи» и шо е «обслуга»? – с наигранным удивлением спросил малыш.

– О! – воскликнул он, – «служащи» цэ вси ти, що роблять чёрну работу: варят и раздають йиду, слидкують за порядком, кого трэба, бьють шомполамы чи сажают в карцеры. «Обслуга» цэ таки люды, як – я. 3 рушныцами, пистолямы, мы внешня охрана. Наша дило – щоб нихто не втик и сюды щоб жива душа не проникла.

– Хто ж сюды добровольно полизе?

– Як хто? Придэ маты, а бо бабца до своего хлопца. Бо попадають сюды и такы, у которых родычи е. Беруть по инструкции малых та бездомных, но бувае, за якусь провинность, або кражу, або в Германию беруть семью, так у кого богато пацанов – делять. Забирают старших и таких, як ты – сюда.

У Валерки мелькнула надежда, а вдруг мать придёт, мелькнула и другая страшная мысль: придёт, а её в Германию отправят: «Пусть лучше не приходит. Если придёт, он спрячется. Вон мне какую фамилию придумал Науменко. Надо, чтоб не мать приходила, а самому выбираться».

Валерка не расслышал, о чём спрашивал Панас.

– Ты чьего мовчишь? Так за шо ты попав? Мабуть, вкрав шось. А то беспризорных сюды везуть купамы и воны таки вшивы, грязни. 3 ными одна морока, пока йих вымыють, щоб воны на людэй булы похожи.

– Я в комендатску хвылыну до тётки бежав, – соврал малыш.

– Не треба бигать в коменданский час. Нимцы завжды любять порядок.

Пока он разводил лясы, Валерка встряхнул пальтишко, аккуратно свернул его, приготовился идти осматривать «объекту».

Панас как-то по особому посмотрел на пальто пристально посмотрел.

– А ну покаж, – взял он своей лапищей пальтишко, – у тэбэ, брату, одяг хороший. А у мэнэ онук е. Мабуть такого росту як ты. – Он оглядел со всех сторон «одяг», встряхнул и спросил: – Йисты хочешь?

– Хочу, – в этот момент он не думал о пальто и ответил машинально.

– Так цьому пальту согодни красна цена – хлибина… Ни, це я брешу. Пивхлибины. Ото мы и домовылысь.

– Нет, не договорились, – возразил Валерка.

– Шо ты сказав? – сердито спросил дядько.

– Ничего не сказал… – опустил глаза малыш.

Панас тут же пальто пихнул себе подмышку, направился в сторожку и вернулся с половиной буханки:

– Оце тоби за твой скарб, от бач, тут и шматок сала е. – На хлебе лежал кусочек сала.

Дядько Панас подал небольшой складной ножичек, с умильной улыбкой произнёс:

– Йиж, – сам подался осматривать «объекту».

Малыш отщипнул хлеба и бросил Сирко. Пёс обнюхал хлеб, есть не стал:

– Тоже нажратый, как твой хозяин. Хорошее житьё у таких полицаев, – откровенничал он с псом, сняв с вихрастой русой головы шапку.

Весеннее солнце, будто ладонь матери, тепло коснулось макушки. Малыш смотрел как дядько Панас зачем-то держал винтовку наготове, косолапя, слегка прихрамывая, с уверенностью на прочность выданных фашистами «чёботов», пёр по хляби и лужам напропалую.

Валерка следил за удалявшейся фигурой полицая. Стараясь понять, что значит «пересыльный пункт» и почему Науменко предупредил так строго о том, чтобы он не думал о побеге. «Стемнеет – вот когда драпать надо». – Решил он.

Разделив хлеб на две части, одну спрятал за пазуху, другую, разломив на равные куски, распихал по карманам. Громоздкая фигура Панаса скрывается за углом большого здания. Малыш представил, сколько времени надо дядьке, пока он обойдёт здание: «Успею к воротам или нет?» Он представил, что у ворот два замка. Один висит с той стороны, другой с этой. Какого чёрта, когда нет здесь ни души, закрывать на два замка. И сторожку закрыл дядьку Панасу. Малыш вспоминал всех знакомых, взрослых посёлка и думал, кто бы из них пошёл служить в полицию, если бы они оказались не на нейтралке? Почему-то не придумал таких среди своих знакомых.

Что это за дом такой? Вокруг поля, вот аллея тополей, там сад. Видно, что поставили столбы и обнесли колючей проволокой двор немцы. Если это не тюрьма, не концлагерь, о котором он слышал в КПЗ, получается, что «пересыльные пункты» тоже огорожены колючей проволокой. Стоят они на отшибе, чтобы удобно было вести наблюдение за арестованными. Всё открыто. Просто так не уйдёшь.

День солнечный, тихий, такому дню только бы в радости сиять: шумели, булькали ручьи, слышалась трель жаворонка. Он посмотрел в бездонное голубое небо и решил пройти вдоль ограждения из колючей проволоки навстречу охраннику. А тот вывалил из-за угла, сопя, не торопясь, с беспечным выражением на красной морде:

– Чього цэ ты разгулюваешь?

– Дядьку Панас, оцэ у тэбэ такый велыкый объект? – вроде с восхищением спросил он. – И ты один тут?..

Красное лицо дядьки расплылось в счастливой улыбке:

– Хлопчику, – он умильно посмотрел на малыша, – та хто ж булы твои батьки? Мабуть, ты гарно вчился?

– Я щэ не вчився.

– Га, бо малый щэ, – он опять смерил Валерку взглядом с ног до головы, – нэ буваю я на объекту один. Вот гвинтивка, – Панас встряхнул винтовкой. – Ось Сирко. Зверюга дужэ люта. Мени його немэць оставыв. Молодый такой, всё до бою просывся. Тут йому скобрэзно було. Ну и послалы такого дурня маскалив убывать. А йих тута можно було убываты скилькы захочешь. Я, колы був молодым, в партии зэлэных служив, ото мы лупылы и билых, и красных, и жидив. Убивай нимцев охфицерив – ни жалий никого!.. О, дывысь, наши прийшлы, трэбо открывать ворота. – Он закосолапил к воротам, на ходу приговаривая: – Зараз, зараз, от я тута!..

Малыш воспользовался случаем, ушёл за кусты и принялся оттуда посматривать, что там за «свои», когда по аллее к воротам подъехал ещё крытый грузовик. Панас открывал ворота, «обслуга», пришедшая с обеда, торопилась к подъезду дома.

Грузовик развернулся, сдал задом. Открыли задний борт. Неуклюже вылез немец в длиннополой шинели, с автоматом, придерживая за поводок собаку, крикнул: «Ап!» – из кузова шаркнула овчарка. Потом стали вытаскивать детей. Почему-то многие из них были в выбеленных, будто в муке или в мелу, одеждах. Нетрудно было догадаться, что эти дети из каменоломни, о которой говорил полицай, и одежды их в извёстке.

Валерка увидел Эрика. Он, наверное, привёз этих ребятишек. С надеждой, что Борис тоже приехал, малыш всматривался в каждого оборванца. Рыжего среди них не было. Ребятишек увели в здание. Грузовик уехал. Валерка спрятался за деревьями, его не покидала надежда. Слушая, как булькают с каждым часом набирающие стремительность ручьи, малыш думал, что уйдёт ночью через поле и следов не оставит. И тут до слуха долетели отдалённые голоса диких гусей. Высматривать приближающийся клин крупных птиц долго не пришлось. В небе маячил не один треугольник. Заливистые, перекликающиеся голоса гусей напоминали возгласы с людских обозов. Он следил за птицами, за пролетающими косяками до тех пор, пока не зарябило в глазах и косяки не превратились в колеблющиеся, постепенно исчезающие вереницы.

«А как они перелетают линию фронта, – подумал малыш, – стреляют в них? Или стрелкам впору только и палить друг в друга, а птицам хорошо, – меньше свинца, пуль им достанется…».

Он прошёл вдоль кустов, в который раз посмотрел на терриконы – верные маяки, указующие путь к дому. Колючая проволока у немцев толще, прочнее, шипов больше, и они острее. Может быть, те, кого угоняют в Германию, делают эту проволоку.

Решимость к побегу после пролёта диких гусей подталкивала к действию. Малыш представил, что о нём в суете забыли. Привезли беспризорников, сейчас всё внимание к ним. Панас тоже в суете. За этими кустиками – нет укрытия; если бы на них были листья? С верхнего этажа видно как на ладони. Он прошёл к зданию. Железная, на случай пожара, лестница тянулась на чердак: «Подняться и спрятаться на чердаке, хлеб есть. Без пальто ночью замёрзну…»

У лестницы не было первых перекладин, как у школьной лестницы. Сколько раз Валерка провожал брата до школы. И там лестница вела на чердак и тоже не было первых ступенек: «Так это школа! Немцы огородили двор колючкой, превратили школу в пересыльный пункт, собирают ребятишек и отправляют в Германию. Ишь, как придумали… Окна тоже, как у Вовкиной школы».

В углу глухой стены стояла лавка. Наверняка, если стёкла в окнах не разбиты, немцы пришли к зданию, а услужливый человек преподнёс им ключи, или в школе ещё находился сторож. Вот со стороны станции все дома целёхонькие, сама станция тоже. Здесь тоже если смотреть в противоположную сторону от станции, – посёлок, а то и городок какой, дома мирные и смирные. Вьются дымы из труб, снуют по своим делам люди. Достаточно посмотреть на красную харю дядьки Панаса: «Тишь и гладь, и божья благодать». А прямо перед тобой, в углу, перед столбом, колючая проволока прибита наискосок. Найти кусок дощечки или какую-нибудь палку, поленце и поставить на попа между рядами проволоки. Получится лазейка, в которую можно проникнуть. Не обязательно шлёпать по открытому полю в сторону терриконов. Можно пробираться к дяде Стёше, к нему ближе и дойти легче. А пока надо сидеть здесь под стеной, греться на солнышке, как ни в чём не бывало.

Глухая стена отражала голоса и движения, которыми наполнялось пустовавшее здание школы. Детские выкрики, хлипы и даже плач действовали на нервы. Появилось желание пойти туда, к обездоленным, и разделить с ними участь.

Отщипнув хлеба, он насытился, съев весь хлеб. Лестница не давала покоя. Он попробовал подняться подтягиваясь. Галоши не скользили, а руки не обхватывали железную полоску, слишком она была широка, да и силёнок не хватало. Оставив эту затею, малыш, как можно удобнее, расположился на лавке, пытаясь предугадать, как вести себя дальше. Чего только не лезло в голову, иногда казалось, что ничего страшного не случилось, и его отпустят домой. Тот же Эрик посадит в машину, отвезёт… Каких фантазий не приходит в детскую голову!

– Ага, вот ты куда сховався! – услышал знакомый голос Панаса. – А я думав, шо ты зувсимы. Та-ак, шо ж с тобой робыть?.. А ходимо зи мною – взмахнул он растопыренной рукой.

И обратился к псу:

– Шо, Сирко, берём цого хлопчика до хаты? А то Ильку нудно одному. А ну, давай подывылюсь, – он нагнулся, снял шапку, со вниманием осмотрел голову малыша, – тут нэмае ничего, а тут, – Панас отвернул ворот рубашки, – кажись, и тут чисто… Так ты брав вугилля и тэбэ споймалы. У нимця ничего не беры. Воны наши освободители. Выгналы геть з Украины маскалив с йих жидамы. Цэ велыка работа, велычезна польза. Ну, пишлы.

Пока он говорил, малыш молчал и представлял, как его дядька опять сдаст на пересыльный. Панас нёс под мышкой его пальто и был без «гвинтивки». Они миновали школу, прошли через сторожку. Там дежурил другой полицай.

– Ты шо, нис вахту з внуком? – крикнул он, когда дядько был за воротами.

Панас не ответил. Когда отошли на расстояние от школы, появилась надежда: отведёт его дядька подальше и скажет: «Ну, хлопчик, иды до своей неньки…» Было и подозрение, что Панас отведёт его назад в «клоповник» к тем двоим в белых халатах, но, когда пошли в противоположную от КПЗ сторону, он только и мыслил о том, что охранник отпустит, может быть, и пальто отдаст…

А по обочине дороги с шумом несся поток мутной воды, на пути которого возникали невидимые препятствия, круговороты с грязной пеной, всяким мусором, шарами перекати-поля, похожими на живых, барахтающихся ежей. Шары эти то показывались до половины, выползая из мутного потока, то, покувыркавшись, исчезали под водой и, относимые течением, выныривали с грязной пеной на колючках.

– Шо ты туда дывышся на цю грязну протоку? И смотришь, и смотришь. Шо там можно побачить? – Панас остановился. – Ототчас дружна весна, як сама немецька громада. В ничь почала напырать, а в день во як прыпекло. Ночью я выходил до объекту. А вин такый пар-кый пивденный витер, мягкий якойсь. Ты розумиешь, шо за такое слово «пивденный»?

Малыш не улавливал, не понимал смысл этого слова, но утвердительно кивнул. Родну мову трэба знать. Там в нимэченни тэбэ будуть вчить по-иншому, а ты нэ забывай, шо знав з малку, – наставлял он.

«Ага, так он всё-таки отдаст меня немцам, тогда куда ведёт?» – подумал Валерка.

Они спускались к селу, которое раскинулось ниже горы, но на возвышенности с южной стороны. Темнели за дворами сады, а ближе к речке тополя и вербы. Посреди села – церковь с колокольней, купола выкрашены в голубой цвет, а кресты сияли позолотой. Сама церковь побелена, продолговатые окна обведены синей краской.

За добротными домами книзу виднелись огороды в проталинах и в продолговатых полосах серого снега.

– Бачишь, в нашему сели церква е. Кому вона мэшае? А жиды та коммунисты, хотя и тэ, и другэ одно и тэж, порушилы цього храма. А с ним нимцями бач як? Ты в цэркву ходышь? – с заметным сомнением задавал вопросы, даже нагнулся за ответом и вдруг поскользнулся или оступился, но так смачно грохнулся в лужу, обдав Валерку и испуганно метнувшегося пса брызгами. Узел, который он нёс, полетел в сторону. Панас вначале стал на четвереньки, выдал несколько увесистых матюгов. Тяжело, с кряхтением поднялся, перекрестился на церковь и, выбравшись из лужи, произнёс:

– Ни жида, ни москаля, ни чёрта к вечеру нельзя вспоминаты, – перекрестился ещё раз.

Малыш поднял узел, подал Панасу, чтобы не рассмеяться при этом, сказал:

– Так сейчас не вечер.

– Як нэ вечер, подывысь, дэ сонячко. Воно вже до вечера повернуло. – Со спины стекала вода, растопыренные руки были в грязи.

Дядько встряхнул их, с кряхтением обмыл в той луже, в которую упал, и мокрой ладонью провёл по красному лицу:

– От бисова утроба, на цьому мисти уже падав, но тоди була хур-товына, такой сниг – очи залеплювало.

Он вернулся к началу лужи, посмотрел и с радостью в голосе заявил:

– Так я повсковзнувся на глине. От иды подывысь, тут глина, така хороша, жовта, як гимно. А мэни нужна глина…

Принялся загребать сапогами то место, где поскользнулся.

Глава III

Привёл он малыша к высокой хате, крытой очеретом, огороженной забором из серого степного камня. Остановился у выкрашенных в зелёный цвет ворот, шумно выдохнул, словно приморенная лошадь, добравшаяся до стойла:

– О цэ моя садыба. Заходь.

Распахнул калитку, которая была рядом с воротами. От калитки до порога выбеленной известью хаты – вымощенная, тоже камнем, дорожка. Поднявшись первым на высокое крыльцо, дядько Панас распахнул дверь в сенцы:

– Заходь. А ты, – обратился он к собаке, – пошёл до будкы. Марта! – гаркнул дядько Панас. – Дэ ты там, зустричай хозяина.

– Чого крычишь? Тута я с Ильком. Де ж нам быть. Сидимо, як совы.

– Веды сюды Илька, бо я нэ один тут прыйшов.

Из другой комнаты выскочил мальчик примерно одних лет с Валеркой. Полный, краснощёкий, чем-то похожий на дядьку Панаса.

– От, Илько, я тоби товарыща привив. Вин будэ з тобою играть. За Ильком показалась Марта. Тётка небольшого роста, почти квадратная. С глазами глуповатыми, жёлтыми, она уставилась на Валерку. Как будто свет мешал ей видеть, прижмурилась, обошла по кругу.

– Кого ж ты привёл? – спросила она с пренебрежением в голосе.

– Я не тоби сказав…

Мальчик Илько приблизился, тоже обошёл вокруг:

– Так ты будешь зо мною граты? – с недоверием спросил он. Малыш посмотрел на дядьку Панаса и кивнул, а что ему оставалось? Толстячок, внучок Илько стал бы посмешищем в компании, если бы появился в шахтёрском посёлке.

– Давай нам йисты, – обратился хозяин к своей супруге, – бо мы ще ни снидалы.

Он, пока Марта ставила на стол посуду, хлеб резала, рассказывал, как немец Эрик изловил в коменоломне, в печах для обжига извести, больше тридцати беспризорных хлопьят.

– А ты бы бачила, яки воны грязни та голодни… голодни, – повторил дядько, – Марта, а ты Илькови давала йисты?

– Кармила перед твоим приходом, – сказала она. – Илько, ты хочешь кушать?

– Вареники, – ответил Илько.

– О, бачь, детына исты хоче! – возмутился хозяин. – Вона росте, треба кормыть часто. Гарный у мэнэ онук? – спросил дядько.

Марта отвечала мужу по-русски, и Валерка тоже ответил:

– Хороший, вместо «гарный».

Хозяйка посадила ребят на разных концах большого стола. Налила в тарелки борща. Внуку подала мисочку со сметаной и варениками.

После долгого скудного питания борщ, белый пшеничных хлеб и вид вареников Валерке показался божественным. Вот ради живота своего, человек слабый духом, приспособленец и всякая мразь, предаёт родину и святая святых, хотя конечная цель его позорна. Конечно, он был слишком мал для такого вывода, но в дальнейшем воочию пришлось наблюдать возмездие над такими людьми, будь они прокляты всем человечеством земного шара!

Илько поковырял вилкой вареник, потом утопил его в сметане, растерзал. Посмотрел, как малыш управляется с борщом, заявил:

– Борщу хочу, да с мяском! – отодвинул вареники.

Марта принесла ему борщу с куском мяса, подлила и гостю. К удовольствию своих дедушки и бабушки, внук, посапывая, опустошил тарелку, отломил корку хлеба, вытер тарелку, съел хлеб, переводя дух, он пододвинул малышу вареники со сметаной:

– Теперь ты попробуй, съешь это.

Валерка покосился на хозяина, разрешит ли он.

– Треба зйисты, – сказал тот, хозяйка тоже по-свойски кивнула:

– Кушай, мальчик.

Вареники были съедены. Валерка чувствовал, что наконец наелся до тяжести в желудке: «Вот как живут полицаи».

– Пошли гулять, – пригласил Илько.

Они вышли во двор, конечно, с разрешения дядьки Панаса. Солнце перевалило далеко за полдень. Неожиданно на церкви ударили в колокол. Звук, похожий на выстрел, спугнул голубей, сидевших на крыше хаты. Они шумно сорвались всей стаей, устремившись ввысь, а при повторном ударе рассыпались, будто их разнёс налетевший порыв ветра.

Илько повёл Валерку за калитку, увидел ручьи, обрадовался:

– Давай пускать кораблики. Я сейчас принесу щепки, нож, и мы сделаем их, потом будем пускать.

Он вернулся во двор. Принёс обещанное. Обрезав несколько щепок, отошёл вниз по течению ручья. По его команде Валерка пускал щепку-кораблик. Когда она достигала его, Илько вылавливал и приносил назад. Торопясь, бегал на прежнее место.

– Давай поменяемся. Теперь ты пускай, а я буду ловить, – предложил Валерка.

Поменялись. Малыш подсказал ему, что надо отойти, для отлова кораблей, дальше от дома. Потом ещё дальше. Так спустились к самой речке. Тут ручей превратился в ревущий мутный поток. Поглотил весь «флот» в считанные секунды. Илько предложил пошукать плота и покататься. Он оказался компанейским мальчишкой – с ним было легко, интересно. Валерка почти забылся.

– У вас есть лодка? – спросил он, увидев на берегу небольшую лодку.

– Была, – ответил он, – кто-то пилкой на две части распилил. Деда моего не любят, он с немцами якшается. Поэтому меня дразнят «полицаем», мальчишки со мной не дружат.

– Где ж твои родители?

– Отец служил в Красной Армии, мама работала в больнице. Война началась – её тоже отправили на фронт. Вот тогда бабушка забрала меня к себе. Она так меня любит, и разговаривает по-русски. Я коверканный язык совсем не понимаю. Даже сейчас. А где твои отец и мать?

– Отец на фронте, а мать во-он, видишь терриконы?

– Какие терриконы?

– Вон те две горы.

– Мне дед говорил, что то шахтёры накопали и насыпали кучи породы.

– Кучи породы называются «терриконами». Там живёт моя семья…

Он объяснил Ильку, как его сцапал немец, увез, сдал в КПЗ.

Тот смотрел на терриконы, думая о чём-то другом.

– У тебя что в пазухе? – взялся он за спрятанную краюшку.

– Хлеб…

Валерка собрался было рассказать ему, как дядько Панас «выменял» у него за этот хлеб пальто, да в последний момент раздумал. Как раз над ними пролетал огромный косяк диких гусей. Ребята задрали головы. Илько принялся считать птиц. Гуси перекликались, курлыкали, нарушали стройность треугольного косяка.

Он до ста и умел считать. Дальше стал путаться и перестал.

– У меня отец охотник. Приносил с охоты, когда мы жили на Волге, всякую дичь. Один раз принёс серого гуся. Во-от такие крылья, – он растопырил руки. – Гусь подстреленный, не живой. Я стал его гладить – он ка-ак долбанул мне в лицо, чуть глаз не выклевал, видишь шрам. Живой оказался.

Малыш видел шрам и хотел спросить, он сам рассказал, откуда он у него.

Так Валерке стало ясно, почему Марта разговаривает по-русски и зачем дядько Панас не оставил его в школе, а привёл к себе домой.

– Пошли посмотрим лодку, – предложил Валерка.

– Айда! – согласился Илько.

Не разбирая дороги, зашагали к ракитам.

Илько грязь – нипочём. Тоже, как у деда, сапожки добротные, а малыша то и дело галоши вязли, соскакивали. Валерка не шёл, а тащился. Илько продолжал рассказывать об отце-охотнике. Отец ему сказал, что при перелёте, когда начинаешь считать гусей, они «мутятся».

– Как это «мутятся»?

– Мешаются. Вот я их считал, а они на части распадались, треугольник мешался, – пояснил он.

Приятели ещё не добрались к лодке, когда услышали голос деда.

– Илько! А ну ходить до дому!..

– Как он нас нашёл? – удивился Илько. – А, это Серко привёл, а может быть, и не собака. Вон мы какие следы в грязи оставили.

Возвращаясь к ждавшему их дядьке Панасу, Валерка предупредил:

– Ты не говори деду, что мы шли к лодке.

– Куды цэ вы настроилысь? – спросил дед.

– А никуда, – ответил Илько, – гуляем…

– Уйшлы вид хаты и гуляют. До речкы зараз не можно ходыть, бо вона, як море. Он ещё что-то объяснял, шагая немного впереди ребят.

Солнце опустилось за гору, лучи золотистым веером, пронзая редкие перистые облака, окрашивали их в розовый цвет.

У соседского двора ребятишки тоже пускали кораблики.

– Тебя как звать? – спросил Илько.

Сколько Валерка с ним пускал кораблики, гулял, он не спросил, а тут – на тебе. Малыш собрался назвать себя именем брата, как тогда на Казачьем Посту при встрече с командиром Петровым. А назвал имя придуманное в клоповнике – Аристарх.

Он вспомнил, как Ванёк и Колька собирались создавать подпольный отряд. Они рассуждали о том, что нельзя называть сейчас настоящую фамилию, имя: «Оккупанты не должны знать, чтобы не пострадали близкие. Хорошо, что у нас нет особых примет, – рассуждали они, – даже наколок. А то дураки помечают себя наколками. Их по этой пометке и отлавливают».

– Аристарх, – повторил Илько, – у нас в классе так звали одного мальчика. Меня зовут Ильёй. Дед, видишь, на свой манер – Илько.

Ребята, пускающие кораблики, забрызганные, намокшие, с оранжевыми, как у гусынь лапами, руками покосились в их сторону, стали перешёптываться.

– А вот ко мне приехал из города Аристарх, – он показал на Валерку. – Мы с ним раньше вас запускали кораблики. Теперь мне есть с кем играть.

– Ну и играй, – отозвался самый большой из детей, – «унук» полицая. – Он вложил столько презрения в дразнилку и так умело передразнил деда, что Илько от охватившего стыда и негодования сжал кулаки и плюнул в сторону обидчика.

Вроде задел малыша гнев Илька, в то же время он с уважением посмотрел на мальчишку, осмелившегося высказать своё отношение к внуку предателя.

Дядька Панас остановился, подождал нас:

– Шо воны до тэбэ пристають? – зло спросил он, покраснев, и без того румяным лицом.

– Кто? – с недоумением поднял глаза на деда Илья.

– Хлопци…

– Шо хлопци?

– Та пишлы…

«Илько правильный пацан, – подумал малыш, – всё понимает, не обижается. А я бы… Что «я бы?». Вот каким хитрым надо быть».

Дорожка во дворе совсем подсохла, и там, где вдоль дорожки светило солнце, зазеленела трава, которую склевывали голуби и куры.

Марта стояла на крыльце с решетом пшеницы, видать, она кормила своё «хозяйство». Валерке показалось невероятным: куры, голуби и немцы. Посёлок Стандартный оккупанты опустошили за какую-то неделю. А здесь… Может, потому, что тут не было боёв. Пришли, назначили, кто им понравился, полицаем… «Что ж я не расспросил Женю, как немцы назначают полицаев, она-то знает. Надо спросить у Илько, ему тоже известно. Не ответит он мне, даже если и знает».

– Где ж их носило? – хозяйка бросила очередную горсть зерна.

– Вже аж булы на речки, у самой воды, – ответил дядько, – а ты надумала птицу кормыты так пиздно. Унук хто зна дэ, а ий до задницы…

– Ужин приготовляла, забыла. А он что, дурак? Полезет в речку.

Панас прошёл в угол двора, открыл курятник, подождал, пока куры доклюют зерно, принялся загонять их.

Вечер обещал быть тихим и тёплым.

Детей заставили мыть руки. Марта расстроилась, когда увидела, как они промокли, приговаривала, как бы не заболел Илько.

– Хорошо, что у меня есть горячая вода. Я выкупаю тебя, – сказала она внуку, посмотрела на Валерку, добавила: – Тебя тоже…

Ужинали одной семьёй. На этот раз Валерку посадили рядом с Илько. Стоило бабке с дедом потерять бдительность, как внук пододвигал малышу что-нибудь, шептал на ухо: «Ты ешь, ешь, а то такой худой…»

Всё было у дядько Панаса: отдельная ванная, комната с душем, хлеб, еда, даже – мёд. Всё было, и жил он не хуже, чем при советской власти.

– Воны прийшлы таки мокри. Ты йим дай чаю з мёдом писля мыття, – распорядился он, – и тому, и тому.

Пока Марта готовила ванну, Валерка выбрал момент и тихо сказал Илье:

– Хорошо быть полицаем…

Илько с удивлением, как малышу казалось, посмотрел и собрался что-то ответить, но хозяйка увела его первого в душевую.

Среди ночи Валерка всё думал, а сколько таких в этом селе, как дядько Панас, почему ребята не дружат и дразнят Илько? Надо расспросить его, а что делали его дед и бабка до войны? Где они работали при наших…

Ещё он старался угадать – надолго ли привёл Панас его в свою семью. Малышу пришлось передумать обо всём, что случилось с ним в эти дни. Размышлял он и о том, как вернулись мать и тётя Дуня. Если они возвратились, то Вовка им всё рассказал, они, наверное, ходили к полицаям, в комендатуру и – впустую: «А чего дома голодать. Науменко прав, вот только бы сообщить им, что я жив… а если оставит меня Панас насовсем?..»

Хозяева долго не ложились спать. Дядько уходил, возвращался, хлопая по обыкновению дверью. Потом он услышал приглушённый разговор между хозяевами. Дядько Панас стоял на коленях перед иконами, крестил лоб и отбивал поклоны. Ещё молилась Марта, стоя, как-то по-особому смотрела в святой угол. Не совсем понятно, что просил у бога дядька, а вот хозяйка обращалась к господу с конкретными просьбами. Она просила, чтобы он хранил жизнь всем близким и родным, достаток. Она благодарила бога, обещала ходить с мужем «до церквы».

Перед сном они ещё пили горилку «потрошки».

– Ну, шо, Марта? День пройшов по-божецкы. Давай випьемо по чарци на сон грядущий горылочки.

Они пили, переговариваясь. Илько спал в «зали», малышу постелили в небольшой комнатушке перед столовой.

– Батько, что думаешь делать с хлопцем? – спросила Марта.

– Пусть пока будет тут.

– Сколько же он будет?

– Хто зна, Эрик набирает якусь команду – малых. Каже, – для офицеров в школу. От таки хлопьята им треба, бо воны щё толком ничего не понимают. Я думаю, може, отдать йому Илько. Буде хлопец при деле, будэ из нього толк. Так було. При царе дитей отдавалы в дело – малымы.

– Ты шо, здурив зовсим! – заговорила она по-украински. – Ты думаешь, шо нам скажут батьки, когда закиньчица ця проклятая война?

– Отож, дэ будуть ти батькы, дэ ийх шукать…

Они замолчали, и последнее, что Валерке удалось услышать:

– Може оставим цього хлопца, бо Илькови скучно? – Спросил дядько Панас.

– Та, кушае вин мало, не объисть… – ответила Марта.