Текст книги "Такая вот жизнь, братец – 2. (Записки «Шестидесятника»)"

В одесском порту мы пришвартовались поздно вечером и долго ждали разгрузки багажа. Сидя в ярко освещённом зале таможни и наблюдая за работой таможенников, я вдруг почувствовал некоторое беспокойство, иными словами, «мандраж». Дело в том, что у меня в сумке лежал роман английского писателя Энтони Берджеса «Мёд Для Медведей» – забавный бурлеск о приключениях молодого англичанина в Питере, куда он приехал с партией контрабандных джерсовых платьев. На глянцевой бумажной обложке издания красовалась карикатурно изображенная физиономия Л. И. Брежнева: в милицейском кителе и фуражке, наш генсек грозно таращился из-под насупленных бровей на хилого «контрика». Поразмыслив немного, я решил от нее избавиться и, оглядевшись, незаметно (как мне казалось!) опустил книжку в ближайшую урну. У меня и без нее хлопот с багажом хватало: в одной из коробок была подборка журналов «Бурда», которую Л. два года собирала из-за выкроек. В некоторые из них я вклеил вырезки из журналов Time и Newsweek со статьями о Солженицыне и судах над диссидентами. Л., кстати, тоже нервничала. Вернувшись от наших приятелей, она сообщила мне, что таможенники свирепствуют и что она боится идти на контроль с нашими золотыми монетками, которые мы почему-то не внесли в декларацию! Почему? А чёрт его знает! Думали, что не пропустят, или ещё что! Я тогда взял их у нее и незаметно (как мне казалось!) сунул маленький сверток в лицевой кармашек пиджака. Не будут же они меня шмонать!

Наконец, походит наша очередь. Таможенник спрашивает, что в коробках и чемоданах и, пройдясь по ним, останавливает внимание на коробке с «Бурдой». Вытащив пачку журналов, он начинает, не спеша их перелистывать, к моему ужасу.

«Сейчас найдет»! – холодея от ужаса, думаю я, «и что тогда будет? Как я все потом объясню на факультете?» Занятый этими мыслями, я не замечаю, как ко мне подходит ещё один таможенник.

– Прошу пройти со мной, – официальным голосом сообщает мне он.

– Куда? – бестолково спрашиваю я.

– На личный досмотр, – бросает он мне через плечо и, не оборачиваясь, идет вперед. Я волокусь за ним. «Неужели найдут»? вяло вертится в голове. «Да не может же этого быть»!

– У вас ничего при себе нет недозволенного, – спрашивает он, остановившись в темном предбаннике.

– Что значит, «недозволенного», – переспрашиваю я, а сам чувствую, как душа уходит в пятки.

– Ну, золото, там, драгметаллы, – поясняет он, буравя меня взглядом, и я чувствую по его тону, что он что-то знает, но… не врубаюсь вовремя и хмуро повторяю, что, мол, ничего нет.

– Ну, что ж, пройдемте, – говорит он и заводит меня в комнату, где уже на стрёме стоит ещё один мент. – Вытаскивайте все из карманов, – говорит тот, окинув меня невозмутимым взглядом. Я неловким движением опустошаю карманы пиджака и брюк. Быстро ощупав меня с ног до головы, таможенник уверенным жестом залезает в кармашек пиджака и бросает на стол мой злосчастный сверток. – А это что? – спрашивает он, не глядя на меня, а второй уже садится за стол и начинает составлять протокол.

– Так, – говорит он, развертывая сверток, – две золотые монеты и две пластинки золота. Почему вы их не внесли в декларацию?

Не слушая мои сбивчивые объяснения, они протягивают мне протокол для подписи. – Где работаете?

Узнав, что я переводчик, они понимающе кивают головами и сообщают мне, что протокол будет отправлен в Университет. «Ну, вот и всё», говорю я себе, «конец всей моей карьере. Ну, и хорошо». Я медленно бреду назад и встречаюсь взглядом с глазами побледневшей Л. Её, оказывается, тоже шмонали. Я вижу, что наши вещи уже сгружены со стола, а таможенник занимается другими приезжими. Мы проходим, уже по нашей территории, в зал ожидания и в изнеможении валимся на ближайшую скамейку. Нам здесь сидеть и ждать до утра. Через некоторое время я сквозь дрему слышу пронзительный женский визг. Обойдя перегородку, вижу такую картину: какой-то пожилой мужик с остервенением молотит палкой по спине согнувшейся в три погибели женщины, которая визжит истошным голосом. Подойдя поближе, я узнаю в ней гречанку, попросившую меня на теплоходе заполнить декларацию.

– Вот, дура, – комментирует кто-то стоящий рядом, – хотела полкило золота на себе пронести. Такие вещи здесь не проходят. Эти гады в этом деле собаку съели.

Я возвращаюсь на скамейку и закрываю глаза. Чувствую, как легчает на сердце…

…Дома меня встретили, как героя (что примирило меня с самим собой и женой). Что и говорить, в целом, нам крупно повезло. Мы вернулись здоровыми, относительно богатыми и сравнительно молодыми. Правда, на службе я комплексовался: многие из моих сверстников ушли далеко вперед: кто в аспирантуру, кто вообще из университета. Надо было что-то срочно предпринимать. Путь был один (по крайней мере, так мне тогда казалось) – делать научную карьеру.

На кафедре встретили хорошо, только новая завкурсами кольнула, сказав, что, мол, ждали ещё год назад: «Ведь, на год отпускали, не знали, что уже и думать». Но я, ничего, проглотил пилюлю, даже не поморщился. К тому же на факультете были и мои покровители – старые материны друзья. Замдекана факультета (учился вместе с мамой), недолго думая, провел меня старшим преподавателем, на зависть всей нашей кафедральной братии (я ему подарок привез – шикарную зажигалку «Ронсон»).

– Пора тебе и в партию, парень, – задумчиво глядя на зажигалку, произнес он. Я был не против.

И вдруг, как снег на голову, «ксива» из одесской таможни. Так, мол, и так: задержан при попытке провести драгметаллы через границу. Вызывают к помректора, и давай песочить. «Порочишь звание преподавателя высшей школы, пятно на факультет», и т. д. и т. п. Слава богу, оказался преподавателем с восточного факультета: ему позвонил мамин приятель и дело замяли. Отделался строгачем. Через пару месяцев все уже было забыто… Но со вступлением в партию пришлось опять отложить.…

И снова, заботы: как (на что!) потратить «сертификаты», что купить, как заработать деньги на пропитание. Было ясно, что на время о загранице надо забыть.…

…А дома шла все та же размеренно-холодная жизнь. Мы ссорились, мирились, совокуплялись, что-то покупали впрок, что-то планировали, надеясь на лучшее будущее. Когда я понял, что машина мне не нужна (оказалось, что я дальтоник), и что деньги надо во что-то вкладывать, мы дали объявление об обмене нашей квартиры с доплатой. И что вы думаете! Не прошло и недели, как объявился человек, готовый предложить нам двухкомнатную квартиру в обмен на нашу однокомнатную, да ещё на первом этаже. Условия сделки были драконовскими: мы отдавали ему свою квартиру и вносили взнос за новую. Но мы рискнули, и через пару недель въехали в роскошную (по тем временам) двухкомнатную квартиру в роскошном кооперативе с видом на Неву и Смольный Собор. Опят удача!

И началась наша новая, комфортабельная (по тем временам!) жизнь. Л. достала шикарную финскую спальню: две прекрасные полуторные кровати с парой пуфиков по бокам, овальным зеркалом, шкафом и сервантом нежнейшей полировки. За что мне всё это было? Увы: как пришло, так и ушло.…

Не успели мы обжиться в нашей новой квартире, как вдруг выясняется, что Л. беременна. Для меня это было полной неожиданностью: сексом мы вроде не злоупотребляли. Я всё тешил себя мыслью (не понимаю, только, зачем?), что, вот, ещё немного, и я с ней разойдусь. А тут, на тебе: ребенок. Что делать? Не бросать же женщину «в положении».

С другой стороны, теперь было вообще незачем разводиться, и от этого стало, вроде как, легче – не надо ничего решать. Да и родители вздохнули с облегчением. Л. шел 31-ый год и дальше тянуть было некуда. Видя, с какой радостью все восприняли эту новость, я тоже смирился. Все-таки, быть отцом не так уж и плохо.

Главным же для меня оставалась карьера. Я понимал, что время уходит, может быть, уже ушло. Мне шел 33-ий год. Многие из тех, с кем я начинал, уже защитились, другие были на подходе к защите. Два года, проведенные в Египте, отбросили меня к началу академической карьеры. Моя научная руководительница, проф. Л. Л. Иофик, тяжело заболела и навсегда исчезла с факультета (правда, выбрала время до операции – у нее был рак – подойти ко мне! и предложить новую тему – по английской пунктуации, – но мне она показалась такой занудной, что я отказался), и я понял, что надо переквалифицироваться (в управдомы?).

Ещё в Египте, почитывая журнальчики Time и Newsweek, я выписывал новые слова и, заинтересовавшись одной продуктивной английской словообразовательной моделью, стал собирать неологизмы этого типа: печатал их на машинке в рабочее время, тренируя память и руку. В результате набралось около двух тысяч примеров, и это было, пожалуй, самое ценное из того, что я привез из Египта домой. Размышляя над ними, я понял, что из этого можно что-то сделать.

У меня появились кое-какие идеи, которые я изложил в виде реферата, представив его на суд одной влиятельной «филологине». Та дала положительный отзыв, который меня окрылил, определив направление дальнейшей работы. Поскольку знаний в лексикологии у меня не было никаких, я начал изучать «историю вопроса», продолжая сдавать кандидатский минимум и делая робкие попытки установить контакты с местной академической элитой. Если бы я мог посмотреть на себя со стороны, то, наверняка, убедился бы, что всё идет не так уж плохо. Все начинали примерно так же.

Увы, видеть себя со стороны я не умел. Я был честолюбив и всё так же страшно боялся провала. Я почему-то вбил себе в голову, что провал неминуем. Провал был запрограммирован во мне, чтобы ещё раз «на практике» доказать себе, какой я во всем неудачник. Но делать что-то надо было – другой альтернативы не было – и, постоянно отгоняя от себя мысль о неминуемом фиаско, я продолжал заниматься лексикологией, «читать в библиотеке», вгрызаясь в историю языка, лексикологию, и пр. и т. п.

На кафедре, где я подвизался, тоже надо было что-то делать, чем-то «блеснуть».

Я занялся методикой преподавания грамматики английского языка, благо предмет этот был мне отчасти знаком ещё по работе над дипломом. Тут тоже надо было перелопатить кучу материала, и вот, я уже сижу и читаю работы по методике, и «чем дальше в лес, тем больше дров».

Меня заинтересовала проблема программированного обучения и снова на столе гора литературы. Я сделал доклад на кафедре, выступил на конференции, продемонстрировав обучающие алгоритмы. Все выглядело впечатляюще, но…? Но проходит время, и всё это снова заброшено, т.к. нет ни времени, ни знаний, ни средств. Дома я бывал мало, денег тоже приносил мало, на этой почве то и дело возникали мелкие перепалки, изредка переходившие в крупные ссоры.

Но деваться некуда, да и родители помогают и с той, и с этой стороны: то деньжат подбросят, то продукты подвезут. У нас ещё сохранились кое-какие сертификаты после Египта, правда, мизер: основная масса ушла на квартиру.

Первые месяцы Лориной беременности протекали тяжело: она стала раздражительной, не спала по ночам, ей было трудно на работе, а спать вместе мы и вовсе перестали, её раздражал мой хмурый, (сексуально?) озабоченный вид, и вообще…

Но вот мы снова (в который раз) миримся, идем куда-нибудь в кино или в гости, едем к родителям, или просто гуляем по нашей, только что отстроенной у нас перед домом, шикарной набережной, потом возвращаемся к себе в квартиру на одиннадцатом этаже и пьем чай в огромной кухне…

Летом мы, в первый и единственный раз, решили поехать на юг. Л. уже на пятом месяце, денег нет, и мы едем «дикарями.» Наш путь лежит в Сочи, как того пожелала Л.

Мы приезжаем в Сочи на рассвете и после целого дня мытарств находим какой-то закуток довольно далеко от моря. Оба злые (друг на друга) и усталые. Наш хозяин, мужчина довольно мрачной наружности, объясняет нам «наши права» и требует деньги вперед. Он, оказывается, врач по профессии (нам, как бы, в этом повезло). Узнав, что Л беременна, он вызывается ее осмотреть и страшно обижается, услышав наш вежливый отказ. Потом начинаются странности. То он неожиданно возникает у нас в дверях (особенно, когда Л. переодевается) в своем неизменно грязном медицинском халате, надетом на голое тело и начинает читать лекцию о вреде половой жизни в период беременности, то вдруг исчезает и мы натыкаемся на его, лежащего в полной прострации где-нибудь в предбаннике или на веранде, и всюду валяются ватные тампоны и какие-то разбитые ампулы… На третий или четвертый день, вернувшись днем с рынка, я застаю Л. в слезах и узнаю, что «он» к ней «приставал». Пришлось спешно съезжать.

Не найдя ничего подходящего в Сочи, мы отправились в Дагомыс, поселок в нескольких километрах от Сочи, где я в детстве отдыхал с матерью.

Хозяева узнали меня и приютили нас, выделив комнатенку прямо на берегу моря. То-то было радости! Остаток отпуска прошел хорошо: мы вдоволь накупались, подолгу сидели на пляже, много гуляли, ели фрукты…

Мне кажется, тогда нам было хорошо вдвоем: конечно, наверно, не обходилось без стычек, но в целом у меня осталось воспоминание об отпуске, как о чем-то светлом и безмятежном…

А осенью снова, «со свежими силами», «за работу товарищи». Л. честно трудилась до того последнего момента, когда врачи порекомендовали ей лечь в роддом на «донашивание». Что-то у нее с почками оказалось не так, или резус там не тот был, не помню, и моя мать устроила ее в Военно-Медицинскую Академию. Легла она в декабре 1972, а в начале января года следующего на свет появился Максимка.

В Академии ее поначалу огорошили, сообщив ей, что плод у нее какой-то не такой: то ли голова большая, то ли длинный он слишком, то ли положение не то… У меня осталась пара записочек, которые Л. присылала мне из палаты. Вот они:

Валерочка!

Как ты там без меня. Я потихонечку привыкаю. Хотя здесь конечно не дома. Часто вспоминаю дом и как там хорошо. Давление у меня держится, и с утра было неважно, сейчас лучше. Врачам что-то не нравится мой живот, все смотрят и ничего не говорят. Я даже вся расстроилась. Потом сделали рентген: врач-рентгенолог сказала, что вроде все хорошо, но, признаться, я не очень верю. Может, сможешь через маму, или сам, узнать, что там у меня, а то что-то тревожно. Ну, не скучай. Я тебя вспоминаю часто. Целую тебя крепко. Твоя жена.

Валерочка!

Я по тебе очень соскучилась. Так надеялась, что сегодня мы с тобой посидим – все будет легче морально. Наверно, уже мы в этом году не увидимся. Завтра меня переведут на дородовое отделение – там, говорят, лучше. Сейчас чувствую себя ничего, только слабость жуткая. Таблетки мне все отменили, посмотрим, что будет. Ты обо мне не беспокойся, как-нибудь переживу, только бы все хорошо было с ребенком. Я теперь больше беспокоюсь о нем – ведь столько всего, пока не родишь. Ты обо мне думай чаще, мне будет легче. Целую тебя крепко. Твоя жена.

Или, вот ещё:

Кошоночка!

Что-то мне показалось, что ты в плохом настроении. Не грусти! Может, старый новый год встретим втроем, а уж годовщину нашу это точно. Выпей за нас рюмочку, чтобы все было хорошо. Я уже жду, не дождусь – скорей бы. Страха уже вроде нет. Не скучай без меня. В конце января я уже точно буду дома. Обнимаю тебя и целую. Пусть у тебя в Новом году будет много радости. Целую тебя. Лора.

Родила она Максимку действительно за несколько дней до старого Нового Года и в Старо-Новогодний вечер мы, то бишь, Л., я и наши предки купали его в ванной в маленькой пластмассовой ванночке. Сколько было предосторожностей, сколько охов да ахов! Помню, меня поразили его тоненькие ручки и пальчики, похожие на паучьи лапки, которыми он, слабо покряхтывая, отчаянно цеплялся за края ванночки. Весь покрасневший от напряжения, с мокрыми волосенками, прилипшими к сморщенному лобику и темными (от страха?) глазками и губками, то и дело складывающимися в жалобную гримасу, он был похож на маленькую обезьянку.

И вот, началась наша жизнь «втроем». К сожалению, она тут же преподнесла им свой первый суровый урок. Не прошло и двух недель, как Л. свалилась со страшным маститом: проспала сцеживание и на следующий день ее увезли в клинику ВМА. Я остался один на один с двухнедельным ребенком. Нет, конечно, рядом были бабушки, но ночью и по утрам мы были с ним вдвоем. Однажды вечером во время кормления он у меня захлебнулся: это был страшный момент, так как я не знал, что делать. Второй такой момент, на моей памяти, был годом позже, когда у Максимки был ложный круп. Помню, как я держал его на руках, а он заходился кашлем и синел на глазах… Это было настоящее испытание, а может быть и наказание «за прошлые грехи». Лоре тоже пришлось тяжело. Вот что она писала тогда:

«…Делали пункцию груди и вливали антибиотики, но все-таки в одном месте пришлось разрезать. Воспаление жуткое, врач говорит, огромная полость (гноя). Сегодня вливали новокаин в грудь… Врач говорит, что пока в другой груди у меня будет молоко, оно будет прибывать и в больную, а молоко – источник гноя…».

«Валера, напиши мне письмо, тебе, конечно, тоже достается. Но кто же мог предположить, что на нас свалится такое горе. Я все дни как в каком-то кошмарном сне. Единственно, что стараюсь думать, что когда-то это кончится и буду я дома и сыночек будет со мной и будем мы жить втроем и радоваться жизни – ведь все было так хорошо! Ни у кого ведь гладко не бывает, и я готова перенести что угодно, только, чтобы Максимочка, мой котеночек, был здоров и не болел. Наверно самым большим праздником в моей жизни будет день, когда я отсюда выйду. Мне так хочется скорей домой, я бы все делала и купала его и пеленала, смотрела бы на него целыми днями… Он меня наверно и не признает – отвык. Так обидно пропускать все это, но что поделаешь. Я очень стараюсь поправиться…».

Сейчас, когда они оба так далеко от меня и физически, и духовно (впрочем, нет, наоборот – это я от них далеко: они-то оба там, где и были с самого начала, у себя дома, а меня, вот, все мотает…), эти бесхитростные писульки как-то по-новому бередят душу.

«Ну, чего было не жить»? спрашиваю я сам себя. «Чего тебе не хватало»? Казалось, был человек, который мог закрыть глаза на все, лишь бы я был рядом. Моя жизнь вступала в другую фазу, открывались другие дали, но я не увидел этого. Я, конечно, делал все, что от меня зависело: бегал по утрам на молочную кухню за детским питанием, стирал и гладил пеленки (по двадцать-четыре штуки зараз), возил его в коляске на прогулку, а потом, когда он подрос и Л. стала ходить на «сутки», возил на ночь к родителям то в один конец города, то в другой… Все это я делал исправно, но, как бы, по необходимости. Сам я, при этом, как бы, не присутствовал.

Я не получал никакого удовольствия от жизни (хотя, если б мне сейчас сказали: давай опять за все это, я бы с превеликой радостью…), мне нужно было что-то другое… Я ощущал душе какой-то дискомфорт, мне все время казалось, что все потеряно, все идет прахом. И не было никакой уверенности в себе. В круговерти забот и дел, я оставался, в сущности, очень одиноким и очень, по-видимому, страдал от этого. Л. была поглощена ребенком: ему она отдавала все свое время и душевные силы. Ей было не до меня. И потом, я был весь «в науке».

Между тем, дитя наше росло, превращаясь, на радость всем, в очаровательного кукленка. Впрочем, я его редко видел теперь: работа и занятия в Публичке невидимой стеной отделили меня от семьи. Летом его забирали мои родители. В первый год его жизни они сняли дачу в Комарово, а затем началась Усть-Нарва – эпопея организованного отдыха, которая продолжалась целых 15 лет.

Вот типичная дневниковая запись того времени:

«Сегодня Максим впервые сам прочел по слогам слово и произвел арифметическую операцию, причем ему это не стоило ни каких усилий: похоже, он уже был вполне готов к этому».

Так мы и жили. Половой зуд, распаленный египетскими оргиями, не оставлял меня ни на минуту. Те редкие совокупления дома, которыми «одаривала» меня супруга, не давали ощущения кайфа.

Мне надо было что-то другое, что-нибудь, что могло по-настоящему завести меня. С другими женщинами мне не везло. Найти себе что-нибудь «по сердцу» не удавалось, а те, кто «подцеплял» меня, быстро понимали, что ничего серьезного со мной не получится и, поняв, быстро остывали. И вот тут я вспомнил о Е. А. М. (См. Е.А.М., или Жизнь в Прекрасной Стране-«Америчке», в книге «Такая, Вот, Жизнь, Братец»).

3. Нигерия, или Роковая Женщина

«В Нигерии, как в забытьи

В объятьях жаркой южной ночи».

Автор в процессе адаптации к местным условиям

С Нигерии, пожалуй, и начинается моя вторая половина жизни. Когда я туда намылился, мне было почти тридцать семь, многие из моих коллег уже защитились, некоторые получили доцентство, кое-кто выскочил на заведование кафедрой. Мой бывший руководитель уверенно пёр на защиту докторской, вокруг подрастало новое поколение преподавателей. Всем, кто имел со мной дело, было ясно, что, как ученый я не состоялся. Да и в других отношениях, тоже похвастать было нечем.

Дом, при всем его внешнем благополучии (благодаря стараниям жены!), разваливался прямо на глазах у всех. Подточены были сами устои – семью нам с Л., как мы ни старались, сколотить не удалось (плохо, значит, старались!). Надо было разводиться и начинать новую жизнь или просто начинать новую жизнь, не разводясь. Надо было что-то делать, а главное, надо было решаться на что-то! Тут, ведь, смелость нужна была. А смелым я никогда не был. Тише едешь, дальше будешь. Нет, вот когда тебя за уши тянут, а ты еще при этом упираешься, вот это мне было больше по нутру. И чтобы ни о чём не думать.

В Москву меня никто не провожал. Отчим был в больнице, мать дома – «на стугероне», Л. с сыном на юге: у неё, ведь, тоже отпуск раз в году. Никто, так никто, может, так оно и лучше: без лишних хлопот и разговоров…

В поезде, правда, стало как-то не по себе. Долго стоял у окна и глядел, как пролетают мимо темные перелески, лощинки, овраги, поросшие мелким кустарником. Все такое безмолвное, «под покровом ночи», как в немом фильме. В голове мелькнуло: вот бы сейчас туда, нырнуть в эту темень, как в омут, с головой, найти там какую-нибудь тёплую норку, забиться в нее, свернуться калачиком и затихнуть, заснуть…, а утром проснуться и ничего нет: ты снова дома и все тебе рады…

В Москве накатились новые приступы страха: не заболеть бы, не сорвалось бы. Потом приехала Л., прямо с юга, загорелая, посвежевшая, красивая… и совершенно чужая (может, она и не ко мне тогда приехала: ведь мы остановились у наших асуанских друзей). Потом – Шереметьево, слезы на лице жены, на мгновение мы опять, как когда-то, самые близкие и родные друг другу, а в следующее мгновение ее фигурка уже далеко, за огромными стеклами вокзала, вот она машет мне рукой на прощание…

Вообще говоря, с выездом за кордон у меня связаны два ощущения. Одно, это какая-то окрыленность, которая охватывает тебя «при переходе границы», – словно с ног тяжелые цепи спадают. Сейчас это чувство трудно понять: люди ездят куда угодно и как угодно, но тогда… это была, как бы потайная дверь в доме Папы Карло. Смотришь на людей, оставшихся там, за барьером, и тебя просто аспирает от радости: всё – проскочил. Второе – боязнь высоты. Задраивается дверь салона, и сразу наползает страх, аэрофобия, который меня всегда мучает при взлете и посадке. Садишься в кресло, и начинается мандраж. Последнее время, правда, я научился (как мне кажется) успокаивать себя кришнаитской мантрой, которая вдруг, сама собой возникает в голове в критические моменты: харе кришна, харе кришна… А раньше чего только на пробовал: и «Отче Наш» читал, и «Господи Помилуй», и даже пытался гипнотизировать себя, повторяя бесконечное количество раз буддийское Ом мани падме ом, или просто входил в ступор, принимая мысленно позу смерти… Помогало плохо. Стоило взглянуть в иллюминатор, где по крылу периодически пробегала некая судорога, и страх возвращался…

В этот раз я летел, в общей сложности, десять часов, с посадками в Вене и Триполи. Страшно почему-то было лететь над Средиземным морем: пароходики внизу такие маленькие, словно букашки в тарелке с медом… На моё счастье соседом оказался высокопоставленный чиновник из Москвы, летевший с инспекцией нанаше строительство. Он на мне опробовал свой английский и я с удовольствием помогал ему. Со своей стороны, он мне кое-что интересное рассказал о контракте…

Оказывается, на строительство нефтепродуктопровода в Нигерии был тендер и наши выиграли его. Предстояло проложить трубу (закупаемую в Японии: у нас таких труб не производили) из порта Варри на юге Нигерии по побережью Атлантики до Лагоса, и вверх, вглубь континента до Ибадана и выше. У нигерийцев с транспортировкой нефти и ее продуктов – огромные проблемы. Из-за отсутствия трубы они не могут сбыть столько нефти, сколько им хотелось бы. Кроме нас в строительстве сети трубопроводов участвуют американцы и итальянцы. А вообще, в Нигерии орудуют все крупнейшие нефтяные компании мира: все, кому не лень, здесь делают деньги, и притом немалые. У нас единственное преимущество – мы, ведь, почти крупнейший в мире поставщик оружия… Так и летели мы, за разговорами и вместе с ними летело время.

Перед Лагосом попали в страшнейшую грозу. Здесь уже было не до разговоров: самолет кидало как щепку в потоке воды, беспрерывно вспыхивали молнии, освещая на мгновение черноту небес. Мне показалось, что мы падаем. «Вот и конец», думал я, и душа уходила в пятки. … И вот, наконец, земля под ногами, пусть чужая, но твердая…

Сидим в ожидании конца таможенного контроля, сидим час, сидим второй. Таможенников в основном интересует наш груз для стройки: груда ящиков и мешков. У одного из вновь прибывших они обнаруживают в багаже огромные запасы круп: гречу, пшено, рис…

– Вы думаете, в Нигерии нет злаков, – спрашивает его через переводчика таможенник (вот она, работенка-то наша!) и сам же отвечает: – У нас всё это есть, и даже с избытком.

А потом, с насмешливым видом, он начинает высыпать из пакетов на стол гречу, пшено, потом снова гречу, потом рис, и всё в одну кучу… «И зачем это он везёт все сюда», задаю я себе вопрос, и тут мне вспоминается Асуан и наш спец, который ходил на работу в Дирекцию в сандалиях на босу ногу, вызывая возмущение местных чиновников: экономил на носках…

К нам подходят двое наших из местного начальства: один – пузан в расстёгнутой на груди рубашке, другой – огромный, под два метра, детина моего возраста с несколько оплывшей физиономией и брезгливо оттопыренной нижней губой.

– Вот наш новый переводчик, рекомендую, – насмешливо разглядывая меня, произносит пузан. Я с готовностью приподнимаюсь, но они не делают никакого движения в мою сторону, просто разглядывают меня, как музейный экспонат. Потом высокий (как оказалось, гендиректор строительства) произносит вяло:

– Да: не молодой и не свежий.

И не удостоив меня больше своим вниманием, они проплывают мимо.

Наконец, багаж наш у нас в руках (редкая удача!), и мы устало бредем сквозь ночное марево (на улице +25) к автобусам. Дико хочется спать, но куда нас повезут, мы не знаем: мы вообще ничего не знаем, нам никто ничего не говорит. Едем долго и нудно по ночным улицам города, потом выезжаем за его пределы, в сплошную темень, в тропическую ночь. Часа через три, когда уже начинает светать, прибываем в Ибадан, в 200 км от Лагоса. Здесь, оказывается, есть место для ночлега. Подъезжаем к вилле, стучим, в дверях появляются заспанные россияне, они впускают нас, расставляют раскладушки и молча уходят досыпать. Время около шести по местному времени. Кое-кто решает отметить приезд, раскладывает закуску, а я валюсь на раскладушку и забываюсь тяжелым сном. У меня всё равно ничего с собой нет.

…Весь следующий день я болтаюсь без дела и без места. Выясняется, что с жильем здесь большие проблемы: снимать очень дорого, а строительная площадка еще «в проекте». «Так что придется потерпеть…». Переезжаю на другую «виллу» в 40 км от Лагоса («даже не в Лагосе», мелькает в голове со страхом). Местечко так себе, деревня, как деревня. Называется Икороду… Вилла – квадратный двухэтажный дом с лоджиями по всем фасадам – стоит прямо у шоссе почти напротив от дома, в котором живет «начальство». Меня подселяют к двум специалистам. Один – главный механик, высокий интеллигентного вида с повелительным взглядом, лысеющий мужик (похоже, еврей), мне с ним предстоит прожить бок о бок аж целых восемь месяцев, но я этого еще не знаю. Другой – ворчливый с бегающими глазками и нервическим тиком мужчина – начальник отдела кадров, но уже бывший: похоже, не сработался и его попёрли. Он тут же, не стесняясь нас, обрушивает поток ругательств в адрес гендиректора и вообще всего, что тут творится («я им еще покажу, я их всех на чистую воду выведу»). Он здесь всего пару месяцев, но уже «на вылет»: заболел малярией, потом пошли осложнения… Мы с механиком молча выслушиваем, без комментариев. Вот только сообщение о малярии, которая «косит здесь всех подряд», и о том, что здесь всё время надо каждый день принимать таблетки и что они на печень, да и на все остальное тоже, действуют, повергает нас в уныние.

– Пейте джин, – сообщает он нам, доставая из-под кровати плоскую бутылку с желтой наклейкой, – это единственное, что помогает, – и не предложив нам, наливает себе в стакан.

«Да, пожалуй, Асуан, по сравнению с этим, был райским местечком», делаю я про себя свой первый вывод.

Вечером – мое первое задание: еду переводчиком в порт на разгрузку техники, прибывшей с сухогрузом «Максим Литвинов». Говорят, ему повезло: стоял на рейде всего десять дней, а многие суда, стоят, по слухам, по нескольку недель, а то и месяцев.

По дороге делаем остановку.

– Будешь пальмуху, – спрашивает меня старшой, – гони найру.

Я вежливо отказываюсь, да и денег у меня нет: еще не выдали. Все остальные скидываются «по найре» и старшой исчезает в темноте нигерийской ночи. Через пару минут он возвращается в компании негра с огромной корзиной в руках, сплошь уставленной темными длинными бутылками. Вручив ему деньги, он раздает всем по бутылке.

– Без этого здесь нельзя, – назидательно сообщает он мне, откупоривая бутылку и делая глоток. – Попробуй?

Я делаю глоток. Маслянистая, отдающая мылом и эфирными маслами жидкость обжигает рот. На вкус – типичная сивуха.

– Ну, как?

Я пожимаю плечами.

– Вроде ничего.

– Ее надо пить всю сразу, – поясняет он, – на следующий день – чистый уксус.

«Да и сейчас, тоже, не боржом», мысленно комментирую я.

– А главное, всего найра, – продолжает старшой, выдавливая апельсин себе в рот. – Виски-то кусается.

Еще не доезжая до места, происходит мое первое испытание на профессионализм, и первая неудача. Сколько их еще будет! В воротах в порт в наш пазик заскакивает негр.