Текст книги "Благодарю за этот миг"

Впоследствии мы часто говорили о том дне, о той минуте, когда могли погибнуть, так и не полюбив друг друга. И сейчас, в два часа ночи, после бурного дня инаугурации, снова вспоминаем тот миг. У нас с ним разное отношение к смерти. Франсуа безумно боится ее. Он из тех мужчин, что строят свою судьбу в надежде избежать удела большинства смертных. Хочет оставить в жизни такой след, чтобы попасть в книги, в историю, любым способом спастись от забвения. И таким образом достичь бессмертия. Он не желает говорить о смерти, всеми силами избегает общения с безнадежно больными, с умирающими. Он их боится. Как боится и тех, на кого обрушилось несчастье, словно оно заразно.

Я обнаружила это во время избирательной кампании 2007 года, когда узнала о тяжелой болезни его матери: он просил меня позвонить ей – вместо него – и справиться о ее самочувствии. Он избегает плохих новостей, для него это тяжелый шок.

В то время я была знакома с его матерью Николь только по телефону. За несколько лет до этого мне нужно было написать для “Пари-Матч” биографическую статью о Франсуа. Он рекомендовал ей меня, и она согласилась рассказать о сыне. Между нами сразу возникли доверительные отношения, она охотно говорила о нем. В той статье я написала, что Франсуа Олланд “ненормально нормален”…

В 2006 году он просил меня позвонить его матери и… посвятить ее в историю нашей любви. Сам он не осмеливался на такое признание. Это особый момент в жизни! Разговор проходит хорошо. Николь счастлива счастьем сына, тем более что ее отношения с Сеголен Руаяль в эти годы не всегда были безоблачными. В течение всей кампании 2007 года я звоню ей почти ежедневно.

Летом того же 2007 года я встречаюсь с его родителями. Они принимают меня с распростертыми объятиями. Однако болезнь Николь неумолимо прогрессирует. И чем хуже ее здоровье, тем труднее Франсуа заставить себя позвонить матери. Мы ездим к ним в Канны на выходные. Конец ее жизни ужасен. Ей ничем нельзя помочь, остается лишь ждать неизбежного конца.

Николь много раз подолгу лежала в больнице, но теперь находится дома. Филипп, старший брат Франсуа, проводит ночи у постели матери. Мы сменяем его, когда приезжаем, но это ничтожная помощь в сравнении с тем, что ему приходится выносить в будние дни. Мы спим в комнате Николь, рядом с ней. Хотя какой там сон, – мы лежим, слушая ее хрип и спрашивая себя при каждом ее вздохе, не последний ли он. Она иссохла вконец, кожа растрескалась.

Франсуа просит меня смазать ее увлажняющим кремом: стыдливость мешает ему сделать это самому, он не может заставить себя прикоснуться к телу, которое его выносило. Я исполняю его просьбу, и он говорит:

– Я никогда тебя не брошу, ты так заботишься о моей матери.

Эти слова трогают меня, но и удивляют. Для меня вполне естественно заботиться о матери человека, которого я люблю. Я чувствую неразрывную связь между этими двумя существами.

Однажды Филипп звонит нам и просит приехать как можно скорее. Он убежден, что конец близок. Насколько я помню, это было в среду. Но Франсуа занят, он решает дождаться субботы, а заодно уговорить своих детей в последний раз навестить бабушку. Двое из них соглашаются – при условии, что меня там не будет. Официальный разрыв их родителей произошел всего несколько месяцев назад, и рана еще слишком свежа. Что ж, я устраняюсь, уступив им место.

Рано утром в субботу звонит телефон. Николь скончалась. Слышу в трубке рыдания Филиппа. Франсуа тоже плачет. Дети отменяют свою поездку, и теперь я могу сопровождать его, чтобы поддержать у смертного одра матери, которую он так любил. А через три дня меня не допускают на кремацию: дети Франсуа наконец-то выбрались в Канны.

Никогда не забуду лица Франсуа, когда он вернулся на улицу Коши. Он предупредил, что привезет урну с прахом матери: она будет захоронена на парижском кладбище. Я покупаю пять букетов белых цветов и расставляю их на комоде, который нам подарила Николь, вокруг ее фотографии. Это нечто вроде алтаря, где ее урна будет стоять два дня, в ожидании погребальной церемонии. Франсуа звонит в дверь. Коробка с урной лежит в обыкновенном целлофановом пакете из супермаркета. Невозможно описать его лицо – я никогда ни у кого не видела такого выражения. Искаженное… нет, это слишком слабо сказано. Он выглядит как человек в шоке, убитый, опустошенный.

Его очень тронули приготовленные мной цветы. На следующий день мы вместе едем организовывать похороны, встречаемся со священником, определяем место захоронения на кладбище Сент-Уан. Я пока еще не знаю, разрешат ли мне присутствовать на этой церемонии. До сих пор дети Франсуа отказывались встречаться со мной.

Не смею задать этот вопрос Франсуа: боюсь, что меня снова отстранят, что я не смогу быть в этот момент рядом с ним. Но поскольку сам он молчит, мне приходится заговорить с ним на эту тему. Как всегда, он выражается уклончиво. Только и говорит, что для него было бы вполне естественно, если бы я там была. Итак, мое присутствие продолжает создавать проблему для его детей. Их приезд стоит под сомнением до последней минуты. Войдя в церковь, Франсуа говорит мне:

– Семья будет там, слева, а ты сядь с правой стороны.

Значит, наша пара к семье не относится? Для меня это жестокий удар. Но речь идет о похоронах его матери, и я не имею права ставить его в неловкое положение. Таким образом, я сижу одна в правой половине церкви. Франсуа выходит, чтобы встретить детей. А я не могу понять, как мне себя вести. После нескольких долгих минут он возвращается с ними, со всеми четырьмя, печальный и в то же время счастливый. Он скорбит о матери, но бесконечно счастлив, что его дети здесь, что они согласились войти в церковь, невзирая на мое присутствие. По окончании церемонии он игнорирует меня, не знакомит с ними. Я сама подхожу к ним, чтобы выразить сочувствие. Они не отталкивают меня. Старшая дочь даже соглашается прийти на поминальный обед на улицу Коши, вместе с другими, дальними родственниками Франсуа, которых я до сих пор никогда не видела. Этот печальный день станет началом примирения.

В эти траурные дни меня живо трогает горе Франсуа. Я, мать троих сыновей, потрясена тем, что мужчина пятидесяти семи лет так остро переживает смерть матери. И в то же время я инстинктивно чувствую, что отныне он будет ощущать себя избавленным от проницательного взгляда, от суждений матери, которых всегда страшно боялся. А ведь как она его любила! И при этом никто не ставил его перед таким беспощадно правдивым зеркалом, как она. Смерть родителей выдвигает нас на передний край, оставляя каждого наедине со своим уделом. Она для нас и горе, и освобождение.

Но это не мешает Франсуа в день своего избрания вспоминать о Николь – в первую очередь о ней. Каждый год, при тайном содействии его секретарши, я записываю назначенный час в его органайзере и покупаю цветы. Мы едем на кладбище рано утром, когда ни один папарацци не может испортить нам этот момент. Всякий раз, приезжая туда, я оставляю его одного перед могилой той, что подарила ему жизнь и, более того, радость жизни.

О чем он думает в такие минуты? Наверняка о том, что всем обязан ей. О том, как ему не хватает ее присутствия в судьбоносные моменты его жизни. Я вспоминаю наши долгие беседы с Николь в начале ее болезни; она говорила о том, какие надежды возлагает на наш союз. И произнесла тогда чудесную фразу:

– Мне пришлось ждать больше пятидесяти лет, когда же мои сыновья наконец так пылко влюбятся.

В то время Филипп тоже вторично женился – на Каролине.

Умирая, Николь сказала:

– Я ухожу счастливой, потому что мои дети сами счастливы.

И в день, когда Франсуа стал президентом, он, конечно, думал о ней.

После такого безумного дня нужно поспать. Начиная с первого тура выборов наши ночи были так коротки, дни так загружены, что мы оба падаем от усталости. И это не считая обычной бессонницы, не всегда одновременной. Франсуа просыпается каждую ночь еще со времени праймериз. Его сон с тех пор полностью нарушен. Он, который ни с кем не делится своими страхами, по ночам дает им себя захлестнуть. Во-первых, он боится проиграть. Во-вторых, боится ответственности в случае победы. В-третьих, знает, что любое внешнее событие может повлиять на результат. Словом, ни в чем нельзя быть уверенным до наступления дня X.

* * *

В конце мая 2014 года прошел злополучный опрос по поводу кандидатов в президенты на выборах 2017 года: Франсуа Олланд получил 3 %. Он снова стал объектом всеобщих насмешек, как четыре года назад. Эта пустая трата времени и денег показалась мне крайне нелепой, а попытка утопить Франсуа всерьез разозлила. Конечно, это мое личное дело, но помимо всего прочего оказались задеты мои чувства французской гражданки, исповедующей левые взгляды. Как он дошел до такого? Как вышло, что он получил всего 3 %? Словно пузырьки на воде, стали всплывать воспоминания.

С чего началось, к тому и вернулось: когда он готовился выставить свою кандидатуру на президентских выборах, в него тоже никто не верил. Только он сам считал, что сумеет победить. А я готова была следовать за ним куда угодно. Началось все одним ноябрьским утром 2010 года: одеваясь в нашей спальне, он сказал мне, что выдвигает свою кандидатуру.

Мы старались не касаться этой темы. Я знала, что он поставил перед собой определенную задачу. О том, что предстоит, если и упоминалось, то именно так – как о “задаче”. Слова “президентские выборы” никто из нас не произносил. Франсуа словно стыдился своих честолюбивых замыслов. Табу было нарушено лишь раз. Мы ехали на моей машине по улице Фобур-Сент-Оноре, за рулем сидел он. К моему крайнему изумлению, когда мы проезжали мимо Елисейского дворца, он произнес:

– Посмотри, вот наш дом.

Я расхохоталась – он вообще часто меня смешил! Умел пошутить, в том числе и над собой. Но в то ноябрьское утро все было по-другому: в его глазах я не заметила ни искорки озорства. Он был серьезен, спросил, что я об этом думаю. Впервые за все время. И я сказала, что думаю:

– После того, что произошло в две тысячи втором и в две тысячи седьмом, у тебя нет права на ошибку. После провала Сеголен Руаяль ты должен задать себе только один вопрос. Или ты уверен, что ты лучший, – и тогда идешь до конца, или нет – и уступаешь место другому.

Он ответил не задумываясь:

– Я лучший.

– В таком случае у тебя действительно есть шанс победить.

Мы продолжали это обсуждать. Он ничуть в себе не сомневался. Всегда был уверен в том, что одолеет другого кандидата от Социалистической партии, Доминика Стросс-Кана, хотя рейтинги у того зашкаливали. Сказал, что Сеголен Руаяль ни за что не станет кандидатом, если он пойдет на выборы. Тогда, в 2007 году, он просто позволил ей выйти на первый план. На сей раз его очередь. Уж е два года, соблюдая строжайшую тайну, он над этим работает. Он начал с нижней ступени. В 2008 году, после злосчастного съезда в Реймсе, Франсуа был полностью дискредитирован. Президентская гонка была проиграна, Сеголен заявила, что это он во всем виноват. Как всегда, кого-то должны были назначить виновным, и этим виновным стал он. Всем хотелось перевернуть страницу и забыть об Олланде. Одиннадцать лет во главе Социалистической партии – пора и честь знать!

Перед самым съездом меня осенила идея: надо кое-что сделать и для себя, и для него. Я купила новую машину. Пошла к автодилеру и поменяла старушку “рено-клио” на новенький “меган”. Мне не терпелось получить новую машину прямо сейчас, я даже цвет не выбирала. Взяла, что было на складе. Я даже к покупке носков подхожу обстоятельнее… План созрел. Мне хотелось, чтобы он ушел с гордо поднятой головой. Хотелось, чтобы мы ушли вместе, чтобы все увидели, как мы садимся в новенькую машину – символ новой жизни, нового старта. Короче, чтобы он признал, что мы супруги.

В последний момент он отверг мой план. Атмосфера на съезде сгущалась. Разгорелась схватка, перешедшая в психодраму, между претендентами на главную роль в партии: Мартин Обри, Бертраном Деланоэ и Сеголен Руаяль. Все обвиняли друг друга в подтасовках. С преемниками Франсуа явно не повезло. В конце концов верх одержала Мартин Обри – но какой ценой! В Соцпартии царил полный разброд. Франсу а решил покинуть заседание незаметно, через служебный вход, без камер и журналистов. Я заехала за ним, куда он сказал. Туда, где никто бы не увидел, что он уехал со мной…

Следующие два года были лучшим временем нашей совместной жизни. В прессе его называли неудачником, исчерпавшим себя, конченым для политики. Мне он казался не таким, как прежде. Три дня в неделю он проводил в Коррезе, остальные мы были вместе. Я носа не высовывала из своей конуры в “Пари-Матч”, держась подальше от политической журналистики. У Франсуа стало немного больше свободного времени, теперь его уже не ждал у порога шофер. Мы жили на улице Коши, в квартире, которую он выбрал сам. Мы не торопясь ее обставляли, обживали и “занимались нами”, как он говорил. Как будто все остальное не имело никакого значения. Он часто повторял: “Устроим себе приятную жизнь”.

Каждая минута по-своему важна. Франсуа, тот Франсуа, которого я тогда безумно любила, был создан для счастья. Он не любил ни спорить, ни ссориться, как это случается между любовниками, – ему не нравилось ничего, что может испортить день, час, миг. Для него жизнь бесконечно драгоценна!

Он, как никто другой, умел перевести размолвку в шутку и с помощью капли юмора вернуть жизнь в правильно русло. Он умел рассмешить меня даже тогда, когда мне совсем не хотелось смеяться. Ему было присуще потрясающее качество – видеть во всем только хорошее. Он наслаждался жизнью с безграничным оптимизмом и непостижимым образом умел заражать этим других.

В то время мы вдвоем отправлялись навстречу приключениям, слушая в машине любимые диски. Он ухитрялся прямо за рулем танцевать сиртаки под песни Далиды. Просто чтобы рассмешить меня, и я смеялась так, как никогда в жизни не смеялась. В те дни мы хотя бы на один день в неделю отправлялись куда-нибудь поваляться на травке. Я показывала ему те места, где он раньше не бывал, – берега Луары и мой родной край. Он тогда впервые открыл их красоту. Благодаря мне он, прежде буквально молившийся на Средиземноморье и раскаленное южное солнце, полюбил Атлантику и могучее дыхание приливов. Мы с ним заезжали в деревни его депутатского округа, катались по землям Ло, утопавшим в золотом свете.

Помню наш первый отпуск в 2007 году: мы провели незабываемые дни на юге Франции и в Италии. В последующие годы мы ездили в Испанию и в Грецию. В Афины, а перед этим на Скирос, Миконос, на Парос. Мы, словно подростки, взяв напрокат скутеры, носились без шлемов, изъездив эти острова вдоль и поперек. Часто даже не знали, где остановимся сегодня на ночлег.

Тогда Франсуа еще умел бездумно тратить время. Мы понимали друг друга с полуслова, ему ничего не стоило меня развеселить. Или вызвать у меня панику: однажды, заехав в какую-то глушь, он вдруг обнаружил, что бензин на исходе. Я доверяла ему, он мог завезти меня куда угодно, я бы все равно последовала за ним. Единственное, что мне тогда было нужно, – это быть с ним, где б он ни находился.

Наши тогдашние чувства ни с чем не сравнимы, они навсегда останутся с нами. Навечно. Мы могли неделями быть только вдвоем – и не скучали ни минуты. Он мне часто говорил: “Я тебя люблю, потому что ты смешная”. Надо сказать, потом по мне это не очень-то было заметно. Уверена, что именно в те дни он накопил сил для того, чтобы преодолеть все препятствия, выраставшие у него на пути.

Еще я возила его по городским окраинам, которые ему, депутату от сельского округа, были мало знакомы. Он надевал кепку и темные очки, и мы заходили в дешевые магазины, где товары с истекающим сроком годности продают со скидкой, вывалив их на поддоны.

Мне хотелось, чтобы он был в курсе повседневной жизни, обычной для многих французов, тех, что считают каждый евро и не знают, как дотянуть до зарплаты. Чтобы это знал человек, который предпочитает отказаться от еды, если она приготовлена не из самых лучших продуктов, который не станет есть никакую другую клубнику, кроме вкуснейшей “гарригет”, не притронется к картошке, если ее не привезли из Нуармутье. Человека, который отправляет в помойное ведро мясо из вакуумной упаковки.

Он так мало смыслил в том, что и сколько может стоить! Не раз я становилась свидетельницей того, как он при виде умопомрачительных ценников на продуктах или вещах спокойно говорил: “Совсем недорого!”

Я вполне прилично зарабатываю. Хотя мои расходы, особенно на детей, довольно весомы, финансовое положение у меня прочное. Но ни при каких условиях я не позволю себе купить товар, цена которого кажется мне слишком завышенной. Мы с Франсуа родились и выросли в совершенно разных социальных условиях. Он надо мной мило подтрунивал, называя Козеттой. Ему было невдомек, как это – не хватает денег. Он даже вообразить такое не мог, потому что никогда ни в чем не нуждался. Ему подавай только лучшее, и ничего кроме лучшего. Он всегда любил дорогие рестораны, а мне больше нравились скромные бистро, он предпочитал большие отели, а я чувствовала себя уютно и в маленькой гостинице.

Между тем его нельзя назвать прожигателем жизни. Он не обращал внимания на то, как выглядит, мог покупать носки и рубашки в обычном супермаркете. Когда Сеголен Руаяль в июне 2007 года, после официального расставания, велела ему забрать вещи и перенести их в штаб-квартиру партии, я решила перебрать чемоданы. И отдала в “Эммаус”[29]29
  “Эммаус” – движение, объединяющее благотворительные организации в 36 странах мира. Основано в 1949 году во Франции аббатом Пьером.


[Закрыть] почти все, включая черный бархатный костюм, любимый, а потому сильно потертый, а также кожаные куртки. Рубашки были отправлены в ссылку в дальний угол шкафа. Мы пошли и купили новую одежду.

Спустя три года, когда он похудел на пятнадцать килограммов, мне пришлось снова проделать ту же процедуру. Я отдала все его костюмы, все рубашки. Сегодня он смог бы носить их снова, поскольку набрал вес. Впрочем, поздно говорить об этом: теперь другие люди ходят по Парижу в одежде из “Эммауса”, не ведая, что еще недавно она принадлежала президенту Французской Республики.

С тех пор как я разбирала сложенные Сеголен Руаяль чемоданы с его костюмами, прошло семь лет. Настал и мой черед набивать его вещами коробки и чемоданы: они отправляются в Елисейский дворец. “Каждый вернулся сам по себе / В водоворот жизни”, – пела Жанна Моро[30]30
  Из песни Сержа Резвани Le tourbillon, написанной для Жанны Моро. Несколько лет спустя она прозвучала в ее исполнении в фильме Франсуа Трюффо “Жюль и Джим” (1962).


[Закрыть].

Я влюбилась в него, когда он был всего лишь объектом насмешек, получившим по результатам социологического опроса всего 3 %. Ныне у него, президента Республики, снова всего лишь 3 %, как в дни нашего счастья. В мае 2014 года, словно желая вернуть прошлое, он то и дело отправлял мне письма с признаниями в любви. Говорил, что я ему нужна. Каждый вечер приглашал меня с ним поужинать. Я знаю, неудачи первых лет президентства привели его в уныние. Разумеется, он трудился не покладая рук семь дней в неделю. Я, как и все, поверила в него, когда он твердо пообещал сократить рост безработицы и даже снизить ее. Видела, как его огорчают неудачи. Но хотя бы в начале президентского срока Франсуа не нарушал обещаний, которые дал во время избирательной кампании. Единственное, в чем наши мнения разошлись, – это закрытие завода в Флоранже. Мы об этом яростно спорили.

Прекрасно помню, как он, взобравшись на крышу грузовика среди толпы рабочих, поклялся, что спасет их предприятие. Я с удовлетворением восприняла предложение министра промышленного восстановления, который выступил за национализацию предприятия.

В экономике я несведуща, но умею видеть и слышать. Я чувствовала, что избиратели не поймут, отчего он так резко поменял мнение. И предупредила Франсуа, что нарушение обещания станет символом его бессилия и вероломства, он возразил, что по-другому нельзя, и точка. Дискуссия была закрыта.

Как быстро все проходит! Сегодня мы уже не спорим. Новая консультантка президента по экономике работала в английском банке, одном из флагманов лондонского Сити. Потрясающие слова из речи Франсуа: “Финансы – мои враги” – давно ушли в прошлое. Его старый друг, министр экономики Мишель Сапен, видимо бросая ему вызов, даже заявил, что “финансы – наши друзья”. Какой спокойный цинизм! Но как во всем этом разобраться избирателям? Прошло два года с момента избрания Франсуа, и я чувствую, что он растерян, что порой плутает в темноте. Метаморфоза совершилась. Не та, которой мы ждали. Страница перевернута, и он это знает.

Нуждался бы он во мне, если бы его рейтинг не просел так низко? Он пишет, что вот-вот потеряет все. Но что он не хотел бы терять последнее – меня.

Пять дней назад я напомнила ему о “юбилее” его заявления о разрыве наших отношений. Ровно четыре месяца назад я испытала страшное унижение! Прошло время, и я осознала, как это больно, но тогда из-за потрясения не чувствовала ничего.

Я знаю теперь, что такое бурная реакция международной прессы. Как-то один знакомый сообщил мне, что узнал о моем разрыве с Франсуа из редакционной статьи в пномпеньской газете. На следующий день другие прочитали истории о том, как я сделалась обманутой женой, в журналах Бангкока, Пекина и Торонто. Я оказалась лицом к лицу с целым миром. Сработал условный рефлекс – самозащита. Но след в душе остался навсегда.

Каждый день ко мне подходят люди на улице, чаще женщины, но немало и мужчин, и говорят мне о “чувстве собственного достоинства”. Мне иногда приходится останавливать их, когда они особенно жестко высказываются о президенте. Однажды после первого тура муниципальных выборов какой-то мужчина заговорил со мной на улице:

– Я все время думаю о вас. Раньше всегда голосовал за социалистов, а теперь вообще на выборы не пошел после того, как Олланд с вами так поступил.

Я ему ответила:

– Может, я злюсь, может, чувствую разочарование. Но я пошла на выборы. И проголосовала за социалистов. Потому что не хочу, чтобы самой влиятельной партией во Франции стал Национальный фронт.

Мужчина посмотрел на меня, помолчал, потом кивнул:

– О’кей, когда будет второй тур, пойду голосовать.

В другой раз школьники лет по двенадцать, не больше, попросили сфотографироваться с ними. Я, как обычно, согласилась. Один из них воскликнул:

– Никогда не буду голосовать за Олланда после того, что он вам сделал!

Я улыбнулась: к выборам 2017 года он будет еще слишком молод, голосовать пойдет только в 2022-м…

Многие рассказывают мне, как расставались с любимыми или как переживали измену. Они говорят, что я сильная, что во многом изменилась, стала менее зажатой, более естественной. Я освободилась от тесных уз протокола, как и от своей безумной страсти. Идут дни, и я уже не в темнице, нет больше ни решеток, ни цепей всепоглощающей любви.

Говорят, что я сильная, но это всего лишь видимость. Уже четыре месяца я пью лекарства. “Мне редко доводилось наблюдать такой сильный шок”, – сказал мне крупнейший врач-психиатр. Несмотря на лечение, я иногда сдаю: какой-нибудь пустяк, незначительная деталь – и чувства против моей воли вырываются на поверхность. Две недели назад я была на свадьбе у друзей. Ко мне подошла молодая женщина, сказала, что приехала из Тюля.

– Знаете, в Коррезе вас очень полюбили.

Я не совладала с собой и расплакалась. Название города напомнило мне о минутах счастья. Мне так приятно, что жители Корреза полюбили меня настоящую, совсем не похожую на ту тщеславную манипуляторшу, какой меня пытались изобразить журналисты.

Время шло, и я все больше злилась на Франсуа: “Как ты мог все испортить? И нашу любовь, и начало президентского срока?” Для меня одно тесно связано с другим. Для него, наверное, тоже. Пытаясь оправдаться, он написал мне: “Я потерялся и потерял себя”.

Дня не проходит, чтобы он не умолял его простить и не предлагал начать все сначала. Но я не смогу, у меня не получится. Боль еще слишком ощутима. Она так же сильна, как любовь, которую я ему дарила.

До самого нашего разрыва я была влюблена в него до самозабвения и готова на все за нежный взгляд, за похвалу, за знак внимания. Я по нему сходила с ума. Со временем к сумасшествию прибавилось упорство. Он изменил мне, и чары рассеялись. Слишком я его любила.

Почему я с самого начала не поняла, что сама загоняю себя в западню? После ночи в Лиможе адская машина пришла в движение. Почему я не сумела предвидеть, какие великие бедствия вскоре обрушатся на мою голову? Я так долго ничего вокруг себя не замечала, поглощенная этой любовью, которую упорно старалась игнорировать. Когда мы расставались на рассвете, он, ни от кого не скрываясь, проводил меня на лиможский вокзал. Той ночью он признался мне в любви. Он не хотел завоевывать меня. Он хотел, чтобы я его полюбила. Что-то вроде крещендо: когда я сказала ему, что люблю его, он пожелал, чтобы я любила только его, а потом – чтобы любила его так, как никого никогда не любила. Так и получилось. Он получил от меня все, что хотел. Он повелевал мной, был моим господином. И всегда находил меня, даже когда я пыталась бежать, оскорбленная ложью или недомолвками.

Он постоянно твердил, что мы потеряли пятнадцать лет. Я говорила: неправда, такова судьба. Если бы наша история началась пятнадцать лет назад, мы бы, наверное, уже расстались. На самом деле наши отношения и не продлились бы пятнадцать лет… У каждого из нас была своя жизнь. И я горжусь, что мои сыновья похожи на своего отца, что они унаследовали его утонченность.

После Лиможа мы встречались в ресторане, который прозвали “Столик в дальнем углу”. Мы обедали вдали от посторонних глаз, иногда засиживаясь до четырех часов, потому что были не в силах расстаться. Часами говорили по телефону. Нам столько нужно было друг другу сказать, стольким поделиться: если долго сдерживать напор воды, она рано или поздно прорвется наружу.

Приближалась пора летних отпусков. Я призналась мужу, что встретила другого мужчину. Имя не назвала. Он сам вскоре все узнал. Теперь-то я понимаю, какое отчаяние он тогда испытал. С некоторых пор мне известно, до какой степени человек может страдать и от этого сходить с ума.

В конце весны нам с Франсуа удалось урвать кусочек невероятного счастья. Приближался момент отъезда в отпуск с нашими семьями, и мы растерялись. Разлука на целый месяц казалась нам невыносимой! Когда его не было со мной, мне его так недоставало! Он меня околдовал. Мы мечтали сбежать вместе. Не решились из-за детей.

Он сказал, что жил как в аду. Я нашла в журналах его фотографии тех дней: в кругу семьи, счастливая улыбка. Двуличный человек? Нет, я не сомневалась в его чувствах. Никогда еще мужчина так убедительно не доказывал мне силу своей любви.

В сентябре 2005 года Сеголен Руаяль о нас узнала. И тут же объявила, что собирается участвовать в выборах от социалистов… в интервью, которое дала “Пари-Матч”. Намек вполне прозрачный, однако Франсуа не принял его всерьез. Между тем уже были написаны первые страницы грязного сценария. Охота на женщину началась, и этой женщиной была я. Журнальное начальство, подстрекаемое Сеголен Руаяль, стало давить на меня. Ее сторонники также угрожали устроить мне неприятности. Я испугалась, но Франсуа успокоил меня: он не сомневался, что скоро все уляжется и ее кандидатура на первичных выборах не пройдет. В декабре он предложил мне поселиться вместе. Я отказалась – не была к этому готова. Меня пугала буря, которая после этого поднимется в СМИ. Кошмарные видения преследовали меня. Казалось, будто меня выставили голой на площади и нет никакой возможности куда-нибудь скрыться.

Угрозы становились все более серьезными, в том числе и со стороны руководства журнала “Пари-Матч”. Мы с Франсуа несколько раз пытались расстаться. Разъехаться по домам и вернуться к прежнему образу жизни. Я не хотела брать на себя ответственность за возможные последствия: хоть он и был первым секретарем Социалистической партии, а значит, законным кандидатом от своего лагеря, он не смог бы выдвигаться от социалистов.

Сеголен Руаяль бросила ему вызов публично, чтобы он сдался в приватной обстановке. В этом состязании по армрестлингу ставкой была я. Франсуа не сдался. Чем больше укреплялись позиции матери его детей, тем чаще он говорил, что я ему нужна. И рассказал, как она с ним в открытую торговалась:

– Бросишь эту женщину – уступлю тебе место на президентских выборах.

Ему пришлось выбирать между мной и своим политическим будущим. Мы снова попытались расстаться, и снова безуспешно. Опять приближалось лето. С тяжелым сердцем мы готовились провести отпуск порознь. Я – одна с детьми. Он – в роли счастливого отца семейства. Идеальная семья, первый секретарь Соцпартии, готовый самоустраниться ради карьеры матери своих детей.

Журналисты были без ума от этой увлекательной, как роман, истории, не ведая, что она обернется кошмаром. Маховик раскручивался. Ничто уже не могло остановить Сеголен Руаяль. Она скрывала проблемы в семье, ее терзали гнев и боль, и от этого ее честолюбие и энергия только возрастали.

Опросы показывали, что ее рейтинг растет. Она возглавила президентскую гонку. Франсуа упрашивал всех друзей ее поддержать, хотя мне говорил совсем другое. Он понимал, что игра окончена и Сеголен победила. По большому счету, для него предпочтительнее была победа Сеголен Руаяль, нежели Доминика Стросс-Кана, Лорана Фабиуса или Лионеля Жоспена, который между тем летом 2006 года попытался вернуться в большую политику.

Я уже собралась отправиться к бывшему премьер-министру и рассказать ему правду. Объяснить, что Франсуа не может выставить свою кандидатуру и вести избирательную кампанию, потому что связан по рукам и ногам личными обстоятельствами. Но удержалась, ведь я журналистка и у меня иная роль. К тому же, как мне казалось, я бы предала Франсуа.

Сеголен Руаяль одержала верх. Я была повержена. И захотела прекратить наши отношения. Мне не хотелось поддерживать распространяемую в СМИ ложь о дружной супружеской паре, которая плечом к плечу идет на штурм Елисейского дворца. Как Билл и Хилари Клинтон. Мне не хотелось становиться персонажем этой пьесы. У меня возникло чувство, будто я снимаюсь во второсортном фильме с заведомо трагическим финалом.

Все столичные политики и представители масс-медиа принялись судачить о нашей связи. Редакционные совещания в “Пари-Матч” превратились для меня в пытку. Едва кто-нибудь заговаривал о паре Олланд – Руаяль, как все поворачивались ко мне. Я не опускала глаза и выдерживала их взгляды. Но чего мне это стоило…

На сей раз я решила окончательно порвать с ним. Последней каплей стала его ложь, одна из многих, но она переполнила чашу моего терпения. Я рассталась с ним и не давала о себе знать три недели. Скрепя сердце. Один наш общий друг выступил в роли посредника и сообщил, что Франсуа несчастен как никогда. Но я держалась… до того момента, когда он подкараулил меня по дороге на рынок воскресным утром. Он поджидал меня несколько часов. И сумел вернуть меня. Мы плакали, смеялись… У него убойная сила убеждения.