Текст книги "Такая вот жизнь, братец – 2. (Записки «Шестидесятника»)"

– Нет, мне положительно нравятся твои фасолинки. Такие крепкие, сочные! Так бы и съела!

И она зарывается лицом в ягодицы и начинает кусать их, и я чувствую себя как бы маленьким ребенком, которого ласкает мать.

– Не надо, – с усилием выдавливаю я из себя. – Я потный. Лучше пойду сполоснусь вначале.

– Нет, нет. Что ты, – испуганно протестует Вера – Не надо. Лежи спокойно. Я сама все сделаю.

И она бросается в ванную и, намочив там полотенце, возвращается ко мне.

– Я все сейчас сделаю, – повторяет она, и я снова себя чувствую совсем маленьким. Она протирает мне анус, потом, приказав мне перевернуться на спину, делает то же самое с яичками и пенисом.

– Ну, а теперь мы тебя смажем немного. А ну-ка, снова на живот!

Она кидается к сумочке, достает оттуда баночку с кремом и, зацепив небольшое количество крема пальцем, принимается втирать его мне в анальное отверстие, энергично массируя вход и промежность. Каждое движение ее доставляет мне невыразимое наслаждение.

– Чуть поглубже. Пожалуйста, – умоляющим тоном прошу я Веру и, приподнявшись на коленях, отставляю зад.

– А не больно будет? – озабоченно спрашивает Вера. – Я боюсь, как бы тебя ногтем не поранить.

– Нет, – со стоном вырывается у меня, и я раздвигаю ноги, стараясь как можно шире раздвинуть ягодицы. Вера замолкает и, как бы соображая что-то, молча глядит на меня; потом, обмакнув большой палец в крем, осторожно вводит его мне в анус.

– Так? – чуть слышным голосом спрашивает она. – Тебе хорошо?

– Да, – признаюсь я. – Подвигай его там, – и чтобы усилить ощущение, начинаю сам вращать ягодицами.

– Тебе так нравится, – как бы в подтверждение самой себе, говорит она, манипулируя большим пальцем, – что ж ты мне раньше не сказал? Я бы все тебе сделала, – и, перехватив другой рукой мой торчащий, как палка, член, она начинает его тихонько мастурбировать.

В этот момент дверь открывается и в комнату вваливается Вовик. Слава богу, он один.

– Какого черта! – взвизгивает Вера. – Я же сказала, не торопись!

– Извини, пожалуйста, – быстро проговаривает Вовик. – Я только в туалет. Аж невтерпеж.

И не слушая Верины вопли, он прошмыгивает в ванную комнату и запирает за собой дверь. Я в бессилии валюсь на кровать: меня душат смех и отчаяние.

– Ну, что ты скажешь, – сокрушается Вера. – Никакой личной жизни. Ну, что нам теперь на улицу идти? – обращаясь к закрытой двери, вопрошает она. В ответ слышится звук запускаемого душа.

– Давай, мы его напоим и спать уложим, – говорю я Вере. – Там осталось ещё?

– Не знаю, – Вера закуривает и подходит к столу. – Кажется, есть ещё водки немного.

– Вот и предложи ему, а я полежу: скажу, что желудок не в порядке.

– Что же, я с ним пить должна? – чувствуется, что настроение у Веры резко меняется.

– Да он неплохой парень, – пытаюсь я успокоить ее. – А главное, свой в доску.

– Мне наплевать какой он, – резко бросает в ответ Вера. – Я приехала сюда из-за тебя. И у нас всего одна ночь.

– Да он нам не помешает, – продолжаю я гнуть свою линию. – Он выпьет и тут же отключится.

– Когда он отключится? – уныло возражает Вера. – Скорее мы отключимся.

– Вот ты и усыпи его… бдительность, – говорю я, усмехаясь про себя своему остроумию. – А потом мы продолжим.

– Да, давайте продолжим, – подхватывает Вовик, выходя из ванной. Он в одних плавках, с полотенцем, перекинутым через плечо. – Я – за.

Вера хмуро оглядывает его с головы до ног и найдя его вид непристойным, резко идет к столу и начинает делать бутерброды. – Ну, как погулял?

– На Нил ходил. Лягушачье царство. Стрекот такой, что с ума можно сойти. Хотел к Карнаку сходить, да побоялся. Рассказывают, что там «тени забытых предков» можно ночью встретить.

– Что ещё за тени? – спрашивает Вера.

– Привидения. Тех, кто ещё во времена оны был умерщвлен в этих стенах. Говорят, туристы их своим гамом на божий свет выманивают, ну а видеть их можно только ночью: светятся.

– Ну, это ты загнул, конечно, – заключает Вера и закуривает.

– Боисся? – с нагловатой улыбкой заключает Вовик, – Ну давай, сто грамм для храбрости. Ты будешь? – спрашивает он, обращаясь ко мне.

– Да, нет, чего-то живот болит, – отвечаю я без энтузиазма в голосе.

– Ну, болит, так болит, – откликается Вовик, бросая на меня быстрый взгляд и садясь за стол. – А ты, Веруня, не пригубишь за компанию?

– Я тебе не Веруня, а Вера Семеновна, – говорит Вера веско, как бы давая понять, что, мол, «не вам чета». Тем не менее, подходит к столу и наливает себе рюмку бренди. – Ну, давай, что ли.

– За прекрасных дам, – произносит Вовик, делая жест с полным стаканом в мою сторону. – За вас.

Выпив, он застывает со страдальческой гримасой на лице, потом пытается занюхать водку сардиной и, наконец, сунув ее в рот, сосредоточенно жует. – Натуральная политура, – говорит он после некоторой паузы, – а ещё с винтом.

– Так, ну, ладно, – говорит он, видя, что разговор не клеится, – ещё по одной и вы, как хотите, а я отправляюсь в «царство теней».

– В это царство мы все завтра отправимся, – пытается сострить Вера, намекая на то, что завтра нас снова повезут на тот берег Нила, где находятся гробницы фараонов. – Ты, лучше, пей, да ложись: завтра тебе ещё работать.

– Да и мне, тоже, – откликаюсь я и зарываюсь лицом в подушку.

– Ну, что ж, тогда я пойду, – вставая из-за стола, с деланным безразличием произносит Вера.

– Нет, нет, вы сидите, я вам мешать не буду, – спохватывается Вовик и направляется к своей кровати. – Я мигом, – заверяет он нас, и стремительным движением стянув с себя плавки, ныряет в постель и заворачивается с головой одеялом. – Спокойной ночи, «малыши», – слышится его приглушенный голос. Я гляжу на Веру и, перехватив ее взгляд, делаю ей знак.

– Забирайся ко мне, – шепчу я ей и приоткрываю простыню. Вид моей наготы действует безотказно.

– Сейчас, – шепчет она мне в ответ и исчезает в ванной. Вернувшись в комнату через пару минут, она быстро снимает с себя трусики и оставшись в юбке, ныряет ко мне под простыню. – Слушай, он что, чокнутый? – интересуется она, – чего это, он, при мне так себя ведет?

– Да он пьяный. Не обращай. Ещё пару минут, и он в отключке.

– Давай просто полежим, – говорит Вера, поворачиваясь ко мне спиной, – пока он по-настоящему не заснет.

– Конечно, – соглашаюсь я, – только бы нам самим не заснуть.

– А ты мне не давай, – говорит Вера, прижимаясь ягодицами к животу, – расскажи мне лучше сказочку.

– Что же тебе рассказать, – говорю я ей, задирая юбку и пристраивая член между ног. – Вот, послушай. В некотором царстве, в некотором государстве, жил-был один купец. Хороший человек. И была у него дочь, красавица, каких свет не видел. И как назло, попалась она на глаза одному богачу-ростовщику, и тот, конечно, в нее втюрился. А сам он страшный такой: весь вонючий, в морщинах. Одним словом – Шейлок.

– Кто? – переспрашивает в полудрёме Вера.

– Шейлок. Ты что не знаешь? Старый жид пархатый. И вот, предлагает он ей выйти за него замуж. Та, конечно, его на смех. Ну, а он затаил обиду и устроил так, что ее отец враз лишился всех своих денег. То ли обобрали его, то ли в карты проиграл: не знаю. Знаю, только, что надо ему было отдавать долг срочно, иначе – тюрьма.

– Ну, а девушка?

– Что, девушка? Девушке пришлось бы на панель идти… Что делать? Пошли на поклон к этому ростовщику. Ну, а он возьми и предложи им сделку: «Ты, говорит, мне дочку, а я тебе деньги». Конечно, такое предложение им было совсем не по душе, а что им остается? Кредиторы того и гляди отца в долговую яму засадят. При этом старикашка ещё решил и в либерала поиграть. Пусть, говорит, решает случай. «Вот, говорит, я положу в кошель два камешка – белый и черный, – и пусть девица сама свою судьбу решит. Выберет белый, я оплачиваю долг и отпускаю вас на все четыре стороны, выберет черный – она станет моей женой, и я оплачиваю твой долг». И вот, идут они по дорожке, усыпанной галькой, – есть там и белые камушки и черные, – старик наклоняется и берет два и кладёт в кошель, и девушка с ужасом замечает, что оба камня черные. Представляешь? Вот, ты, что бы ты сделала на ее месте?

– Я? – переспрашивает Вера, застигнутая врасплох. – Я бы разоблачила его.

– И отправилась бы на панель?

– Почему?

– Да, потому что, отца живо в тюрьму упекут. Тебе отца спасать надо. Понимаешь?

– Ну, ладно, не тяни кота за хвост. Что она сделала?

– Нет, все-таки, а что бы ты сделала? Представь себе: у него в мешке два черных камешка, а тебе надо белый?

– Я бы взял камушек поувесистее и тяп ему по головке, – раздается голос Вовика с кровати.

– А ты спи, тебе вообще слова не давали, – живо откликается Вера, радуясь, что не нужно думать. – Или погулять захотел?

– Я сплю, – отвечает Вовик, приподнимаясь на локте, – а вы мне не даете. Ну, так, чего она сделала? Пошла к старику, чтобы потом его укокошить?

– Нет, девушка оказалась куда более сообразительной. Она запускает руку в мешок и достав камешек, тут же роняет его на дорожку, где он теряется среди множества таких же мелких камней. Представляешь? Девушка приносит свои извинения, добавляя при этом, что, мол, беда не большая, т.к. в мешке остался второй камешек, так что определить какого цвета был первый не составляет труда. Вот так. Безвыходных положений вообще нет.

– Слушайте, хотите я вам историйку расскажу? – возникает вдруг из небытия голос Вовика, – только нам нужно «теснее сплотить ряды», – добавляет он и, не дождавшись нашего согласия, встает и придвигает свою кровать к нашей.

– «Милый друг, наконец-то мы вместе», – затягивает он вместо рассказа писклявым голосом, а руки его, словно две змеи, ползут по моей спине вниз к ягодицам, – «ты плыви наша лодка, плыви»…

Вере все его выкрутасы явно не по душе.

– Ты чего там делаешь? – Приподнявшись на локте и перевалившись через мое плечо, она пытается отпихнуть его от меня, но он свертывается калачиком и уходит с головой под одеяло,

– Меня нету. «Вышел из театру», – доносится его голос из-под одеяла. – У вас здесь кондишн, как зверь. Я замерз. Мне не хватает человеческого тепла. Вы-то, слава богу, вдвоем, а мне одному каково? Прошу это принять во внимание.

– Сейчас мы, по-моему, втроем, – хмуро отзывается Вера. И я думаю, мне придется вас оставить.

– Ой, не уходите, Верочка Семеновна, – шумно протестует Вовик, – не бросайте нас. Вы лучше идите к нам сюда, в серединочку. Так уютно будет.

– Ну, нет, – заявляет Вера, – любовь втроем – это не для меня. Я ухожу.

Вера встает и шарит в темноте руками по креслу в поисках трусиков и юбки.

– Что же вы в темноте-то, – с наглецой в голосе произносит Вовик и, сорвавшись с кровати, бросается к выключателю.

– Не включай, – взвизгивает Вера, но уже поздно: щелкает выключатель, и комната озаряется светом, выставляя на обозрение его голую фигуру, Веру, стыдливо прикрывающую свою наготу юбкой, и меня, раскинувшегося на постели в непринужденной позе.

– Погаси свет сейчас же, – снова взвизгивает Вера, направляясь к Вовику.

– Да что вы так волнуетесь, Верочка Семеновна, ведь, мы же здесь все свои. И потом, что соседи подумают, – и он многозначительно кивает на стену.

Я тоже вскакиваю с кровати и, опережая Веру, несусь к нему с намерением выключить свет.

– А ты лежи, до тебя ещё очередь не дошла, – бросает мне Вовик и, обхватив меня за талию, легко приподымает и несет назад, к кровати. Он пытается свалить меня, но я крепко держу его за руки и, потеряв равновесие, мы оба летим в постель. Здесь между нами завязывается нечто вроде потасовки. Вовик взгромождается на меня и пытается прижать к кровати мои руки, а я, ухватившись руками его за шею, стараюсь не отпустить его от себя. Вера стоит рядом и тревогой следит за нашей гладиаторской схваткой.

– Перестаньте сейчас же, Лерка, Володя, я вас умоляю! – причитает она.

– Помоги мне! – кричу я Вере, извиваясь под Вовиком, – он же меня изнасилует!

Вовик, действительно, уже успел втиснуться мне между ног, которые он, не без моего участия, лихо закидывает себе на плечи.

– Давай, давай, сопротивляйся, – давясь смехом, шепчет он мне на ухо и, обхватив руками мои ягодицы, начинает тыкаться в анус членом.

– Боже! – взвизгивает Вера и, отбросив юбку, бросается, как есть нагишом, мне на помощь. – Вовик, перестань!

Вдвоем нам удается перевернуть его на спину: лежа на спине, он ерзает из стороны в сторону и визжит как резаный.

– Держи ему ноги! – кричу я Вере, – не давай ему встать! – и, навалившись на грудь, прижимаю к кровати его руку.

– Живым не дамся! Не возьмете! – вопит Вовик, мотая головой и изображая нечеловеческие усилия. Вера садится на ноги Вовика и, сидя к нему спиной, пытается обхватить ноги руками, прижимая их к груди, при этом нашим глазам открывается прелестный вид ее пелвиса и обнаженной щели.

– Ой! ой! ой! – заходится воплем Вовик, – Больно!

– Что такое? – восклицает Вера, и поворачивается к нему лицом, наваливаясь бедром Вовику прямо на чресла.

– Яйцо! Яйцо прищемила! Ой, больно!

– Вытащи ты ему член-то, вытащи! А то он сейчас всю округу разбудит! – подыгрываю я Вовику, который то подмигивает мне, то страдальчески закатывает глаза, глядя на Веру. Вера отодвигается и, раздвинув ему ноги, выпрастывает его добро наружу: все вместе – и член, и распухшие яйца. Вовик затихает и в то же мгновение член его гигантским поплавком взметается вверх.

– Это что ещё за упырь такой? Фу, гадость, – тихо восклицает Вера и отводит глаза. Словно очнувшись от гипноза, она медленно сползает с Вовиных ног, поднимает брошенную на пол юбку и, не на кого ни глядя, направляется в ванну.

– Прикройся, грех непрощённый, – бросает она на ходу Вовику. – Разложил тут свое добро, как на ярмарке. А ты одевайся, – обращается она ко мне, – сейчас гулять пойдем.

Вовику это явно не по нутру. Бросив на меня злой взгляд, он запахивается одеялом и отворачивается к окну.

Я быстро натягиваю на себя джинсы, ищу рубашку, хватаю на ходу недоеденный бутерброд. Распространяя запах духов, Вера выпархивает из ванной. Она в «полном прикиде»: джинсовая юбка открывает ее ладные коленки, а поднятый воротник белой блузки красиво оттеняет смуглую шею.

– Пошли-пошли, – торопит она меня, словно желая поскорее убраться подальше от этой помойки.

Мы выходим по освещённой фонарями дорожке на улицу и сразу окунаемся в оглушительный стрекот цикад. Я обнимаю Веру за плечи. Она берет меня за талию и доверчиво кладет голову на плечо. Некоторое время мы идем молча.

– Послушай, ты давно с ним… так? – спрашивает она меня.

– Как?

– Ну, я же видела. Он тебе, что – нравится?

– Не знаю. Он меня подавляет, – осторожно поясняю ей я. – Я просто теряю контроль над собой.

– Значит, тебе хорошо с ним. Лучше, чем со мной?

– Да нет, что ты. Просто иногда ничего не могу с собой поделать. Не успеешь глазом моргнуть, а он тут как тут. Но я его к себе не подпускаю. А как он тебе? Понравился? Здоровый, правда? И член у него такой огромный. Не то, что у меня, – добавляю я с иезуитским смешком. Надеюсь, что в темноте она его не видит.

– Причем тут член! Мне абсолютно наплевать, какой у него член, – возмущенно заявляет Вера. – Тоже выдумал – член. Разве в члене дело! Если уж на то пошло, то он у него совсем и не красивый. Просто отвратительный. Фу, – её даже передергивает. – Я, как увидела, мне аж дурно стало. – У меня радостно ёкает сердце. – И вообще, урод какой-то. Что-то есть в нем неприятное. И за что его Валька любит?

– А я думал, тебе его захотелось. Ты так смотрела…

– Ну что ты говоришь! – От возмущения она даже останавливается и, повернувшись ко мне лицом, пытается закрыть мне рот рукой, которую я тут же целую. – Как это мне могло его захотеться. Да он мне и на дух не нужен. Тоже мне, Аполлон Бельведерский! – усмехаясь, произносит она, видимо вспомнив Вовины прелести. – Ты что – не понимаешь? Это же совсем другое чувство!

– Да?! – ее искренность бальзамом проливается мне на душу, и я чувствую, как мне становится легко и как-то по-новому уверенно. – Удивительно, – говорю я, стараясь сдержать распирающую грудь радость и уверенность в себе. – Значит, можно, любить, несмотря ни на что? Просто так, ни за что!

– Ничего здесь удивительно нет. Просто ты не понимаешь, – с затаенной грустью отвечает Вера. – Не дано тебе. Когда любишь, не важно, какой ты – большой или маленький, красивый или некрасивый. Важно само чувство. Мне так приятно ласкать тебя и все в тебе такое… сладкое! – она возбуждается от своих слов и, остановившись, поворачивается ко мне лицом. – Ну, прямо так взяла бы и съела тебя всего!

И она бросается мне на шею, покрывая лицо жаркими поцелуями и прижимаясь ко мне всем телом. Я оглядываюсь по сторонам. Вокруг ни души. Вдали темнеет громада Карнакского храма, за колоннами которого в свете прожекторов виднеется крошечный купол желтой мечети, построенной в самой сердцевине древнего капища.

…………………….

Из Египта меня выпроводили, что называется, в два счета. Как только закончился второй год командировки, мне тут же предложили собирать вещички. Это было для нас с Л. неприятным сюрпризом. Мы уже как-то привыкли к нашей «вольготной» жизни в Асуане. Ломать голову по поводу причин столь внезапного охлаждения ко мне начальства не было смысла: все и так было ясно. Многим было известно о моих шашнях с Верой Грушиной. И об отношениях её мужа с моей женой. Но мне по глупости думалось, что я у них на хорошем счету. Как переводчик, и вообще…

Строительство Асуанской ГЭС подходило к концу. Уже вовсю работали основные агрегаты станции, а водосбросы обеспечивали постоянный уровень воды в Ниле. Отправляли в Союз многих. Но мы почему-то надеялись, что нас оставят. Пару месяцев я был удостоен особой чести: давать уроки английского языка супруге самого гендиректора строительства. Это была весьма милая женщина лет 65-ти. Она обаятельно смущалась и путалась в неправильных глаголах – язык ей давался с трудом, – но я вел себя подобающе: делал вид, что все в порядке. В результате мы с ней отлично ладили. Меня возили к ним на виллу на директорской «волге». Мне это льстило.

Вообще, к концу командировки наступил период какого-то неустойчивого равновесия. Мы все перебесились и тихо зализывали раны. Семейная жизнь тоже вроде как наладилась. По-моему, (пусть Л. меня поправит) я даже стал с ней спать. Хотя и нерегулярно.

В сентябре мы с ней ездили в отпуск в Александрию. Дорогой мы оказались в самой гуще политических событий: в стране был объявлен траур по случаю неожиданной (?) кончины египетского президента Гамаля Абдель Насера. В поезде негде было яблоку упасть: люди ехали даже на крышах вагонов. В Каире по улицам бродили толпы оборванных фанатиков, которые громко стенали, изображая всенародную скорбь по вождю.

В Александрии мы устроились неплохо. Помню уютную, заросшую плющом гостиницу с крошечным бассейном, в котором мы проводили большую часть времени. В предобеденный час к его краю подходил слуга, «раис», с подносом сырой «ляхмы», говядины или телятины, и Л., подозвав его к себе, с важным видом осматривала мясо, выбирая кусочки по вкуснее.

На александрийском пляже было пустынно – сезон купания закончился, – и мы были одни из тех немногих, кто отважился купаться в двадцатиградусной воде. Из мероприятий ничего не помню, кроме поездки в рыбную харчевню, расположенную в самом конце уходящего в море пирса. Нас проводили в пахнущую рыбой разделочную, где мы выбрали по тушке кефали, а потом, в ожидании основного блюда, объедались креветками с пивом.

В Александрии я, как всегда, рыскал по магазинам и, после долгих колебаний, купил две дорогие книги по йоге на французском языке: видимо уже тогда понимал, что это очередная блажь, но ещё надеялся на серьезность своих намерений. Вернувшись на стройку, я принялся усердно изучать «асаны», и надо сказать, в чём-то преуспел, но, увы – только в чисто физическом смысле. Ума мне эти упражнения не прибавили.

Последние месяцы на стройке прошли так же сумбурно, как и все время до них. Я много работал, переводя отчет по строительству, много печатал на машинке, ходил на переговоры, готовился со своим маленьким «бэндом» к октябрьским праздникам, изредка встречался с Верой, которой я уже начинал тяготиться, и спокойно реагировал на «подкатывания» Вовика – он мне уже был «не нужен».

И вдруг, как снег на голову, вызывают к начальству, где мне объявляют о завершении работы на строительстве (а моего коллегу, хитрого тихоню и бабника, приехавшего ещё раньше меня, тогда не тронули). Потом был Новый Год, какой-то концерт, прощальное собрание в честь отъезжающих, где нас всех как-то отметили (мне подарили арабский гонг и памятную медаль с профилем Насера), и вот мы уже в поезде. Растерянно смотрел я на проплывающие мимо прибрежного строения Асуана, на застрявший посреди реки островок Элефантина с его заброшенным отелем, на противоположный берег Нила, утыканный редкими пальмами, отражающимися в бирюзово-зеленой быстро несущейся воде. Вот показалась вдали знакомая эстакада старой, построенной ещё англичанами, плотины, а за ней, словно парящий в воде, изящный портик храма богине Изиде (сейчас его уже, наверно, перенесли на сушу). А вокруг, куда ни кинешь взгляд, уходящие вдаль песчаные барханы пустыни…

Вот и всё, говорил я себе тогда, конец нашей такой непутевой, но по-своему сладкой жизни здесь, конец поездкам за мясом и овощами на грязный асуанский базар, конец призывным крикам муэдзина с минарета по шесть раз в день, конец палящему солнцу и прохладе звездной ночи. Конец нашим застольям и вечным опасениям на следующий день («не натворил ли чего такого»), конец мучительным раздумьям, как лучше истратить накопленные «пиастры», конец всему. Что-то ждет нас там, в Союзе, в трясине партийно-бюрократического отстойника, именуемого «Советской властью».

На следующее утро мы были уже в Каире. Отвыкшие от шума и толкотни большего города, изнуренные бессонной ночью в поезде, мы, таки, ухитрились прорваться на изумительное по красоте и впечатляющее по задумке шоу под названием «Звук и Свет». Помню, как мы сидели в районе Гизе, прямо перед пирамидами в ожидании чего-то необыкновенного. Смеркалось. Сверху, над головой, небо уже нависло черным колпаком, разрисованным крупными звездами, а вдали, у горизонта ещё мерцали отблески вечерней зари, на фоне которой темнели пики гигантских пирамид. Постепенно их огромные очертания слились с темнеющим задником неба. И вот все стало одной непроницаемой чернотой. Раздался мощный, усиленный тысячеваттными громкоговорителями, протяжный удар гонга, возвестивший о начале представления. Нам предстояло в считанные минуты пронестись сквозь толщу веков в эпоху царствования египетских фараонов.

Вначале, в полной темноте, послышались звуки надвигающегося на нас войска: топот тысяч лошадей, грохот проносящихся мимо боевых колесниц, крики воинов, лязг скрещиваемых мечей… То армии фараона отражали набеги диких гиксосов. Затем пошла световая игра: лучи прожекторов выхватывали из темноты ребристые грани пирамид, освещая то их верхушки, то подножия. Вакханалия света вместе с мощной, то оглушающей, то замирающей музыкой и звуками битвы, поражала воображение…

…Здесь, в Каире, мы впервые за два года почувствовали себя туристами, отдыхающими за свой счёт. Это ощущение немного скрасило наш такой безжалостный исход на Родину. Пробыв в столице ещё пару дней мы, скинувшись с ещё одной парой, наняли такси и отправились в Александрию. Последний день прошел в обычной для такого события беготне по лавкам и знаменитому александрийскому «суку», где Л. хорошо отоварилась. Она приобрела, «выгодно», как она выразилась, массу симпатичных вещиц: замечательное платиновое колечко с зеленовато-голубым бирюзовым камнем, ещё одно кольцо с черной и белой жемчужинами и кулон такой же работы, и какие-то там цепочки с «нефертитьками» и пару золотых монеток и пластинок («для зубов», как она пояснила мне). Там же мы купили по массивному золотому кольцу (на моё Л. согласилась с неохотой, видя, что «перебарщивает» с покупками себе.

И вот мы на борту советского теплохода. У нас отдельная каюта (какой она мне тогда показалась уютной!) и вот, мы, стоя на палубе вместе с другими «спецами» из Асуана, наблюдаем, как наш «корабь» тихонько отшвартовывается от стенки и, ведомый, как лошадь под уздцы, маленьким буксиром, выползает из александрийской бухты. Был вечер, солнце садилось за горизонт, и вместе с ним за горизонт уплывала наша «роскошная» египетская жизнь…

…В Пирей мы прибыли утром на второй день плавания, а вечером того же дня уже отправились дальше. Время, проведенное в Греции, вспоминается смутно (мы провели там всего несколько часов). Пирей поразил меня чистотой, что неудивительно, учитывая, откуда мы приехали. В памяти стоит одна картинка: мы идем по улице, пораженные блеском витрин и изобилием товаров в них, и в глаза мне бросается фигура пожилого одетого в белоснежную форму грека, усердно сметающего изящной метелкой невидимую пыль с тротуара…

Все сразу же бросились по магазинам. Впрочем, было не так: как только мы сошли на берег, к нам сразу подвалила приличного вида дама, предлагая свои услуги гида. Поначалу мы дружно отказались, но потом, смекнув, что времени у нас в обрез, приняли её предложения и пошли за ней – «туда, где нас ждут». Она привела нас в огромный универмаг, где наши рассредоточились по этажам, и я помню, как со всех этажей неслись призывные русские кличи: «Эй, Надька, Танька, давайте сюда, здесь мохер, загребись»!

Л. быстро сориентировалась и, недолго думая, отправила меня за сумкой для мохера. Я вышел на улицу и оказался один на один с настоящей капстраной. Иду себе по улице, а у самого в мозгу сверлит: «А что, если сейчас прямиком в полицейский участок, да и попросить политического убежища?» Шел-шел, вдруг на глаза мне попадается лавка с кожгалантереей, ну я и опомнился, зашел и купил отличный саквояж (он до сих пор со мной!). Пока выбирал, забыл о всех своих «безумных планах». Денег у меня тогда было мало, да и боязно было тоже. Короче, струсил. Всё-таки, измена Родине, можно было и «вышку» схлопотать.

Вернувшись, вижу, что Л. ждет меня с сердитым видом. Оказывается, пока меня не было, наши приятели решили сгонять в Афины, и ждали только меня. Оставив в магазине тюки с покупками, мы погрузились в допотопный лимузин и двинулись в сторону столицы.

Помню, мы выскочили за пределы города и стали пониматься в гору. Внизу, куда ни кинешь взгляд, раскинулись затейливые рощицы: то ли оливки, то ли ещё что. Красотища! Всё вокруг таких нежных тонов, как на картинах нашего пейзажиста Сильвестра Щедрина. Помню, поинтересовался о водителя, не знает ли он кого-нибудь по фамилии «Пап-и», а он мне в ответ сообщает, махнув рукой в сторону моря, что, мол, там есть целый остров, где живут люди с такой фамилией. Понял я, что моих однофамильцев здесь, как собак нерезаных. Вскоре наш «кадиллак», преодолев ряд подъемов и спусков, вырулил на проспект, ведущий к центру греческой столицы. Я обратил внимание на крайнюю скудость «зеленого наряда» улиц: ни тебе деревьев, ни зеленых сквериков, и шофер объяснил, что у них напряженка с водой, но в частных домах зелень есть – греки это дело любят. Машин вокруг было много, и в воздухе стоял жуткий смрад. Вот тебе и Греция.

Сделав ещё пару крутых виражей по узким улочкам старого города, машина съехала с асфальта на брусчатку и через пару минут подрулила к стоянке перед входом на Акрополь. Дальше надо было идти пешком. Народу – тьма, все вываливают из машин и автобусов и гребут к билетным кассам. Потянулись туда и мы. В толпе часто попадались полицейские в красивой форме и фуражках с высокой тульей. Впереди – лестница, ведущая наверх, к храмам. Вместе с другими группами «наших» поднимаемся к маячившим наверху изящным колоннам Парфенона. Оказывается, он без крыши: во времена турецкого владычества в нем находился пороховой погреб и, конечно же, в один прекрасный день бочки с порохом взлетели на воздух, и теперь здесь тень только от фриза. В древние времена посреди храма стояла статуя богини Афины Паллады работы скульптора Фидия. Богиня была покровительницей Афин. Именно она, вонзив в землю копье, произвела на свет оливковое дерево, ставшее символом процветания нации. Говорят, она (статуя) была величественна, поражая воображение зрителей обилием золота и слоновой кости. Тяжелые складки её одеяния ниспадали до самого пола. Левой рукой богиня придерживала круглый щит. Её голову венчал боевой шлем. На груди, в центре панциря, была изображена в обрамлении извивавшихся змей пугающе грозная голова Медузы Горгоны, взгляд которой, якобы, превращал все живое в камень.

На обратном пути из храма с одним из наших спецов случился «конфуз» (как же мы можем без этого!). Спускаясь вниз по лестнице, он не удержался и подобрал «на память» кусок мрамора, валяющийся у ступеней. «Все равно же валяется! Да кому он нужен»! – оправдывался он смущенно, когда, вдруг, словно из-под земли, рядом с ним вырос охранник. Не знал он, что туда регулярно завозят машины мраморных осколков, чтобы возместить ущерб, наносимый такими, вот, с позволения сказать, «туристами».

«Форбидден, ферботен», – отведя его в сторону, сказал полицейский и стал выписывать квитанцию на штраф. «Выручай, Валера», кинулись его приятели ко мне, «объясни ему, что мы не знали, что нельзя». Я попытался объяснить, да куда там. Это, ведь, их статья дохода. Насилу уговорил его заменить штраф сувениром и вручил ему матрешку.

Под вечер, усталые и голодные, мы поднялись на борт нашего судна и, рассовав по углам наши приобретения: набитый мохером саквояж, какой-то особый – «опаловый» – чайный сервиз, и высокие стаканы, да пару фляг греческого бренди, мы наспех перекусили и повалились спать…

Потом были Дарданеллы и Мраморное море, которое мы прошли в пьяном угаре, опустошая плетеные фляги и с хохотом выбрасывая их за борт. На следующий день мимо проплыли серые плоские купола и остроконечные минареты Святой Софии, и мы вошли в воды Черного моря, встретившего нас яростным штормом. Пронизывающий ветер проникал в наши отвыкшие от холода лёгкие, заставив на миг пожалеть о далеком, оставленном нами палящем зное Асуана. Сейчас наша африканская жизнь казалась нам просто сказкой.…

Одесса встретила нам неприветливо: серое февральское небо, снег на улицах, сырой, промозглый ветер. Тут я должен отвлечься и рассказать об одном эпизоде, произошедшем со мной в пути. Где-то уже в Черном море ко мне на палубе подвалила средних лет женщина, по виду гречанка, и на ломаном русском языке попросила помочь её заполнить таможенную декларацию. Она, видите ли, первый раз едет в Союз и не знает, как это делается. Подав мне листок, она попросила меня проставить «нет» в графе о наличии золота и драгметаллов. Что я незамедлительно сделал. На этом мы и расстались.