Текст книги "Чистая вода"

Он встал, давая понять, что разговор окончен.

И я проверил. Но проверка затянулась до середины января. А Новый год мы встретили с такими показателями: 83,4 процента подачи, 7,9 процента – перерасход электроэнергии. Дополнительный пуск скважины № 95 увеличил подачу примерно на сто кубометров в час.

Я просмотрел журналы за два дня и убедился, что двумястами тридцатью пятью здесь и не пахло.

Но я решил не омрачать себе праздник. Тридцать первого декабря я проснулся на час раньше обычного и, выиграв продолжительную рукопашную у грузовика у входа на базар, купил красавицу-елку. Потом под восхищенный шепот машинисток я нарисовал заголовок к праздничной стенгазете, выпил с ними и с постовым Петей рюмку кагору, поздравил всех с праздником, оставил праздничные пропуска и, совершив свой первый служебный проступок, покинул станцию за три часа до конца рабочего дня. «Мы вас не выдадим, Игорь Халилович!» – заверили меня машинистки, и я с легким сердцем смешался с толпой, над которой плотный серо-голубой воздух уже пятнали ранние сумерки, над которой слитный городской шум распадался на гудки троллейбусов, визг тормозов, над которой рекламы горели в морозной синеве, как спирали гигантских электроплиток.

В универмаге я обзавелся крестовиной для елки, двумя наборами елочных игрушек, елочными шарами, блестевшими тускло и матово, гирляндами из лампочек и из длинных и узких полосок фольги, и Дедом Морозом, завернутым в фирменную бумагу с голубыми разводами и на ощупь до жути напоминавшим сахарную вату моего детства.

О такси нечего было и думать. Только идиот мог согласиться изуродовать такую елку в багажнике. Кляня весь белый свет, я погрузился в автобус, пыхтевший, оседавший и кренившийся, как парусник с пробоиной в борту, но тем не менее делавший свое дело. Спустя полчаса я очутился в своей – если можно было называть ее своей – квартире, где с чувством постыдного облегчения высыпал содержимое свертков и коробочек прямо на роскошное хозяйское покрывало. Елку я оставил в передней и, взглянув на хозяйские часы, увидел, что времени осталось в обрез: было двадцать минут шестого.

Я мигом разделся до трусов, потому что в квартире было натоплено, как в парилке. Потом надел шлепанцы и помчался на кухню претворять в жизнь свой давнишний замысел.

Поляки говорят: «Чтобы из мечты сделать варенье, достаточно добавить немного фруктов и сахару». Но, кроме сахара и фруктов, у меня имелись морковь, орехи, чеснок, плавленый сыр, масло, яйца, колбаса, картошка, две скользкие тяжелые селедки, соленые огурцы, уксусная эссенция, коробка сардин, банка грибов, банка майонеза, банка сметаны, банка зеленого горошка, утка – все это было куплено в предпраздничных очередях, где старушечьи локти упирались мне в живот и мужчины дышали в затылок. Чтобы приправить утку, я вымолил у Аниной мамы кулек чернослива, когда отдавал ей плату за два месяца. Я солгал, что ко мне приедет сестра, я солгал, что не видел ее с тех пор, как поступил в институт, и ложь принесла мне то, чего никогда не принесла бы правда: ключ от серванта – возможность оправить новогодний ужин в леденисто-голубое мерцание хрусталя, в тусклый блеск мельхиора.

Я распахнул холодильник, чтобы все было под рукой, набрал воды в две кастрюли и поставил их на огонь. На одной мне надлежало отварить картошку «в мундирах» для салата-оливье и крутые яйца, в другой – растворить пригоршню конфет «барбарис», в результате чего получится фирменный напиток кафе «Лето». Я достал из морозильника утку, отрезал ей лапки и положил ее на плиту, чтобы она малость оттаяла. Потом перетер морковь для салата с орехами, чеснок и плавленый сыр, и половину имевшегося у меня масла. Утку я выпотрошил, оставив только печень – для паштета. Я начинил утку половинками яблок и черносливом, почистил и нарезал картошку и обложил ею утку на противне, чтобы картошка хорошенько пропиталась утиным жиром. Вода еще не закипела. Я смешал чеснок и сыр, добавил чуточку майонеза в клейкую, остро пахнувшую массу и получил дивный салат. Потом сбегал в комнату, включил магнитофон на всю катушку, так, чтобы его было слышно в кухне, и снова взялся за нож. От жара плиты впору было задохнуться, а после того, как я нарезал лук, забыв смочить перед этим нож, в кухне стало – хоть святых выноси! Пот лил с меня в три ручья, когда, водворив в холодильник селедочницу с причитавшимся ей содержимым, я взялся за салат-оливье, но тут вода заклокотала в кастрюле. Пришлось высыпать в кипяток «барбариски». Помешав для верности в кастрюле половником, я вынес ее на балкон и вернулся к своему рукомеслу. Духота была адова, я мурлыкал под нос песенки моей юности и сдирал клейкую картофельную кожуру, покуда не сообразил, что не слышу магнитофона. Я пошел в комнату, заправил новую пленку, выпрямился и внезапно вспомнил, что мне еще предстоит украшать елку. Руки у меня опустились, но ненадолго. Я заметался, как на пожаре. Толку от этого не было никакого, и, остановившись между комнатой и кухней, я тупо уставился в пол, соображая, за что хвататься раньше. Мне еще нужно было побриться и принять душ, а это, как ни крути, минут пятнадцать.

В итоге я счел за лучшее довершить свои кулинарные труды. Я мелко нарезал картошку и крутые яйца, открыл банку с зеленым горошком и тут заметил, что банка сардин куда-то запропастилась. Я перевернул всю кухню вверх дном, прежде чем обнаружил, что с самого начала держал ее в руке. Я стоял посередине кухни с банкой сардин в руках и чувствовал, что сейчас меня самое время связывать. Двинуться я не мог – такие вещи, вероятно, случаются от прилива крови к голове. Мало-помалу я пришел в себя, воспользовавшись опытом форсированной подготовки к экзаменам, гласившим: «Если ты до шел до ручки – займись другим делом!» Я занялся другим делом: выдвинул стол на середину комнаты, раздвинул его и накрыл скатертью. Потом я заправил салат-оливье майонезом и сметаной, выложил на тарелочку грибы, добавил к ним каплю уксусной эссенции и, не без трепета заглянув в холодильник, убедился, что приготовления ужина подошли к закономерному концу, как и все на этом свете.

Был еще момент, когда я испытал состояние, близкое к столбняку: я уронил елочный шар, разлетевшийся с тихим, серебристым звоном на множество зеркальных осколков у меня в ногах, и, не удержав равновесия, наступил на них босой пяткой. Но вот стол накрыт, елка застенчиво сияет в углу; я повалился на кровать, чувствуя себя так, как, вероятно, чувствует себя человек, озирая достойно прожитую жизнь.

Некоторое время я лежал, прислушиваясь, где сокращается сердце: в виске или в затылке. Потом я снова поднялся, подмел пол и потащился в ванную бриться. Порезавшись и чертыхаясь, я смыл зеленоватую пену, протер лицо одеколоном, принял душ, выключил газ в духовке, вернулся в комнату и опустился на постель.

Было – как сейчас помню – двадцать минут десятого; я еще изумился, что управился со всем с такой беспримерной точностью. Еще я подумал, что большинство поляков с их поговорками выглядели бы в сравнении со мной жалкими дилетантами – пусти их за кухонный стол и дай нам по ножу в руки. Размышляя над этим, я свел руки за головой и провалился в сон без сновидений, как Мефистофель в корабельный трюм.

Глава восьмая

Праздник кончился. И время снова извлекло на свет запорошенный снегом станционный двор, ранние сумерки, повисшие в морозном воздухе, пар от дыхания и блокнот в заднем кармане. Только теперь в блокноте, притаившимся в темноте кармана, значилась третья и последняя пометка, проставленная мной после разговора с начальником службы сети. Разговор происходил днем.

– Да, мы перекрываем водоводы, сам понимаешь. – Начальник службы сети подул на замерзшие пальцы. – Но всегда ненадолго, для аварийных ремонтов – и диспетчер треста знает о каждом. Но перекрыть трубы на месяц, чтобы снизить подачу станции – это ты хватил, парень!

Но я и сам знал, что хватил. Мне нужна была третья пометка, и я получил ее. Напрашивался еще вопрос, – а в то веселенькое время, казалось, им конца не будет: – раз станция недодает воду, откуда же берется перерасход электроэнергии?

И я снова обратился за справкой.

На сей раз Клавдия Тихоновна Бородина – источник, менее авторитетный, нежели предыдущие, но заинтересованный в успехе дела не меньше остальных, – сидела напротив меня, и ее слова падали в мое сознание, как перезревшие сливы в подставленный подол:

– Мы пускаем скважины на откачку, когда диспетчер приказывает понизить давление в сети – что делать, Игорь Халилович! А когда он приказывает поднять давление, мы включаем их обратно в сеть. Мы – как прикажет диспетчер. Но ночью – ночью маленькие скважины открыты на реку. И девяносто четвертая. Ночью. Мы не можем остановить скважины. Что делать, Игорь Халилович!

Мы еще немного побеседовали о квартире, которую Клавдия Тихоновна получит со дня на день. Клавдия Тихоновна в очередной раз пообещала принести фотографию фронтовых лет – неопровержимое доказательство того, что она, Клавдия Тихоновна Бородина, в бытность свою девушкой была необыкновенно хороша собой. Я, правда, и так охотно верил, что в июне сорок второго года, когда, по ее словам, был сделан снимок, сержант Бородина могла вызвать душевное волнение у кого угодно. И не потому, что гимнастерка ладно сидела на ней, а золотистые волосы выбивались из-под пилотки. По-моему, она могла стать причиной душевного волнения и после того, как золотистые волосы обрили вокруг раны на виске, а приветливая улыбка то и дело превращалась и гримасу боли – последствие контузии.

– Я оставлю вам блокнот, – сказал я. – Вы, пожалуйста, передайте по сменам, чтобы каждая бригада записывала в него с точностью до минуты, когда и какие скважины пущены на реку и когда их включили обратно в сеть. Это очень важно, понимаете?

Она ушла. А я остался сидеть за столом, слушать, как поскрипывают оси мира и расходомеры – щелк-пощелк! – считают нашу воду. За два с лишним месяца я впервые полной мерой ощутил, как переменился мой мир. В моем теперешнем мире обрел место двор, над которым туман восходил, как пар над полем, в нем черная вода убывала и обнажался пол, в нем пригоршни искр гасли в ночи и электроды прожигали изъеденные водой тела труб, в нем экскаватор черпал и черпал неисчерпаемую жидкую грязь, в нем человек с тяжелым лицом смотрел на меня, ожидая ответа, в нем девушка, от одного вида которой у меня холодело сердце, опускалась передо мной на колени и спрашивала: «Игорь, ты сделал все это для меня? Скажи, для меня?»

Третьего января после работы Валя зашла за мной на станцию. И я испытал щекочущий холодок, будто впервые глянул вниз с десятиметровой вышки для прыжков, когда кажется, что до воды падать и падать, а выложенное кафелем дно поджидает в полуметре от поверхности. Она была очень хороша – хрупкая, с раскрасневшимся от мороза смеющимся лицом, в пальто с капюшоном, из-под которого выбивались желтые волосы.

Мы прошлись по магазинам, купили молоко, вермишель, пельмени. Потом мы смотрели кинокартину, в которой худощавый мужчина с внешностью пастора перестрелял столько бандитов, что, по моим подсчетам, с организованной преступностью послевоенных лет в Румынии им было покончено. Автоматные выстрелы сотрясали кинозал, мы сидели, касаясь друг друга плечами и сплетя пальцы рук, смотрели, как человек на экране спроваживал в лучший мир бандитские души. А мое воображение воспроизводило иную картину, затмевавшую цветной полуторачасовой кинобред: узкое Валино плечо, руку с узким запястьем, забрасывавшую за спину желтые волосы движением, от которого приподнимается грудь, обращенное ко мне лицо с отблеском света на щеке и потемневшими от волнения глазами.

Поначалу она кровно обиделась из-за того, что в новогоднюю ночь я заснул и не слышал ее звонка, ей пришлось ждать на лестнице; запершись в ванной, чтобы подкрасить ресницы, она долго не желала выходить. Потом она вышла – и вид праздничного стола сработал безотказно. Четыре часа кряду мы поздравляли и угощали друг дружку, а в промежутках смотрели телевизор, сиявший в темном углу, как медуза в ночной воде. Кончилось тем, что разговор перешел на ее мужа Толика, на город Ильичевск, в котором она жила первые восемнадцать лет вплоть до замужества, и на город Одессу, ставший ее местожительством после замужества. И я представлял себе, как она и Толик лежат на волнорезе, смеющиеся и загорелые, а кругом лазурная вода и бесконечные солнечные блики. Я представлял себе эту картину так хорошо, что казалось, – протяни руку, и можно тронуть их загорелые спины. Потом я представил, как они бегут по песку. И как они идут в обнимку по набережной. Как они входят в темную комнату, и оттуда, из средоточия темноты, слышатся шепот и взрывы приглушенного смеха.

Наверное, этого не следовало делать. Не надо было представлять ее прошлого, в котором я не участвовал. Но я сидел, положив руки на стол, курил, стряхивал пепел в тарелку и представлял, как, укрытые прохладной полотняной простыней по грудь, они лежат рядышком и Толик говорит о том, что скоро купит машину. Он любит помечтать, лежа в темноте, под прохладной простыней, обнимая одной рукой жену. Я не испытывал к нему никаких чувств, кроме благодарности за то, что его здесь нет. Просто я чувствовал: еще немного – и прошлое плеснет небезызвестную ложку дегтя в наш праздник.

Мы были одни в пустой квартире. И каждую минуту она могла подняться из-за стола, сказать, что ей, пожалуй, пора, и в ее голосе будет сожаление, а в наших тарелках – пепел и раздавленные окурки.

Меньше всего я хотел, чтобы она уходила. И я сказал:

– Уже начало пятого. Наверное, я постелю. Слышишь?

– Тебе виднее, Игорь, – ответила она совершенно спокойно после недолгой паузы.

Я выбрался из-за стола, стараясь не смотреть на нее, не встретиться с ней взглядом. Потом снял с кровати покрывало, вынул из шкафа чистые простыни. Проделывая все это, я чувствовал спиной ее взгляд. И я не выдержал.

– Послушай, – сказал я. – Я могу постелить себе кухне, если ты думаешь, что я пригласил тебя только этого.

– Ничего подобного я не думаю, – ответила Валя, улыбаясь одними глазами.

И продолжала сидеть за столом.

Я разделся, забрался в постель, показавшуюся мне холоднее льда. И, проклиная про себя все на свете, стал ждать, когда простыни нагреются у меня в ногах. Валя сидела за столом как ни в чем не бывало, курила и смотрела на меня так, как, вероятно, матери смотрят на детей, ляпнувших в присутствии взрослых забавную глупость.

– Ты так и будешь сидеть? – спросил я, чувствуя, что начинаю злиться от сознания собственного идиотизма. Мне бы остановиться, но глупость – страшная штука. Все равно как идти по гладкой, пружинящей доске. Шаг – и ничего страшного, второй – срываешься вниз, и прежде, чем успеешь подумать, тебя лупит головой об воду: – Может, я тебе недостаточно нравлюсь? – продолжал я.

– Так ты скажи.

Она вздохнула, встала из-за стола, сняла обручальное кольцо, браслет и часы и положила их сверкающей горкой на полированную крышку серванта.

– Ты мне достаточно нравишься, – сказала она, глядя на меня сверху вниз и распуская волосы. – Я, кажется, тебя полюбила. Я не жалею, что пришла к тебе. Ох, Игорь.

Автоматные выстрелы смолкли, в зале заиграла музыка и зажегся свет. Мы немного постояли в проходе между рядами и вышли на улицу.

– Куда теперь? – спросил я. – Едем ко мне? В общежитии тебя вряд ли хватятся.

– Да, вряд ли, – сказала Валя. – И потом мне надо устроить у тебя стирку. И приготовить обед. И погладить твои брюки.

– Брось! Такими делами я занимаюсь сам, – сказал я.

– За-ни-мал-ся! – раздельно произнесла она, потом засмеялась и сказала: – Теперь такими делами буду заниматься я.

– Так, может, просто распишемся? – спросил я.

– Нет. Пока нет. Замуж за тебя мне, пожалуй, рановато.

– Кажется, ты знаешь меня достаточно близко, – сказал я.

– Ах, это. – И она замолчала.

Мы стояли на остановке и ждали, покуда поредеет толпа.

– Послушай, ты можешь забрать свои вещи из общежития и переехать ко мне, – предложил я.

– Наверное, так и сделаю.

– Но замуж за меня ты не хочешь?

– Пока нет.

– Непонятно, – сказал я, – но здорово!

Она безмятежно смотрела мимо меня, поверх голов, в темноту. Точь-в-точь как только что в кинозале. Мы вошли в автобус и пятнадцать минут молча простояли, прижатые друг к другу, как парочка случайных пассажиров. Точно так же – будто поссорившись – мы разделись в коридоре. Она зажгла горелку в колонке и открыла воду в ванной. А я набрал в кастрюлю воды и сел чистить картошку на кухне. Немного погодя она вошла в кухню и села против меня на табурет.

– Где у тебя второй нож?

– Посмотри на подоконнике, – сказал я.

Время от времени я поглядывал, как картофельная кожура ползет у нее из-под ножа. Потом Валя выпрямилась и тыльной стороной руки отбросила волосы со лба.

– Расскажи, как у тебя прошел день, – попросила она.

– Обыкновенно, – ответил я, в глубине души пораженный этой просьбой. – Обыкновенно.

– Вот я и хочу знать, как. Расскажи, кого ты видел, с кем говорил. Что у тебя на работе.

– Зачем? Ты ведь не метишь ко мне в жены? – съязвил я.

– Я тебя люблю, Игорь, – сказала она необычайно серьезно. – Думаю, что люблю. Пойми, я должна все о тебе знать. Какой ты. Как относишься к людям. О чем думаешь. А я постараюсь, чтобы тебе было интересно мной. И вот тогда, если я увижу, что нам по пути, я сама попрошу тебя на мне жениться.

Она засмеялась и наклонилась ко мне, подставляя лоб поцелуя. Потом спросила:

– Ну как? Ты счастлив?

– Да, – ответил я.

И был счастлив настолько, насколько, видимо, этого заслуживал.

Глава девятая

Обещание шофера Метростроя засыпать станцию землей до крыши не было пустыми словами. Надсадно ревя, самосвалы сбрасывали возле станции свою ношу, земля прибывала до тех пор, покуда в один прекрасный день двухметровые камыши и заледенелая бесформенная лужа вокруг скважины № 94, а, заодно, и вся левая сторона станционного двора не оказались погребенными под непомерной кучей земли, песка и бурой глины. Я поспешно поблагодарил главного инженера Метростроя и шоферов. И теперь каждое утро смотрел, как бульдозер службы сети разравнивает землю по территории, оглушительно стреляя сгустками синего дыма.

Мне пришло в голову, что на одной из скважин мог «упасть клинкет». Каждая труба, идущая от скважины к станционному водоводу, была оборудована задвижкой, внутри которой сидел клинкет или клин – как косточка в абрикосе. Только в отличие от абрикосовой косточки наша сидела на шпинделе, как на спичке, и могла перемещаться, наглухо закрывая отверстие трубы. Случалось, что косточка-клинкет срывалась со спички-шпинделя и закупоривала отверстие трубы получше всякой затычки. В таком случае насосы на сорокаметровой глубине могли крутиться, вертеться и пыхтеть, амперметры в станции показывали их полную нагрузку – 75 ампер, а т. Пахомов смотрел на меня так, будто вода у меня в кармане. Но перед каждой задвижкой, установленной на пути воды в станцию, имелся вваренный в трубу патрубок – кран с полудюймовой плашкой на выходе. Свинтив манометр со станционного насоса № 2, я приступил к проверке скважин – занятию простому и приятному, заключавшемуся в том, чтобы вкрутить в плашку манометр, открыть кран и поглядеть, какое давление манометр покажет. И он показал – давление в 7,5 атмосферы на скважине № 93. В результате чего слесари вновь посыпались из машины аварийной службы, как геологи в кадрах кинохроники. А Сергей Сергеевич Майстренко прочитал мне полуторачасовую лекцию по электротехнике в награду за сообразительность.

И снова подача воды возросла: теперь она колебалась в пределах семисот пятидесяти кубометров в час. И расходомеры – щелк-пощелк! – отмечали это.

Так медленно и поступательно двигалось дело. А я молчал. Даже Вале я не сказал, что неделя с того дня, когда я выложил перед Клавдией Тихоновной блокнот и попросил передать мое распоряжение по бригадам, истекла. Я взял карандаш и, постепенно заполняя столбцами цифр прямоугольник второсортной бумаги, узнал, что в течение последней недели станция сбросила в реку… двадцать семь тысяч пятьсот семьдесят шесть тонн воды. Соответственно каждый месяц станция избавлялась от ста десяти тысяч тонн, а в год эта цифра составляла ни много, ни мало – приблизительно один миллион триста двадцать тысяч тонн.

Я закурил и добрых десять минут разглядывал лежавший передо мной листок из блокнота, соображая, как поступить. Серенький зимний свет брезжил в окне за моей спиной, размеренно и ровно, как несколько минут назад, пели насосы, и внезапно, осознав до конца, что, может быть, я единственный знаю эту новость, я почувствовал, что у меня засосало под ложечкой. Я раздавил окурок в пепельнице, достал из ящика стола чистый лист мелованной бумаги и стал рыться в карманах в поисках ручки. Для такого дела не годится карандаш.

Мне нужно было составить докладную записку. Я составил ее, и выглядела она так:

Начальнику отдела артезианского водопровода т. Пахомову О. Д.

Докладная записка

По поводу систематического невыполнения плана насосной станцией № 6 сообщаю Вам:

– уровень водоносного пласта остался прежним (подтверждено зав. кафедрой гидрогеологии строительного института проф. Деевым П. А.);

– насосы в скважинах загружены полностью (в пределах 73–74 амп. длина сбросной струи каждой скважины около 2-х метров при диаметре сбросного оголовка – 150 миллиметров);

– со времени последнего замера дебита т. Кармелюк А. П. дебит скважин не изменился (прошу Вас распорядиться проверить замер, если данные вызывают у Вас сомнение);

– гидравлические потери и пьезометрический столб в р-не Госпрома не снижают подачу воды (подтверждено нач. пьезометрического отдела канд. наук Мирояном Г. А. В случае необходимости отдел представит расчет);

– текущие ремонты, проводимые службой сети в районах потребления, также не влияют на подачу станции (подтверждено нач. службы сети т. Гейко А. Т.);

– причина перерасхода электроэнергии – Ваше распоряжение не выключать насосы в скважинах в часы минимального водопотребления;

– общее количество воды, сброшенной станцией в реку за последнюю неделю, – 27 576 тонн. Соответственно в месяц – 110000 тонн, а в год – 1 320 000 тонн.

На основании этих фактов я утверждаю, что на протяжении двух с половиной месяцев недостающая вода была подана, но не учтена расходомерами.

Прошу Вас в кратчайший срок принять меры по обеспечению нормальной эксплуатации станции № 6 и сохранить чистую воду для нужд города или позволить мне обратиться в Народный контроль.

Начальник станции № 6 Рамакаев И. X.

Да, кое-кому эта бумага дорого обошлась. Но для меня это не было неожиданностью. Я сложил докладную вчетверо, спрятал ее в боковой карман пиджака и продолжал сидеть, не испытывая ничего. Ровным счетом ничего, кроме усталости. Словно вся моя усталость, собранная воедино за эти месяцы, пригвоздила меня к стулу. Воротник моей рубашки раскис, брюки были обсыпаны сигаретным пеплом. Я сидел, откинувшись на спинку стула, и думал, что скоро начнется весна, сойдет снег и во дворе будет по щиколотку грязи, и как странно, что во мне нет никакого чувства, присущего победе – ни ликующего восторга, ни самой что ни на есть кроткой радости. Я чувствовал: что-то кончилось. Но что именно кончилось, мне было невдомек, как бывает невдомек, когда на школьном вечере девочка с тонким личиком и задорной челкой встречает молчанием приглашение потанцевать и вместо ответа заворожено смотрит мимо тебя темноту, улыбаясь самой себе отрешенно и загадочно. А это означает, что свиданиям в скверике конец, потому что она уже неизмеримо старше. Но ты еще не понял этого и тебе становится грустно непонятно отчего.

Вечером приехал Борька, и я позабыл об этом. Но днем, в кабинете Пахомова, это чувство было со мной.

Я слушал, как Олег Дмитриевич звонит Сергею Сергеевичу Майстренко в мастерские отдела, а после – в группу народного контроля Обкомхоза, человеку по фамилии Великий, и смотрел, как моя докладная переходит из рук в руки и как крепчает сигаретный дым.

В конце концов, в кабинете стало не продохнуть Мы вышли из треста, и желтый «Москвич» доставил нас в станционный двор. И мы трое – Пахомов, Майстренко и я – стали свидетелями того, как т. Великий снял видавшее виды пальто, вывернул потроха расходомерам и, насвистывая «Из-за вас, моя черешня, ссорюсь я с приятелем…», углубился в созерцание шестерен и втулок, причем наше присутствие обременяло его не больше, чем присутствие собственной тени.

Полчаса спустя он внес некоторое разнообразие в свой репертуар: теперь он насвистывал «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…». К нам он обратился один-единственный раз – попросил у Майстренко папироску. Потом он разобрал расходомеры до винтика, проделав это с легкостью, с какой десятиклассник разбирает авторучку. Во всех его движениях, во взгляде прищуренных васильковых глаз, в чутких пальцах, способных сразу взять тонкую, как волос, проволочку с поверхности стекла, жило древнее, неугасающее умение – умение русских мастеров. Мы молча следили за его руками. Потом он вытер их ветошью и удалился в машинный зал. Прошел час. Расходомеры показали тысячу тридцать четыре кубометра подачи. Т. Великий сказал: «Сережа, пришли ко мне Алябьева, я ему растолкую, в чем тут дело». Потом он облачился в свое видавшее виды пальто, взял чемоданчик с инструментами и со словами: «Ну, мне, пожалуй, пора двигаться…» направился к выходу из станции.

И снова желтый «Москвич» заносило на поворотах, снова сигаретный дым реял под потолком, но теперь я не стоял в дверях кабинета, комкая шапку. Я сидел рядом с Пахомовым за письменным столом, за которым хватило бы места троим, и чертеж, отснятый в светокопии, топорщился перед нами на столе, как накрахмаленная скатерть. И Пахомов говорил: «Смотри. Это одиннадцатая станция. А это твоя, шестая. Мы прокладываем между ними общий водовод – видишь? – а от него – еще один, до сборного резервуара обеих станций. В ночное время, когда разбора нет, вода устремляется по общему водоводу резервуар – он расположен в Нагорном районе, видишь? Объем резервуара – шестьдесят тысяч кубометров, и утром, когда в сети начинается разбор, вода идет вниз, в общий водовод. И обе станции гонят ее в город вместе со своей водой. Ты видишь? Видишь?».

– Вижу, – сказал я. – А когда это будет, Олег Дмитриевич?

И он ответил: – Скоро. К концу года, думаю, управимся. Если каждую ночь выключать насосы в скважинах, они не протянут и недели. Мы еще не придумали насосов получше. Но придумаем. Может, ты и придумаешь!

Я хотел сказать: «Вряд ли. Похоже, что их придумает кто-то другой», но тут в кабинет вошли Сергей Сергеевич и Гена Алябьев.

Я успел заметить, как Пахомов и Майстренко переглянулись. Сергей Сергеевич опустил глаза и прислонился к дверному косяку.

– Как дела на шестой, Гена? – вкрадчиво спросил Пахомов. – Что, приборы в порядке?

Голос у него был слаще меда, но Гена не почувствовал подвоха. Да, в дипломатический корпус он не годился, не стоило и пробовать.

– В порядке, Олег Дмитриевич, – сказал Гена. Он посмотрел на меня. Потом сказал: – Пусть ищет воду.

– Он ищет, – живо откликнулся Пахомов. – Скажу тебе больше: он ее нашел.

Я перевел взгляд на Пахомова и увидел, как кровь постепенно приливает у него к лицу.

– Он здесь без году неделя, а ты – четвертый год, – продолжал Пахомов, не меняя интонаций. – Понимаю, ты не поверил ему, ты разобиделся, что он тебе указывает. Но я тебя обижу еще больше.

Он замолчал. И в кабинете стало слышно его дыхание.

– Я вызываю тебя на партсобрание отдела! – взорвался он. – Сукин ты сын, знаешь, сколько воды отдел подал из-за тебя без учета?

Я поднялся, взял свое пальто, сказал:

– До свиданья, – и вышел из кабинета. Спускаясь по лестнице, я посторонился, уступая дорогу главному инженеру треста Коневскому. И вновь почувствовал это – словно в школьном зале все танцуют под радиолу, а на мою долю только тоненькое личико под задорной челкой, да завороженный взгляд, устремленный мимо меня, в темноту. Но теперь я знал, что кончилось. Я знал, что станция будет работать нормально. И что мне на ней больше нечего делать.