Текст книги "Такая вот жизнь, братец – 2. (Записки «Шестидесятника»)"

– Уич ваф! – кричит он нам, – Уич ваф?

– Чего ему надо? – спрашивает меня старшой. А я ничего понять не могу.

– Не знаю, что такое «ваф», никогда такого слова не слышал.

– Наверно, насчет причала, – откликается кто-то из нутра пазика. – Скажи, что сикс.

– Сикс, – повторяю я механически, и тут до меня доходит: это же «воф», а не «ваф», что означает «верфь» по-английски! – Сикс воф! – говорю я ему, и негр исчезает. Да, опростоволосился.

– Ничего, привыкнешь, – успокаивает меня старшой, – здесь все переводяги по первопутку путаются.

Огромный Лагосский порт ночью – словно театральное чрево во время спектакля. С одной стороны – темный зал, где громоздятся здания складов и горы разгруженных контейнеров, с другой, у стенки, – расцвеченные огнями прожекторов громады сухогрузов. Здесь, как на сцене, вовсю кипит жизнь. На нашем корабле сгружают наши, советские КРАЗы. Ни один из разгруженных КРАЗов не заводится: все аккумуляторы сели во время перехода в Лагос. Где-то достают аккумулятор и так, проходя от машины к машине, заводят всю партию КРАЗов. Дым на весь порт. Наконец, наша колонна трогается с места и с ревом выкатывает за ворота порта. Пару раз в пути мы останавливаемся – глохнут моторы, – и каждый раз опять всё та же церемония завода с помощью единственного целого аккумулятора, ну, и мата, конечно. Утром я в изнеможении валюсь на койку, не обращая внимание на ворчание потревоженных «сокамерников».

Так, вот, и началась моя нигерийская эпопея. Надо было привыкать к своему положению «шестерки», на все готового служки при «господах». Начались и первые сюрпризы акклиматизации. Таскаясь каждый день на машинах и резко меняя температуру (из холодной комнаты в жару и наоборот), я быстро простудился (впрочем, не я один: здесь все через это проходят). С каждым днем становилось хуже: слабость, температура 35°, «проливной» насморк, потливость, головные боли, а потом, к тому же, радикулит: не могу залезть в машину. Доктор, которому я показался, ничего не нашел, и, вроде, даже как-то засомневался, не сачкую ли я, но потом смилостивился: дал витамины и бюллетень на три дня. Это была неплохая передышка. Днем, когда все разъезжались по объектам, можно было посидеть в тени навеса на крыше виллы, наблюдая за движением машин по шоссе, или послоняться по двору: за её пределы удаляться не рекомендовалось. Или просто лечь «в койку» и не двигаться…

Эта первая пара недель была, наверно, самой тяжелой и в моральном отношении. Стало ясно, что, приехав сюда, я совершил очередную непростительную глупость. Во-первых, всё здесь чужое, и совершенно ненужное мне в моей жизни. Все эти надменные физиономии начальников, которые тебя в упор не видят, насмешливые взгляды спецов, которыми они окидывают тебя в ответ на твои наивные вопросы, усталые, мрачные лица работяг – зачем мне всё это? А это скопище негртянских лачуг с рахитичными ребятишками, вечно роющимиеся в кучах мусора, и местными женщинами в цыганских юбках и невообразимого вида платках, скрывающих их голые причудливой формы черепа, покрытые короткой мерлушковой порослью волос, – зачем мне это?

Автор в результате адаптации к местным условиям

А чего стоят таинственные болезни, на каждом шагу подстерегающие нас, белых, и жуткая кормежка: щи, котлеты с рожками, а на третье компот!? Но больше всего давило на психику постоянное отсутствие воды на вилле. Её привозили один раз в день, и хватало только на первые два часа…

Но потом, когда через месяц я получил свою первую зарплату, стало легче: жизнь обрела хоть какой-то смысл.

…Кроме меня, на вилле обретались еще две переводчицы, обе из Москвы. Одна, с гладкой прической и знойным взглядом красивых глаз, была, видать, тёртой бабой: не успев тут обжиться, уже закрутила роман с каким-то шоферюгой лет на пятнадцать ее моложе. Другая, тоже не первой молодости (как оказалось, она была всего на год младше меня) и с виду весьма неказистая, вела себя скромно и никого к себе не подпускала. Впрочем, на нее никто и не посягался: уж больно странной была её внешность. Она была вся какая-то угловатая: уже не девочка, но еще и не женщина. Как позже выяснилось, наши друзья-англичане прозвали ее «афро» за прическу в этом стиле. Она начесывала волосы так, что вся голова была похожа на пушистый темный одуванчик. Я попытался познакомиться с ними поближе, но успеха не имел: свой брат переводчик у них не котировался.

Автор с Мариной и другой красавицей, засланной на стройку из Союза

Вот я и ездил со всеми нашими «закупщиками» по фирмам, магазинам, складам… Языка среди наших почти никто не знал, так что за каждой гайкой ездили с переводчиком, т.е. со мной. И так каждый день, то на рафике, то на уазике, то на ладе или санитарной машине. Ездить мне нравилось, по дороге можно было увидеть много чего интересного. Многое и узнавалось, конечно, по Индонезии и Асуану. Это была всё та же постколониальная культура: те же свежевыбеленные «казенные» дома, те же лавчонки, доверху набитые всякой всячиной, те же развалы старья на тротуарах улиц, те же блошиные рынки – «ряды» – с их бесконечными рядами японской, но редко, а в основном, тайваньской и гонконговской радиоаппаратуры (предмет вожделения наших спецов), белья, стиральных порошков, туалетной бумаги. Лагос поразил меня своими лагунами, вторгающимися в город наподобие петербургских рек и каналов, только пошире, повольнее, и лихо закрученной эстакадой шоссе, взметнувшейся вверх над прибрежной частью города.

На вираже по главной «бергеровской» эстакаде Лагоса

Приятно было катить по этому бетонному корыту, нажимая на газ и с завистью поглядывая на пежо, тойоты и датсуны, легко обгоняющие нашу неказистую ладу или натужно ревущий уазик. По одну сторону корыта мимо проплывают красные черепичные крыши старого города, по другую, куда ни кинешь взгляд, – широченный простор лагуны. Но вот беда: добраться до этого чуда немецкого строительного гения было невероятно трудно – в город с нашей стороны вела всего одна дорога, по которой днем и ночью неслись бензовозы, доверху груженые фуры и масса всяких других машин. Перед въездом в город все они скапливались, как в горлышке бутылки, застревая там на целые часы. Подъезжаешь к концу такой колбасы из автомашин, растянувшейся на пару километров, и начинается великое стояние, или «трафик» по-ихнему. (Трафик по-английски означает, в частности, уличное движение, а вот «трафик джем», это и есть пробка. Но из последнего выражения они выбросили слово «джем», которое, собственно, и передает «затор», оставив первый компонент, и придав ему значение «пробка»). Стоишь, ждешь, чертыхаешься с непривычки, с нетерпением выглядываешь из машины, ища лазейку для объезда, наконец, попадаешь в какую-нибудь нишу между двух фур или бензовозов, постепенно обрастаешь с обеих сторон машинами и всё – считай на пару часов засел. Потом выясняется, что где-то впереди поперек шоссе легла на бок, перегородив дорогу, длиннющая фура,. Пока наладят объезд, пока то да сё… Вот и стоишь, вернее движешься вперед толчками, как паралитик: вокруг шум, гвалт, пыль столбом, а над всем этим сборищем палящее солнце в зените.

Между машинами снуют торговцы. Торгуют здесь всем: запчастями для автомобиля, кока-колой, пивом, скрученной в кольца копченой рыбой, резиновыми ковриками, сигаретами, крысиным ядом, китайскими фонариками, газетами и порнографическими журналами, арахисом и орехами кешью в бутылках из-под виски, «пальмухой» в темных бутылках, которые женщины носят на голове в огромных ведрах. Чего здесь только не носят на голове! Можно подумать, что голова у местного населения только для этого и создана. Носят целые ларьки, набитые всякой всячиной – тут и рубашки вперемежку с сигаретами и обувь, и огромные груды темных очков в металлической оправе. Однажды, смотрю: у обочины стоят две пожилых, тощих на вид нигерийки и у каждой на голове по старой швейной машинке «Зингер».

Как-то мы попали в «трафик» в районе лагосской свалки. Стоим. Вокруг необозримое море бочек, скелетов раскуроченных машин, груды железа, строительного мусора… Смотрю: вдруг, то тут, то там из-под всего этого дерьма начинают вылезать жуткого вида негры, – ободранные, в лохмотьях, со спутанными волосами, у баб за спинами копошатся дети, – и вся эта армия медленно, но верно, движется на нас. В рядах автомобилистов возникает паника, в гудках начинают превалировать истерические ноты, машины одна за другой выдираются из колонны, и удирают кто куда по проселочным дорогам, а то и просто по полю. Трафик вмиг рассасывается, и мы тоже рвём куда подальше от этого места… А я сидел и думал: «Боже мой! Только потому, что ты родился здесь, а не где-нибудь в Москве или Нью-Йорке, ты обречен на такое!».

…Вообще, надо сказать, поездки за пределы нашей стройплощадки для меня всегда были делом желанным. Приятно было, устроившись рядом с водителем в уютной ладе или, пусть даже примостившись у носилок в салоне «скорой помощи», нестись куда-то, ни о чём не думая, любуясь пробегающим мимо пейзажем, наслаждаясь тишиной.

…После целого ряда пертурбаций, меня оставили в Дирекции, которая находилась здесь же на стройплощадке, т.е. при начальстве. Нельзя сказать, чтобы я был этим очень доволен. Мне хотелось куда-нибудь в город – Лагос или Ибадан, – поближе к «цивилизации», – но там все места были забиты «своими». С другой стороны, я был рад, что не попал в какую-нибудь глухомань «на трассе» (это мне пришлось отведать позднее). «Трассовики» жили в железных вагончиках, или «балках», как они их называли, выезжая каждый день на трассу, где варилась и укладывалась «труба». Условия жизни там были суровыми, по моим представлениям, хотя для них они были теми же самыми, что и в Союзе – где-нибудь в Нижне-Вартовске или Ухте – разве что пожарче. Там не было ни душа, ни кино, обед привозили на трассу в жестяных кастрюлях. Зато полная свобода! Начальство к ним редко заглядывало, а те, кто приезжал, на многое смотрели сквозь пальцы. Главное, чтоб не пили на работе…

…На стройплощадке я поселился с главным механиком Сергеем Ивановичем, тем самым, с которым меня свела судьба с первых дней моего приезда в Нигерию. Нам дали комнату в бараке, построенном для начальства и ИТР, и это тоже, судя по всему, было редкой удачей. Комнатушка была на двоих со своим собственным душем (правда, воду привозили раз в день). Серг. Ив. был мужик властный, и любил по любому поводу качать права, видимо считая, что его здесь недооценивают. На меня поначалу смотрел свысока, как специалист на переводягу и как член КПСС на б/п. Это был высокий мужчина лет пятидесяти пяти, весьма интеллигентной внешности: крупный орлиный нос и пронзительный взгляд черных выразительных глаз. Видимо, прожив всю жизнь за широкой спиной супруги, делать по дому он ничего не умел, да и не хотел, взвалив все заботы по хозяйству на мои хрупкие плечи. Зато мог достать практически всё. Приносил домой продукты со склада, какие-нибудь там резиновые коврики, лишнюю смену белья. Был, одним словом, добытчик. Однажды притащил домой медицинский автоклав из нержавейки.

– Будем мясо жарить, – важно произнес он в ответ на мой недоумевающий взгляд. И действительно, очень хорошо даже тушили мясо и жарили папайю, которая здесь шла заместо картошки. Вначале мы этого не знали. Папайи было вокруг навалом, она росла прямо у барака, но есть ее можно было только в зрелом виде, а это бывало не часто. Потом кто-то из трассовиков подсказал, как надо делать. Голь на выдумки хитра! Опять же экономия. Берешь незрелую, жесткую как репа, папайю, чистишь ее с превеликим трудом, нарезаешь кусочками, и на сковородку (т.е. в автоклав, в нашем случае). Через десять минут открываешь, готово: на сковородке жареная картошка!

…С Серг. Ив. мы много поездили по фирмам. Всё ему чего-нибудь не хватало: то молотков, то гвоздей. Однажды, помню, поехали в американскую компанию «Катерпиллер», которая выпускает прекрасные бульдозеры, не хуже (а может и лучше: чем черт не шутит), чем японские «Комацу». А наши бульдозера оказались никудышними: быстро выходили из строя, проще говоря, ломались, и всё тут. Вот и подумал Сергей Иванович: а нельзя ли присобачить запчасти от «Катерпиллеров» к нашим машинам? И на этом сэкономить. Ну и поехали выяснять на фирму. Поехали на ладе: Серг. Ив., его зам по комплектации и я. Ну, и шофер, конечно. Приехали. Встретили нас радушно: все же свой человек – белый, хоть и советский, – напоили кофеем, но помочь не смогли. Не те госты у вас, говорят, да и вообще, где это видано, чтобы на русском бульдозере стояли американские детали: не положено! Ну, нет, так нет: нам главное – выяснить, доложить начальству, а там как получится. Садимся в машину, Гена выруливает задом на улицу, мы себе сидим, обмениваемся впечатлениями (говорит, в основном, Серг. Ив., а мы поддакиваем). Вдруг слышим: впереди шум, гвалт, навстречу нам бегут негры, машут руками, а впереди них – полицейский со своей палкой. Оказывается, не заметили знак одностороннего движения (он валялся тут же в канаве) и нарушили правила. Надо было сделать разворот, а мы попятились. Полицейский, без лишних разговоров, к нам:

– Пожалуйте ваши права, господа.

Ну, нет: права просто так отдавать никак нельзя, потому что отдашь права и поминай их как звали. Значит, надо найры выкладывать – минимум десять, – а у нас, ведь, каждая найра на счету: копим на «Волги»!

– Давай, – шепчет мне Серг. Ив., – выручай. Это же твоя работа.

Я выхожу из машины и начинаю, как обычно в таких случаях, разводить «турусы на колесах», что мы, мол, русские, советские, большие ваши друзья и где-то, по большому счету, братья. Говорю, а сам вижу – эффект обратный: его темная морда становится каменной. Оказывается, он из тех, кому русские не братья, а совсем наоборот. У него, видите ли, семью в отделившейся Биафре расстреляли – нашим оружием.

– Права, – говорит, – давай.

Я, понятно, перевожу. Делать нечего, Гена вытаскивает из-под зеркальца права, смотрит на Серг. Ив. Тот, темнея лицом, достает из бумажника смятую десятку, сует ему и Гена вкладывает ее в права. Полицейский берет права и вытряхивает десятку на землю, и она тут же исчезает в руке какого-то черномазого заморыша. Десяточка-то тютю, а дела нету. Полицай долго рассматривает фото на правах, потом упирается каменным взглядом в шофера.

– Не он, – говорит он мне, указывая на Гену.

Вот-тебе и на! А мы думали, они нас не различают. Так, по крайней мере, нам говорили, выдавая права в Дирекции. Шоферов-то у нас не одна сотня, а международных прав, может быть, по одному на каждого десятого, вот и ездим, по одним и тем же. И до сих пор сходило с рук.

– За правами придете в суд, – сообщает нам полицай, – а машину я отгоню в участок.

И он указывает нам палкой на выход. Лицо Серг. Ив. багровеет. Чтоб его, белого человека, да еще из СССР, какой-то негрило из машины попросил! Он кидает бешеный от злости взгляд на меня, считая меня во всем виноватым, и я чувствую, как душа уходит в пятки. Краем глаза вижу, что к нам со стороны «Катерпиллера» направляются двое черных – охранник и женщина.

– Ты понимаешь, что ты наделал, – злобным шопотом свистит мне в ухо Серг. Ив., – если дело дойдет до суда, с нас сдерут, по меньшей мере, сто найр, да еще машину разденут.

Я это и сам понимаю, но причем тут я! Я, ведь, всего, лишь, переводчик! Черные подходят к нам, начинают, в качестве приветствия, бить друг друга по рукам, целуются, что-то со смехом несут друг другу на йоруба, женщина по-дружески похлопывает полицая по спине и целует в щеку. Оказывается, она его родственница. После разговора она подходит ко мне и тихо мне так говорит:

– Проси его, – говорит, – проси, да побыстрее, пока не ушел.

– Я и так прошу, – отвечаю, – но он ни в какую, даже деньги не взял.

– Не так ты просишь, – говорит женщина, – не так просить надо.

– А как? – недоумеваю я.

– Как!? А вот как, – и она показывает головой вниз. – Целуй землю.

Я просто ушам своим не верю. Что бы я у негра в ногах валялся?!

– Вы представляете, что они хотят, – перехожу я на милый сердцу русский. – Чтоб я ему кланялся!

Я жду реакции негодования, но со стороны Серг. Ив. – только каменное молчание. Перед глазами у меня всплывают сцены, которые я частенько наблюдал на дороге во время «трафиков». Полицейский, подойдя к проштрафившемуся водителю, показывает ему палкой выйти из машины, – какого-нибудь там фургона или огромного «Мака». Тот вываливается из кабины и без промедления бухается ему в ноги, делая вид (а, может, и вправду, стараясь), что хочет поцеловать его пыльные сапоги. Полицейский, выждав паузу, протягивает по спине нарушителя пару раз палкой и удаляется, а водитель, как ни в чём не бывало, отряхнувшись, взбирается в кабину и нажимает на газ. Я умоляюще складываю руки на груди и смотрю на нее. Слезы навертываются мне на глаза. Немая пауза длится несколько секунд, после чего женщина поворачивается к полицейскому и, смеясь и показывая на меня, говорит ему что-то. Потом показывает на здание фирмы, где на балконе маячит фигура принимавшего нас американца.

– Ну, ладно, – говорит мне полицай, не глядя на меня. – Благодари мою сестру. Я только ради нее это делаю. И проваливайте отсюда.

Швырнув права нам в кабину, он поворачивается и идет в компании охранника и женщины в сторону «Катерпиллера». Проезжая мимо здания фирмы, мы видим, как американец бросает ему с балкона бумажку, которая очень смахивает на нигерийскую банкноту. Но это уже не наше дело…

…Обязательной частью программы наших поездок в Лагос были заезды в магазины. Серг. Ив. это любил. Я – тоже, хотя и по другой причине. Прокатившись по набережной с красивым названием Marina, мы ставили наш уазик на стоянку (которые тогда, слава богу, были еще бесплатными) и отправлялись в один из трех универмагов, расположившихся здесь рядом с красивым католическим собором и зданием мэрии.

Католический Собор Лагоса

Они принадлежали трем разным фирмам: UTC, Leventis, и Kingsway, но мы считали, что это названия магазинов, наподобие нашего ГУМа или ДЛТ. Серг. Ив. облюбовал для себя Leventis. Там были удобные эскалаторы, как в Детском Мире, по которым можно было легко курсировать с этажа на этаж, любуясь многоцветием рекламы и обилием разложенных, расставленных и развешанных товаров. Мы и, впрямь, здесь только любовались, а покупали на развалах и барахолках, прозванных здесь рядами, куда наши спецы ездили по выходным.

Мне нравилась деловитая манера Серг. Ив. прицениваться к товару: осмотрит со всех сторон, повертит в руках и, взглянув на продавца с подкупающей улыбкой, спросит: – А хау мач? Продавец молча укажет на наклейку с ценой и Серг. Ив., радостно закивав головой, молча вернет ему товар и, не теряя чувства собственного достоинства, проплывает дальше. Для меня главное в этих прогулках было хоть на пять-десять минут оторваться от шефа. Оставив его где-нибудь один на один с обслуживающим персоналом (что Серг. Ив. очень не любил), я опрометью скатывался на первый этаж, где в книжном отделе на стендах красовались сотни новеньких книг в бумажных обложках – paperbacks. Чего тут только не было! И настоящие (а не вымаранные советской цензурой) биографии сильных мира сего, – тут тебе и Сталин, и Гитлер, и Троцкий, и Мао-Дзе Дун; – и всяческие откровения наших перебежчиков и диссидентов, и «любовные романы» из тех, которые сейчас с таким упоением читаются нашей эмансипированной публикой в транспорте и метро, и завалы всевозможных детективов. Чейс тут соседствовал с Яном Флемингом, Росс Макдональд – с Сидней Шелдоном и Чендлером. Читай – не хочу. Но у меня была своя страсть: эзотерика. Меня тянуло к книгам, в которых, как мне тогда казалось, я найду ответы на самые «главные вопросы жизни», и всё «тайное» станет для меня «явным». Оккультные науки были представлены здесь весьма широко. Тут тебе и целый набор гороскопов (которыми я по старой памяти не на шутку заинтересовался) и всевозможное чтиво по астрологии, хиромантии, белой и черной магии. Рядом – более серьезные опусы по телепатии, экстрасенсорному восприятию, внеземным цивилизациям и НЛО. Всё на продажу! Были бы деньги.

Вначале меня очень заинтересовали книги, якобы написанные тибетским монахом Лобсангом Рампой (позже я вычитал где-то в журнале Time, что за этим экзотическим именем скрывался обыкновенный англичанин). Прочтя его «Третий Глаз», я стал покупать его другие книги, пока, наконец, не понял, что это чистой воды туфта. Потом перебросился на Эриха фон Деникена, известного у нас по фильму «Воспоминание о Будущем», или что-то в этом роде. Все это было увлекательно – эти древние цивилизации, погребенные под песками пустынь или под толщей вод, которые когда-то, в незапамятные времена, стояли на гораздо более высоком уровне развития, чем наша. Как здорово! Оказывается, мы не просто «поумневшие обезъяны», нет, мы были всегда связаны незримой нитью со всей нашей Вселенной.

Вслед за Деникенем появился целый ряд книг на эту и сходные темы. Тут и загадки Атлантиды, и мистика пирамид, и пришельцы из космоса, и свидетельства ясновидцев, наших и за рубежом, и всякая там левитация, телекинез и фотография Кирлиана. Целый мир, полный загадок и таинственных явлений. Сама история человечества предстала перед глазами в каком-то причудливом смешении явного и тайного, в никогда не прекращающейся борьбе света с тьмою. Действительно, откуда взялись все эти гностики, катары, тамплиеры с их философией самоуничтожения? А, может, действительно, человечество отдано в руки Бесу, и единственный выход для нас в прекращении рода человеческого? Ведь и Христос, тоже, пришел в этот мир, чтобы освободить людей через смерть. И сейчас, ведь, тоже идет всё та же борьба за то, быть человеку или сгинуть, очистить место другим, неподвластным князю мира сего. Удивительные книги! Один Колин Уильсон с его «Оккультизмом» чего стоит. А Лайал Уотсон, с его тонким и глубоким анализом сверхестественных явлений, с его умением поставить под вопрос самые, казалось бы, незыблемые научные истины. Меня особенно поразила его книжка под названием «Ошибка Ромео», в которой, рассматривая явления смерти и потусторонней жизни со всех сторон, он как бы подводит нас к одной простой истине: человек всегда больше того, что он о себе представляет. Как хотелось тут же сесть и начать переводить все эти будоражащие воображение тексты на русский язык!

…Но переводить надо было другое. Вначале я, что называется, был «на подхвате»: то с главным механиком, то со сварщиками, то в отделе комплектации. Очень боялся, что отправят на трассу: кому охота жить в вагончиках и весь день мотаться по трассе (однако, впоследствии я вкусил и этого). Однажды попал «в лапы» к главному инженеру и потерпел свое первое фиаско на переводческой стезе. Речь зашла о перевозках трубы по трассе, и я к своему ужасу обнаружил, что не могу перевести само слово «трасса». Главный – хмурый, немногословный мужчина, не выпускавший сигареты изо рта, – оборвал меня на полуслове, заявив, без обиняков, что я «не то перевожу». Оказывается, трасса – это не просто дорога или просека какая-нибудь, а «полоса отчуждения земли» – «право на путь», если буквально. Здесь в деле были замешаны экономические аспекты строительства, в чём я был вообще полный профан. После этого на меня стали смотреть как на обычного «гуманитария», и мне стоило больших трудов исправить положение в лучшую сторону.

Особенно трудны были «планерки», на которых местное начальство отчитывалось перед нигерийцами в проделанной работе. Здесь переплетались проблемы финансирования, поставок и взаимодействия с нашими субподрядчиками. На первом этапе строительства мы просто рыли траншею, варили трубу на главной площадке в трехтрубные секции, которые наши трубовозы отвозили на участки, где они варились в цельную «нитку».

Наши трубовозы

Все остальное – изоляция, укладка трубы в траншею, испытания, строительство насосных станций – производилось с помощью субподрядных компаний, которых в Нигерии было пруд пруди и все хотели заполучить от нас какой-нибудь контракт. Проект строительства осуществлялся англичанами, которые работали под неусыпным оком так называемого «Контроллера» – независимой компании, нанятой для этой цели нигерийцами. Деятельность Контроллера охватывала все аспекты строительства, начиная от замеров параметров траншеи и кончая проверкой качества сварных швов. Если что-то не соответствовало нормам и международным стандартам, они останавливали работы и не давали «добро» до тех пор, пока мы не исправляли положение. Некоторое время я работал с этими «контроллерами» из компании «Текинт», которая называла себя «анонимным обществом» и даже не имела официального адреса на своих бланках. Я переводил инспекторам, проверявшим качество сварных швов. Проверка осуществлялась с помощью особого рентгеновского аппарата, который загонялся внутрь сваренного участка трубы и просвечивал швы изнутри. На снимках всё было отлично видно и, если шов по ширине или другим параметрам не соответствовал стандартам, браковалась вся партия труб, сваренных в эту смену. Наши отчаянно спорили, доказывая правоту, но инспектора бывали непоколебимы. Стыки приходилось вырезать, и трубы заваривались заново. Надо было слышать, как наши крыли инспекторов, считая их придирки «происками капитализма», – ведь мы «гнали трубу», соревнуясь с конкурирующими итальянскими и американскими фирмами, строящими другие ветки продуктопровода. Но, как оказалось впоследствии, они сослужили нам хорошую службу, ведь, труба качала нефтепродукты под давлением, и если бы не их строгость, нам не миновать было бы беды во время испытаний. Да и наше соревнование с американцами обернулось для нас «боком». Мы всех опередили, первыми сварив трубу на участке Лагос-Ибадан, и очень гордились этим. Но, как оказалось, это была «Пиррова победа», потому что сваренная труба пролежала рядом с вырытой траншеей целых восемь месяцев, ржавея под палящим солнцем и проливными тропическими дождями в ожидании изоляции, проводить которую мы не могли, так как вовремя не заказали специального изоляционного покрытия.

Работать с Текинтом было интересно: среди инспекторов попадались англичане, хотя в основном это были итальянцы, плохо говорившие по-английски. С одним из таких инспекторов-англичан я познакомился поближе. Звали его Тед Дэвис. Это был молодой парень, лет тридцати. Невысокого роста, безусый, быстрый в движениях, он казался на вид совсем мальчишкой и, видимо, понимая это, вел себя высокомерно и без панибратства, что, впрочем, вполне соответствовало его положению. Чувствовалось, что он не из простых. Не с кем из своих он особенно не общался, хотя выпить был не дурак. Жил он отдельно и был весьма любвеобилен: у дверей его домика часто дежурили заказанные из Лагоса нигерийки.

Нигерийские типажи

Молоденькие, изящные, в своих высоких парчовых тюрбанах, скрывавших их покрытые мелкой порослью головки, и национальных нарядах, босоногие, с растоптанными ступнями ног, они молча сидели в ожидании возвращения «клиента» с трассы и не удостаивали вниманием проходивших мимо наших работяг: русские у местных проституток спросом не пользовались. Да и что с нас взять. Мы уже одним своим видом отбивали у них всякую охоту иметь с нами дело. Кроме того, здесь, в Нигерии, у наших спецов дом и улица как бы поменялись местами. Если в Союзе они одевались, выходя на улицу, и раздевались, приходя домой, то здесь всё было наоборот. Придя домой, они стаскивали с себя свои пропитанные потом робы и, как были в трусах и майках, выходили на улицу погреться на солнышке после холода комнатных кондиционеров. Некоторые тут же забивали «козла» на импровизированных столиках, а кто-то просто дремал, сидя у двери в барак на скамейке. Дело дошло до жалоб со стороны нигерийцев: русские, мол, пытаются своим видом совратить наших жен. По этому поводу проводились собрания, но положение не менялось: люди ассоциировали дом с теплом.

Мне очень хотелось сойтись с кем-нибудь из англичан – не давал покоя мой давний зуд покрасоваться своим, как мне казалось, отличным английским и лишний раз сорвать комплимент по поводу необыкновенного произношения, – но это было небезопасно. Да и сами англичане неохотно шли на контакт: видимо, получили соответствующие инструкции, а может быть неинтересно было. Но с Тедом я все же познакомился. Свела нас, как это часто бывает, бутылка (ничто так не спаивает, как совместная пьянка).

Я жил тогда с Витьком, моим последним товарищем по комнате, пока он не дождался приезда жены и не переехал в отдельный номер в только что отстроенном японском сборном доме, оставив меня в одиночестве доживать последние месяцы перед отъездом на родину. Эти два японских сборных дома – каждый на 30 квартир – были предметом нашего всеобщего восхищения и зависти тех, кому не удалось забить там жилье. Среди которых был и я. Там было всё, как в настоящей гостинице: столы, стулья, встроенные шкафы, настоящие кондиционеры, отдельный душ и кухня с электрической колонкой и газовой плитой. И что самое удивительное, их собрали прямо у нас на глазах за каких-то пару месяцев два японских спеца, приехавшие к нам на площадку по контракту. Это было невероятно. Как, впрочем, всё, что имело приписку «сделано в Японии», начиная от фантастически красивых часов фирмы «Сейко» и кончая гигантскими бульдозерами «Комацу», закупленными нами для расчистки трассы после того, как выяснилось, что привезенные из Союза бульдозеры выходят из строя после первого тропического ливня. Я видел «Комацу» в деле: сильные, упрямые машины желтого цвета валили вековые тиковые деревья, как спички, а бульдозеристы управляли ими, сидя в застекленных кабинах, надежно укрывавших их от тропического солнца…

До того, как Витек переехал в это чудо японской техники, мы жили с ним, как и полагалось переводчикам, в узком и низком бараке, построенном на площадке для советских спецов.

Наши апартаменты на стройплощадке

Помню, у нас была небольшая комнатушка на двоих с двумя кроватями, тумбочками, железным, вихлявшим из стороны в сторону столом и таким же шкафом асфальтового цвета, железные дверки которого закрывались с грохотом, пугавшим тараканов, и «кондишином», под мерный гул которого нам так хорошо спалось. (Сейчас смотрю на фото этой комнатки, где на стене над моей кроватью красуется огромная страница календаря гэкаэсовской компании, экспортирующей МАЗы и УАЗы, три фото с сыном и его рисунок новогодней елки с написанным его рукой поздравлением, и как-то щемит на сердце).