Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917)"

VII
Молитва

Должно быть, я заснул. По крайней мере, очнувшись, я увидал около себя сторожа, который смотрел на меня положительно с любовью и говорил:

– Ну, барин, теперь на службу пора.

Я встал и поплёлся «на службу». Поплёлся бессмысленно «жить».

Рано было. Часов, самое большее, семь. В церквах звонили.

«А что, – подумал я, – пойти в церковь, так, хоть для разнообразия».

Я вспомнил про святого, мощи и сразу решил пойти в тот монастырь. Ни за чем! – так просто пойти. Оказалось, что я был от монастыря совсем близко. По мере того, как я подходил, меня начинало разбирать любопытство: не случится ли там ещё со мной что-нибудь «необыкновенное». Говоря по правде, необыкновенного на этот раз ничего не случилось. Если не считать таким самое это хождение Антихриста «ко святым мощам».

Шла служба, народа было довольно много. Церковь имела совсем другой вид, чем вечером. Она, скорее, похожа была на ту, которую я «видел». Мне даже на минуточку показалось, что и в самом деле это та самая церковь. Я так был настроен, что в ту минуту ничему не удивился бы. Ну, та – и прекрасно!

Я протискался к знакомому возвышению, к знакомому тяжёлому покрывалу из парчи с вырезанным чёрным отверстием. Свечи целыми снопами пылали со всех сторон. Даже мне почудилось что-то радостное в этих ярких огненных языках.

Пели Херувимскую. Многие, по преимуществу женщины, стояли на коленях. Священник в алтаре приподнимал руки, и сзади риза так странно оттопыривалась горбом: мне почему-то это с детства чрезвычайно нравилось.

Мне хорошо было.

За ночь я страшно озяб, а тут так тепло. Немного клонило ко сну, от ладана приятно кружилась голова, и всё точно покачивалось вокруг.

Хор был небольшой, но пел складно и, как мне показалось, даже с некоторым чувством.

«А вдруг из алтаря опять выйдет он? – без всякого страха подумал я и как-то бессильно прибавил: – Ну и пусть, и Господь с ним».

– Всякое ныне житейское отложим попечение! – донеслось до меня сквозь синий дым ладана.

«Так бы всегда, так бы всю жизнь… “Всякое ныне житейское отложим попечение”…»

И твёрдо смотря на чёрное отверстие в парче святого, я торопливо стал про себя читать молитвы, не останавливаясь и быстро-быстро крестясь.

«Господи, разучился я молиться, но Ты научи меня, научи. Господи! Хочу я воскреснуть душою… Господи, видишь, что хочу… Хочу чистым быть, хочу как мальчик быть… чтобы стыдно стало… Женщин не знать… Тебе, Господи, служить хочу…

…Дай мне веру, дай мне силы… Спаси меня. Призови меня к покаянию, научи Добру. Я устал, Господи, я чувствую, что разлагается душа моя. Ты один можешь спасти меня, знаю, что только Один Ты!»

«Кому это ты молишься? Уж не этому ли чёрному трупу», – кощунственно-дико врезался откуда-то вопрос.

«Нет, нет, это грех, грех так думать… Господи, спаси меня. Господи, спаси меня, – ещё настойчивее твердил я. – Это враг Твой искушает меня… Спаси меня. Ты можешь. Ты спасёшь… Ты всё можешь! Больше не буду я лгать… Господи, спаси меня от развратных помыслов, от всего спаси. Господи мой, Господи!»

«Что это за чепуху я бормочу. Нелепость какую-то… спать хочется…»

«Господи, прости… Ты видишь, что не я это… Господи, я мучаюсь, Ты видишь. Успокой меня, дай веру!..»

И снова так хорошо, тепло стало мне, снова заколебалось всё вокруг, и из глубины синего душистого ладана ласково-ласково пели: «Всякое ныне житейское отложим попечение»…

…Я маленький-маленький был, в синей рубашечке; бабушка утром одёрнет её и скажет:

– Ну, Ленточек, – она почему-то меня звала так, – теперь молись Богу.

– Я вместе хочу!

– Ну, хорошо, вместе давай.

– Нет, ты постой, ты меня на руки себе возьми.

– Будет шалить-то, видишь, ты какой тяжёлый.

– Ну, милая, ну, бабушечка, возьми, так лучше.

«Всякое ныне житейское отложим попечение»…

«Господи, плакать хочется… Хорошо мне, Господи. Спаси меня. Пусть так всегда… всегда имели бы, всегда бы ладан, всю бы жизнь так. Господи, о, как ус тал я, возьми меня к Себе, как бабушка, на руки хочу…»

…Она в Вятку ездила. Как мы ждали её каждый день, с утра на лавочке за воротами. Поле широкое, дорогу видно за несколько вёрст. Едет, едет! Бабунчик едет. Я впереди всех. Маленький, худенький, шапка в траву слетела. Вот и она. Милая, добрая, бабунчик мой! Уж и целует, и целует волосы, глаза…

– Что же ты плачешь, глупый, ну, на тебе грушу!

Я не слушаю, мне так жалко, так жалко чего-то.

– Бабунчик, ты навсегда теперь к нам, навсегда! – сквозь слёзы шепчу я ей на ухо.

– Ах ты милый мой, ненаглядный внучек мой, Господь с тобою, полно. Ну конечно, навсегда…

«Господи, Боже мой, не хочу я больше быть Антихристом, не надо, возьми меня к Себе, возьми, Господи. Господи, разве я не маленький, не худенький внучек Твой? Приди же ко мне, приди же ко мне, приди навсегда, не оставляй меня. Больше не в силах я быть один…»

Кончили. Священник резко задёрнул занавеску. По церкви прошло движение.

«Точно войску “вольно” скомандовали», – подумал я.

«Так и останешься один, – грубо прервал я себя, – некому приходить к тебе. Не Христос ли уж в самом деле: Бог в человеческом теле! Вот разнюнился! Никто не придёт, никто! Пустое место там, вот такая же чёрная дыра, как в парче святого, – сушёный труп там, и ничего больше. Бог твой ел, пил, спал, все “функции” совершал – ну, значит, по всем правилам искусства и разложился. Никого и ничего нет. Будет дурака-то ломать».

«Господи, отгони от меня, это враг…»

«Э, будет: враг, враг, отгони, отгони! Кого отгони? Разве не сам я всё это говорю? И то сам, и это сам. Там сам разнюнившийся, а тут в здравом уме и трезвой памяти. Больше ничего».

«Господи!..»

«А то, пожалуй, помолись, помолись. Посмотрю я, как Он придёт к тебе. Пусть придёт – я первый осанна запою. Нет, брат, кабы действительно пришёл, все бы уверовали, да и как не уверовать. Себя возьми. Разве не уверовал бы? А коли все веру потеряли, значит, ни к кому не приходит! Понаделали деревяшек и молятся. Ишь какая – толстая на колени встала… Раздеть бы…»

«Спаси, Господи… хочу…»

«Довольно, ведь уж и сам видишь, что никто не придёт. Подумай только, из-за чего разнюнился: дым этот – обыкновенный ладан, в лавочке куплен, угли из печки. Хор не ангельский, а из послушников, которые на женщин с клироса посматривают и под Херувимскую раздевают их за милую душу. Священник тоже, простой поп, придёт и попадью свою станет щупать. А всё твоё хныканье ещё того проще объясняется: не спал ночь, иззяб на бульваре… Эх, дурак, зачем вчера из сада убежал. Как бы ночь-то провёл. Небось, танцовщица – мастерица своего дела.

Уходи-ка отсюда поскорей. Предоставь уж толстым бабам перед пустой чёрной дырой на земле валяться. А тебе не к лицу. Ты понял истинный смысл жизни. Тяжело это: ну, а ты неси – за всех неси!»

Я окончательно пришёл в себя и тупо-холодно осматривал церковь.

Крестились набожно, по-прежнему многие стояли на коленях. Но лица показались мне нерадостными, утомлёнными, скучающими, никакого «попечения» не отложившими.

И зло меня взяло на себя, что я так по-мальчишески глупо чуть не разревелся и в какого-то Бога уверовал, вообще «взмолился».

«Ну, уж это было последний раз», – оправдывался я перед собой. «Аминь» – теперь по-настоящему, навсегда, до гроба…

А всё-таки приложусь «на прощанье». Нарочно, назло. Не верю, не люблю, в грязи весь, и вот подойду, как все, глупую рожу скорчу и «благоговейно» приложусь.

Я всё это проделал и пошёл вон из церкви.

VIII
Неожиданный посетитель

Дома меня ждал сюрприз.

– Вас какой-то незнакомый барин дожидаются, – сказал мне швейцар.

Вот ещё напасть!

Незнакомый барин оказался неким Глебовым, товарищем моим по гимназии.

С первого класса мы молча и упорно ненавидели друг друга. Он был очень ограниченный и испорченный мальчик, с третьего класса таскавшийся по всевозможным притонам. Между нами не было ничего общего. Я презирал его за «безнравственность», он – за моё «христианство». После гимназии я ни разу не встречался с ним.

И вдруг Глебов, напомаженный, в пенсне, сидит и дожидается меня.

С полным недоумением я подал ему руку.

– Я к тебе по одному странному делу, – гадко улыбаясь и выставляя ряд чёрных гнилых зубов, начал он. – Если хочешь, разумеется, можешь со мной об этом не говорить, хотя, конечно, как христианин, вряд ли ты прогонишь, в некотором роде, своего ближнего!

– Я слушаю и, если могу чем-нибудь помочь…

– Нет, какая там помощь, – хихикнул он. – Я к тебе с вопросом.

– Всё равно. Если могу ответить, разумеется, отвечу.

– Предупреждаю, что вопрос интимный и, так сказать, тебя лично касающийся. Но прежде я должен объяснить, почему, собственно, решил с этим вопросом придти.

Видишь ли, скрывать мне нечего, я, как тебе известно, терпеть не могу христиан. Проще говоря, никакому христианству я не верю. И твоему, в частности. Ты всегда гордился своей чистотой и презирал нашу компанию, помнишь, ещё которую «санкюлотной» прозвал. Конечно, ты имел право, христианин всё может. Я, в некотором роде, спился теперь, а ты, как истинный христианин, чуть не профессор… И вот сделай кто-нибудь какую-нибудь мерзость, я бы плюнул, и всё тут. Ну, мерзость и мерзость. Сам таковский…

– Я очень хорошо понимаю тебя. Спрашивай, пожалуйста, о чём хочешь.

Он широко улыбнулся своим чёрным ртом и просиял весь, только в самой глубине глаз его вспыхивали и гасли злобные огоньки.

– Я же уверен был, что ты как христианин не оттолкнёшь моего искреннего недоуменного вопроса!

Итак, дело в следующем. Вчера вечером я, так сказать, в силу чистейшей случайности, был свидетелем твоих похождений… Ты – и вдруг в таком «заведении»! От неожиданности я не поклонился. Растерялся, в некотором роде. Ну, а потом, – подмигнул он мне, – как ты заговорил с m-lle Фанни, я уже не решился подойти. Ведь с нами такие не разговаривают. Эти Фанни меньше чем сотню за сеанс не берут… Так вот, взяло меня сомнение. Пойду, думаю, спрошу, как это христианский проповедник, и вдруг очутился под ручку с Фанни? Может быть, по поручению какой-нибудь «армии спасения» или так, по своей надобности, – снова сияя и подмигивая и почти шёпотом выговорил он.

Несколько секунд мы сидели молча. Признаюсь, первое движение моё было схватить и вышвырнуть вон эту гадину. Но я не очень-то способен на такие «благородные» порывы, а потому намерения своего в исполнение не привёл, а вместо этого почти ласковым тоном сказал:

– Я не совсем понимаю, что тебе хочется знать: с какими намерениями я разговаривал с Фанни, или вообще, как может христианин ходить по таким местам?

На первое я тебе не отвечу, потому что это касается не одного меня, – солгал я. – Могу только успокоить тебя, что ничего дурного не было, в чём ты можешь удостовериться хотя бы из того, что я ушёл от неё. Ну, а на второй вопрос готов ответить…

– Великолепно! – воскликнул Глебов. – Ты уж меня в некотором роде успокоил, а ведь я, грешным делом, когда ты отошёл-то от неё вчера, подумал, что вы в цене не сошлись. Уж очень вид у тебя пришибленный был, – сиял Глебов. – Уж будь отец родной, не оставь и насчёт «вообще» христиан, то есть как это они в кафешантаны попадают. Успокой грешную душу. Ведь мы, окаянные, вашей праведностью только и живём. И вдруг соблазн такой!

Я встал. Во мне не было ни малейшего сомнения, что Глебов просто издевается надо мной. Но по какой-то странной причине Глебов для меня разом превратился в символ, точно за ним стояло что-то действительно важное и неотступное, что-то такое, чему я обязан был дать отпор. Вопрос оскорбил меня так, как он не мог бы оскорбить, будь Глебов для меня просто Глебовым… Ну, пусть, я христианин и пошёл в кафешантан, взял себе певичку… отрёкся от всех своих святителей. Пусть так. Я заплачу за это гибелью своей, страданием своим. Сам дам ответ Богу в грехах своих, а не какому-то там Глебову!

И забывая, кто сидит предо мной, не глядя в пьяное, напомаженное, злобной весёлостью сиявшее лицо, с трудом владея собой, я сказал:

– Ты хочешь знать, как христиане попадают в кафешантаны? Я знаю, зачем ты спрашиваешь и что ты спрашиваешь. Ты хочешь облить их грязью и сказать, что и они как все!

Да, бывает, что и христиане предаются разнузданному разврату, может быть, такому, который не снился другим людям. Но знаешь ли ты, сколько страдания несут они туда? Можешь ли ты, самодовольный прожигатель жизни, понять, сколько мук, кровавых слёз пролито ими?..

Я знаю, зачем ты пришёл. Ты хочешь сказать, что я грешник? Что ж – я принимаю твой вызов и прямо, не отпираясь, заявляю: да, да, грешник, падал хуже всякого из вас, как разбойник, падал, но и, как разбойник, воскресал.

Я входил в роль. Я лгал. Я никогда не воскресал. Но какая-то правда была же в моих словах. Какую-то завесу приподнимал же я со своей души! Я вдохновенно говорил, властно. Даже Глебов притих. Я видел это.

– Я раз навсегда скажу тебе и всем обличителям своим, – грозно продолжал я. – Вы – ничтожные, жалкие моралистики, с аршином копающиеся у моих ног и вымеривающие, подхожу ли я к христианству, вы – подлые паразиты, питающиеся моими муками, которые я несу за вас и за многих.

Да, вы не знаете греха! Вам легко мерить аршинами и вершками, потому что вы никогда, слышите, никогда не подымались из грязи. Вы не падали низко, потому что неоткуда падать вам – вы вечно копаетесь в грязи. А если бы вы хоть раз поднялись к небесам, вы поняли бы, что с высоты паденье бывает глубоким!

Разврат! Да смеете ли вы употреблять это слово! Не разврат ли уж эти ваши мелкие трусливые похожденьица, в которых неизвестно чего больше – подлого самолюбия или зловонной слякоти. Вы не знаете всей великой тайны разврата. Вы оскверняете своим поганым прикосновением великое слово «грех».

Ты хочешь знать, грешил ли я? Да, да, грешил – но я за свой грех заплатил всей своей жизнью… Я мученик!.. Знаешь ты это… Мучеником рос с детства, мучеником лягу в гроб.

Я начинал говорить правду. Слёзы давили мне горло.

– Терновый венец! – почти кричал я. – Да знаешь ли ты, что не венец, а всё тело, все ноги, вся грудь – всё исколото у меня терниями.

Не вам судить меня, тянуть меня к ответу. Это вправе сделать только тот, кто так же, как я, горел всю жизнь, кто ночами с безумными воплями валялся у подножия креста Господня, кто выстрадал всю жгучую, огненную боль религиозных сомнений…

Я душой усумнился!.. Понимаешь ты, душой усумнился!.. Суди же меня, если хочешь… если смеешь…

Задыхаясь, я почти упал на диван.

Глебов быстро встал и, положительно растроганный, потянулся ко мне. Не то он поцеловать меня хотел, не то просто руку пожать. Но я не двинулся с места навстречу ему. И он, неловко кланяясь и пятясь к двери, произнёс скороговоркой:

– Ты уж слишком, голубчик, я этого не хотел. Простите, недоразумение!.. До свидания…

Он ушёл.

По обыкновению, возбуждение моё разом схлынуло. И от нелепой сцены, только что разыгравшейся, остался лишь какой-то осадок досадной, ненужной пошлости.

Итак, всему конец.

Кажется, никогда с такой осязательностью не чувствовал я всю безысходность и беспросветность своей жизни. Казалось, жизнь не может двигаться дальше. Должен же кто-то понять, что больше нельзя так.

«Верочка бы!» – промелькнуло в усталом мозгу. Ничего ей не нужно рассказывать, она не станет «обличать»… Просто бы отдохнуть около неё. За руку бы взять. Нельзя же дальше так…

Я быстро схватил лист почтовой бумаги и написал: «Верочка, приходи, если можешь»…

IX
Опять новая жизнь!

Ну конечно, она пришла! Разве она могла не придти! Моя святая, маленькая, худенькая девочка! Она только и думала обо мне всё это время, несколько раз сама хотела придти, да боялась, что «ещё хуже будет», она не только придти готова, она всё готова сделать, только бы этого «никогда, никогда больше не было».

Бедная девочка моя! Знала ли, знала она, когда всё это говорила, что произойдёт на следующий день!

Она обняла меня, прижалась всем слабеньким нежным тельцем своим и молча целовала лицо моё, плечи, глаза, лоб, волосы.

Усталый, растроганный, я тихо плакал и целовал её руки не как любовник, а как внучек, ненаглядный Ленточек в синей шёлковой рубашечке, целовал когда-то сморщенные ласковые руки бабунчика.

– Устал я, Верочка… – тихо сказал я.

Вот уж мы на диване. Она положила под мою голову подушку, а сама села близко-близко ко мне, вся сияя, вся любящая, добрая, прозрачная.

– Начнём новую жизнь, – тихо сказала она, ласково смеясь своими ясными, почти детскими глазами.

– Новую жизнь, – тоже улыбаясь, повторил я за ней.

Сон, сон! Сладкий последний сон моей жизни!

Всё, что только было когда-нибудь радостного, светлого в душе моей, всё разом воскресло и заговорило, зарадовалось во мне.

Я почувствовал какую-то трепетную нить, которая протянулась и к виноградному домику, и к недавней иллюзии «новой жизни» в нём, и дальше, в глубь первых детских воспоминаний. Бывали уже, бывали тогда дивные, радостные дни. Или и они тоже не больше, как «иллюзии»? О, конечно, иллюзии, коль скоро их съело подлое время, съело, безжалостно глотая кусок за куском, минуту за минутою.

Но в тот вечер «новой жизни» я не хотел думать об иллюзиях.

Я смотрел в глубь сияющих глаз Верочки, и ласковые лучи их, казалось, воскрешали во мне всё прошлое, безвозвратное, сообщали ему какую-то нетленную радость вечной жизни.

Волнуясь, как маленький мальчик, я рассказывал ей, какой у нас был пруд в деревне, как в самый сад заливала вода за забор, и мы, завернув штанишки, потихоньку от старших бегали по воде и ловили тритонов. Вода тёплая, ноги приятно колет трава, солнце так и парит, так и блестит. Синие стрекозы нежно порхают над самой водой, пахнет тёплым илом и душистыми яблонями.

Я почти плачу от радостной неожиданности этих воспоминаний. Так бы и сорвался с дивана и побежал вместе с Верочкой в сад, в лес, наскоро забежал бы в клубнику, и так на целый день.

Старая жизнь, как казалось тогда мне, воскресла в душе моей и слилась невидимо с новой, возрождающейся жизнью.

Да, это, несомненно, был сон!

Только во сне могут так блаженствовать люди, так терять голову, так отдаваться иллюзиям.

Я всё забыл на этот час: и смерть, и зло, и добро, и святого, и дьявола. Я помнил только одно: радость детских лет и радость грядущей жизни. Прошлое и будущее таинственно сливалось в торжествующую радость жизни.

Я не устал больше. Я не могу лежать. Мне нужно двигаться, говорить, смеяться.

Мы начинаем вспоминать Трофима Трофимыча, тётушку и хохочем, хохочем, как сумасшедшие.

Верочка преобразилась вся. И она тоже – вся как в прошлом. Только два года назад так неудержимо весело звучал её голос, так сияло нежное, хрупкое лицо её.

Отворили окно. Холодная осенняя ночь пахнула на нас, ворвался уличный шум. О, как хорошо! Всё хорошо: и шум, и холод, и осень.

Я любил Верочку. Любил, любил – несмотря ни на что!

Милая, жизнь моя! Я не мог больше выдержать этой ликующей радости, этого внезапного безумного счастья. Я обнял её, как родную, как чистую, ненаглядную сестру свою.

– Прости, прости, прости… – шептал я, почти теряя сознание.

Господи, да разве можно говорить «прости», разве она уже давно не простила? Всё простила, всё забыла и слушать не хочет. Ничего этого не надо. Любит она, любит. Всё отдаст за меня, жизнь отдаст, всё.

Святая моя, маленькая моя Верочка!

Ей домой нужно. Завтра она опять придёт, обязательно придёт. Она больше никогда меня одного не оставит.

Мы вышли в прихожую.

Уходит… значит, так надо… А завтра опять… это новая жизнь.

Уже совсем прощаясь, она сказала:

– Ты слышал, завтра предполагаются беспорядки.

Я ничего не слыхал. Но, должно быть, моё воскресение было неполным! Во всяком случае, прежняя неожиданная для самого меня лживость и внезапность ответов осталась.

– Слышал, – сказал я серьёзно и прибавил: – Я тоже иду.

Верочка посмотрела на меня хорошим, «честным» взглядом и по-мужски пожала руку.

Ушла… Прощай, Верочка!

X
Конец

Я сидел и ждал её. Резкий звонок – верно, она. Я сделал вид, что занимаюсь, хотя целый день сидел, ничего не делая.

Вдруг с шумом распахнулась дверь, и я увидал Николая Эдуардовича. Он был без пальто, мокрый от дождя, со сбившейся на сторону шляпой.

Не здороваясь, крепко схватив меня за плечи, он проговорил с какой-то странной отчётливостью:

– Верочку убили…

Я встал и безжизненно, как труп, уставился на край стола.

Ни жалости, ни горя, ни испуга, ни удивления… Да, да, я знал это, опять точно заранее до мельчайшей черты всё предчувствовал: и как он войдёт, и как он скажет……………………

Мы ехали молча. Николай Эдуардович успел только сказать:

– Я убеждал её утром не ходить, она сказала, что ты там будешь и ей необходимо.

Я вошёл в её комнату один…

Слушайте, вы, читатели, от нечего делать читающие романы! Вам хочется наслаждаться эстетическими эмоциями. Уходите прочь отсюда, здесь моё царство, я не хочу, чтобы вы были здесь!

Я не хочу, чтобы вы видели её на столе. Руки, сложенные на груди, на узенькой детской груди, простреленной глупым кусочком свинца! Она лежит, как и все мертвецы, никому ненужная, падаль, гнилой мусор… А ведь лицо её, она вся как живая, те же длинные ресницы, та же полуулыбка, те же мягкие нежные волосы. Я зарыдал, завыл, прижимаясь к её твёрдому холодному тельцу:

– Верочка, Верочка… ты, ты!.. девочка моя!..

Не помня себя, я схватил её за руку, как живую. И в ужасе отшатнулся: восковая рука с растопыренными пальцами, как выточенная, холодная, неподвижная, – рука какого-то мертвеца была в моей!

Нет тут Верочки! Нет никого! падаль, одна падаль!..

Всё падаль, всему конец. Все издохнут, всё гниль!

– Ура Антихристу! – дико закричал я и без шапки выбежал вон.

– Извозчик, извозчик!.. – Я бросился в пролётку: —

К девкам, в публичный дом!…………………………………

Прошло полгода с тех пор, как произошло только что описанное событие.

Жизнь моя кончена. Я не выхожу из дома и, как сознавшее себя животное, покорно дожидаюсь, когда моя «очередь». Не живу – догниваю!

Вот и вся моя исповедь!

Но на прощанье мне хочется задать вам два вопроса. Один серьёзный, а другой – так себе, пустяки, почти что для шутки.

Видите ли, когда я уже совсем кончал свои записки, мне пришёл в голову странный вопрос:

Можно ли узнать Христа, не пережив Антихриста?

Я знаю, что в этом вопросе есть какая-то несообразность, но, с другой стороны, и какая-то смутная надежда. Впрочем, об этом сейчас мне как-то страшно думать. Устал я.

А другой вопрос, пожалуй, можно было бы и не задавать.

– Мне хотелось спросить, как же вы в конце концов думаете: исповедь это или роман?..