Текст книги "Благодарю за этот миг"

* * *

Конец дня, улица Коши, весна 2014 года. С тех пор как я покинула Елисейский дворец, почти безвылазно сижу в своей квартире. Солнце заливает гостиную, балконная дверь распахнута. Я работаю, держа ноутбук на коленях. Звонит мой бывший охранник: ему поручено кое-что передать мне. Через полчаса он приезжает и вручает мне роскошный букет из белых и красных роз, какие мне всегда нравились. Их послал Франсуа. Он не забыл сегодняшнюю дату. Утром он прислал мне эсэмэску:

Девять лет назад. Лиможский поцелуй.

Да, не будь тех фотографий президента в шлеме, не будь Жюли Гайе, коммюнике о разрыве и всего этого безумия, мы сейчас праздновали бы девятилетний юбилей нашего союза. Любовь умерла до его наступления. Но если бы у нее было имя, оно звучало бы именно так: “Лиможский поцелуй”. Наша самая заветная история. Которая родилась в четверг 14 апреля 2005 года. Эта дата всегда будет для меня праздничной.

И хотя больше мы эту годовщину не празднуем, я соглашаюсь поужинать с ним во второй раз после нашего разрыва. Мы проводим вечер в итальянском ресторане моего квартала, куда ходили и раньше, когда жили вместе. Здесь нет ни президента, ни первой леди, нет былых ссор и обвинений – только щемящая смесь радости и грусти. И ощущение огромной потери. Непоправимой потери. Тем же вечером боевики исламистской секты “Боко харам” похищают 279 нигерийских девушек от 12 до 17 лет. Мы узнаем об этом только назавтра.

Франсуа признается, что сожалеет о том, что не сумел защитить нашу личную жизнь от постороннего вмешательства. И это не моя вина: я изо всех сил пыталась скрыть ее от окружающих! Но он всегда потворствовал всем. Он не умеет держать дистанцию. Даже наша ванная комната и та однажды стала местом деловой встречи! Как-то раз под вечер его пиар-консультант на моих глазах прошествовал туда прямо через нашу спальню следом за президентом! Я выставила его вон, возмущенная такой наглостью.

Случалось, что его охранники буквально втискивались между нами, вмешивались в наш разговор. Сколько раз мне приходилось просить их позволить нам спокойно идти рядом во время прогулок! Иногда я даже предпочитала сбежать домой, нежели терпеть их постоянное присутствие. А однажды я застала одного из “доставщиков круассанов” сидящим на нашей кровати: он объяснил, что налаживает телевизор.

Во время этого сладко-горького ужина я напоминаю Франсуа, что он принимал решения не в мою пользу всякий раз, когда я старалась защитить наши отношения.

– Да, я был неправ, мне следовало прислушаться к тебе и понять, что было самым ценным.

“Лиможский поцелуй” – это длинная история; мне нужно напрячь память, чтобы вспомнить ее во всех подробностях. Она началась с глупого недоразумения. Однажды утром я случайно узнаю в “Пари-Матч”, что Франсуа Олланд и Николя Саркози должны приехать в редакцию, чтобы вместе сфотографироваться для обложки и дать совместное интервью по поводу референдума о европейской конституции.

Я поражена до глубины души. Меня никто не предупредил об этом, ни главред, ни сам Франсуа. Я знаю, что он сердится на меня за то, что я не сопровождала его в поездке по Ливану, но все же как это понимать – он дает такое важное интервью, фотографируется для моего журнала, а сам не говорит мне ни слова, притом что мы так близки! И тут мне звонит его пресс-атташе:

– Валери, ты с ума сошла, как ты могла подложить ему такую свинью? Фото с Саркози – это же чистое безумие!

Объясняю ей, что я тут совершенно ни при чем, сама только что об этом узнала. Она умоляет меня отговорить его от этого поступка. Я пытаюсь: звоню ему. Но он не дает мне и рта раскрыть:

– Раньше нужно было думать!

Я не понимаю его реакцию и, еще менее того, его стратегию. Какой ему интерес сниматься вместе со своим политическим соперником номер один, тогда как именно противники европейского договора обвиняют их в тайном сговоре?! Делать нечего, признаю свое поражение и уезжаю из редакции до его появления.

Сижу за рулем своей машины, мчусь по шоссе на полной скорости, чтобы скорее оказаться дома, и не вижу дороги из-за горьких слез. Совершенно необъяснимых. И кто же их проливает – журналистка, у которой украли из-под носа интересный сюжет, или женщина, чувствующая себя обманутой? Да, уже тогда обманутой… Подъезжая к дому, я все еще всхлипываю. А он в тот день, оказывается, попросил разрешения осмотреть всю редакцию, вплоть до столовой, надеясь увидеть меня.

На следующий день он пытается поговорить со мной по телефону, но, услышав его голос, я бросаю трубку. Затем мне звонит его пресс-атташе, я соглашаюсь ее выслушать, но этот разговор выливается в откровение, от которого у меня кровь стынет в жилах. В какой-то момент она уже не владеет собой и кричит:

– Валери, неужели ты до сих пор не уразумела, что Олланд безумно в тебя влюблен? Поговори с ним, я никогда еще не видела его таким убитым.

Я знаю, что нравлюсь ему, наша близость бросается в глаза, это особый род дружбы, чуточку слишком тесной, в которой флирт иногда приятно граничит с двусмысленностью. Но “безумно влюблен” – нет, это чистый абсурд, это запретная зона.

Ее слова повергают меня в шок, и я надолго замолкаю. Проходит неделя; никаких звонков. Ситуация заходит в тупик. Я начинаю подумывать, а не попросить ли главреда освободить меня от обязанности писать об СП? Но никак не могу решиться на такой шаг. В конечном счете соглашаюсь на “обед примирения”. Наш разговор длится много часов. Так много, что он опаздывает на свой поезд, который отходит во второй половине дня.

Через неделю я, по его приглашению, отправляюсь с ним в поездку. 14 апреля у него должна состояться встреча в центральной части Франции, кажется, где-то возле Шатору, но я могу и ошибаться. После полудня мы выезжаем из Парижа. В машине я сажусь на заднее сиденье, справа от него. Франсуа держится как-то необычно, меньше шутит. Разговор перемежается долгими паузами, я чувствую странное замешательство. За рулем сидит его верный шофер, машина мчится на полной скорости. Франсуа Олланд придвигается и берет меня за руку. Мне неловко, но я не отнимаю руку. Внутренний голос твердит: “ Ты сошла с ума, еще не поздно, остановись, отдерни руку!” Но я его не слушаюсь.

Мы много говорим. Не о нас – о политике, о пресловутой обложке “Пари-Матч” и о фото с Саркози, наделавшем столько шума. По прибытии мы ведем себя так, словно никакой ссоры не было. Он проводит свою встречу, как всегда, живо, с блестящим юмором. Призывает голосовать “за” на европейском референдуме. Тут мы с ним единомышленники. Я твердо верю в успех, тогда как он настроен более скептически насчет результатов голосования, которое должно состояться в декабре.

Как раз этим вечером Ширак участвует в телепередаче и дискутирует с молодежью, защищая идею Европейского союза. Мы успеваем посмотреть самый конец передачи. Результаты катастрофические. Ширак выглядит совершенно потерянным.

Потом едем обратно. Мне забронирован номер в Лиможе, ему – в Тюле. Он снова берет меня за руку. Час спустя мы останавливаемся в Лиможе. Он предлагает мне проводить его до Тюля. Я отказываюсь: завтра, рано утром, у меня назначена встреча в Париже. К тому же я понимаю, что это значит – “проводить до Тюля”.

Чтобы не сразу расставаться, мы заходим в кафе. Он берет вафлю, я – блинчик, и оба – по бокалу вина. И вот тут мы впервые начинаем говорить о наших отношениях. О нашем взаимном притяжении. Полунамеками, как всегда с ним. Он дает мне понять, что не ищет мимолетной интрижки, что его чувства серьезны. Я признаюсь, что и сама небезразлична к нему. Но что роман между нами невозможен, слишком опасен как для него, так и для меня. Нет, действительно невозможен! Ведь мы оба несвободны.

Он должен ехать дальше, в Тюль. Нам нужно расстаться. Вернее, именно так и было предусмотрено. Но в момент прощания наши чувства вдруг вспыхивают так сильно, что мы даже не успеваем понять, что произошло. Нас толкает друг к другу какая-то неведомая сила, достойная любовной кинодрамы. Поцелуй, какого я никогда в жизни еще не получала. Поцелуй, запомнившийся на пятнадцать лет вперед, прямо на уличном перекрестке.

Франсуа не уедет в Тюль тем вечером. На следующее утро, в ранний час, он проводит меня на вокзал. Мы пережили волшебное мгновение, но теперь мне трудно назвать его по имени и обратиться на “ты”. Мы снова окутаны флером стыдливости.

* * *

Порт-о-Пренс, вторник 6 мая 2014.

Просыпаюсь в жарком, душном гостиничном номере после нескольких коротких часов сна. Я прилетела сюда накануне с делегацией “Народной помощи”[23]23
  “Народная помощь” (Le Secours populaire français) – некоммерческая гуманитарная организация.


[Закрыть], чтобы осветить прямо на месте результаты деятельности этого движения, которое мало известно за пределами страны. Когда они предложили мне эту поездку, я с радостью согласилась. Командировка позволяла мне не только вернуться к работе, но еще и покинуть Париж как раз в момент годовщины выборов – уже второй годовщины! – и это было очень кстати. Я чувствовала себя человеком, потерпевшим кораблекрушение, который избегает всего, что напоминает о пережитом.

Для начала я соглашаюсь сделать радиоинтервью, чтобы рассказать об организации. И когда команда “Народной помощи” назначает его на вторник, я не сразу вспоминаю, что это 6 мая – в тот день, два года назад, Франсуа стал президентом. Я наконец осознаю это за два дня до выступления и сразу же звоню ему. Но он не просит меня отменить или отложить передачу. И не говорит, что сам запланировал выступить тем же утром по другому радио. Я узнаю об этом только назавтра, из сообщений.

Каким далеким кажется мне отсюда Париж! Вокруг на развалинах теснятся времянки – палатки или хижины, наспех сооруженные из обломков, досок, толя. До сих пор триста тысяч гаитян все еще не имеют крыши над головой. В четыре часа утра по французскому времени я начинаю записывать интервью. За десять минут до этого чувствую, как нарастает волнение. Мне предлагают выпить рому, чтобы успокоиться, я предпочитаю отказаться. Накануне я составила план беседы, подготовила свои ответы. Сильно подозреваю, что среди вопросов будут и касающиеся моей личной жизни.

Журналист начинает с Гаити. Но через несколько минут он плавно переходит к вопросам о Франсуа Олланде. Я играю по правилам: желаю президенту удачи на оставшиеся три года правления. Не желаю портить эту политическую годовщину и замалчивать цель своего приезда, а именно – поддержку “Народной помощи”.

Поспав несколько часов, я, как обычно, просматриваю сообщения. И с ужасом обнаруживаю его заявление, по поводу того, что пресса по аналогии с Уотергейтом называет “Гайегейт”. На вопрос “Всегда ли вы вели себя достойно?” он отвечает: “Вы не можете утверждать, что я хоть в чем-нибудь вел себя недостойно. Я никогда не шел по пути наименьшего сопротивления, никогда не позволял себе двусмысленности, никогда не опускался до вульгарности или грубости в поведении”.

Франсуа Олланд – политик и знает цену своим словам. Ясно, что он подготовил свой ответ заранее. Я просто убита этим заявлением. С момента нашего разрыва – тому уже три месяца – он умолял меня помириться, снова наладить нашу совместную жизнь. Попросил о встрече. Я согласилась. Предложил поужинать в нашем любимом ресторане. Я сказала да.

Вот уже три месяца, как он уверяет меня, что ошибся, запутался, что всегда любил только меня, что крайне редко виделся с Жюли Гайе. Через две недели после коммюнике, опубликованного агентством Франс-Пресс, он сказал, что сожалеет о разрыве. Еще через четыре дня предложил мне вновь соединиться. Присылал цветы по любому поводу, даже когда я была за границей. Признавался в страстной любви. Иногда я даже начинала ему верить, меня трогали эти возродившиеся пламенные чувства. Казалось, дверь вновь приоткрыта, и в какой-то момент я поддавалась соблазну войти. Но она тут же захлопывалась. Что ж, я обрела свободу, и она мне нравится. Я не могу простить его – разрыв был слишком безжалостным.

Эта фраза, сказанная по радио, полная отрицаний, скорее похожих на скрытые признания, эти слова, в которых нет ни намека на сожаление, наносят мне новую рану. Франсуа хочет меня вернуть, однако гордыня не позволяет ему произнести хоть слово раскаяния. И конечно, никакого намерения публично обнародовать наше примирение. А ведь он мне это обещал. Но выговорить мое имя перед посторонними у него по-прежнему язык не поворачивается.

“Вы не можете утверждать, что я хоть в чем-нибудь вел себя недостойно”… А пиратские фотографии президента на заднем сиденье мопеда, в шлеме, который он не снимает даже в подъезде, чтобы его не узнали, – это достойно?

А его безразличие при моем обмороке, при моем отъезде в больницу, а указания “сверху”, чтобы мне увеличили дозы снотворных, – это достойно?

И достойно ли коммюнике о разрыве, бездушное, как какой-нибудь декрет, продиктованное журналистке Франс-Пресс?

Не знаю, способен ли он измерить все гибельные последствия этого выступления. Но я оскорблена не меньше, чем в самый черный день моей жизни, день разрыва.

Просто лезвие кинжала вонзилось еще глубже. Просто горечь и гнев еще сильнее растравили рану.

Я надеялась, что за истекшие месяцы мне удалось обрести душевное равновесие. Но это отречение снова повергло меня в отчаяние. И вот я опять сижу вся в слезах, а ведь меньше чем через час должна встретиться с группой “Народной помощи”, чтобы посетить школу в Ривьер-Фруад. Я уехала на край света, чтобы забыть Франсуа, но и здесь меня снова настигло горе.

Посылаю ему несколько эсэмэсок – пусть знает, как я расценила его выступление. В ответ он пишет, что ничего не понял, но обещает в следующий раз найти более уместные слова. Ох уж этот вечный “следующий раз”… Сколько обещаний, так и не выполненных, он надавал мне! Неужели слова и клятвы для него – звук пустой?!

Этим утром он окончательно потерял меня.

В очередной раз нужно вытереть слезы, скрыть свои переживания и сконцентрироваться на том, для чего я приехала на Гаити. С распухшими глазами выхожу в холл, к остальным участникам поездки. Отговариваюсь тем, что не выспалась. Хорошо, у меня с собой есть средство от кругов под глазами.

Около полутора часов трясемся в вездеходе по колдобинам среди невообразимой гаитянской нищеты и наконец подъезжаем к школе, которую финансирует ассоциация “Народная помощь”. Среди гаитянских детей я чувствую себя совсем в другом мире, далеко от политики с ее предательством и интригами. Сколько людей вокруг нас пытаются попросту выжить! На фоне их бедности наши любовные печали и даже мое горе выглядят смехотворными.

Сразу после землетрясения “Народная помощь” организовала строительство школы на 1500 детей. Этим повезло. Они спаслись.

Когда мы подходим к пункту раздачи питьевой воды, за нами бежит толпа уличных мальчишек. Некоторые из них босые. Они понятия не имеют, откуда я приехала, но дерутся между собой за честь пожать мне руку. На минуту я забываю Франсуа и думаю об этих ребятах, которым негде учиться – у них нет школы.

А еще я думаю о своих детях, о том, как часто расставалась с ними ради репортажей и командировок. О своих мальчиках, которые расхлебывают все перипетии моей сложной жизни.

И я чувствую себя такой виноватой перед ними! Девять лет назад я пожертвовала семьей ради человека, который бросил меня при первой же возможности. Если бы я смогла воспротивиться этой любви, у моих детей была бы спокойная, безмятежная юность. А я сошла с ума от любви и теперь схожу с ума от ярости. Никто или почти никто не видел в нем президента Франции. Даже я. И теперь мне кажется, будто он обобрал меня вконец, украл почти десять лет моей жизни.

И вот я осталась одна на другом берегу, измученная трудным плаванием, замаранная грязной клеветой. Сколько же времени мне понадобится, чтобы освободиться от всех оскорбительных ярлыков, которые на меня навешивали: шлюха, фаворитка, интриганка, истеричка и тому подобное. И никто не вступится за меня. Тот, кому я отдала всю себя, не нашел ни одного слова, пальцем не шевельнул, чтобы остановить эту вакханалию. Напротив, поддержал ее и бросил меня на растерзание.

По возвращении с Гаити, сидя за рулем, включаю радио. И попадаю на передачу, где психоаналитики рассказывают об интровертах. Некоторые ошибочно путают интровертов с робкими людьми, объясняет один из них. Интроверт – это не тот, кто боится окружающих, это просто человек, неспособный направить свои чувства вовне, он направляет их только на самого себя. “Интроверт абсолютно невозмутим, он не выказывает никаких эмоций. Ему хочется быть более нормальным, чем сама нормальность. Это патология”.

Останавливаю машину, чтобы записать последнюю фразу. Я просто потрясена, настолько это описание соответствует характеру Франсуа. Например, его неспособность показать окружающим, что он чувствует. Я знаю его как влюбленного мужчину, способного на самые страстные признания. Но стоит нам оказаться на людях, как он запрещает себе любое изъявление чувств. И нужно действительно хорошо его изучить, чтобы понять: чем больше он шутит, тем вернее хочет скрыть этими шутками свое раздражение или недовольство.

Я понимаю, что он не может заставить себя говорить об интимных, по-настоящему личных вещах. Не желая заниматься публичным самоанализом, на который он не способен, Франсуа мог бы, выступая по радио, обойти это препятствие, избежать его, как он привык. Ну или хотя бы просто выразить сожаление. Но он предпочитает дать волю своему подсознанию и выражается языком сильных мира сего, которым все дозволено, которые не чувствуют себя обязанными никому и ничем.

Отдает ли он себе отчет в бедах, которые сеет вокруг себя? Его лживые увертки, безжалостные, как острый нож, разрушают то простое, но необходимое чувство, которое зовется доверием. Я потеряла почву под ногами.

* * *

С тех пор как я начала писать эту книгу, меня каждый день буквально захлестывают воспоминания. Сегодня они возвращают меня ко дню избрания Франсуа. В то воскресенье я почему-то не могла радоваться. Для него это было невероятным счастьем, для меня – нет. В прекрасной книге, посвященной Анн Пенжо, тайной возлюбленной Франсуа Миттерана, матери его незаконной дочери, рассказывается о том, что в день избрания Миттерана Пенжо плакала. Она знала, что теряет любимого человека. Странное дело: когда я думаю о 6 мая 2012 года, я ассоциирую себя именно с ней, а не с Даниэль Миттеран, которая официально делила жизнь с президентом страны.

Франсуа уже совсем не тот, что прежде. Мне едва удается выпросить у него полминуты на поцелуй без свидетелей в маленьком кабинете генерального совета Корреза, еще до объявления результатов. И сразу после этого наступает знаменательный момент, кажущийся нереальным, – объявление результатов по телевидению.

Он избран.

Франсуа стал президентом Франции.

Мне с трудом верится. Я вижу, что он недоволен результатами. Он ничего не говорит, держится спокойно, однако под его бесстрастной маской я угадываю легкое разочарование. Два главных новостных канала сообщают разные цифры. Он готовится к худшему. Тем не менее нам вместе с командой Корреза удается открыть бутылку шампанского, чтобы отметить это событие. Франсуа даже не прикасается к бокалу и принимается редактировать свое обращение. Его будущий “специальный советник” Акилино Морель находится тут же, у него за спиной, и наблюдает за его работой. Франсуа, как всегда, зачеркивает все написанное и начинает заново.

Пока он переписывает текст, я получаю сообщение от пресс-атташе Николя Саркози: его патрон хочет поговорить с Франсуа. Поскольку мобильник Франсуа уже переполнен, они будут разговаривать по моему. Франсуа берет телефон, а я тем временем удаляю людей из комнаты, считая, что эта беседа не для чужих ушей. В этот день я нажила себе немало врагов…

Время поджимает, мы находимся в Тюле, толпа, собравшаяся на Соборной площади, ждет уже много часов. Я прошу Франсуа задержаться, чтобы сделать несколько снимков: момент ведь исключительный. Но Франсуа сердито и довольно грубо осаживает меня. Не понимаю причин такой реакции. Эта минута могла бы стать мгновением счастья, а он ее испортил. Ухожу в ванную и запираюсь там. Для меня тоже напряжение оказалось чрезмерным, и теперь наступил спад. Я чувствую, что не смогу выйти на Соборную площадь. Сползаю по стенке и, обмякнув, сижу на кафельном полу.

Пытаюсь разобраться в том, что со мной происходит. Два мощных чувства бушуют в моей душе, сойдясь в жестокой схватке. Я счастлива за него, ведь он достиг своей жизненной цели, но несчастна оттого, что он не способен разделить со мной эту радость. Если нам не удается сблизиться даже в такой момент, что же останется на потом? И меня вдруг посещает предчувствие, что у нас ничего уже не будет как прежде.

Мы были так близки, так единодушны во всем, и вот наступил день славы, а я ощущаю себя почти чужой, сторонней наблюдательницей происходящего. Вот такие мысли теснятся у меня в голове, пока я сижу в своем убежище. Кто-то барабанит в дверь: пора выходить! Я колеблюсь, думая о Сесилии Саркози, которую в день избрания ее мужа чуть ли не силой потащили на площадь Согласия, куда она не хотела идти. У нее были для этого совсем иные причины. Но головокружение и страх перед будущим, несомненно, мучили ее точно так же. Могу ли я радоваться той жизни, которая меня ждет, не похожей ни какую другую, не принадлежащей нам двоим?!

В конце концов я выхожу из своего дурацкого укрытия. Быстро привожу в порядок лицо, и мы отправляемся. В машине Франсуа не разговаривает со мной, сейчас все его мысли направлены на выступление: он предельно сосредоточен, как всегда перед любым важным событием. Я уважаю эти минуты безмолвия: он погружен в себя, и его нельзя тревожить.

Подъезды к Соборной площади забиты народом, проехать невозможно. Сколько же здесь людей! Мы выходим из машины и дальше идем пешком, с трудом прокладывая себе дорогу через толпу. Я шагаю последней, меня толкают со всех сторон и непрерывно фотографируют. Толпа восторженно ревет при виде Франсуа, который поднимается на трибуну. Я остаюсь внизу.

Я никогда не поднималась вместе с ним на трибуны. Никогда не воображала, что мое место – там. После нескольких слов приветствия он сам приглашает меня подняться к нему. Я настолько не привыкла к этому, что продолжаю тупо стоять на месте. Чьи-то руки подталкивают меня к ступенькам, Франсуа протягивает мне руку. Как все это ново для меня! И как я растрогана этим его жестом!

Мэр Тюля организовал выступление аккордеониста – этот инструмент стал символом города благодаря его фестивалю. Как-то давно, в беседе с мэром, я сказала, что обожаю “Жизнь в розовом цвете”[24]24
  “Жизнь в розовом цвете” (La Vie en rose) – песня, ставшая “визитной карточкой” французской певицы Эдит Пиаф, которая написала к ней слова.


[Закрыть], и теперь он устроил мне приятный сюрприз: музыкант заиграл именно эту песню, и вся толпа дружно подхватила ее.

Франсуа обнимает меня за талию, и мне приходится сделать вместе с ним несколько туров вальса. Я ужасно смущена и в то же время счастлива. Вот сейчас мы разделяем знаменательный момент. Который останется одним из самых чудесных моих воспоминаний. И если парижская “элита” подтрунивает над этим простецким развлечением – танцами под аккордеон, то жители Корреза, напротив, недовольны, что вечер окончился так быстро. Фотографию, сделанную на этом празднестве, президент сохранит у себя в кабинете в Елисейском дворце. Она останется там даже после нашего расставания. А я так и не вынула свой экземпляр из коробки с вещами, которую вместе с другими такими же коробками привезла из Дворца и составила в штабель у себя в коридоре. Но она и без того стоит у меня перед глазами.

Могла ли я вообразить, что через несколько дней еженедельник “Экспресс” вынесет на первую полосу статью под заголовком “Не слишком ли много позволяет себе Валери Триервейлер?”. Директор журнала сам отвечает на этот вопрос возмущенным заявлением, что это я заказала мэру Тюля в день избрания президента “Жизнь в розовом цвете”, и рассматривает это как политический акт!

Тем не менее воспоминание о Тюле остается одним из самых прекрасных в моей жизни. Я только и успела, что выразить свои чувства в Твиттере:

Просто горжусь тем, что нахожусь рядом с президентом, и всегда счастлива делить жизнь с Франсуа.

Тем временем Франсуа ждут на площади Бастилии. Пора покидать Тюль. Он пожимает столько рук, сколько позволяет время, и нас срочно увозят в аэропорт. А как мне хотелось бы остаться здесь, на Соборной площади, с этой мирной, радостной толпой, с этими людьми, которые первыми открыли Франсуа дорогу к победе, приняв на своей земле тридцать лет назад. Какое доказательство доверия к нему, как и его – к ним!

Мы бежим к машине, чтобы успеть на аэродром в Брив, где ждет частный самолет. Реальность смешивается с нереальностью. Сообщения хлынули со всех концов света. Человек, которого я люблю уже долгие годы, в которого никто или почти никто не верил, отныне – глава государства. Он напрямую принимает поздравления от Ангелы Меркель, Барака Обамы и многих других. Этот поток приветствий нескончаем… до тех пор, пока связь не прерывается – так уж бывает в Коррезе… Долго ли человек, сидящий рядом со мной, будет прежним?

В самолете уже сидит наша маленькая группа. Две недели назад, после результатов первого тура, для всей команды наступила короткая передышка. В этой расслабленной обстановке мы заключали пари на результаты второго тура. Всем нам дышалось как-то легко. Всем – кроме самого Франсуа; он замкнулся и не участвовал в наших играх. Не думаю, что он боялся провала, – у него было значительное преимущество перед другими кандидатами. Поскольку он делился со мной другими своими опасениями по поводу голосования, я, конечно, знала, что он запрещает себе верить в успех до самого финиша. В подобных ситуациях он всегда признавался мне в своих панических страхах. Я заражалась ими и начинала бояться еще сильнее, чем он. Но в этот раз мы были полны веры в будущее. Так о чем же он сейчас думал? Наверное, готовился. Я чувствовала, что им владеет не страх, а другое чувство: как будто на его плечи внезапно лег тяжкий груз Истории.

Победное возвращение после второго тура проходит иначе. Франсуа берет бокал шампанского, но не пьет. Мы вновь и вновь перебираем все события кампании, все связанные с ней истории. Полет длится недолго, это всего лишь короткая передышка. По прибытии видим массу незнакомых людей, облепивших решетчатую ограду аэропорта, чтобы посмотреть на нового президента. Он подходит к ним и пожимает руки. Мы опаздываем на церемонию – ну что ж, так тому и быть!

В парижском аэропорту толпа выглядит внушительнее, чем в Бриве. Бросается в глаза множество мотожурналистов: даже сосчитать невозможно, сколько их понаехало – тридцать, сорок? Они преследуют нашу машину по дороге, ведущей к площади Бастилии, напоминая рой жужжащих пчел. Мне даже страшновато за некоторых из них, они готовы на любой риск, лишь бы сделать побольше снимков машины на трассе и кольцевом бульваре.

Мне вспоминаются фотографии Жака Ширака в день его избрания. Рука, машущая из окна автомобиля, жена Бернадетт, сидящая рядом. И внезапно я во всей полноте осознаю происходящее. Меня захлестывает волнение, я сжимаю руку Франсуа. Но телефонные звонки и эсэмэски по-прежнему идут сплошным потоком, и мне не удается задержать его руку в своей… Наши руки разъединяются. Все предыдущие годы, стоило нам очутиться рядом, как нас, точно магнитом, неодолимо тянуло прикоснуться друг к другу. Но это невероятное событие нарушает наше взаимное притяжение. Отныне наши встречи наедине будут все более и более редкими.

Мы добираемся до площади Бастилии уже после полуночи, и только тут я осознаю подлинный размах торжества. Здесь уже не толпа – здесь океан людей, которые в дикой давке стараются подойти ближе к президенту. Их десятки тысяч. Сначала мы проходим через шатер для ВИП-персон, где сидят всевозможные знаменитости. Те, что всегда присутствуют на сборищах в звездные часы. Я не знаю, не вижу, что Жюли Гайе уже где-то поблизости. За все время избирательной кампании я ни разу не встретила ее.

Я сразу различаю в толпе лицо своей матери, которая непременно хотела приехать в этот день. Ее-то первую я и обнимаю. Как и все матери на свете, она всегда боялась за меня, всегда предчувствовала опасность этой ситуации. Я вижу в ее глазах гордость, смешанную со страхом. Неужели эта женщина, подруга президента Республики, – ее дочь? Невообразимо! Далеко, слишком далеко от жалких новостроек северного Анже…

Франсуа буквально рвут на части, давка становится непереносимой. Наконец я вижу своих детей – они прячутся от вездесущих фотографов. А что же они думают обо всем этом? Им, конечно, ясно, что теперь их жизнь будет очень беспокойной, но они даже не подозревают, что окажутся добычей СМИ на все эти двадцать месяцев и даже после того, как я покину Елисейский дворец. Что вместо незаконных привилегий, как все воображают, их на каждом шагу будут ждать только расставленные ловушки. И вымышленные обвинения, нацеленные на то, чтобы опорочить меня. Я стараюсь подойти к ним незаметно. Наверное, они тоже предчувствуют, что на их мать объявлена охота из-за близости к президенту.

Толпа нетерпеливо ждет, когда ей позволят увидеть и услышать Франсуа. Он поднимается на трибуну, я поднимаюсь следом, как и вся наша команда. Он произносит свою речь, голос его звучит сдавленно:

– Я благодарю народ Франции, который позволил мне стать президентом Республики. Я знаю, что чувствуют многие из вас: вы перенесли годы испытаний, и нам придется многое исправлять, перестраивать, восстанавливать.

Его выступление продолжается двадцать минут.

– Сегодня мы переживаем великий момент, празднуем победу, которая должна принести нам счастье.

Я не слышу, что он говорит. Или едва слышу. Толпа взволнованно колышется, вопит от счастья в невообразимом единодушии, во всеобщем опьянении.

Внезапно я вижу, как Франсуа отходит к другому краю трибуны, оставив меня одну. Поворачиваю туда голову, смотрю… и вижу, что он обнимает Сеголен Руаяль. У меня искажается лицо, я забыла, что его сейчас показывают крупным планом на гигантских экранах.

Неужели мне изменяет великодушие? Неужели я так мало уверена в себе и так не уверена в нем? Неужели меня по-прежнему мучит сознание своего незаконного положения? Когда он возвращается, я шепотом, на ухо, прошу его поцеловать меня, добавив: “Только обязательно в губы”.

Да, я хочу, чтобы все почувствовали разницу: до меня была женщина, у которой от него четверо детей, а теперь у него другая, с которой он живет, но ведь не две женщины одновременно! Мне уже невыносимо это пресловутое “Олланд и две его женщины”. Я чувствую себя уничтоженной.