Текст книги "Такая вот жизнь, братец – 2. (Записки «Шестидесятника»)"

Далёкие «близкие» рядом с койкой

Рядом с нашей комнатушкой находилась такая же другая, между которыми была устроена душевая кабина и, если мне не изменяет память, туалет. Вода в душ подавалась из стоявшей на крыше бочки, и хватало ее в аккурат на одно подмытие каждого из четырех жильцов блока.

Витек был молодой парень из Волгограда, попавший на стройку (не без блата конечно) прямо после окончания местного института иностранных языков. Это был уже начавший понемногу заплывать жиром здоровячек, с бабьей ряшкой, которой он постоянно пытался придать мужественный вид, свирепо вращая глазами и выпячивая нижнюю челюсть. Он был такой с виду простой, общительный, «без затей». На его полном, безусом лице всегда блуждала неопределенная, лукавая ухмылка, как будто он хотел сказать тебе «ну, мы-то с тобой знаем, в чём дело». У него была одна неприятная физиологическая особенность, которая поначалу меня даже как-то отталкивала: его лицо, плечи и спина были все усеяны кровавыми головками крупных прыщей, которые, постоянно лопаясь, покрывали майку и рубашку ржаво-бурыми разводами сукровицы. Удивляло и то, что он, в общем, не очень стеснялся своего непривлекательного вида.

– Это не заразно, – сказал он, перехватив мой внимательный взгляд, – просто, плохой обмен веществ.

На том и порешили. Его подселили ко мне, когда предыдущий «сокамерник» – тощий, мрачного вида переводчик из Москвы, командированный сюда Союззагрангазом на три месяца, – благополучно отбыл на Родину. Витек оказался весьма компанейским и, главное, легким в общении парнем. Ко мне он относился уважительно, понимая разницу в годах и образовании – всё же я уже с десяток лет прослужил преподавателем вуза. Большой любитель пива и вообще спиртного, он любил устраивать у нас дома небольшие «закусончики» с пивом или бутылочкой виски, любил поговорить, поделиться со мной своими планами на будущее и последними новостями на амурном фронте (как ни странно, он имел большой успех у местных дам).

…Однажды он мне здорово помог, можно сказать, из-под огня вынес на своих плечах. Дело было в день Советской Армии. Был у нас на строительстве некто Лайкин, представитель Аэрофлота в Нигерии: большая шишка на местном небосклоне. Мы с Витьком имели честь его «знать в лицо», так как регулярно ездили с пятницы на субботу в Лагос встречать наших спецов, прибывающих рейсом из Москвы. Самолет прилетал поздно ночью, и пока то да сё – таможня, знакомство, погрузка, – на площадку мы приезжали под утро, выпивали с вновь прибывшими по чарке водки, съедали по куску ароматного черного хлеба с колбасой или селедкой и дрыхли до двенадцати на зависть нашим коллегам из Гендирекции – суббота была рабочим днем. Этот Лайкин видать был важной птицей – в аэропорту его все боялись и слушались. По-видимому он занимался не только Аэрофлотом… Он был москвич и наши московские спецы пригласили его разделить с ними праздничную трапезу. Нам с Витьком тоже была оказана честь быть среди приглашенных – в обмен на наше участие в подготовке к торжеству. Пьянка раскручивалась по обычной схеме: было закуплено мясо (овощи и специи были «принесены» из кухни), на улице перед входом в барак устроен мангал, на шампуры (привезенные из Союза) нанизано мясо вперемежку с луком и помидорами, холодильник забит кока-колой, фантой и спрайтом, в морозилке делались кубики льда. Лайкин привез с собой хорошую водку и пару банок шпрот – в качестве презента. На кухне в столовке специально для нас варился картофель (который мы с Витьком должны были регулярно доставлять к столу), нарезалась колбаса, откуда-то на столе появился настоящий черный московский хлеб, из кассетника на шкафу вовсю гремела «Абба» – всё шло путем. Вначале в ход пошло заграничное пойло – не то Джонни Уокер, не то Реми Мартин (которые наши закупали во время поездок на океан: там, у границы с Бенином, они были доступнее). Потом сделали паузу – все загалдели, заспорили, облако сигаретного дыма устало потянулось к открытому окну… Мы с Витьком, уже слегка прибалдевшие, сидели с краю, прислушиваясь к разговору. В центре внимания был, конечно, Лайкин. Оказывается, наше присутствие в этой стране не ограничено ЦветМетом (наша компания) и экспортом «Лад» и «Нив». Нигерийцы готовы «дружить» с нами за наши «Миги» и вертолеты. На столе появились запотевшие бутылки «Столичной», мы сбегали за очередной порцией горячей картошки, разложили закуску по тарелкам, заветная влага серебром пробулькала по стаканам и кампания, притихнув, подалась в сторону Лайкина, ожидая напутственного тоста.

– Я хочу выпить за слаженность наших действий, – произнес, после некоторого раздумья, Лайкин. – Мы здесь, так сказать, на переднем рубеже, завоевываем рынок в жестокой борьбе с капиталистами. Об этом надо постоянно помнить.

На такой серьезный тост все подняли стаканы и молча выпили («словно конспираторы», подумалось мне), потом дружно принялись за еду, а мой босс – начальник протокольного отдела – достал из холодильника вторую бутылку и стал ее откупоривать.

– Подожди, не гони, – охолонил его Лайкин, – а то наши «гуманитарии» не поспевают. – Он насмешливо взглянул на нас. – Ну, что молчите? Небось, себе думаете – «вот, опять эти технари в политику ударились». Думаете, нам, кроме как о политике и работе, и поговорить не о чем?

– Да, нет, почему же, – промямлил я, – вы вполне… культурные.

– Вы слышали, что он сказал? Нет, вы только послушайте! – Лайкин изобразил крайнее изумление. Трудно было сказать, в шутку он или всерьёз. – Мы, оказывается, культурные! Вот, скажи, ты поэзию любишь? – спросил он, насмешливо глядя на меня.

– Ну, вроде, читал что-то.

– А наизусть помнишь что-нибудь?

– Ну, «Буря мглою небо кроет…»

– «Вихри снежные крутя, То, как зверь она завоет, то заплачет как дитя,» – это все знают. Ну, а что-нибудь из более современных – Есенина, Блока там, – можешь?

– Что-то ничего не припоминается. А, вот – «Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишь, нагнувшись, под метелью белой»?

– Ну-ну! А дальше как?

Я смущенно улыбнулся.

– Не помню я. У меня на стихи плохая память.

– Константин Васильевич, – вмешался Витек, – мы знаем, что вы прекрасно читаете стихи. Почитайте нам что-нибудь. Просим, – закончил он, умильно оскаблясь. «Ну молодец, выручил», – отметил я про себя.

– Просим, Василич, – поддержали его за столом. Лайкин встал, на минуту задумался, потом тряхнул копной своих жестких, темно-русых волос и начал:

 
«Цветы мне говорят, прощай,
Головками кивая низко,
Ты больше не услышишь близко
Родное поле, отчий край».
 

Я смотрел на него и не мог не подивиться – откуда у этого грубого, властного чиновника такое тонкое чувство поэзии, откуда в нём столько обояния и артистизма. Его раскрасневшееся от вина лицо было красиво той особой мужской красотой, которая неотразимо действует на женщин: маленькие, голубые глаза раскрылись и потемнели от волнения, брови красиво взметнулись вверх, чувственные губы то смыкались, то размыкались, показывая ряд крепких, белых зубов. Вслед за Есениным прозвучал Блок, потом Анна Ахматова, Марина Цветаева, Саша Черный, Игорь Северянин. Я был просто потрясен. Он уже читал полчаса и при этом ни разу не запнулся. Когда он закончил, стол разразился шквалом аплодисментов. Закончив чтение, он посмотрел на меня и увидев в моих глазах неподдельное восхищение, добродушно потрепал меня по шевелюре, словно говоря «вот так-то, друг».

– А Высоцкого знаете?

– А как же.

На Божий свет, откуда ни возмись, явилась гитара, её передали Лайкину и он, взяв пару аккордов, запел:

 
«А у дельфина
Содрано брюхо винтом,
Выстрела в спину
Не ожидает никто,
На батарее
Нету снарядов уже
Надо быстрее
На вираже».
 

И тут вся компания, как один, грянула хором:

 
«Парус —
Сорвали парус,
Каюсь, каюсь, каюсь».
 

Все вскочили и, повернувшись к Лайкину, подняли стаканы и чокнувшись с ним, дружно выпили за его здоровье. Меня покоробила их показная солидарность – они словно у меня перед носом захлопнули дверь. «Крепко они тут друг за дружку держатся. А я? Я для них чужой – беспартийный, не москвич, неизвестно, каким ветром сюда занесенный». Как мне хотелось чем-то уесть их, разбить их столичное чванство. Мне вспомнилась песня, которую часто под шафе напевал мой прежний сосед по комнате – москвич-переводчик.

– А вот это слышали? – спросил я, обращаясь к Лайкину и взяв в руки лежащую рядом гитару, нашел нужные аккорды и запел:

 
«Облака плывут, облака.
Не спеша плывут, как в кино,
А я цыпленка ем табака,
Я коньячку принял полкило.
 

– Что-то знакомое, – отозвался Лайкин. – Это что – Окуджава?

– Нет, это – Галич, – небрежно бросил я, хотя и сам-то впервые услышал фамилию совсем недавно от своего «сокамерника». – Говорят, весьма известная личность.

– Галич? Это – который диссидент?

– Не знаю точно. Вот, послушайте:

 
«Облака плывут в Абакан.
Не спеша плывут облака,
Им тепло, небось, облакам
А я продрог насквозь, на века!»…
 

– Ничего. Лагерная романтика. Ты что, диссидентами интересуешься? – как бы невзначай спросил меня Лайкин. – Может, и знаешься с ними? В Ленинграде, говорят, их полно.

– Нет, что вы. Мы же работники идеологического фронта, – вспомнил я фразу, слышанную мной на курсах русского языка для иностранцев в «Дюнах». «Как он быстро меня на место поставил», подумал я, – «завтра уже все в посольстве будет известно». И вдруг слышу свой собственный, хриплый от злости голос:

– А что если и диссидент? Что, диссиденты не люди?

– Люди, да не наши. Вот, к примеру, Солженицын. Тоже еще сволочь порядочная. Читал? Читал, по глазам вижу.

– Да я что – я его рассказы читал. Которые еще в «Новом Мире» печатали. «Один День Ивана Денисовича», «Матренин Двор»…

– И не только рассказы. Ну, не важно. Солженицын, ведь что? Он на наш строй замахивается. Всё опоганил. Ни одного хорошего слова о стране. Будто в Союзе одни лагеря строили.

«Вот тебе и Лайкин», мелькнуло в голове. «А с виду такой интеллигент».

– Ну а что, мало лагерей что ли было, – слышу я опять свой голос и не перестаю себе удивляться: «Куда ж это меня понесло»? – Вся страна и была одним сплошным Гулагом. «Боже, что я несу»!

– Ну, это ты перехватил немного. Больше пить ему не давайте. Конечно, Сталин маленько перегнул палку. Но тогда время такое было. Ты вот музыкой увлекаешься. «Откуда он знает»? – Знаешь, что такое какофония? Слышал, наверно, как перед началом концерта музыканты симфонического оркестра на сцене настраиваются. Пока нет дирижера за пультом. Приятно слушать было? А теперь, представь себе, что наша страна – один огромный оркестр. Как им управлять, если каждый будет в свою дуду дудеть?

– Вот Сталин и заставил всех под его дудку плясать, – вырвалось у меня. – Сколько народу загубил…

– Ты Сталина не трогай – не дорос еще. Если б не Сталин, сейчас бы вообще этой страны не было.

– Может, оно и лучше было бы, – глухо говорю я. – Когда труп гниет, от этого только червям польза.

Вижу, как мои москвичи потихоньку один за другим ретируются из комнаты наружу.

– Какой еще труп, – сурово сдвинув брови, переспрашивает Лайкин. – Ты что несешь. Ты понимаешь, что ты сказал?

– Это он в поэтическом смысле, Константин Васильевич, – встревает Витек, обнимая меня за плечи и прижимая к себе. – Он тоже стихи кропает. В свободное от работы время.

– Ты сиди, – обрывает его Лайкин. – А вам, Д. (он называет меня по фамилии), я вот что скажу. Сейчас идите домой и проспитесь. Весь праздник испортили. А завтра, – он сделал паузу и посмотрел в окно на смоливших сигареты итээровцев. – Завтра поговорим у Мальцева (наш парторг). Да и домой, наверно, поедем. В субботу рейс. Мне тоже надо. По делам. Вот и поедем вместе.

«Вот и все», пронеслось в голове, «конец карьере. Даже полгода не протянул. Ну и хорошо».

Я молча поднялся и, поддерживаемый Витьком, побрел домой. В голове почему-то вертелись слова похабной песни:

 
«На палубу вышел, а палубы нет,
Ее захлестнуло волною.
В глазах увидал ослепительный свет,
Упал и накрылся пи..ою».
 

Витек оставил меня одного – пошел допивать с начальством. Перед сном я долго сидел на кровати, потом достал из-под кровати коробку из-под сигарет и вышел на улицу.

У меня дома был живой скорпион. Я его держал в этой коробке, подкармливал чем мог: тараканами там, хлебом. Хотел приручить. Экземпляр был, что надо. Огромный, желтовато-бурый, с хищным, лихо скручивавшимся хвостом. Их ребята заливали чем-то, какой-то прозрачной смолой, и отправляли в качестве сувениров в Союз. Я тоже мечтал его Максимке отправить. Так вот, вытащил я эту коробку из-под кровати, вышел на улицу и вытряхнул его в траву…

На следующее утро я долго не мог разлепить век, голова раскалывалась от боли, но память работала, как часы, и сказанное мною било молотком по мозгам. Приговор Лайкина зазвенел в мозгу, словно огненные слова на пиру Валтасара: «В субботу домой…».

Что делать? Если б повернуть время вспять, вернуть вчерашний вечер, если б снова оказаться в той комнате, объяснить ему, что, мол, так и так: не то сказал. Что вся политика мне до лампочки… Видимо, придется писать объяснительную. Да и собирать вещички…

Витька дома не было, но на столе стояла четвертушка джина и банка тоника. Вот, парень! Настоящий друг.

Не успел опрокинуть содержимое бутылки внутрь и почувствовать некоторое прояснение в мыслях, как в дверь постучали.

– Да, войдите, – слабым голосом отозвался я.

На пороге стоял сам шеф – начальник нашего протокольного отдела Перфильев. Вид у него был растерянный.

– Слушай, вставай скорее, – срывающимся голосом сказал он. – Несчастье случилось. Надо срочно ехать в больницу.

– Что такое?

– Лайкин погиб. Только что по селектору передали. Подробностей не знаю. Говорят, грузовик перевернулся. За рулем был нигериец, Сунджо, ты его знаешь. Говорят, поехал в порт забрать контейнер с сухогруза. Пошли на обгон и… – он махнул рукой и скрылся за дверью.

«Вот тебе на»! В голове почему-то мелькнуло видение: бурый скорпион с лихо закрученным хвостом…

«Значит, погиб. Да, и погиб ли? Может, ранен. Нет», – почему-то с уверенностью сказал я себе, «точно погиб. Надо идти. Придется неграм переводить».

У дверей Дирекции уже ждал, жуя спичку, Перфильев. И врач. Сели в скорою и молча – вперед. А по «Мотороле» – жесткий голос гендиректора.

– Перфильев, ты где?

– Уже едем, Валерий Михалыч, едем. Да, прямо в больницу.

– Держите меня в курсе. И что б все было в ажуре. Нашей вины здесь нет. Понятно?

– Понятно, Валерий Михалыч. Все будет, как вы сказали.

– Кто с тобой?

– Николай Андреевич и переводчик. Д. (Он назвал мою фамилию)

– А, этот. Проследи, чтоб всё было точно!

– Хорошо, Валерий Михалыч, – ответил Перфильев уже в пустую трубку.

Подъезжаем к грязно-белому, отштукатуренному зданию больницы в Икороду с галереями по бокам на случай дождя. Идем мимо молча расступающихся негров: бабы с больными детьми, старики с седыми курчавыми головами, санитары в грязных халатах. «Очень похоже на земские больницы на полотнах передвижников,» мелькает в голове. Главврач, молодой интеллигентного вида нигериец, встречает нас с важным видом.

– ДОА, – говорит он, обращаясь ко мне, – Dead on arrival, – расшифровывает он, видя по моему растерянному лицу, что я «не копенгаген».

– Доставлен мертвым, – перевожу я боссу. Тот темнеет лицом, нервно мнет сигарету в руках.

– А как, спроси, как?

– Пролом правой височной части черепа. Водитель тоже мертв: разбита грудная клетка. Второй русский жив: мелкие ушибы и порезы…

– А где он?

– Пожалуйста, пройдемте…

И он ведет нас коридором мимо сидящих у дверей кабинетов больных (совсем, как у нас!), к себе в приемную.

Васюков сидит, закрыв глаза, прислонившись головой к стене (сидит, значит, кости целы). Все лицо в царапинах, рукав рубашки закатан (наверно, сделали укол), на груди – огрызок галстука. Увидев нас, он оживляется, пытается улыбнуться.

– Вот так, мужики. Не успел приехать и уже попал… Чуть на тот свет не отправился. – Он замолкает, смотрит вдаль остановившимся взглядом. Не знает, что Лайкин мертв.

– Как же это вы? – не выдерживает Перфильев.

– Ума не приложу. Выехали с площадки честь по чести, ну Сунджо вы знаете, едем нормально, впереди прет фура, дымит, как паровоз, ну Лайкин и говорит, давай, Сунджо… Сунджо пошел на обгон, а навстречу «Мак». Лайкин высунулся из кабины посмотреть, кричит: «Тормози, Сунджо!», тот затормозил, машину занесло, развернуло потом – удар, вижу валимся на бок. А дальше не помню. Очнулся, лежу на животе на потолке кабины, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу – на мне этот негрило лежит и хрипит. Чувствую, что задыхаюсь. Оказывается, галстук зацепило за что-то, за руль, кажется, и он у меня петлей на шее затягивается. Так я, пока ждал, его зубами перегрыз… А Лайкина уже не было. Как он?

– Лайкин… погиб, – сдавленным голосом сообщает Перфильев (нашел время!).

– Ты что? Да как же это? Твою мать! Неужели насмерть?

– Говорят, уже в морге. Здесь в больнице.

Васюков снова смачно выругался.

– Это он наверно, о ручку головой ударился. Там сбоку, у дверцы есть ручка…

Через пару дней мы снова едем в больницу – забирать Лайкина. Теперь уже прямо в морг. Приказ начальства – «привести в порядок и в гробу доставить на площадку для прощания». Нас пять человек: все те, кто был на последнем «сабантуе». А кому идти «приводить его в порядок?» Все взгляды на меня: «Выручай – ты же переводчик».

Помню едкий, щиплющий ноздри запах хлороформа в комнате, холод морозильной камеры. Он – в белой футболке и трусах (вскрытия не было). На лбу, рядом с виском, зияет рана. На лице, шее, груди – бурые пятна запекшейся крови. Белые, крепкие зубы оскалены, руки сжаты в кулаки. Перфильев, я и нигериец срезали с него белье – трусы были в фекалиях – обмыли из брандспойта, вытерли насухо и перенесли в гроб.

«Ну, вот, видишь», зазвучал в голове чужой голос, «а говорил: поедем вместе»». Теперь, уже не вместе…»

…На следующий день был спешно организован траурный митинг. Гроб выствили для прощания на площадке на сцене отрытого кинотеатра, парторг произнес прочувственную речь (а через пару месяцев он и сам погиб в такой же автокатастрофе), собравшиеся (в том числе, и я!) цепочкой продефилировали мимо уже закрытого гроба. Потом сварщик заварил крышку, гроб погрузили в пазик и повезли в лагосский аэропорт. «Спи спокойно, дорогой товарищ»!

И жизнь снова пошла своим обычным чередом. Как сказал бы извстный классик: «Берлиоз умер, но мы-то живы»!

…Я стал своим человеком в «Текинте». Мы много ездили по трассе, контроллеры проверяли соответствие работ международным гостам, часто совещались с нашим начальством. Вначале нашим приходилось туго: англичане ни в чём не шли на уступки. Они часто останавливали работы: то траншея, видите ли, не той высоты, то сварочные швы не той кондиции. Один из котроллеров как-то в припадке откровенности пожаловался мне: «С вами очень трудно работать. Когда я был в Бразилии, мы жили в прекрасном отеле, и по утрам у меня в номере у каждой ножки кровати стояло по бутылке виски. А вы даже кока-колой не можете обеспечить». Потом этот мужик до того допился, что его пришлось срочно эвакуировать. Это был чувствительный удар по их престижу. В один из его запойных дней я за небольшую мзду всучил ему свою «Спидолу» (здесь все тайно приторговывали, кто чем мог) и потом со страхом смотрел, как его грузили в машину скорой помощи перед отправкой домой. Он лежал в пьяном угаре на носилках, прижав к груди мой приёмник.

Тед Дэвис тоже был срочно вынужден уехать домой. Позже я узнал, что он подхватил жуткую местную гонорею. В последние дни перед его отъездом мы с Тедом часто сиживали в баре. Иногда он приходил туда со своим кассетным магнитофоном. У него был настоящий японский «Нэшенал Панасоник» – предмет нашей с Витьком белой зависти. Узнав, что он вот-вот отчалит, я предложил ему загнать его кассетник мне. Это был рискованный шаг, ибо узнай наши гэбисты о моем предложении, последствия могли быть самыми печальными: общение с «иностранцами» здесь не поощрялось, так же, как и дома, в Союзе. Подумав, Тед согласился, сказав, что везти его на родину ему нет никакого смысла. Сделка состоялась у него на квартире в блоке для иностранцев. Я пошел туда с Витьком для верности. Тед жил один в такой же квартире, как и мы с Витьком, но более комфортабельно (по нашим понятиям): у него были свой душ, туалет и холодильник. Главным предметом мебели в его тесной комнатушке была огромная кровать. Сейчас она была не заправлена: одеяло было грудой собрано у стены.

Приемник стоял на столе. Цвета мокрого асфальта с черным обрамлением, он выглядел внушительно и строго. Мне он очень понравился. Прекрасный коротковолновый радиоприемник, тонкая настройка, работает от батареек и от сети: всё, что надо. Тед запросил сумму, за которую он купил его здесь, на «рядах» у «контриков»». Она была указана на коробке.

– Но ты же пользовался им полгода, – заметил я ему. – Может, скинешь чуток?

Но Тед заупрямился.

– Слушай, а записи у тебя есть?

Он широко улыбнулся и открыл шкафчик. Там на полке рядами стояли кассеты: штук пятьдесят, не меньше.

– Может, отдашь вместе с кассетами?

Тед задумался.

– Ладно, идёт.

У Витька широко раскрылись глаза. Вместе с кассетами маг обошелся мне в полцены. На том и порешили. Витек вытащил из сумки бутылку «Столичной», Тед достал из холодильника начатую бутылку виски, кое-какой закусон и началось застолье. Оказалось, что Тед – страшный фанат английской попсы. У себя в Лондоне он регулярно наведывался в известную там среди любителей попсы дискотеку под названием «Три Рыбы». Она была устроена в ангаре и в ней собиралось огромное количество ребят. «Динамики на всех четырех стенах и рев стоит такой, что не слышно собственного голоса». Перед поездкой в Нигерию Тед попросил знакомого диск-жокея записать ему все последние хиты английского рока. У него было все: от Битлз до «Гатс» с Джоном Кейлом. Во мне, воспитанном на Бахе и «Модерн Джаз Квартете», вся эта ревущая, визжащая, громыхающая шатия вызывала в лучшем случае неприятие. Но Витек был в полном «отпаде». Он тоже был помешан на поп-музыке и после третей рюмки уже вдохновенно обсуждал с Тедом подробности восхождения на Олимп тех или иных идолов попсы.

– А вот, Пинк Флойд? – начинал Витек и Тед, снисходительно улыбаясь, доставал из шкафа тэдэкашную кассету и из мага неслись завывания электронных гитар и органа.

– А Кисс? – и в кассетник закладывалась новая кассета и мы чокались под дикие вопли Тэда Нуджента.

– А АС/ДС? Дорз? Кейдж, Эмерсон и Палмер? Бостон? Чикаго?

У Теда было все, «как в Греции». Витек с телячьим восторгом в глазах лез к нему целоваться.

Где-то в середине «Отеля Калифорния» одеяло на кровати Теда зашевелилось, и мы с Витьком остолбенело смотрели, как из-под него появилась на свет стройная, миловидная нигерийка. Блестя шоколадной кожей ног, она первым делом завернула голову в парчовый платок и грациозно соскочив с постели, важно прошествовала в

– Ничего, – смеясь, прокомментировал Тед. – Она привыкла.

Мы стали спешно прощаться. Свалив его коллекцию кассет в сумку, сложив кассетник в коробку, мы хлопнули по рюмке виски «на посошок» и, расплатившись, в радостном настроении, пошлепали домой, к себе в барак.

– Ну, Георгич, ты – корифей! – восхищался Витек, раскладывая кассеты. – Такую коллекцию отхватить. Да за это в Союзе! – не найдя слов, он только дико вращал глазами. – Дашь переписать. Срочно покупаю кассетник.

Через пару дней у нас в комнатушке появился целый музыкальный центр (Витек не любил мелочиться) и теперь мы по вечерам сидели дома. Лежа на кроватях, мы потягивали ледяное пиво и, врубив на полную мощность систему, кайфовали под вопли и электронные раскаты «Пинк Флойда» и «Палмера».

Туалет. Я заметил, что она «в положении».

Красота по-нигерийски

Так мы и жили тогда с Витьком: с утра – работа, а вечером – расслабуха.

Теперь я работал в Дирекции, которая находилась тут же на площадке в двух шагах от нашего барака. По утрам, позавтракав в столовой или перекусив у себя дома, я шел в контору, где у нас была своя комната переводчиков. Там я садился за стол, вставлял пустой лист бумаги в «Оптиму» и, тупо уставясь в стену напротив, ждал очередного «вызова».

Витек между тем пошел на повышение – стал экспедитором – и очень гордился этим. Утром к дверям нашего блока подкатывал уазик, и он отправлялся на поиски всякой всячины для строительства. Он хорошо знал цену труда переводчика и всеми силами старался изменить свой статус. И, похоже, ему это удавалось. Теперь я догадываюсь, откуда шло это благоволение начальства, но тогда я относил все за счет его характера. Он был общителен, в меру угодлив, лоялен, молод. Он был рожден под знаком Рыб и вполне отвечал своему астрологическому описанию: неряшливый в еде и одежде, обаятельный, проныра и бабский угодник. Бабы к нему так и липли, что вызывало во мне естественную зависть. В ожидании жены он подкатывался то к одной, то к другой, пробуя их «на прочность», и в конце концов остановился на Верочке, секретарше замдиректора, весьма заносчивой, капризной москвичке, слывшей здесь законодательницей мод и особой, весьма приближенной к начальству. Когда ее шеф тоже, вслед за Лайкиным, «гикнулся», попав в автокатастрофу, она осталась «не у дел». Это была миловидная блондинка с неприятным, холодным взглядом красивых голубых глаз. После некоторого времени Витек ее «уломал» и теперь пропадал у нее вечерами.

Я же томился в вынужденном «застое». Знойный тропический климат, чувственные, грудастые и бедрастые нигерийки разжигали плоть, и время от времени я предавался онанистическим оргиям со всеми «вытекавшими» последствиями.

На работе в конторе я вращался в обществе двух своих «коллегинь». Обе были из Москвы. Одна, Марина, женщина в летах, с красивыми восточными глазами, «блюдя» себя, держалась подчеркнуто независимо. Вторую звали Т., которая – как там у А.С. – «ни красотой сестры своей, ни свежестью ее румяной, не привлекла б… очей». Она действительно была чем-то похожа на пушкинскую героиню – так же «дика, печальна, молчалива» – с той лишь разностью, что была лет на пятнадцать ее старше. Это была очаровательная брюнетка, в которой странным образом сочеталась угловатость движений юной девочки и рассудочность зрелой женщины.

Одевалась она скромно, но со вкусом: всегда какая-нибудь затейливая белая блузка с открытым воротом и ладно сидящая на узких бедрах габардиновая или джинсовая юбка. Было в ней масса очарования: грациозная, несколько экзальтирующая жестикуляция, легкая танцующая походка, живая мимика в общем-то некрасивого смуглого лица, в котором все, казалось, было не на месте. Широко расставленные карие глаза были красивы каждый по отдельности, но вместе, да еще за стеклами сильно увеличивающих очков (она была близорука), светились каким-то лихорадочным блеском (тайного безумия?). Густые брови удивленно приподняты, нос торчал «картошкой», по-девически пухлые губы кривились в смущенной, а подчас и недоверчивой улыбке, обнажавшей ряд крупных белых зубов и резче выделявшей опускающиеся к уголкам рта скорбные складки. В ней было много и жеманства: в вычурных, ломаных движениях, в каких-то особых ужимках, прищуре глаз, словно она подзадоривала тебя выкинуть какое-нибудь «коленце», в быстрых, искрящихся улыбках, которые она бросала на собеседника, сопровождая ими очередную колкость. Она любила «подколоть», но мягко, как бы кусая и жалея одновременно.

У нее были широкие плечи гимнастки, худые некрасивые руки с четко обозначенными бицепсами, чахлая грудь с выступающими ключицами, узкая талия и стройные ноги…

Однажды она произвела настоящий фурор у наших мужчин, появившись в Дирекции в прическе в стиле «афро»: темные, взбитые пухом волосы обрамляли голову наподобие одуванчика, делая ее похожей на Анжелу Дэвис…

Голос у нее был вкрадчивый, с пришепетыванием и музыкальными интонациями, которые преследовали меня, как навязчивая мелодия. Говорила она быстро с какой-то смесью наивности, доверчивости и стремления понравиться в голосе…

Наше знакомство состоялось еще в мою бытность жизни на вилле… Они приехали после меня, но держались обособленно – все же Москва. Жили мы тогда рядом, на одном этаже, но общались только по необходимости…

Как-то начальство решило отпраздновать день рождения Верочки, куда среди прочих был приглашен и я…

Помню этот стол. Во главе – сам замдиректора (он же парторг), по одну сторону от которого сидели начальники отделов вперемежку с переводчицами во главе с его «прихехе», по другую – тасованные по рангу спецы с женами и без оных и прочие, среди которых был и я… Неожиданно для себя я, вдруг, «высунулся» – произнес цветастый тост в честь именинницы, сравнив ее с оправой драгоценного камня (то бишь, ее шефа-парторга), а «хорошая оправа и камень красит» или что-то в этом духе. Тост оценили и меня заметили… Потом мы дружно пили, закусывали (халява, сэр! – тогда, правда, этого слова еще не знали), дорвавшись до копченой колбасы и черного хлеба. Слегка набравшись, я нашел какую-то свободную комнату на втором этаже и прилег на широкой двуспальной кровати…

Проснулся от чьих-то прикосновений: кто-то осторожно ощупывал мне ногу, продвигаясь вверх к ширинке. Я подумал, что это Верочка, но рука оказалась мужской. Это был один из москвичей-итээровцев. Почувствовав, что я проснулся, он молча навалился на меня и стал целовать куда попало – то в ухо, то в шею, то в щеку, то в нос, – стараясь преодолеть мое сопротивление. Я так же молча боролся, пытаясь вырваться из его цепких объятий, но он придавил меня телом и, шепча что-то невразумительное, продолжал целовать. Его настойчивые поцелуи на минуту расслабили меня и, тут же воспользовавшись этим, он впился мне прямо в губы. Я чувствовал, что во мне что-то делается: я не хочу, но и не могу отказать ему. Его язык протиснулся мне в рот, и он лихорадочно гладил член, пытаясь одновременно расстегнуть ширинку. Что-то во мне сломалось и, неожиданно для себя, я с готовностью подставил ему рот, чувствуя, как с его поцелуем в меня что-то словно вливается, какая-то нега парализует волю к сопротивлению. Некоторое время мы лежали, прижавшись друг к другу. Потом он расстегнул мне джинсы и, стянув их вместе с плавками, сгреб ягодицы руками и прижал мои чресла к своим. Я чувствовал, как мой член трется о заросли его лобка, потом о живот, о грудь, потом… я почувствовал, как он обхватывает его губами, погружая в жаркую топку рта… Я чувствовал, как язык его трется о головку, щекоча края, а губы, сжимаясь, движутся вдоль, имитируя влагалище…

Это было нестерпимо приятно. Я гладил его вспотевшую лысину, уши, шею, я тянул его голову назад, к себе, я тоже хотел целовать его… Видимо почувствовав это, он стал, не отрываясь от меня, перемещаться по кровати, и вскоре мы лежали крест-накрест, и я уже ловил губами головку его твердого члена. Мы стали плавно двигаться, я снизу-вверх, он сверху вниз, я вверх, он вниз, пока, наконец, я не почувствовал, что все – не могу – оргазм рвался наружу… Страстные судороги, изогнули мое тело и я, вырвав член из его рта, выстрелил струей теплой спермы, услышав со смятением ее шлепок о пол…