Текст книги "Чистая вода"

Глава шестая

Выпал первый снег. Вернее, не выпал – мельчайшее снежное крошево таяло, едва коснувшись земли, – но все же он пошел, первый снег, и сумерки сделались фиолетовыми, а снег тек, тек и таял, и свет в окнах домов выглядел особенно притягательно. Возможно, для одного меня.

Я шел по городу, и мириады снежинок роились вокруг беззвучнее дыма, прекраснее сна. Сумерки обступали меня, когда, остановившись возле музея изобразительного искусства, я решил поужинать в кафе «Лето», сторожем которого я был в юношеские приснопамятные времена. До Центрального парка было рукой подать. Заказав две яичницы с ветчиной, я облокотился о высокий столик возле запотевшего окна, послушал ленивую перебранку посудомоек, выбрал корочкой желток, растекшийся по сковородке, и окончательно убедился, что время обходит кафе десятой дорогой. И вдруг увидел знакомое лицо – уборщицу Тамару Ефимовну. Она не узнала меня, и я припомнил, что еще пять лет назад советовал ей есть морскую капусту от склероза, после того, как она дважды ушла с работы в моем пальто. А может, время изменило меня до неузнаваемости? Потом я представил, сколько дней таял в ее мозгу мой зыбкий, расплывчатый отпечаток, покуда клеточка мозга, отведенная мне, освободилась, подобно гостиничному номеру – и на одно мгновение мне сделалось жутко, как если бы я познал сокровенную причину, предопределяющую природу вещей.

А вещи между тем вершились самопроизвольно, и сокровенная причина, предопределявшая их ход, являла неразрешимую загадку.

После Майстренко на станции побывали Витя Шилов и Гена Алябьев. Разложив на столе блестящие отверточки, ножницы и кусачки вперемешку с масленками и тряпочками, они вывернули расходомерам потроха – шестерни и втулки – и навели на них глянец, пользуясь инструментами так же ловко, как манекенщицы своими наборами. Гена Алябьев, начальник прибористов, объявил, что расходомеры работали нормально, из чего следует, что станция подает мало воды. Шестерни и втулки щелкали, жужжали и поблескивали и выглядели очень убедительно.

Остановку станции отложили раз, потом еще раз. Зато плановый отдел сработал четко, как курок, что ж, я сам нажал собачку. Стоило мне заикнуться о том, что приборы исправны, я услышал в ответ: «Замечательно! Скажите машинисткам, чтобы продолжали вести журналы подачи». Иными словами, с той минуты в опрятной комнате планового отдела женщина с величественной сединой проставляла столько воды станции № 6, сколько насчитывали шестерни и втулки и отмечал бегунок – ровно столько, и ни кубометром больше. А шестерни и втулки – щелк-по щелк! – насчитывали меньше половины дебита. И бегунок отмечал это, как и положено бегунку. И машинисты заносили в журналы подачи. Как и положено машинистам. Я подождал для верности два дня и написал докладную Пахомову; последние слова в ней гласили, что в создавшейся ситуации я считаю невыполнимым предложенный станции план.

Я написал очередную записку, сложил ее вдвое и вручил дворнику дяде Грише, отправлявшемуся в трест за реактивами. Дядя Гриша пожевал губами, обратил слезящиеся стариковские глаза в метафизическую даль и тронулся в путь. Спустя два часа во дворе раздался визг тормозов, после чего Олег Дмитриевич выгрузился из желтого «Москвича». Снова мы стояли у скважины № 94 и смотрели, как вода течет в камыши, и перед скважиной № 93, вернее, перед тридцатиметровой лужей, над которой поднимался легкий пар, будто воду в ней кипятили. И я почтительно смотрел, как Пахомов ковырял носком ботинка песок возле отверстия, из которого пополам со ржавчиной вытекала вода.

Но сложенная вдвое бумажка сработала. Станцию остановили той же ночью. Приехал Майстренко, угостил меня сигаретой, и ночь напролет мы стояли возле сварщиков, выпускавших при свете переносных ламп пригоршни искр в темноту, и у экскаватора, с лязганьем выбиравшего жидкую грязь вокруг скважины № 93. Когда забрезжил рассвет, я увидел испачканные копотью, мучнисто белевшие в темноте счастливые лица. Мы пришли в машинный зал, запустили насосы. Слесаря и сварщики забрались в машину, Майстренко сунул мне на прощанье парочку сигарет. После чего я отбыл домой, чтобы выспаться, накрыв голову одеялом. Миновала неделя, прежде чем мы убедились, что общая подача станции возросла всего на семьдесят кубометров.

И тогда я вновь очутился в кабинете, в окна которого сочился по-зимнему тусклый свет, и тучный, большеголовый, коренастый человек с коротким ежиком и тяжелым лицом спросил меня под размеренное постукивание карандаша:

– Где вода?

И я не знал ответа.

Но этот вопрос был вопросом технологии, а технология – моим прямым делом, делом, за которое мне, кроме всего прочего, платили по пятым и двадцатым числам.

В плановом отделе женщина медленно повернула в мою сторону величественную седовласую голову и сказала:

– Станция выполнила план на семьдесят девять процентов. Перерасход электроэнергии – девять и четыре десятых процента. Где ваша вода?

И я не знал ответа.

Прошло пять дней, и вновь напряженная тишина сгущалась вокруг меня, а я стоял в дверях кабинета Пахомова, чувствуя, как ворс шарфа щекочет мне шею и испарина выступает на лбу. Но в этот раз тяжелый оценивающий взгляд предназначался нам обоим: мне и Гене Алябьеву И голос, негромкий, начисто лишенный интонаций, спрашивал:

– Может, расходомеры не в порядке? Может, ты сам не знаешь, как их исправить? Лучше скажи сейчас. Лучше скажи.

И Гена отвечал:

– Расходомеры в исправности. Пусть ищет воду.

И задумчивый, тяжелый взгляд упирался мне в середину груди, а голос без интонаций, без громкости спрашивал:

– Что у тебя с водой? Куда она девается?

И я отвечал:

– Будь воды столько, сколько насчитывают приборы, к вам бы уже половина города сбежалась. Раз жалоб нет, вода подается нормально.

– Это не ответ инженера, – сказал тогда Пахомов.

И я ответил: – Погодите, я дам вам ответ инженера. Сперва я сам все проверю.

И он откликнулся:

– Тогда торопись! Времени у тебя раз от раза все меньше. Одна твоя объяснительная у меня уже есть. – И поднял над столом листок с моей объяснительной за ноябрь, поднял так, чтобы я мог хорошенько его рассмотреть.

Кое-что я все же понял. Я заметил, например, что наибольшая подача происходит при максимальном давлении – в сторону Госпрома 9,5 атмосфер, в сторону Ивановки – 7,5. Я поспешил поставить в известность Гену Алябьева и, как выяснилось, поступил опрометчиво – Гена тотчас поднял крик, что станцию давит сеть и чтобы его прибористов оставили в покое. Дело происходило в комнате прибористов, заставленной амперметрами и манометрами до потолка. Говоря языком науки, Гена кричал о том, что разбор сети настолько незначителен, что станции попросту некуда подавать воду.

– Это похоже на собачий бред, – сказал я ему.

– А это и есть собачий бред, – подтвердил Витя Шилов. – Я об этом второй год говорю.

Я еще немного посидел с ними среди пустых глазниц приборов и сладковатой вони канифоли, выкурил сигарету и, сопровождаемый молчанием врачей, поставивших роковой диагноз, убрался к себе на станцию.

В этот же день со станции унесли знамя. Я сидел у себя за столом, накурившись до тошноты, отвечал на телефонные звонки, следил за проклятым давлением, а в промежутках слушал, как тихонько поскрипывают оси мира, и чувствовал, что постепенно мной овладевает безотчетная, необъяснимая, мистическая уверенность, что Гена Алябьев врет, как врут расходомеры.

Но я не мог ни подтвердить его данные, ни опровергнуть, а лишние сомнения были мне ни к чему.

Мне хватало и своих, и я остался с ними наедине, стоило мне выйти из кафе в непроглядный сумрак и снег, медленно оседавший под фонарями. Парк походил на заснеженный сад, снег медленно падал вокруг меня, я спрятал сигарету в кулак, чтобы она не размокла от снежинок, и неожиданно вспомнил, что напоминают мне несметные белые хлопья: бабочек. Да, бабочек из военных лагерей в раннее утро на занятиях по тактике. Тем ранним августовским утром нас выстроили – всю роту, и на каждом из нас была скатка из плащ-палатки, противогаз, автомат, подсумок с запасным магазином, а на поясе саперная лопатка и фляга с водой. Майор и подполковник – оба в темно-зеленой форме офицеров инженерных войск, в сапогах с узкими, блестящими голенищами неторопливо прохаживались поодаль от строя, а потом шли позади нас по пыльной дороге, и солнце уже начинало припекать. Мы вышли на позицию, если можно назвать позицией поле без конца и края, сплошь поросшее кашкой, бурьяном и репейником. Два взвода отстали и свернули с дороги, чтобы занять наступательный рубеж, а мы продолжали шагать, потом тоже свернули, и подполковник с ястребиным лицом сказал, что мы будем наступать, а они – окапываться, и я подумал: «Хорошо, что майор попался не нам». Мы залегли, и безбрежная, безоблачная, раскаленная синева запрокинулась над нами; я смотрел, как колышутся под ветерком малиновые головки репейника, и украдкой, чтобы не увидел подполковник, курил. А он все поглядывал на часы и напоминал, чтобы мы не бежали в атаку, а быстро шли. Он раздал нам холостые патроны, потом достал из кобуры ракетницу и шарахнул над нашими головами, и мы помчались вперед, потому что не часто держали в руках автомат, а из ракетницы для нас палили еще реже. И тут это началось – земля накренилась, и я ослеп: сонмища, мириады бабочек, разбуженных криком и стрельбой, кружась, поднимались в небо; на бегу мне показалось, что я тону среди несметных пузырьков, а дна все нет, и, помня, что должен бежать, я поднял автомат, и дуло дважды плюнуло оранжевым пламенем в самую гущу, а они все поднимались, как в материализовавшемся сне, я бежал, не видя ничего, кроме них, я только почувствовал, как споткнулся, как выпустил из рук автомат и мгновеньем позже лежал плашмя на земле, уткнувшись лицом в траву.

Лицо у меня горело от снега, я медленно шел по аллее, держа сигарету в кулаке, и переживал все это заново – раннее утро, поле и неисчислимые бабочки вокруг. Я совсем было вжился в воспоминания, когда пробегавшая мимо девушка сильно толкнула меня в плечо. Пробежав несколько шагов, она обернулась – возможно, желая извиниться, – но вместо этого громко всхлипнула и быстро пошла впереди меня по аллее. На ней было пальто с капюшоном, отороченным коротким черным мехом, блестевшим, как бархат, в свете фонарей. Из-за ее спины я видел, как она поднесла руки к лицу и сделала несколько неверных шагов, как незрячая.

– Девушка, что с вами? – позвал я ее.

Она шла быстро. Чтобы догнать ее, мне пришлось припустить бегом. Мы поравнялись, и я спросил:

– Вам чем-нибудь помочь? Вас кто-то обидел?

Потом я сказал:

– Господи, да не бегите вы так!..

В тот же миг она остановилась, я по инерции прошел вперед, услыхав на ходу негодующий, срывающийся и поразительно знакомый голос:

– Не смей за мной идти!.. Слышишь?.. Отстань!..

Я всмотрелся: тень от капюшона скрывала верхнюю часть лица, видны были только мерцающие влажные глаза, кончик носа и подбородок. Я взял ее за плечи и повернул лицом к свету.

– Валя, что ты здесь делаешь? – спросил я.

Она сделала слабую попытку освободиться. И совсем расклеилась. Я подвел ее к скамейке, усадил, предварительно смахнув со скамейки снег, и стал рыться в карманах в поисках платка. Я испытывал двойственное чувство: радовался, что встретил ее, но от ее плача у меня под коленями ныло. Слишком это было на нее не похоже. Я сказал: – Ну-ну! – Потом еще раз: – Ну-ну! – И вытер ей платком нос, но результат получился обратный.

Я опустил руку и постарался припомнить свой недолгий опыт в поисках слов или поступков, годившихся для такого случая, но эта музыка – всхлипывания и вздохи – сбивала меня с толку. Лучшее, что я смог придумать, это погладить ее по капюшону, что и сделал. Тут-то она разрыдалась по-настоящему. Я сидел подле нее на скамейке, мял платок и чувствовал, как моя радость улетучивается, будто субботний хмель к полуночи. Я спросил:

– Кто тебя обидел?

Вздох.

– Что стряслось?

Всхлип.

– Помочь тебе?

Вздох.

– Слушай, возьми же себя в руки! – взмолился я.

И подумал, что у нее настоящие неприятности. Пришлось срочно менять тактику, почти как в бою. Чтобы выиграть время, я снова пустил в ход платок. А между делом понес какую-то ахинею о том, что сейчас она перестанет плакать, мы пойдем в кафе, где музыка, где тепло, где можно потанцевать, но если она будет реветь как белуга, нас и на порог не пустят. Я был на волосок от того, чтобы начать баюкать ее, как ребенка. К счастью, до этого не дошло; она забрала у меня платок, подняла лицо к свету и принялась осторожно выбирать кончиком платка попавшую в глаза тушь. Я увидел у нее на щеке темную дорожку – след размытой туши – и засмеялся. Она повернулась.

– Я очень страшная?

– Да.

– Тушь?

– Да.

– Вытри.

Я взял у нее из рук платок, но вместо того, чтобы вытереть тушь, поцеловал ее в щеку. Щека была холодная. Я только прикоснулся к ней – и все.

– Ты что? – изумилась она. – Ты зачем это сделал?

– Захотелось, – сказал я.

– Бывает, – согласилась она. – Но все-таки больше так не делай.

Я кивнул – мол, о чем разговор! – намотал платок на палец и потер ей щеку.

– Ой, больно! – воскликнула она. – У тебя что, руки деревянные?

– Ты же видишь, – сказал я. – И пальцы осиновые.

– Какой-то ты весь не такой. – Она задумчиво посмотрела на меня. – Ну, вытер?

– Погоди, – сказал я и легонько провел пальцем по щеке.

– По-моему, ты дурачишься, – сказала она подозрительно.

– Что ты! Как можно!

– Дай платок, я сама. Ты правда хотел повести меня в кафе? Деньги у меня есть, я бы тебя угостила.

– Очень надо, – сказал я. – Деньги и у меня есть. Так пошли?

Она вернула мне платок и легко поднялась со скамейки. Мне нравилось смотреть, как она двигается. В смене ее настроений было нечто комичное, как у ребенка, который минуту назад плакал навзрыд, а сейчас приплясывает от нетерпения. Потом я подумал: кто она, в сущности, есть? Шальная девчонка двадцати двух, от силы трех двух лет, цепляющаяся за крохотный обрывочек житейского опыта, как и я. Потом я подумал, что, наверное, не такого уж крохотного, раз у нее обручальное кольцо на пальце.

– А что скажет твой муж? – спросил я, поднимаясь со скамейки.

– Не беспокойся, – ответила она.

– Но если кто-то шепнет ему, что видел нас в кафе?

– Не беспокойся, не шепнет.

– Как таинственно, – сказал я. – Как романтично!

Она засмеялась и взяла меня под руку. Рука ее была удивительно легкой, как, впрочем, и походка. Мы шли быстро; снег летел нам навстречу, и на ходу я постарался припомнить, когда в последний раз вел девушку в кафе. Срок вышел немалый, что говорить. И, искоса взглянув на Валю, я почувствовал, что благодарен ей за то, что она шагает рядом со мной, немного наклонясь вперед, за оживленное, улыбающееся лицо, за легкое пожатие, которое я то и дело ощущал сквозь рукав пальто.

В автобусе я помалкивал, как и в маленьком кафе – стоя позади нее у зеркала и ожидая, пока она причешется.

Публики было немного: двое военных со своими дамами да компания парней с девушками за двумя сдвинутыми столиками – вот и вся публика. Официантка провела нас к столику подальше от эстрады, и мы сделали заказ. Здесь царил голубоватый полумрак; горели только несколько светильников под потолком. Парни обращали на себя внимание – рослые грузины с длинными спинами, как я понял, пловцы. Они говорили громко, и, хочешь – не хочешь, ты был в курсе дел. Девчонки за их столиками хохотали без умолку, потом два парня поднялись, подошли к краю эстрады и стали танцевать друг с другом, когда оркестранты принялись наяривать быстрее. Они танцевали, сохраняя на лицах серьезное выражение, движения их были нарочито резкими и угловатыми, сам танец заключался в столкновении с партнером коленями, бедрами и локтями – здорово это у них получалось! И я спросил себя, мог бы я выйти и так же запросто станцевать с приятелем? И понял, что нет. Да и приятеля не было под рукой.

Официантка принесла нам фужеры с шампанским, я расплатился, не дожидаясь закусок, и попросил принести кофе. Я курил и смотрел, как пузырьки бегут и бегут со дна моего фужера, мерно и неудержимо, как время. В кафе было тепло; один из светильников висел над нашими головами; стоило поднять глаза, и я видел Валину склоненную голову и пробор, разделявший желтые волосы. Плечи ее были по-детски угловатыми и запястья – узкими. Я смотрел на нее, и мне казалось, что я знаю ее так, будто мы давно женаты. Она подняла голову и улыбнулась.

И я невольно улыбнулся в ответ.

Она спросила:

– Игорь, ты не будешь шокирован, если я закурю?

– Да, – сказал я. – То есть, нет. Пожалуйста.

Я протянул ей зажженную спичку и спросил:

– А твоему мужу нравится, что ты куришь?

– Не знаю, – беспечно заявила она. – Я ведь недавно начала. И мужа полгода не видела в глаза. Понятия не имею, что ему нравится.

– Как это? – сказал и.

– Он остался в Одессе. – Она потянулась и, сложив губы трубочкой, выпустила дым. – Он моряк.

– А, – сказал я. – «Он капитан, и родина его – Марсель. Он обожает шум, пиры и драки…».

– Он матрос торгового флота, – сказала Валя. – Сама не знаю, что он обожает.

– Тебя, наверное, обожает.

– О да. – Она невесело усмехнулась. – Меня – да.

Внезапно у меня одеревенело лицо, я это почувствовал. Будто она и впрямь была моей женой и речь шла не об ее муже, а о чужом человеке.

– Откуда тебе знать? Ты же его полгода не видела, – сказал я.

– Он сам мне сегодня говорил, – ответила она очень спокойно. Она помолчала. Потом сказала: – Не пойму, почему ты этим так интересуешься?

– Извини, – сказал я. – Извини.

– Я тебя прощаю, – сказала она с иронической гримаской. – Я тебя даже танцевать приглашу. Не возражаешь?

– Как великодушно с твоей стороны. Нисколько не возражаю.

Нам пришлось подождать, пока оркестр заиграет помедленнее, а когда оркестранты, собравшись вокруг рояля, начали что-то тихонько брякать, мы пошли к эстраде. Поначалу я слушал музыку, потом перестал. Я перестал слышать что-либо вообще, потому что, обнявшись, мы медленно раскачивались в золотисто-синем полумраке, и наши ноги выписывали сонные узоры по полу, будто сами собой. Не знаю, сколько это длилось. Это было как сон, а потом ты просыпаешься и не можешь сказать толком, сколько он продолжался.

Мы вернулись к столику, и я спросил, куда ее провожать.

Она ответила:

– В общежитие. Это против треста, только дорогу перейти.

– Согласись я на общежитие – вместе бы туда вернулись, – сказал я.

– Так ты тоже не отсюда! – воскликнула она. В голосе ее было столько неподдельной радости, что мне стало смешно.

Потом музыка снова тихонько брякала, наши ноги снова выписывали сонные узоры по полу, и, обнявшись, мы тихонько раскачивались в золотисто-синем полумраке, как в собственном забытьи. Но теперь что-то изменилось – что именно, я до конца вечера так и не понял – и когда ее рука опускалась на мое плечо, а глаза, казавшиеся огромными, влажно мерцали в нескольких сантиметрах от моего лица; и когда мы сидели, прижавшись друг к другу на заднем сиденье такси, и смотрели, как блестящий капот машины раздвигает темноту и кружащийся в ней снег; и когда у входа в общежитие она говорила: «Игорь, нет. Прошу тебя, не нужно. Отпусти, нас увидят. Ну я пойду».

Позже я узнал, что сблизило нас тем вечером: почтовые переводы, от которых мы отказывались, очереди в колбасный и в хлебный отделы, зачеты, гудение газа в конфорках, самолечение, белье в ванной, полной остывшей воды, бессонница, раскаяние и кофе до звона в ушах. Но тогда, возвращаясь по заснеженной улице, я и только догадывался об этом.

Глава седьмая

Один из истопников котельной, студент пятого курса, ушел сдавать зачет – зимняя сессия шла полным ходом, – а вскоре после его ухода батареи заметно остыли. Подойдя к дверям запертой котельной, я почувствовал запах газа такой силы, словно сунул голову в духовку. Вдвоем с постовым милиционером мы выбили стекло и выломали перегородку в раме крошечного окошка; я забрался внутрь, зажимая рот и нос мокрым носовым платком, отключил газ и мотор насоса, а после сидел на снегу, ловил ртом воздух и пытался побороть тошноту.

Главный инженер Метростроя дал согласие, чтобы его шоферы измерили путь от шахты до станции и свозили землю к нам, если путь от шахты до станции окажется короче, чем путь от шахты до свалки. Вместе с шофером грохочущего самосвала, пользовавшегося каждой кочкой, чтобы хорошенько тряхнуть нас, мы измерили этот путь, и шофер сказал: «Будет тебе земля, хозяин. Засыплем твою станцию до крыши, уж ты мне поверь!» – и теперь самосвалы то и дело вползали в ворота, оглашая надсадным ревом станционный двор.

Выпрошенный мной у начальника службы сети бульдозер, проезжая по двору, своротил опору с закрепленным на ней тросом, удерживавшим в вертикальном положении вытяжную трубу котельной, и двадцатиметровая труба, развернувшись заодно с половиной кирпичного фундамента, накренилась, угрожая обрушиться на жилой дом. И снова Майстренко сидел на корточках, так, что из-под полей шляпьт не было видно его лица, и трогал пальцами неровные края обломанных кирпичей.

А в промежутках я выписывал табели на зарплату, получал халаты для машинисток, масло для насосов, лампочки для подвала, хлор для скважин и вечерами возвращался с собраний мимо вагонов, мимо ящиков, сложенных в штабели у стены склада перед платформой № 1.

Но настоящее, как известно, предопределяется прошлым. А в прошлом был кабинет, где грузный человек с гранитными очертаниями головы и плеч спрашивал: «Что с твоей водой? Куда она девается?» – и карандаш монотонно отстукивал по столу порции ожидания. Где я сказал: «Будь воды столько, сколько насчитывают расходомеры, к вам бы уже половина города сбежалась». – «Это не ответ инженера». – «Погодите, я дам вам ответ инженера. Сперва я сам все проверю».

А в настоящем все, начиная со слесарей и кончая начальником планового отдела, спрашивали: «Где твоя вода?» И я отвечал: «Я ее выпил», – потому, что отвечать было нечего. Меня спрашивали: «Как дела на шестой?» И я отвечал: «Как в том кино: причина неизвестна, выздоровление невозможно».

И это было моим настоящим.

По утрам я находил на своем письменном столе то яблоко, то горсть орехов, а, завидев меня, машинистки отводили глаза. А времени – если верить товарищу Пахомову О. Д. – оставалось все меньше и меньше. «До чего? – спросил я себя. И сам себе ответил: – До Нового года. До подведения итогов годового плана».

Придя к такому заключению, я остановил в коридоре треста Веру Ивановну и попросил ее поговорить с Алябьевым.

– И ты уверен, что все дело в приборах? – спросила она, улыбаясь.

– Да, – сказал я. – Вы передайте ему, пусть чинит их хоть ночью, так, чтобы я не узнал. Скажите ему, что я жду до двадцать пятого. Но после двадцать пятого я докажу, что с водой порядок. Объясните ему, что ему придется туго.

– Смотри, чтобы тебе самому не пришлось туго.

– А мне и так туго, – сказал я. – Разве по мне видно?

Это была разведка – тычки и частые уклоны, хотя замечание за неактивное ведение боя мы уже получили. И для того, чтобы выиграть к тому времени, когда гонг тридцать первого декабря разведет нас по углам, мне нужны были факты. Мне нужно было дать ответ инженера. И я пустился на поиски фактов.

Поначалу их было два: пожелтевшая бумажка со сведениями о дебите скважин, заверенная т. Кармелюк. А. П., и гробовое молчание наших абонентов-потребителей: папаш, что брились впопыхах, роняя клочья пены на кухонный линолеум; мамаш, в чьих кастрюлях не переводилась вода; рабочих, смывавших пот и копоть в заводских душевых, овощной базы, кукольного цеха и кирпичного завода, который как ни в чем не бывало выпускал кирпичи, не подозревая, что по данным расходомеров ему давно полагалось забыть, как вода выглядит. И это был верный признак, явное предзнаменование удачи.

Для начала я решил измерить заново дебит скважин. Но оказалось, что т. Кармелюк А. П. находится в декретном отпуске. Миниатюрная женщина с остреньким птичьим лицом и большими, темными, горевшими, как в лихорадке, глазами – словесный портрет наших слесарей, – с весны и по сей день вкушавшая радость материнства, была незаменимым человеком, без которого слесаря не могли ступить и шагу. Они уверяли меня, что она выйдет на работу после Нового года, а установить водомеры – дело пустячное и плевое.

Я сказал: «Черт с вами!» – и решил начать с начала – с насосов, что крутились, вертелись и пыхтели на сорокаметровой глубине скважин. Я проверил показания станционных амперметров: по ним выходило, что насосы загружены полностью, – и записал показания в блокнот. В конце дня я распорядился поочередно открыть скважины на сброс и, стоя на берегу реки, убедился своими глазами, что из каждой грубы бьет струя двухметровой длины при диаметре сбросных труб полтораста миллиметров. Мог ли с 6 апреля, со дня последнего замера дебита, осесть водоносный горизонт? Могли насосы с 6 апреля выкачать столько воды, что в матушке-земле ее заметно поубавилось? Вряд ли. Но такой ответ был, естественно, у инженеров не в ходу.

И, спрятав блокнот в задний карман брюк, я отправился в свой институт, вернее, на кафедру гидрогеологии своего института. Мне пришлось пожать множество рук, множество раз повторить, где и кем я работаю, дать множество советов насчет предстоящего распределения. «Рама, как, по-твоему, ялтинский «Водоканал» – стоящее место?» – но в конце концов я достиг желаемой цели: передо мной за заваленным бумагами письменным столом сидел завкафедрой профессор Павел Андреевич Деев, и его легкие при вдохе издали легкий хрип, как мехи старенькой гармошки, а глаза – сгусток ума и стариковской иронии – взирали на меня с благодушной, доброжелательной укоризной.

– Рамакаев, вы меня удивляете, хотя что с вас взять! Вы молоды – у молодых только ножки на уме! Нет, водоносный горизонт не может измениться за полгода – и за два года он тоже не изменится, вы можете сослаться на меня. Сослаться на саму природу: вы представляете, сколько воды содержит водоносный пласт, даже незначительный? Да, может измениться – в результате смещения слоев почвы или по другим, не менее веским причинам, но у нас нет, нет землетрясений, у нас не Суматра, и, уверяю вас, ваш пласт остался прежним – за полгода он не мог изменить уровня, нет, нет и нет.

Я пожал старческую руку, выслушал добродушное, ироническое напутствие и покинул институт.

Стало быть, уровень водоносного пласта не понизился – Павлу Андреевичу я верил так, как верил в свое время таблицам Брадиса. Теперь требовалось выяснить, какую роль во всей этой истории играют гидравлические потери – потери на шероховатостях труб, на поворотах, на задвижках, и как влияет на подачу пьезометрический столб – несколько десятков тонн воды, проталкиваемой вверх по трубам, вплоть до самого Госпрома насосами № 1 и 4. Гидравлические потери не могли быть большими, это я и сам понимал. А насосы № 1 и 4 были подобраны так, что пьезометрический столб был им нипочем. Но я нуждался в авторитетной справке. И я ее получил – от Гранта Аршаковича Мирояна, единокровного брата нашего управляющего, обладателя завидно густой и курчавой шевелюры. На этом, собственно, различия кончались. Грант Аршакович, начальник пьезометрического отдела, был кандидатом технических наук, копией брата и воплощением национального темперамента.

От Гранта Аршаковича я узнал, что потери не могут быть большими. «Вы что, не проходили гидравлику?»

Что в свое время они были попросту сосчитаны с точностью до двух знаков после запятой. Но в данный момент расчета нет. «Черт, я совершенно ясно помню, что мы его хранили. Где он, Вера?»

Что пьезометрический столб в работе станции не помеха. «Вы понимаете, этот столб существует с тех пор, как существует Госпром и там пьют воду!».

Что, если дело станет за конкретным расчетом, отдел представит его в течение двух дней. «Девочки посчитают. Я сам посчитаю. Что там считать?!»

Итак, я с уверенностью мог сказать, что вода поступает из-под земли в том же объеме, что и 6 апреля при т. Кармелюк. П. Это легко было проверить: один водомер, три слесаря и т. Кармелюк А. П. – вот все, что требовалось для подтверждения этого факта.

И я сделал пометку в блокноте.

Кроме того, я с не меньшей уверенностью мог сказать, что пьезометрический столб и гидравлические потери не влияют на подачу станции. И получить в подтверждение исчерпывающий математически-гидравлический расчет товарища Мирояна Г. А.

И я снова сделал пометку.

Но я еще не знал, перекрывает ли служба сети для своих текущих ремонтов наши водоводы за пределами станции и как это отражается на подаче. И я припрятал блокнот в задний карман брюк, с тем чтобы извлечь его на свет после беседы с начальником службы сети.

Поиски фактов пришлось приостановить, так как меня вызвали в трест для внеочередного разноса. Воспользовавшись случаем, я заглянул в приемную управляющего, поцеловал Валю, условился с ней на вечер и отправился в родной отдел.

И вновь неумолимый, начальственный взгляд упирался мне в середину груди и капельки пота – предвестники близкого удушья – выступали у меня на висках. Я стоял у дверей, мял шапку, как мужик в канцелярии, и покрывался испариной на глазах у Пахомова, начальника планового отдела Федина и Веры Ивановны – профорга. Пахомов начал повышать голос; он делал это постепенно, руководствуясь, по-видимому, соображениями гуманного порядка – чтобы я нечаянно не оглох. И тут меня осенила спасительная, блистательная в своей простоте мысль. Она была настолько проста, что в первый момент я зажмурился, боясь спугнуть ее или сказать глупость. Потом я поднял руку, прерывая громыхающий аллегорический речитатив на полуслове.

– Олег Дмитриевич, хотите убедиться, что станция тут ни при чем? До нормальной подачи не хватает кубометров триста, верно? Давайте пустим девяносто пятую, резервную скважину – по дебиту в ней двести тридцать кубометров – и поглядим, на сколько возрастет подача, – предложил я.

Аплодисментов не было. Было гробовое молчание.

– Для этого нужно изменить схему, – сказал наконец Пахомов.

– Так измените, – сказал я. – Двести тридцать пять кубометров помогут делу. Станция может выполнить план за декабрь!

Слово «план» я употребил не случайно, зная, что оно непременно подхлестнет его, как слово «боль» – врача.

– Э-э… Вообще-то, да… э-э, – протянул он неуверенно. Потом взорвался: – План, план!.. А если другая скважина выйдет из строя, если потребуется резервная, что тогда? Об этом ты подумал?

– Вы как-то говорили, что станция дает четверть подачи всего отдела, – напомнил я ему.

– Говорил! – откликнулся он. И снова погрузился в глубокую задумчивость. Потом сказал: – Ладно, я пришлю Кормена. Скажи машинисткам, пусть хлорируют скважину, но, пока не будет хорошего анализа, не вздумают пускать ее в сеть. И помни, – тут он снова загремел на весь кабинет, – помни, ты обещал все проверить – так вот, я не забыл, я жду!