Текст книги "Такая вот жизнь, братец – 2. (Записки «Шестидесятника»)"

Подходит бригадир. Пора начинать. Сегодня ответственный день. Наконец-то приступаем к изоляции трубы. С этим делом произошел интересный казус. Мы, видите ли, соревнуемся с американцами и итальянцами за право получить очередной контракт. Кто первым уложит трубу, тот и получит. Пока мы впереди по сварке.

А дело в том, что наши шофера приноровились возить на трассу трехтрубные секции. Варят их на главной площадке, а здесь, на участке варят сразу по три. Получается значительная экономия времени, ну и денег, конечно, Шоферам, правда, приходится туго на узких, извилистых участках дороги, но, да ничего, справляются. Наш народ ко всему привычный! Здесь столько речек и ручьев, через которые перекинуты, в буквальном смысле, мостки из жердочек, что не перестаешь изумляться, как им удается их преодолеть на своих длиннющих трубовозах.

И вот результат: мы опять «впереди планеты всей» по рытью траншеи и сварке. Да, вот, незадача: труба-то сварена, а уложить мы ее не можем – нет изоляции! Прохлопали момент, когда можно было без проблем заказать ее у поставщика, и теперь надо ждать, когда откроется «окно» и они возьмут наш заказ. И вот мы и ждем, ждем месяц, ждем другой, ждем полгода, а «воз и ныне там» (наверняка, не обошлось без происков мирового империализма!). Труба лежит себе рядом с вырытой траншеей, ржавеет потихоньку, может даже и в негодность приходит, начальство рвет и мечет, а толку что? Надо было вовремя подсуетиться, «надо знать конъюнктуру»! Зато мы выиграли «соцсоревнование» с Америкой! Но сегодня, наконец, привезли эту злосчастную изоляцию, можно начинать… Технология, в общем, нехитрая. Трубу поднимают с земли, чистят и готовят к изоляции. Впереди движется очистная машина, подготавливая поверхность и накладывая праймер. За ней тащится изолировочная машина с высокой, как у паровоза, трубой, из которой валом валит черный вонючий дым. Подготовленный участок трубы поливается каменноугольной смолой – мастикой – и тут же обматывается лентой, чем-то вроде толя. Смолу разогревают в котле, у которого суетится негр в обмотанном тряпкой лице (говорят, нужны респираторы, но их нет, а когда придут, неизвестно). Вокруг машины бегает целая свора негров. Кто следит за подачей смолы на трубу, другие меняют шпули с лентой, наворачивают вручную, когда лента рвется, проверяют качество изоляции специальными детекторами: в общем, на ходу латают трубу. Все в радостном возбуждении: работа, кажется, пошла. Издали, напялив на себя респиратор, за ходом работ наблюдает инспектор Текинта. Это мой приятель Тед. Я приветственно машу ему рукой, но он делает вид, что не замечает меня: на работе никакого панибратства. Я как угорелый ношусь по участку, едва поспевая за бригадиром – вот уж неуёмный мужик! – сходу переводя его команды, объясняя, показывая, как надо делать ту или другую операцию (ругает он их без перевода отменным матом, и все прекрасно понимают и только смеются), обсуждая ту или иную проблему с представителем Текинта…

Скоро трубу уложат в траншею, засыпят землей и будет она там лежат до проверочных испытаний. Но до этого времени ещё далеко (мне, во всяком случае, этого увидеть не дано). Надо построить подстанции по всей трассе (но это уже не наше дело: есть специальный субподрядчик – знаменитая компания «Фиат»). Вообще, хотя считается, что строим этот участок системы мы, на самом деле нам доверили самую грязную работу, т.е. расчистку трассы, рытье траншеи, сварку и укладку трубы. Вот, собственно, и всё. А все остальное: строительство подстанций, нефтеперегонного завода, выходов трубы в море и т.д., отдано нами же более опытным западным фирмам – нашим субподрядчикам. Столько их здесь вокруг наших денег вьётся, что сам черт ногу сломает. Фирмачи приезжают со всего света. Японцы (которые поставляют нам высококачественную трубу) продали пару бульдозеров фирмы «Комацу» и построили на площадке два сборных дома, чехи продали пару передвижных дизель-электростанций (которые через пару месяцев развалились и пришлось их снова закупать, теперь уже у более солидной компании – «Сименс»), итальянцы (ну, те здесь вообще заполонили рынок) будут строить насосные станции и поставят насосы, да и многое другое, французы – изоляцию, шведы – электроды, англичане – рентгенотехнику и многое другое (они же осуществляют общий контроль за работами) и т. д. и т. п. А что мы? Мы в основном поставляем дешевую рабсилу – крепких, неприхотливых работяг, прошедших тяжелую школу строительства трубопроводов на севере нашей страны, в Тюмени, Татарии, на Украине. Работяг, готовых трудиться и в жестокий северный мороз, и в тропическую жару…

Наконец, обед. Подъезжает уазик с жратвой. Сегодня, как всегда, на обед макароны (да, нет, рожки, от одного вида которых уже мутит) с мясом буйволятины – вон они, эти буйволы, рядом бродят с провалившимися хребтами и широченными рогами. После обеда работа не ладится: машина движется рывками, лента то и дело рвется, ее наматывают вручную, очередной рывок и опять разрыв. Бригадир материт оператора, тот в тех же выражениях негров, негры хохочут в ответ, размахивая руками и скаля белые зубы… «…твою мать!» – выкрикивают они, как попугаи, вслед за бригадиром…

Вот так и живем…

О том времени в дневнике жалкие обрывки.

«Работы сейчас мало. Каждый день езжу на трассу, просиживаю там часы в грязной каптерке, от нечего делать совершаю прогулки вдоль траншеи в ожидании обеда… Делать мне подчас абсолютно нечего и к этому трудно привыкнуть. Работяги трудятся вовсю, подчас до изнеможения, время от времени заскакивают ко мне в вагончик напиться, грязные, потные, возбужденные, а я сижу себе с книжкой в руках. Даже как-то неудобно. А что делать? На час-другой приедет контролер, сделает замеры сварочных швов, отпустит пару замечаний (я перевожу), да и назад, в цивилизованную атмосферу главного офиса. Потихоньку свыкаюсь с ролью сачка. Работы там, в офисе, много, а здесь я всего лишь для галочки…».

Временами на меня находило вдохновение, начинали обуревать «мысли». Я устраивался поудобнее на кровати и записывал их при свете тускло мерцающей лампочки… Вот, некоторые выдержки:

«Вот сейчас, например, я лежу, один, на кровати в своей конурке и думаю (как ни странно!) о Боге. Пытаюсь представить Его, как нечто, разлитое во Вселенной, наподобие эфира, пронизывающего своим присутствием всех и вся, от мельчайших атомов до нас, грешных. Я думаю об Иисусе, человеке, ставшем Сыном Божиим, о его Пути и Страданиях, и Славе. Мой взгляд упирается в самодельную вешалку – небольшую деревянную планку с набитыми на ней гвоздями, которую я прибил к двери. На двух средних гвоздях висит красное махровое полотенце, которое сейчас слегка раскачивается под действием воздушной струи, идущей от кондиционера. Итак, белая дверь, горизонтальная планка с торчащими гвоздями, длинное полотенце, колышимое струей воздуха. Да монотонное верещание цикады за окном. И вдруг, на мгновение, мне показалось, что там, под полотенцем, голова Христа, как на платке Св. Вероники, прибитом гвоздями к доске». Такие, вот, измышления. Или, вот ещё:

«Сегодня событием дня стала моя борьба с тараканом. Это был огромный, просто-таки гигантский экземпляр, величиной с мизинец. Его голова с торчащими в разные стороны усами, блестящие крылья и лапки были так хорошо видны, словно я разглядывал его в лупу (ну как тут не вспомнить Кафку!). Впечатление жуткое, я просто оцепенел от ужаса, но оторваться было невозможно… Он проник в комнату сквозь щель в потолке, и я его сразу заметил. Только я взглянул на него, как он тут же слетел с потолка (как они всё чувствуют, черти!) и сел на висящее на стене зеркало и, удвоившись в нем, стал ещё страшнее. Я стал убеждать себя, что ничего, он сам уйдет, потом решил поймать и выбросить на улицу, но он выскользнул из полиэтиленового мешка и стал, как сумасшедший, метаться по полу, ищя какого-нибудь укрытия. Он был очень толстый, мясистый, ОПАСНЫЙ! Следя за его метаниями, я вдруг почувствовал, что теряю контроль над собой, не могу ЗДРАВО РАССУЖДАТЬ, в голове свербит одна мысль: УБИТЬ, уничтожить, любым способом избавиться от его присутствия. Я схватил спрей с дизенфектантом и направил на него струю летучего яда… Я понимал, что так делать нельзя, что я буду за это НАКАЗАН, но совладать с собой не мог. Некоторое время он отчаянно боролся за жизнь, но мне удалось перевернуть его на спинку и теперь он лежал так, одурманенный ядом, слабо пошевеливая усами и лапками. Я схватил плоскогубцы и зажав в них его лапку, выкинул бедное насекомое в окно… Позднее я отыскал его под окном. Он был ещё жив, что меня несказанно обрадовало… Но главное, – это чувство страха и паники, охватившее меня, когда он, как бешеный, метался у меня под ногами. Может быть, мне просто передались его панические страхи?»

«Боюсь, что конец мой здесь, в Нигерии. Иногда просто физически ощущаю: вот, лежу где-нибудь у обочины дороги с переломанными костями, весь разбитый, и всё…

Здесь всех болезнями пугают. Один бедняга с гепатитом лежит, у другого язва разыгралась, у женщин гинекология обостряется, не говоря уже о малярии, которая косит здесь всех и вся… А, главное, говорят, что все потом проявится…

Зато, какие сны мне здесь снятся…».

………….

От нечего делать я решил поучиться водить машину. Кончилось это весьма печально. Дело было так. На трассе я познакомился с одним молодым, симпатичным нигерийцем, бригадиром местных сварщиков. Звали его Оебола (наши, конечно, тут же переделали его имя на похабный манер, но он об этом не знал). Мы частенько встречались с ним на утренних «планерках», где обсуждались срочные дела. Потом иногда вместе ехали на трассу. Этот участок трубопровода проходил сквозь нигерийский «буш», где работали бульдозеристы, расчищаая местность для подвода трубы к реке, по дну которой надо было проложить проходящий под водой «дюкер». Место было живописное: к тихой речушке, по дну которой надо было проложить трубу, спускался огромный овраг, весь поросший кустарником, заполнившим пространство между огромными деревьями (тик?) с гладкими, словно корпуса ракет, белесыми стволами. В овраге, уставленном бульдозерами и самосвалами, как в зале пустого театра, слышался стрекот пил, стук топоров, треск обламываемых ветвей. Словом, работа шла полным ходом.

Приехав на место, мы обсуждали план работ на день, после чего делать мне было решительно нечего. Я усаживался где-нибудь в сторонке и в ожидании обеда любовался природой. Однажды, видя, что Оебола тоже томится от безделья, я предложил ему поучить меня водить машину. И вот, я за рулем нашего старого с порванным верхом «уазика». Переваливаясь на кочках и колдобинах, мы медленно едем по дороге, проложенной по склону оврага. Оебола сидит рядом, держа одну руку на руле, а ногу на сцеплении. Я кручу баранку то вправо, то влево, уазик то съезжает с дороги вниз, то урча от напряжения, пытается залезть вверх по склону, нам обоим весело, и мы хохочем, привлекая внимание работающих поблизости рубщиков. Сквозь дыру в брезентовой крыше в машину брызжет солнечный свет, я машинально поднимаю глаза и вдруг вижу, что по краю разреза ползет, перебирая мохнатыми лапками, огромный серый паук. От испуга я торможу, машина резко осаживает и паук, сорвавшись с края, летит вниз, к нам в кабину.

– Паук! – истошным голосом ору я по-русски, глядя на Оеболу. Но тот, не понимая, смеется и нажимает на газ и машина, рванувшись, ползет дальше.

– Паук! Спайдер! – ору я и показываю на воротник рубахи, за который, как мне кажется, забралось мохнатое чудовище. —

Уот? – кричит Оебола и, сообразив, лезет себе за воротник рубахи и тут же с ужасом отдергивает руку. Я вижу, как паук выползает у него из-под рубашки и отчаянно карабкается наверх по шее и волосам Оеболы. Совсем потеряв дар речи, я молча показываю Оеболе на голову и он, догадавшись, смахивает паука с головы и тот, стукнувшись о боковое стекло, шлепается на пол ему прямо под ноги. Увидев паука, Оебола с округлившимися от ужаса глазами, пытается забраться с ногами на сидение. Между тем, уазик, дернувшись, набирает скорость и начинает катиться вниз по склону. Его подбрасывает на колдобине и Оебола, потеряв равновесие, вылетает из открытой двери кабины наружу. Вцепившись в руль, я жму на обе педали, и уазик, словно дикий мустанг, то встает на попа, то стремительно катится вниз, навстречу штабелю труб, сложенному у свежевырытой траншеи. В последний момент я отчаянно кручу баранку и машина, свернув в сторону, съезжает передними колесами в траншею и, тыкнувшись бампером в ее противоположную стену, прекращает движение. Я спасен.»

…Моя ссылка на «периферию» длилась недолго. Через месяц меня «хватились» и срочно отозвали назад на главную площадку. Гендиректору нужно было ехать в очередной инспекционный «вояж», и мне надлежало быть при нём. Эти поездки были своего рода нашей отчетностью перед Заказчиком, т.е. нигерийцами, и поэтому обставлялись с особой пышностью и помпой. Помимо переговоров и выездов на места, предстояли «обеды» и «ужины», за которыми мне приходилось переводить все, что взбредет боссу в голову.

Из Лагоса вылетели самолетом. Это был маленький шестиместный самолетик класса Бичкрафт. Внутри, как в машине, тесно, сидения вплотную друг к другу – ноги не распрямить. Вылетели в дождь, самолетик вспорхнул, как птица – взмахнул крылами и в небо. А внизу Лагос – груды красно-бурых крыш, словно ржавые крышки от банок, дороги – синие жилы, по ним букашки-машины, а дальше – зелень полей и обрез земли у моря. Потом облака, сквозь которые мы продираемся в шуме и тряске и вдруг, сразу, солнце, низкое, у самого горизонта – огромный, ослепительный диск жидкого золота. Пилот, красавец-датчанин в темных очках, всего в двух шагах от меня. Ведет самолет с полным безразличием ко всему, что творится у него за спиной, легонько трогая ручку штурвала. Панель вся в приборах, впереди стереоскопическое окно и облака несутся на тебя, разлетаясь в стороны. Поначалу было страшновато: самолетик хрупкий, стенки тонкие, по ним время от времени пробегает дрожь, а земля так низко. Вот, подумалось, ещё одно испытание. Говорят, правда, что маленькие самолеты надежнее больших. А, впрочем, кто их знает. Потом страх проходит, и я с любопытством гляжу в иллюминатор. Внизу океан – Атлантика, – редкие белые барашки (а может, облачка?), газовые вышки стоят, как поплавки, из одной в небо бьет факел. Беззвучно стрекоча, стрекозой летит вертолетик. Под нами, куда ни кинь глазом, безлюдный, зеленый ковер мангрового леса: деревья растут прямо из воды. Снижаемся. Все стремительно вырастает в размерах. Слышу удар под днищем – летчик выпускает шасси. Земля несется навстречу и страха совсем нет, вот толчок и мы катимся по взлетной полосе в Варри. Всего час лету. Потом все по машинам – и в путь.

Да, маленький сюрприз: вижу Т. среди встречающих. Она меня, демонстративно не замечает, даже увидев, не здоровается. Ну что ж: не видит и не надо. У меня тоже есть «честь самурая».

Весь день катаемся по трассе, от одной подстанции к другой. Я все время «в работе», перевожу то нигерийскому министру, то англичанину из Текинта. Т. постоянно крутится где-то рядом, – временами чувствую на себе ее взгляд, – и от этого бывает не по себе. Впрочем, она ведет себя ещё хуже: хихикает, отпускает какие-то шуточки, флиртует с одним из контролеров, разговаривая, нелепо взмахивает руками, временами мне становится страшно за нее.

А вечером очередной банкет, бесконечные тосты и «поговорки» шефа, которые надо непременно переводить, а под конец – «армс реслинг» между в дымину пьяным шефом и здоровяком из Текинта.

На следующее утро, после обильного завтрака с вином, пивом, виски и водкой (все за счет компании!), сидим в компании наших контролеров из Иранской Нефтяной Компании, сидим, лениво перебрасываясь фразами и дожевывая десерт. Постепенно разговор переходит на технические детали. Я перевожу. Напротив, моего директора (и меня, соответственно) – наш главный «проверяльщик» Джордж Мур – старикан лет шестидесяти с лишком (а ведь и мне сейчас столько же, а каким стариком он мне тогда казался!). Старина Мур (как мы его тогда звали) – типичный представитель «колониальной» Англии: высокий, прямой, как палка, неторопливый в движениях, подтянутый (бывший вояка, летал на бомбардировщиках, был сбит и сидел в плену в Индокитае во время войны) и корректный до невозможности. Белый венчик седых волос обрамляет загорелую, блестевшую, как тыква, лысину, а из-под седых, кустистых бровей на тебя смотрят пронзительно голубые, словно промытые временем глаза, открытый, добрый и как бы снисходительный взгляд которых проникает тебе в душу. Сидит он, неторопливо долдонит свое, поглядывая то на меня, то на моего шефа, снисходительно выслушивает нас, отбирая только то, что не отвлекает от его мысли, и вдруг к нему в бокал с размаху пикирует здоровенная оса. Мы, конечно, делаем вид, что ничего особенного не произошло, а он, на миг примолкнув, некоторое время наблюдает за ее героическими усилиями выкарабкаться по отвесной стенке фужера, а потом, аккуратно подцепив ножом, вылавливает ее из алкогольной ловушки и стряхивает на стол. Мы, как завороженные, следим за его пертурбациями, а он, не отрывая взгляда от насекомого, которое ползает по столу, оставляя за собой мокрую дорожку, как ни в чём ни бывало, возобновляет прерванный разговор. При этом изредка помогает ей, передвигая ножом на сухое место. Наконец, оса оправляется от шока и, пару раз тряхнув крылышками, взлетает и исчезает в воздухе. Мор молча поднимает на нас глаза, полные доброй стариковской радости.

Потом мы опять едем по трассе и опять я с шефом и главным нигерийцем в машине. Я сижу на переднем сидении спиной к ветровому стеклу и все говорю-говорю без остановки. Работы вроде продвигаются, общее впечатление положительное, но все идет с таким скрипом, просто на пределе возможностей, и при этом выглядит как-то серенько, без размаха, без блеска. Не то, что у американцев…

Пересаживаемся на наши уазики, так как их «лэндровер» слишком широк для узких мостков, перекинутых через бесчисленные, встречающиеся на пути речушки… Долго едем проселочными дорогами, машину бросает на ухабах, все терпеливо переносят тряску. Едем-то едем, а зачем? – всего лишь, чтобы посмотреть, как ведутся буровзрывные работы. Приехали в какую-то глушь, вышли, спускаемся к берегу речушки. Ничего особенного: пара-тройка валунов, лежащих у самой воды, которые предстоит взорвать: в них уже пробурены шурфы, в которые воткнуты веточки. Странное впечатление: сизые, похожие на гигантские фаллосы камни, из которых растут кустики. А со всех сторон, нависшие надо всем безмолвные деревья…

…Пока я стоял там, не заметил, как в ладонь впились три кровососа. Повернул ладонь к солнцу, смотрю – на ней три слепня, присосались и пьют кровь. На мое движение даже не пошевельнулись. Пришлось их прихлопнуть кепкой…

…На обратном пути был интересный эпизод. Только отъехали от взрывников, выезжаем из буша на открытое место, вдруг навстречу толпа чернокожих. Высыпали на дорогу, движутся к нам, орут что-то по-своему. Мужики худые, полуголые, бабы толстые с младенцами за спиной, дети в рваных майках и с серыми от пыли волосами и ногами… Джип охраны, сигналя, рванул вперед, но толпа ни с места, стоят, руками машут. Пришлось и нашей колонне остановиться. Охранники выскочили из машины, стали их сталкивать с дороги, но вмиг присмирели, когда на их пути возник здоровенный нигериец. Он был одет в широченный, наподобие кимоно, парчовый халат, на голове лихо заломленная на бок шапочка, и весь из себя был важный и степенный. Смотрим, охранники ему кланяются, потом что-то объясняют, показывая руками на нас. Я поглядываю то на шефа, то на нашего министра, который сидит, держа на коленях портфель, как ни в чём не бывало. Смотрю, процессия двинулась в нашу сторону. Мы ждем. Впереди идет главный нигериец, похоже, он здесь местный хозяин (оказался феодалом этого района), за ним странного вида старик – в рубище, весь увешанный бусами, волосы всклокоченные, все лицо в разноцветных полосках, а на ногах стоптанные армейские сапоги без шнурков, прямо на босую ногу. А за ними уже все остальные. Идут себе важно, не торопясь. Обогнав их, к нам подбегает охранник и что-то возбужденно докладывает на йоруба нашему чиновнику. Тот извиняется перед шефом, нехотя откладывает в сторону портфель, с кряхтением слезает с уазика и идет навстречу делегации, взбивая пыль своими лакированными туфлями. Вот они встречаются – две ипостаси Африки, – и начинается церемония приветствия: пожатие рук, прикладывание щек к щекам, выяснение здоровья всех мыслимых и немыслимых предков, а также их детей, родственников, скотины и т.д., и т. п. Так уж здесь заведено. Да не только здесь, везде на Востоке. Потом феодал долго и неторопливо объясняет чиновнику суть проблемы, делает он это весьма картинно, не скупясь на жест, вздевая к небу руки с бледными ладонями и ногтями, сверкая белками глаз, отступая и вновь подступая к стоящему, я бы сказал, даже в почтительной позе посланцу из столицы. Чиновник молча слушает, задает пару вопросов, потом поворачивается и идет к нам. Чувствую, что мне сейчас предстоит работа. Он садится рядом с шефом, ставит на колени свой кожаный портфель и, упершись взглядом в затылок шофера-нигерийца, начинает говорить. Оказывается, в одном месте наша труба, а стало быть, и отведенная для нее земля, проходит через местное святилище – что-то вроде часовни, – куда жители окрестных мест приходят со своими недугами, куда они приводят или приносят больных для исцеления и изгнания злых духов. И нельзя ли нам как-то обойти этот участок стороной, т.е. пустить трубу в обход. Нам, атеистам и богохульникам по природе своей, такая просьба могла показаться смехотворной, но… тут гендиректор оказывается на высоте.

– Надо посмотреть место, – говорит он на полном серьезе, и нигериец с радостью соглашается. Это где-то в двух шагах от деревни, старик-знахарь вызывается провести, мы сажаем его в один из уазиков и без лишних промедлений трогаемся в путь. Снова заезжаем в буш, едем минут двадцать по пням и колдобинам, потом спешиваемся и идем вслед за нашим проводником. Вокруг ни души (так, по крайней мере, нам кажется), время от времени впереди через тропу тенью проскакивает какое-нибудь животное (дикий кабан, или муравьед?), наш Сусанин, улыбаясь остатками корявых зубов, успокаивает нас, что-то бросая чиновнику на своем наречии. Наконец, впереди возникает какой-то бугор, не то башня из глины, не то алтарь, весь утыканный снаружи палками, с которых свисают какие-то полуистлевшие рубища, тряпки, венки из засохших листьев. На вершине алтаря стоят две грубо выделанные фигуры из посеревшего от времени дерева: мужская и женская. Мужик, страшный в своей откровенной наготе, с короткими ногами и торчащим между ними длинным фаллосом, поражает меня неестественностью позы (он весь, как бы, выгнут вперед, словно от удара ножом в спину) и полной отрешенностью от всего земного. Баба, стоящая рядом, но и как бы отдельно от него, более приземленная, с обычными для такого рода скульптуры остроконечными сиськами и ярко раскрашенной, вывернутой наружу вагиной. Оба демонстрируют пупки, торчащие из животов наподобие затычек в бочках. У мужика из черепа выходят три витых рога, у обоих лица в вертикальных надрезах, идущих по щекам от глаз к подбородку. Обе фигуры исполнены какого-то внутреннего напряжения, они словно силятся крикнуть нам «Берегитесь!», но крик застрял у них в глотках. Лицо мужика раскрашено синей краской, выпученные белки глаз и оскал редких, торчащих изо рта желтых зубов приковывают взгляд и одновременно внушают страх. Подходим поближе, присматриваемся. У ног идолов лежит какая-то жратва: курица с перерезанным горлом, лепешки, фрукты, бутыль местного самогона – дары благодарных исцеленных? На деревьях в листве видны привязанные к ветвям бутыли (как выяснилось, с водой, которую «заряжают» для тех, кто не может сам прийти).

– Ну и богадельня, – сквозь зубы цедит гендиректор, – ну, ничего, мы за это с них сдерем три шкуры. Найди это место на карте и отметь, завтра обсудим с Текинтом на оперативке, – говорит он главному инженеру, Тот молча вытаскивает карту и хмуро отмечает расположение.

– Скажи ему, – обращается он ко мне, – что завтра этот вопрос будет поставлен на совместном совещании с Заказчиком. Я думаю, он будет решен положительно, при согласии всех сторон, – добавляет он. Я перевожу. Взгляд чиновника теплеет, и он обстоятельно растолковывает ситуацию старику-знахарю. Тот удовлетворенно кивает, по толпе проносится радостный шепот, нигеры с уважением поглядывают на нашего шефа.

– Ну, всё, – говорит босс, обнимая за плечи нигерийца и поворачивая его к машинам, – можем ехать дальше, что у нас ещё там. Подстанция?

Мы движемся в сторону машин, я стараюсь не отстать от главной парочки, на ходу перевожу какую-то мутоту про субподрядчиков, как вдруг впереди нас вырастает фигура знахаря. Как он нас ухитрился обогнать, ума не приложу. Вытянув руку вперед, он повелительным жестом останавливает процессию. Глядя на шефа, он громким голосом произносит какие-то фразы на йоруба.

– Ну, что ещё там, – ворчливым тоном вопрошает гендиректор, – Чего ему надо?

Чиновник мнется, явно не зная, как сказать.

– Он хочет поблагодарить Вас за сотрудничество, – осторожно начинает он. – Он здесь местный колдун. Боконон, – добавляет он на местном наречии, и знахарь энергично кивает в знак согласия. – Хочет Вам погадать, дать пару полезных советов на будущее, что ли. Говорит, что-то видит.

– Что он там ещё видит, – в голосе шефа слышно раздражение, – Скажи, что нам некогда.

– Нет, нет, – настаивает чиновник, – он говорит, что это касается только Вас. Что это очень важно.

– Ну, хорошо, что он видит?

Гендиректор останавливается и достает из кармана пачку смятых сигарет. – Что ты там видишь, – вымученно улыбаясь, говорит он по-русски старику и протягивает пачку. Тот невозмутимо берет ее, вытягивает сигарету заскорузлыми пальцами и кладет себе за ухо. Потом воздевает руки к небу и начинает что-то нараспев вещать.

Чиновник смущенно улыбаясь переводит мне, я – шефу.

– Ты большой и сильный человек, и пусть во всем тебе сопутствует успех. Но тебе надо бояться местных женщин. Местные женщины не для белого человека.

– Ишь, куда загнул, – пряча улыбку, комментирует шеф, – думает, я по борделям хожу. Скажи ему, что у меня семья и хорошая жена, – говорит он мне. Я перевожу.

Колдун выслушивает с невозмутимым видом. Хитро улыбаясь, он поднимает руку с загнутым большим пальцем.

– У тебя четыре жены и все белые, – говорит он и чиновник, улыбаясь, мне докладывает.

«Откуда он знает», мелькает у меня в голове. Немногим известно, что шеф, помимо жены, живет с начальницей отдела кадров, здоровенной русской красавицей, которая крутит им, как хочет, и вершит всеми кадровыми делами от его имени, да ещё с пигалицей секретаршей, живущей у него на вилле в Лагосе. Но кто четвертая? Уж не пригрел ли он кого из местных?

– И откуда у него такие сведения? – смущенно улыбаясь, изрекает шеф, – он что, со свечкой стоял, что ли?

– У тебя двое мальчиков, и твоя жена ждет третьего, – продолжает колдун. И опять, вижу, что он попал в точку, потому что шеф удивленно усмехается.

– Кроме местных женщин, тебе надо бояться домашних животных, – гнет свое колдун, – Остерегайся их, они могут принести смерть тебе и всем твоим близким.

– Каких ещё животных? – гендиректор даже глаза вытаращил от удивления. – Что он имеет в виду?

– У тебя дома есть обезьяна, – говорит знахарь, переходя на грозный шепот, – ты должен от нее избавиться. Как можно быстрее. Иначе будет плохо.

Шеф явно растерян. Да, действительно, им недавно подарили маленькую очаровательную мартышку, с которой любят возиться его ребята. Да и его овчарке она пришлась по вкусу: мартышка выискивает у нее блох на спине.

– Правда, поначалу они с ней здорово дрались, у Джанга весь нос был в царапинах, но потом, ничего, подружились, – сообщает он доверительно мне, а я – чиновнику. Тот согласно кивает головой, но потом, словно спохватившись, добавляет:

– Вы знаете, этому человеку надо верить. Он уже многих спас от верной смерти. Покажите обезьянку ветеринару. На всякий случай, – улыбаясь заканчивает он и, поблагодарив знахаря, мы садимся в машину. Наконец, наша кавалькада трогается с места, и знахарь со всей своей свитой исчезает в клубах поднявшейся пыли.

Эта история, как и следовало ожидать, имела свое продолжение. Шеф показал мартышку местному ветеринару и тот ее забраковал, сказав, что она больна какой-то новой, не известной доселе болезнью и ее пришлось усыпить. Потом выяснилось, что это – ставшая настоящим бичом для местного населения «болезнь зеленой обезьяны», и что больные мартышки были переносчиками новой грозной эпидемии, получившей название СПИД. Кстати, овчарка шефа вскоре тоже заболела, и ее тоже пришлось усыпить. В один прекрасный день она взбесилась и куснула одного из его сыновей. Потом уже, в Москве я узнал, что в семье шефа произошла трагедия: один из его сыновей заболел и умер от СПИДА. К счастью, все остальные остались живы.

Конец Второй Книги. Продолжение следует.