Текст книги "Такая вот жизнь, братец – 2. (Записки «Шестидесятника»)"

Теперь я буквально сидел на перине из грязи, чувствуя, как жижа прохладным компрессом обхватывает мошонку и член, проникая во все складки тела. Каждое движение доставляло мне нестерпимо сладостные ощущения, как будто кто-то живой держал меня за плоть, поглаживая ее и шевеля нежными колыханиями из стороны в сторону. Вымазанный в грязи член торчал, как поплавок и его головка слегка подрагивала от возбуждения. Погрузившись в грязь по самый лобок, я начал двигаться в ней, словно в гигантском влагалище, чувствуя трение каждой клеточкой возбужденной плоти. Ощущение было неописуемое! Волны оргазма подкатывались все ближе и ближе, мои движения становились быстрее и яростнее, пока, наконец, не в силах справиться с собой, я не бросился, как пловец, вперед на кучу, буравя членом невидимую преграду грязи и низвергая в ее глубины, как мне казалось, целый каскад горячей спермы.

Придя в себя, я с хлюпаньем разлепил объятия с грязью и, выпрямившись, сел на зад. Некоторое время я так и сидел, словно в дурмане, ощущая слабость во всех членах. Наконец, встал на ноги, чтобы смыть с себя начинавшую подсыхать на теле грязь, и вот тут-то и раздался окрик, идущий откуда-то сверху:

– Стоять! Ни с места!

Инстинктивно прикрыв руками гениталии, я замер на месте в позе Венеры Милосской. Потом, слегка повернув голову, краем глаза увидел двух пограничников с собакой. Они стояли наверху, на самом краю спуска, молча разглядывая меня. Один из них, высокий, белобрысый, был, похоже, эстонец, другой – низкорослый, коренастый крепыш – явный татарин. Татарин удерживал рвущуюся с поводка овчарку.

– Ваши документы! – насмешливо глядя на меня, скомандовал белобрысый.

– Какие документы, – мычу я в ответ, пытаясь освободиться от набрякшего от грязи, съехавшего на живот бюстгальтера. – Я..

– Вы что, не знаете, что здесь погранзона! – перебил меня эстонец и выпустив клуб дыма изо рта, защёлся натужным кашлем – Как вы здесь оказались?

– Понимаете, я купался и… меня вынесло на этот берег, – начал я, быстро соображая, что сказать.

– И что вы здесь делаете?

– Да я, вот, знаете, я лечусь, – нашелся я, показывая рукой на ручей. – вот, принимаю грязевую ванну, У меня, знаете, радикулит, а эта грязь, говорят, лечебная…

– Видели мы, как вы тут лечитесь, – зловеще произнёс пограничник, – Документы предъявите.

– Нет у меня документов. Остались там, на пляже, – продолжал врать я. – Отпустите, меня, товарищ пограничник. Я просто отдыхающий.

– Не знаю, какой вы там отдыхающий, а отпустить просто так не могу. Придется вас задержать для выяснения личности…

– Да я же ничего такого не делал. Вы же видите…

– Так, давайте, умывайтесь и одевайтесь. И пройдемте с нами на КПП. Там все и выясним. Где, кстати, ваше белье?

– Да вот оно, – мямлю я, показывая на рубашку, – товарищи, отпустите вы меня. Не шпион же я.

– Так, а это что, – обрывает меня пограничник, указывая на женские трусики. – Откуда это здесь?

– А я не знаю, – я решил от всего отказываться. – Не мое это.

– Не ваше. А лифчик, что, тоже не ваш?

– Не мой. Я просто примерить хотел.

– Чего примерить? Вы что, баба, что ли?

– Да нет, – спешу заверить их я, – я просто так, побаловаться…

– Так, давайте, мойтесь-мойтесь. Побаловаться.

Эстонец, видимо, не знает, что со мной делать. Молчавший до сих пор татарин поворачивается к нему и что-то шепчет ему на ухо, отчего по лицу эстонца пробегает злая усмешка. Он молча кивает головой татарину, после чего тот, привязав собаку к дереву, спустившись на берег, сгребает в охапку мою рубашку и плавки.

– Чего смотришь, – окрысился он на меня. – Одевай бабье, сука. А то собаку спущу. – Пес щерит пасть. – Одевай, кому говорю. Ну!

И он делает шаг ко мне. «Боже, что же происходит, мелькает в голове, чего они от меня хотят»? Парализованный страхом, я вытряхиваю грязь из чашек бюстгальтера и надеваю, не застегивая, на грудь. Потом, сполоснув в ручье трусики, начинаю неловко, под взглядами парней, натягивать их на себя.

– Хорош, сучка, – цокнув языком, отмечает вслух татарин. – Хороша, да? – крикнул он белобрысому, и я слышу, как тот хохотнул в ответ. – Только лифчик болшой. Набей-ка его снова глиной.

– Да что вы, товарищи, – начинаю я жалобным голосом, но татарин непреклонен.

– Ты что, русский язык не понимаиш, – грозно подступая ко мне, шипит он. – Делай, что тебе говорят. А то хуже будет.

«Нет, это – сон», пытаюсь уверить я себя, «сейчас я проснусь и все пройдет». Сон или не сон, но делать нечего. Приходится подчиниться. Я снимаю бюстгальтер, набиваю его грязные чашки мокрой глиной, снова одеваю…

– Вот-так, бачка, – тараторит татарин, подскакивая ко мне сзади, – Молодец, бачка, теперь давай, повернись, я тебе его застегну…

Я послушно поворачиваюсь и, опустив руки, стою, пока он, напряженно сопя, молча возится с застежкой. Потом, вдруг, дав мне звонкий шлепок по ягодице, разворачивает меня к нему лицом.

– Ну, вот, видишь, а ты боялась. Ти хороший девочка, – заключил он, бросая оценивающие взгляды на мои «прелести». – Только очень грязный. Чего мы с ним делать будем? – кричит он, обращаясь к сидящему на кочке эстонцу.

– Пусть попляшет, – гнусавит тот со своего места. – Как в кино. Пусть изобразит бабу.

– Якши, бачка, – с удовольствием откликается татарин. – А ты музыку давай!

Эстонец вытаскивает из вещмешка транзисторный приемник и начинает крутить колесо настройки, оглашая лес какофонией звуков. Наконец, найдя подходящий шлягер, врубает приемник на полную мощность.

– Давай!

– Да нет, товарищи пограничники, я не могу, я же…

– Не можешь! – кричит белобрысый с верхотуры, угрожающее приподнимаясь с места. – А ну, Хамид, помоги ему.

– Танцуй, говорят тебе, ссука, – наступает на меня Хамид, – Кому говорю!

– Я не знаю, – лепечу я, отступая в ручей.

– Не знаешь? Вот я тебя щас вы-бу, тогда будешь знать! Ну!

– Давай-давай, – крикнул сверху эстонец. – а то музыка кончится.

Я поднимаю руки над головой и, вихляя бедрами из стороны в сторону, начинаю передвигаться по пятачку. Потом вспомнив, как танцевали на празднике негритянки, оттопыриваю зад и пячусь назад, при этом мои набитые глиной сиськи нелепо болтаются вверх-вниз и из них сыпятся комья грязи.

– Во-во, хорошо! – верещит белобрысый, – еще так давай! Хамид, пусть он с тобой потанцует.

– Да он грязный, товарищ командир, – кричит, смеясь Хамид, – Как я с ним танцевать буду.

– А ты его помой вначале! – так же смеясь, отвечает эстонец. – Заодно и сам вымоешься.

– Помыть, товарищ командир? Это можно.

Хамид садится на песок и, быстро скинув с себя сапоги, принимается стаскивать галифе.

– Я щас. – Оставшись в одних трусах и майке, он подбегает ко мне и, схватив меня за талию, принимается кружить со мной по пляжу. – Нет, он грязный, я не могу с ним. Мыться давай, – отстранив меня от себя, но, не выпуская из рук, командует он. – И не вздумай бежать. Всё равно поймаю!

Я перехватываю его липкий, наглый взгляд и, увидев злую, хищную ухмылку, чувствую полное бессилие.

Опустившись в ручей и зачерпнув ладонью воду, я начинаю смывать грязь с живота, чувству, как комок подступает к горлу.

– Отпустите вы меня, прошу вас, – умоляю я их сквозь слезы, но татарин и слушать не хочет.

– Да ты чего, мужик, не бойся. Мы щас тебя помоем, чистенький будешь, потанцуем с тобой и пойдешь домой. А не хочешь, тогда пойдем на заставу. Там тебя вмиг приведут в чувство. Я щас тебя вымою. Да, сержант? – кричит он, перекрывая звуки песни.

– Да-да, – со смехом доносится сверху.

– Ну-ка, давай, сыми-ка ты это сначала, – расстегнув лифчик, приказывает он. Я снимаю, и его тяжелые чашки с брызгами шлепаются в воду. Татарин подхватывает лифчик и смочив его в воде, начинает смывать мне грязь со спины.

– Ну, вот, хорошо, бачка, а теперь вставай-вставай, – сказал он и, схватив меня подмышки, приподнимает из воды и ставит на ноги. – Фу-ты, тяжелый какой. Давай, трусы сымай, ну!

– Да нет же, зачем…

– Чего! Поговори у меня, – прикрикнув, он одним махом сдергивает злополучные трусики с ягодиц. – Да наклонись же! Надо же все мыть!

Я вдруг чувствую, как его рука, скользнув у меня между ног, уже крепко держит меня за член. В следующее мгновение он рывком приподнял меня кверху и надавив другой рукой на спину, валиг лицом в воду.

– Вы чего! – ору я благим матом, упираясь обеими руками в дно и отчаянно крутя головой. – Вы не имеете права!

Навалившись на меня всем туловищем, Хамид хватает меня за затылок и с силой окунает головой в воду. Видя, что я могу захлебнуться, он вытаскивает голову из воды.

– Ну, что, будешь слушаться?

– Перестаньте! Что вы делаете! – ору я, пытаясь оттолкнуть его рукой, но от этого только теряя равновесие и снова падая в воду. – Я же захлебнусь!

В ответ – только хохот эстонца и заливистый лай собаки. И завывания из приемника.

– Молчи, сука, – раздается над ухом хриплый голос Хамида и я почувствовал, как в анус мне тычется его твердый, как палка, член. – Давай ты!

Он бьет мне ногой по внутренней стороне лодыжек, пытаясь пошире раздвинуть ноги, потом – слышу – плюет в ладонь и смазывает слюной отверстие заднего прохода, и снова его мягкая головка тычется в проход – туда-сюда, – пролезая все глубже и глубже и каждый раз, когда он выходит из меня, все тело пронизает резкая боль. «Он меня просто на кол сажает!» мелькает в голове, но сделать я ничего не могу. Я весь в его власти. Он тискает мне грудь, щиплет соски, хватает за член, и я чувствую, как слабеет мое сопротивление, как все тело мягчеет, расслабляется, поддается его неистовому натиску…

Но боль не проходит, она становится все резче, я чувствую, как вместе с его членом наружу меня вылезает что-то из ануса, доставляя болевые ощущения. От боли перед глазами плывут огромные красные шары, они движутся на меня, уходя из поля зрения, а за ними другие, готовые вот-вот разорваться…

– … твою мать! – слышу над собой хриплый окрик Хамида.

– Что? – раздается с обрыва.

– У него кишка из жопы вылезла.

– Ничего, ты ее х… засунь обратно.

– Да не засовывается.

– Ну тогда брось ты его на х… Он и так весь дохлый…

Я чувствую, как Хамид пытается пропихнуть членом обратно в зад то, что висит у меня снаружи, и боль электрическим током бьет меня в крестец, бегущие на меня шары начинают рваться с беззвучными вспышками перед глазами, и на мгновение я отключаюсь.

– Брось его, ну его на х…, – слышу я сквозь гуд в голове, – только вытащи на берег, а то еще захлебнется в канаве, а то потом хлопот не оберешься.

Хамид берет меня подмышки и вытаскивает на сухое место.

– Ууу, целка проклятая. Не дал мне кончить, только раззадорил – бросает он мне сверху и, подобрав обмундирование, уходит наверх. Я слышу, как он одевается, как стучат об землю подошвы его сапог, лязгает бляха застегиваемого ремня и, закуривая и чертыхаясь, они удаляются в направлении реки.

Боже, какое счастье! Неужели они меня оставили в покое? Или сейчас вернутся и начнут снова истязать? Некоторое время я лежу, приходя в себя и чувствуя, как медленно, постепенно уходит в зад моя вывернутая прямая кишка. Потом встаю и, сделав пару шагов, снова валюсь на землю – боль нестерпимая! Но оставаться здесь нельзя, надо, во что бы то ни стало, переправиться на «свою» территорию. Бросив бюстгальтер и трусики дамы, я надеваю плавки и рубашку и медленно бреду к берегу. Только бы не встретить их снова. Я оглядываюсь по сторонам, но вокруг ни души – тишина и спокойствие! Река несет свои быстрые воды в залив. До чего же широка она! Как же мне переплыть ее! Я схожу в воду и ее холодные струи приятно свежают мой истерзанный зад.

Надо плыть под углом, и я мысленно намечаю себе ориентир на другом берегу. Всё так, но сил уже нет никаких и побарахтавшись пару минут, я перестаю бороться с течением и, перевернувшись на спину, гребу к середине реки, а её воды уносят меня все дальше и дальше от мыса. А мне все равно… В этот раз меня спасает чудо – подбирает рыбак, оказавшийся на моем пути в небытие…

…Шел второй месяц моего вынужденного безделья… Я по-прежнему томился в Усть-Нарве. Утром – пробежка по холодному песку пляжа (иногда километра три до международного туристского лагеря), после завтрака – поход в магазин и прогулки по поселку, вечером – кино в доме отдыха колхозника или карты в компании таких же изнывающих от скуки отдыхающих. И всё время в мозгу одна мысль: когда же, когда?.. Из Москвы – ни гу-гу. В ответ на мои телефонные звонки неопределенные ответы, что, мол, пока запросов не приходило, ждите.

Л. «вкалывала» у себя в гостинице, на даче бывала редко, а когда приезжала, то держалась больше «на людях» и со мной почти не общалась. А ведь как она нужна мне была тогда! Она злилась на меня за мой отказ купить дубленки. Каким же я жмотом оказался! Думаю, у нее уже тогда был кто-то. Наверняка был, просто мне это не приходило в голову. Мне было как-то все равно. Я был измотан неопределенностью своего положения. Надо было что-то делать, как-то «определяться», как стали потом говорить. Надо было ехать в Ленинград, показываться на факультете, снова приниматься за научную работу, а этого, честно говоря, мне совсем не хотелось. Меня тянуло назад, в далекую тропическую глушь, где всё так просто, где вольготная, ни к чему не обзывающая жизнь, где я чувствовал себя «человеком»…

Прохладными августовскими вечерами я гулял по пляжу под баюкающие всплески волн, следя за тем, как тонет в дымчатых тучах бледный диск северного солнца и вспоминая феерические закаты Икороду…

Наконец, – о, радость! – приходит долгожданная телеграмма: «Срочно командировать…». «Были сборы недолги», и вот мы с Л. уже в вагоне «Авроры», несущейся на всех парах по тряским рельсам в Москву. На полпути меня, вдруг, ни с того, ни с сего, начинает знобить, подскакивает температура, рябит в глазах. По всем признакам – приступ малярии. Этого еще только не хватало. С малярией я уже знаком: зимой меня хорошо тряхнуло на площадке. И вот, неожиданно, здесь в поезде – рецидив. Поздно ночью, у друзей, меряю температуру: под 40°. Мне дают стакан водки, потом еще, наваливают на меня кучу одеял, под которыми меня все равно трясет, как «в лихорадке», я забываюсь тяжелым сном, а утром – как ни в чём не бывало. Пронесло.

Малярия была настоящим бичом для нашего брата. Боялись ее все: от начальства до разнорабочих. Пару раз переболеешь, а на третий – домой. Поэтому и боялись. Профилактикой был, в основном, алкоголь. Были, конечно, и таблетки всякие на хининовой основе, но они не пользовались популярностью. Их надо было регулярно принимать (раз в неделю), а к концу недели шансы заболеть все равно поднимались до девяноста процентов. Многие бросали принимать и переходили на джин. Тоже, ведь, настоян на можжевельнике. А местные, те вообще на нее не обращали внимания. Для них это было что-то вроде гриппа. Переболел, помотала она тебя, потрясла, встаешь и снова на работу.

Правда, наш главврач не уставал агитировать всех на собраниях: принимайте таблетки, не ленитесь. Он закупал их тоннами и, как оказалось, при этом преследовал шкурный интерес. Что он делал: приписывал нули на чеках, которые сдавал в бухгалтерию и от этого имел приличный навар. Ну, это уже потом выяснилось. Когда стали начальство шерстить. Да, интересный был тип: ветеран войны, вся грудь в орденских планках. Восемнадцать лет по заграницам, казалось бы, чего не хватало? И вот тебе на: отпетый мошенник. Я с ним первое время часто мотался за лекарствами в Лагос. Едем в машине скорой помощи, а он все молчком-молчком. Невзрачный такой с виду был, ну прямо божий одуванчик. Больных не особенно жаловал, всем прописывал витамины. Помню, как-то разговорились в пути о гороскопах (я тогда ими увлекался: купил все знаки зодиака на весь год и все читал, читал…), так он мне всю душу вымотал: все интересовался своим будущим. Ну, я ему перевел, конечно – все же, доктор. А будущее-то у него оказалось неважнецким. Короче, замели его с его приписками, арестовали, и под конвоем в Москву. И прямо с самолета – в КПЗ Лефортово. Так он и там умудрился отчебучить: как узнал, что его дело швах, взял, да и прямо в камере отравился. Чтобы избежать конфискации. В результате, дело закрыли, и все награбленное досталось семье. Так и вижу, как он с задумчивым видом размешивает яд в стакане…

…И вот я снова возвращаюсь в эту клоаку, этот отстойник европейской цивилизации…

Помню, как я нервно мерял шагами пространство зала на втором этаже аэропорта в ожидании объявления о посадке. Позади были проводы, хлопоты последних дней, последние сомнения. Всё: жребий брошен, назад пути нет. Услышав объявление о посадке на мой рейс, я подошел к буфетной стойке, неожиданно для себя заказал сто граммов водки, хлопнул стакан, не закусывая и не спеша, твердым шагом направился по длинному крытому спуску к автобусу, провожаемый угрюмыми взглядами охранников…

…После отпуска моя жизнь на стройке пошла по-другому. Теперь я здесь считался старожилом. Я стал «своим».

«Я снова здесь, всё в том же склепе», написал я в день приезда. «А вокруг – всё то же и все те же. Два месяца отпуска, а как будто и не было их. Всё в моей жизни куда-то падает, валится в бездну, и я не в силах ничего удержать. Как в поезде, и всё родное, близкое мимо: безжалостно, неумолимо».

Первые дни я оставался не у дел. Был, как говорится, «на подхвате»: то одному что-то надо, то другому. Потом, вдруг, узнаю: отправляют на трассу. Вот, тебе, и на! Приехал, называется. Да что я – какой-нибудь там студентик иняза, чтобы жить в вагончике без элементарных удобств, как какой-то работяга. Поначалу даже обиделся: уж больно это было похоже на ссылку. Откровенно говоря, ехать в глушь совсем «не прельщало»: рядом с начальством и сам себя вроде как начальником чувствуешь. С другой стороны, поразмыслив, решил: а почему бы нет? Чем дальше от «боссов», тем спокойнее: меньше риска напороться на начальственное хамство. Да и ответственности никакой. Со спецами я, в общем-то, ладил, вернее, умел под них подлаживаться. Это мерзкое свойство в себе я открыл здесь, в Нигерии. Раньше думал, что мне просто на людей везет.

Т., по которой я так скучал в Союзе, ко мне явно охладела. Но не сразу. Поначалу она меня очень даже «привечала». Видимо, ей льстило мое завидное постоянство. В офисе она частенько одаривала меня очаровательными улыбками, мягко подтрунивала над моими неуклюжими изъявлениями чувства, пару раз даже пригласила к себе на чай (она жила одна). Большую часть времени мы проводили в душеспасительных беседах. Видя, что меня буквально распирает от желания, она напоминала мне о моем долге мужа и отца, потом сдавалась под напором ласк и открывала грудь для поцелуев. Но дальше – ни-ни.

– К тебе же жена едет, – напоминала она мне всякий раз, когда я не в меру увлекался. – Не растрачивай себя понапрасну.

Действительно, мы с Л. решили, что она приедет сразу же, как только оформит документы. Я её и ждал, и не ждал. С женой здесь была житуха хоть куда. Семейным давали отдельные квартиры, в которых можно было забыть о «коллективе» и столовской жратве. И вообще, женатый спец внушал начальству больше доверия. Если и пили, то втихаря у себя на виллах, и не болтались по площадке в поисках приключений. Витек уже несколько месяцев жил так, да и все мои московские приятели тоже выписали себе жен (некоторые приехали с детьми) и жили отдельно. С другой стороны, везти сюда четырехлетнего сына было очень рискованно (так мне казалось), а расставаться с ним не хотела Л. Вот и получалось, что в душе я её не очень ждал, хотя и регулярно ездил встречать по пятницам в аэропорт.

…По случаю моего приезда, наши девушки устроили у Т. небольшой сабантуйчик. Узнали где-то про мой недавно прошедший день рождения и решили отметить его, а заодно и моё благополучное возвращение в Африку. У меня на этот случай была припасена бутылка шампанского (водку мы с Витьком выжрали в первый день). Пришли Марина и Светлана и еще пара девиц из гендирекции. Получился настоящий девичник. Быстренько сварганили салат из тропических фруктов (бананы, ананас, манго в апельсиновом соке), разлили шампанское по стаканам, выпили. Ну и, как водится, началось перемывание косточек всех и вся. А поговорить было о чём. За мое отсутствие здесь многое изменилось. Приехавшая комиссия вовсю шерстила Дирекцию. Тучи нависли над самим шефом. Тот оказывается столько на себя и свою «челядь» денег истратил, что хватило бы на оплату многих спецов. Снимал за огромные деньги виллы, устраивал грандиозные пиршества (чему я и сам был свидетелем). В общем, полное разложение.

Ну, поговорили, потолкли воду в ступе, да и по домам стали собираться. «Скоро фильм начнется, да и ужин стряпать надо». На самом деле все прекрасно видели, как не терпится мне остаться наедине с Т. Допили свои стаканы с шампанским, да и разошлись по своим «каютам». Я тоже было засуетился, но Т. меня благосклонно задержала – «на чашку чая»: они теперь жили в новом, только что отстроенном японском доме-гостинице. После наших бараков это был настоящий кайф. Здесь было всё: и современный бесшумный кондишн, и холодильник, и минидуш, и газовая колонка на кухне, и всякие там столики, полочки и отличные кровати. А самое удивительное, что возвели эти три блока всего три японца: все от начала, до последнего шурупа. И всего за каких-то там три месяца. Как это им удалось, просто не укладывалось в голове. Но, то ж японцы! Какие у них бульдозеры – просто звери! И хотя слышимость была такая, что все знали, кто с кем спит, радости нашей не было конца.

Некоторое время мы с Т. просто сидели за столом, ведя салонный разговор, потом я подсел к ней поближе и, обняв за плечи, стал подбираться к ее прелестям. Тут главное было не спугнуть, довести её до нужной «кондиции». Пришлось пустить в ход все свое красноречие. Я безумолку нес какую-то чепуху, умильно заглядывая ей в глаза и беспрестанно отпуская комплименты (которые я делал вполне искренно: ведь я и сам в них верил), при этом мои руки, как бы невзначай, оказывались то у нее на талии, то на ягодицах, то на груди. В общем, вел себя, как бес: совращал, как мог. Т. вяло сопротивлялась, постепенно впадая в состояние блаженной летаргии и позволяя мне всё больше и больше. Страсть моя разгоралась и вот, наконец, я завладел ее ртом и наши губы, как говорится, «слились в страстном поцелуе». Оторвавшись от Т., я встал, решительно закрыл входную дверь и погасил верхний свет. Из магнитофона доносились приглушенные постанывания Донны Саммер (которую им всем открыл я). Опустившись перед Т. на колени, я расстегнул ей блузку и, привычным жестом стянув с груди бюстгальтер, принялся целовать ее вздернутые, набрякшие желанием соски. Было видно, что ей хорошо со мной, она запустила руки мне в волосы, ероша шевелюру и пытаясь оттолкнуть от себя мою наглую морду, но я действовал напористо. Задрав ей юбку, я стал целовать ее смуглые, блестящие от загара ляжки, пытаясь раздвинуть ей ноги пошире и приникнуть своим мурлом в ее святая святых. Она, не переставая, отговаривала меня, умоляла не делать «этого», но, когда я уперся носом в ее лобок, руки ее бессильно повисли и она перестала сопротивляться. Я попытался стянуть с нее трусики, но сделать это на стуле было трудно и тогда, вскочив на ноги, я сгреб ее в охапку и понес к кровати. Там мы долго молча возились. Видя, что мне всё удается, я вдруг занервничал, засомневавшись в своих возможностях после столь длительного поста. Навалившись на нее всем телом, я стал лихорадочно тыкаться членом, ища заветную щель. Что-то у меня не очень получалось, что-то мне мешало, а Т. подозрительно молчала, ничем мне не помогая. Я чувствовал, что силы уходят и что времени на передышку она мне не даст, надо было что-то срочно предпринимать. Подложив руки под ее ягодицы, я что есть силы втискивал свой ослабевший член во влагалище, пока он, наконец, не проник внутрь, вызвав у Т. сдавленный крик. Но мне было не до нее. Я работал, стремясь восстановить «форму» с помощью быстрых движений и действительно, через пару минут, член мой снова «окреп». Т. лежала подо мной, словно выброшенная на берег рыба, отвернув голову и подставив горячую щеку для поцелуев. Чувствуя, что я уже «на подходе», я сделал еще пару судорожных пассов и вовремя вырвал член из влагалища, обрушив ей на лобок целый каскад горячей спермы. Это было ужасно, но я уже к этому привык. «Что ты наделал!», столкнув меня с кровати крикнула Т. и стремглав кинулась в душевую. Я молча встал, натянул на себя джинсы и сел за стол. Настроение мое круто изменилось. Я был зол: на себя, на нее, на Л, оставшуюся дома, на весь белый свет! Я оглядел убогую комнату, пока, наконец, не уперся взглядом в наше любовное ложе. На простыне красовалось какое-то темное пятно. Что это могло быть? Моя сперма практически вся осталась на Т. лобке. Тогда что же, неужели кровь? Привстав, я подошел к поближе, но в этот момент Т. выскакивает из душевой и, увидев, что я стою у кровати, хватает меня за рубашку, рывком отталкивает от кровати и, бормоча, что уже поздно, выталкивает за дверь. Но прежде чем выйти, я успеваю заметить в душевой брошенное на спинку стула окровавленное полотенце…

Так, вот, впервые в жизни я осквернил непорочную деву. И было мне тогда 38 лет (а ей на год меньше). И что удивительно, эта история не имела продолжения. Мне сразу дали понять, что я больше не нужен. «Мавр сделал свое дело…». Более того, однажды возвращаясь к себе поздним вечером, я заметил, как в дальнем конце коридора один спец, тихо постучав, проскользнул в ее комнату. Стоит ли говорить, каким это для меня было ударом. Как я ревновал ее, как переживал свою столь скорую «отставку»! Почему Т. меня так грубо отшила? Может, просто я был нужен ей только для перфорации ее застарелой плевы? С тем же успехом это мог сделать и доктор. Как бы то ни было, но больше она меня к себе ни разу не подпустила. Судя по насмешливым взглядам, которые она бросала на меня при встречах, она даже с некоторым злорадством наблюдала за моими терзаниями, всем своим видом показывая, как ловко она меня провела. Она бесцеремонно пресекала мои попытки установить контакт, вырвать у нее хоть какое-то признание. Я искал с ней встречи (как ни банально это звучит: ведь мы работали в одной комнате), я стучался к ней вечерами, подкрадывался к окну, пытаясь вырвать из ее уст хоть какое-то сочувствие. Я писал ей послания, сочинял стихи, даже по-английски (одно из них где-то валяется…), я периодически напивался и попал в черный список алкашей. Я думаю, что и на трассу-то меня отправили в наказание за мои сумасбродства. В общем, второй год в Нигерии начинался весьма трагически. Посему я отчасти и рад был предстоящей поездке на трассу.

И вот я в Иджебу-Ифе, маленьком городке или, скорее, селении, расположенном в ста километрах к северу от Лагоса. Условия жизни здесь намного хуже. На всем лежит отпечаток казенного отношения советского чиновника к человеку труда, к простому работяге. Почему итальянцы или там французы живут даже здесь, как люди. Да они иначе и работать не будут! Нами, правда, снят здесь небольшой двухэтажный дом, но живут в нём, в основном, итеэровцы, а простые работяги вынуждены ютиться в «балках» – вагончиках, словно американские пионеры Дикого Запада. Тут же, рядом с вагончиками, стоит дающий нам свет дизель, который ревет и дымит на всю округу. Между вагончиками паркуются трубовозы и «пазики», развозящие по утрам рабочих. Очень тесно и внутри, и снаружи. Жизненное пространство сужается до нескольких метров.

Большую часть свободного времени я провожу в вагончике. Деваться некуда: за пределы двора можно б выбраться только на машине. В вагончике нас трое на одну половину: три кровати, шкаф, и стол, над которым с потока свисала дающая тусклый свет лампочка. Никакого уюта, но – жить можно. Так годами живут трассовики.

Каждый день я выезжаю на трассу, где мы варим и укладываем трубу. От площадки это довольно далеко, так что уезжаем туда на весь рабочий день. Проселочная дорога вся в ухабах и рытвинах. Наш уазик болтает из стороны в сторону, словно какой-нибудь ялик в шторм. «Зато сухая, говорит бригадир, вот начнутся дожди, тогда вообще поминай, как звали». Пара мостков, по которым мы пересекаем местные речушки, явно временного характера: большинство мостов было взорвано во время гражданской войны отступавшими биафравцами. Наш путь лежит через пару деревенек, где у дороги копошатся полуголые ребятишки с покрытыми пылью всклокоченными космами на головах. Завидев нас, они с криками «руси, руси» бросаются нам навстречу и некоторое время бегут за нами, словно стая голодных собак. Потом отстают. Иногда мы им бросаем краюху хлеба…

Местные жители, мужчины и женщины, появляются на пути невесть откуда и молча стоят в высокой траве, провожая взглядами наш уазик. Боятся.

На трассе – тишина. Сваренная труба лежит длиннющей колбасиной около траншеи. Свежевырытая, морковного отлива земля горбится по другую сторону. Итак, вот пейзаж, о который я каждый день мозолю глаза: красная земля, покрытый свежей ржавчиной цилиндр трубы, трава выше головы, а дальше – редкие пальмы. Изредка попадаются обгорелые стволы спаленных молнией деревьев. Торчат, как обгорелые спички: без крон.

Мне уже известно, что работа идет медленно, с натугой. Все время что-нибудь ломается, чего-то все ждут, устраивают общие перекуры.

Вот и я, тоже, приезжаю на трассу и сажусь на теплую с ночи трубу. Сижу, жду, пока кто-нибудь не позовет. Вокруг – тишина. Прямо над головой, где-то в развесистой кроне выводит одну и ту же мелодию невидимая птичка: прочирикает несколько нот и замолкает. А потом – опять.

За кустами потрескивает костер. Подошел, смотрю: негры что-то коптят на углях. Пригляделся. Оказывается, жарят змею: вокруг набросаны куски змеиной кожи.

– Как же вы это ее поймали? – спрашиваю.

– Труба поймала, – сверкнув белозубой улыбкой, отвечает одетый в нашу робу сварщика негр с защитными очками на лбу. – Ночью холодно, – поясняет он, – а на трубе тепло. Вот они сюда и заползают. Спать. А мы его утром – хвать и чоп-чоп-чоп, – заканчивает он, кивая в сторону валяющегося на земле тесака. – Хочешь попробовать? Скоро будет готово.

Он подходит к костру и переворачивает железный прут с нанизанными на него кусками бледно-желтого мяса.

– Нет, спасибо, брат – говорю я, вспоминая их приветствие. – Я только что позавтракал.

А что, собственно, я ел сегодня? Дай Бог памяти. Да, вот: кусок отварной «прыгучей» буйволятины, да ломоть серого, жесткого, как резина (и такого же на вкус), хлеба, запивая все это мутным пойлом на порошковом молоке под названием «какао». А теперь, вот, надо ждать до обеда. И так каждый день.