Текст книги "Чистая вода"

Глава десятая

Это было не совсем так. По-прежнему я составлял табели на зарплату и отчеты за месяц, по-прежнему получал халаты для машинисток, масло для насосов, хлор для скважин. По-прежнему возвращался из треста мимо вагонов, вокруг которых на снегу был рассыпан уголь, мимо сложенных в штабели ящиков у стены склада, по заснеженной платформе № 1.

Но это было внешней стороной дела. А суть его заключалась в том, что отныне моя деятельность ограничивалась кругом чисто административных обязанностей. Потому что станция перевыполняла план, и изо дня в день все шло своим чередом: на сорокаметровой глубине насосы крутились, вертелись и поднимали воду, в машинном зале парочка других насосов тоже крутилась, пыхтела и отдувалась, разгоняя воду по тысячедвухсотмиллиметровым трубам, расходомеры – щелк-пощелк! – отсчитывали каждый кубометр, в опрятной комнате планового отдела величественная женщина с седовласой головой сверяла показания журналов с моими отчетами, ведя учет нашей воды, а я слонялся по машинному залу в ожидании перерыва или конца рабочего дня или сидел на фундаменте насоса № 2, изнывая от одуряющего бездействия.

Поначалу я даже обрадовался, восприняв свой элегический покой как некий удел, обретенный в награду. Иногда я выходил прогуляться по станционному двору и посмотреть, как бульдозер палит сгустками синего дыма, повисавшими в морозном воздухе, потом я возвращался в станцию, где меня ожидала чашка крепчайшего чая и предложение машинисток купить на базаре мешок картошки, чтобы они готовили мне пюре. Потом, обычно и половине шестого, за мной заходила Валя. Мы возвращались домой, где Борька ухмылялся в ожидании похвал, угощая нас первоклассным ужином, а после, взгромоздившись на табурет и разгоняя руками сигаретный дым, безуспешно посвящал нас в тайны стиля Кавабаты или Кортасара.

Миновала неделя, прежде чем я убедился, что на мой покой никто и не думает посягать. И мало-помалу мое ликование сменилось изумлением, изумление – огорчением, огорчение – негодованием, негодование – апатией, и, в конце концов, я впервые опустился на фундамент насоса № 2, обхватив голову руками.

Дело было в пятницу. Борька явился на станцию за час до перерыва. Он отряхнул от снега шапку, прочитал заявление товарища Черенковой А. С. «Прошу перевести меня с машиниста в уборщицу», лежавшее у меня на столе, и тут же вынул из кармана полушубка записную книжку в палец толщиной. Он попросил объяснить принцип работы станции, я вышел вместе с ним во двор, показал скважины и описал их устройство. Мы возвратились в машинный зал, я рассказал ему о насосах, о назначении кран-балки под потолком. После чего мы посетили «высокую сторону», и я продемонстрировал ему расходомеры. Когда я окончательно выдохся, он опять достал блокнот и потребовал, чтобы я начертил ему схему расположения скважин и водоводов. Задавая вопросы, он вел себя так, словно, по меньшей мере, собирался с завтрашнего дня принять у меня станцию. Кончилось тем, что машинисты Ключко и Романенко пригласили нас в подсобку на чай и под этим предлогом подвергли Борьку традиционному допросу. Однако на этот раз они преуспели не больше, чем я в первый день его приезда. Более того, не прошло и получаса, как они поменялись ролями, и две пожилые женщины принялись наперебой извлекать на свет самые увлекательные подробности собственных биографий.

А я сидел в сторонке, курил и ломал голову над загадкой трехлетней давности: что такого есть в Борьке, что заставляет человека пускаться в откровение после первых двадцати минут знакомства?

Мы вышли из станции, и Борька спросил:

– Ума не сложу, чем ты недоволен?

– Поживи с мое, – сказал я.

– Кому это ты говоришь? – возмутился Борька. – Я на год старше тебя, дуралей. Ты даже в армии не был.

Мы миновали забор и вошли на мост. Снег так и сыпал, и я увидел четыре полыньи во льду реки, там, где находились сбросные трубы наших скважин.

– Пойдем на рынок, – сказал Борька. – Я должен мясо купить. Валя сказала, что сто лет не ела жаркого. Непостижимо, как такая девчонка досталась зануде вроде тебя. Ну объясни, чем тебя не устраивает твоя работа?

– Всем, – ответил я.

– Ну, например? Чем именно?

Я остановился.

– Говорю тебе, всем! Там нужен человек со средним техническим образованием, а не инженер, понял?

Он промолчал. И мы опять пошли рядом. Немного погодя он сказал:

– Хочешь послушать совет? Если надумал уволиться, не спеши. Потерпи немного. Ты там на месте. Это важно.

– Меня никто не уволит. Я же молодой специалист, – сказал я.

– Тем более, – сказал Борька.

Мы вошли в крытый рынок и остановились у входа. Дальше негде было яблоку упасть.

– Сперва картошка, – сказал Борька. – Возьмем килограммов двадцать. Хватит недели на полторы.

Мы протолкались к прилавку. Для начала Борька выбрал дородную женщину в ватнике и в сером платке, напоминавшую мешок картошки, поставленный на попа. Подобравшись к ней поближе, Борька ткнул пальцем в груду картошки на прилавке и спросил:

– Почем фасоль?

Выслушав пространное замечание по своему адресу, он ткнул меня локтем и ухмыльнулся. Это было обычным делом. Каждый раз, приди на рынок, он обязательно дразнил кто-нибудь. Уж не знаю, что его больше злило – продавцы или цены. Купив картошки, мы перешли и противоположный конец рынка, к мясному ряду. Я занял очередь. Потом мы услышали крики у прилавка и подошли узнать, в чем дело. Крошечная, седая, как лунь, старушка препиралась с мясником в захватанном халате. Она пыталась снять с весов кость размером с бильярдный шар, только матово-белую.

– Мясо растет на костях, гражданка! – гудел мясник. – Вырастите корову без костей, вам дадут Государственную премию! Не дадут – приходите, я вам дам!

– Скотина, – сказал Борька. Он весь подобрался и, не отрываясь, смотрел на мясника. Потом сказал: – Пошли отсюда.

Мы вышли на улицу, и я сказал:

– Хочешь, понесу сумку?

– Погоди-ка, я, пожалуй, вернуться, – сказал Борька.

– Прекрати, – сказал я. – Что ты ему сделаешь? Пожалуешься на него?

– Как бы не так, – сказал Борька.

– Прекрати. Ты что, спятил? – сказал я.

Глаза у него стали бешеными.

– Пусти, – сказал он. – Эти скоты существуют благодаря таким, как ты.

– Прямо-таки, – сказал я.

– Благодаря тем, кто равнодушно к этому относится.

– С чего ты взял? Меня это тоже возмущает, – ответил я. – Как и тебя.

– Вот и треснул бы его разок по башке, раз тебя это возмущает.

– Вот еще, – сказал я. – Слушай, у нас есть закон и милиция. Для чего они у нас, по-твоему?

– Ты рассуждаешь, как паршивый обыватель.

– А ты считаешь, что треснуть его по башке – значит решить проблему социальной справедливости?

– Пошел ты знаешь куда? – сказал Борька. Но он заметно остыл.

– Пошли, провожу тебя до метро, – предложил я.

– Сначала сходим в столовую пообедать, – сказал Борька. – Ты когда думаешь отдавать деньги за квартиру?

– Не скоро, – сказал я.

– Возьмешь у меня половину?

– Нет.

– Послушай, я правда вам не мешаю?

– Нет, – сказал я. – С чего ты взял?

– Подумал, что ты хочешь жениться на ней, – ответил Борька.

– Если и так, ты будешь жить с нами, – сказал я.

– Нет, – сказал Борька. – Я вернусь в Москву, как только книга выйдет. Сперва уеду на какую-нибудь стройку, когда кончится зима. Заработаю деньги на квартиру. Союз большой.

– Да, – сказал я, – это верно. Куда ты надумал ехать?

– В Сургут. Или куда-нибудь поближе, – сказал Борька.

– А как же твоя актриса? – спросил я.

– Не знаю, – сказал Борька. – Напишу ей, когда надумаю смотаться отсюда. У нее свои дела. Я ей здорово мешал.

– Это она тебе сказала?

– Нет, – сказал Борька. – Это я тебе говорю.

Вечером того дня я возвратился домой с зарплатой, на тридцать рублей превышавшей обычную. Получив ее, я никак не мог взять в толк, почему мне дали эти деньги, покуда Вера Ивановна не сказала: «Это же твоя премия, чудак». В тот день я узнал в профкоме треста, что очередь на кооперативные квартиры состоит всего из шести семей, и все они претендуют на двухкомнатные. Стало быть, поженившись, мы могли получить однокомнатную изолированную квартиру и новом районе; остановка была только за Валиным согласием. Я узнал, в какую сумму станет первый взнос, и подумал, что мать с Андреем одолжили бы мне эти деньги. К тому времени добрая половина треста знала, а остальные, вероятно, догадывались, что на станцию № 6 Валю влекут дела отнюдь не служебного порядка.

– Подумаешь, сплетни, – упрямо выпятив подбородок, заявила она, когда я впервые завел разговор на эту тему. – Меня они нисколько не интересуют. Удивляюсь, почему они беспокоят тебя.

– Потому что ты до сих пор не развелась, вот почему. Давно могла это сделать, – сказал я.

– Я тебе объяснила, что не могу подать на развод. Не желаю, чтобы он думал, будто я сбежала к другому втихомолку.

И, тряхнув головой, она отбросила волосы со лба.

– Ясно, – сказал я. – Пока твой Толик зарабатывает на машину в южных морях, жить со мной ты можешь, а развестись с ним тебе не позволяет врожденная щепетильно сть.

– Не говори так, Игорь, – попросила она тихо. – Когда ты так говоришь, я могу подумать, что ты хуже, чем есть на самом деле.

– Извини, – сказал я. – Но перенести свои вещи из общежития ты, по крайней мере, можешь?

Она ответила:

– Да, могу.

Но тут приехал Борька и, разузнав в отделе кадров треста мой нынешний адрес, встретил меня у подъезда. И вместо Валиных вещей мы перевезли из камеры хранения вокзала Борькины чемодан и пишущую машинку. И снова пишущая машинка прерывисто тарахтела на кухне, и сигаретный дым струился в желтом, болезненном свете шестидесятисвечовой лампы, а за окном была тьма без намека на просвет, и сорванный Борькин голос втолковывал нам, как строится поток сознания или повествование одновременно в трех временах, будто без этих знаний мы не могли ступить и шага. И наша квартира со всем, что в ней было, медленно опускалась на самое дно ночи. И, как три года назад, вечера отступали в прошлое под мерное, неумолчное гудение пламени газовых конфорок, образы прошлого оживали в настоящем, и мне чудилось, будто я различал голоса, пророчившие нам высокую участь.

В те дни мне казалось, что зиме не будет конца. По дороге на работу я по обыкновению пытался вообразить будущее, всматриваясь в стекло автобуса, а точнее, в собственное отражение, сквозь которое проносились, не оставляя следа, огни фонарей.

За этим занятием – за очередной попыткой вообразить будущее меня застал Сергей Сергеевич Майстренко, приехавший на станцию перед самым перерывом. Он подошел к насосу № 4, фундамент которого я на этот раз избрал в качестве форпоста между настоящим и будущим, и, потрогав тыльной стороной ладони холодный кожух, сообщил, что на станции № 8 болгарские насосы греются так, что на них можно воду кипятить.

– Бывает, – согласился я.

– Хочешь сигарету? – предложил Сергей Сергеевич.

Я сказал, что у меня есть свои.

– Я только что из треста, – заметил он многозначительно, усаживаясь рядом со мной.

– Понимаю, – сказал я. – Устали с дороги.

Промолчав, он сказал:

– Тебя направляют в быткомбинат на курсы ответственных за отопительные системы. Кроме того, ты должен сдать экзамен по электротехнике, чтобы тебе присвоили разряд. Когда ты подготовишься?

– Никогда, – сказал я.

– Что это значит?

– Это значит, что я не стану сдавать экзамен по электротехнике. И в быткомбинате меня тоже не дождутся.

– Та-ак, – сказал Сергей Сергеевич. – Так-так. Может, объяснишь свое поведение?

– Нет, объясните вы мне, зачем, по-вашему, я окончил институт? Чтобы в быткомбинат ходить, как вы считаете? Электриком я мог стать, не кончая института. И, уверяю вас, в быткомбинат тоже отыскал бы дорогу. Вам нужен электрик? Дайте объявление в газету. Хотите послать кого-нибудь в быткомбинат? Пошлите другого. Не меня. Я, к вашему сведению, учил высшую математику, гидравлику, сопромат, я дипломированный инженер, ясно? И покуда в вашем знаменитом тресте не начнут использовать меня как специалиста, я с места двинусь!

– Я привез распоряжение начальника отдела, – сказал он холодно.

– Так отвезите его обратно, – сказал я. – И впредь говорите мне «вы», пока мы с вами не вступили в родство.

– Ваше имя-отчество Игорь Халилович? – осведомился Майстренко.

– Точно, Игорь Халилович.

– Курсы открываются двадцать восьмого февраля и рассчитаны на сто тридцать часов. Выполняйте распоряжение начальника отдела, Игорь Халилович!

– И не подумаю, – сказал я. – Или вы меня насильно отведете?

Я повернулся к нему и только тут заметил, что происходит с его лицом: оно сделалось землисто-серым, а потом и вовсе пепельным; капельки пота выступили на его верхней губе прямо у меня на глазах. Потом побелевшие от напряжения губы приоткрылись и дыхание со свистом вырывалось у него изо рта. Он прижал руки к животу, будто его ударили под дых. Я смотрел ему в лицо и чувствовал, что не могу пошевелиться. Я закричал:

– Сергей Сергеевич, что с вами? Вам нехорошо?

Он не ответил. Он сидел с приоткрытым ртом, держась за живот, и смотрел прямо перед собой – в незримую точку в нескольких сантиметрах от своего лица. Потом опустил голову. Я видел только шляпу с обвисшими полями и лентой, давным-давно утратившей свой первоначальный цвет.

– Хотите, вызову «скорую»? – Я тронул его за рукав пальто, желая удостовериться, что он меня слышит.

Он сказал:

– Нет!

Немного погодя он с видимым усилием поднялся и, взглянув на меня с немой укоризной, будто от моих слов у него схватило живот, направился к выходу из станции исполненной достоинства походкой. В «скорой помощи» он, по всей видимости, нуждался не больше, чем в моем обществе, из чего я заключил, что он достаточно пришел в себя. Кроме того, я решил, что у него обычное расстройство желудка, и, при воспоминании о том. как высокомерно он отверг мое участие, мне захотелось догнать его и посоветовать мыть руки перед едой.

Но чтобы дать ему совет по части гигиены, мне понадобилось бы ехать в трест, – из окна я увидел, как машина аварийной службы развернулась и, переваливаясь, словно тучная старуха при ходьбе, покатила со двора.

Я знал, что наш разговор не окончен. И он был продолжен после перерыва, когда я занял свое – к тому времени я имел все основания считать его своим, – место в дверях кабинета Пахомова, комкая шапку в руках.

– Значит, вы это серьезно, – сказал я. – В быткомбинат. Мне.

– Ты должен знать устройство котельных, – ответил Пахомов.

– Котельных. Свою котельную я знаю, как собственный карман.

– Погоди, сядь.

– Нечего мне садиться! Я инженер, а не администратор. Следить за насосами и ездить на склад может человек с образованием техникума. Мне на этой станции нечего делать.

– Ты пока не инженер. У тебя только диплом инженера.

– Это одно и то же.

– Не совсем. Инженером станешь, когда у тебя будет практика.

– Так дайте мне ее! При чем тут быткомбинат? Практику, по-вашему, в быткомбинате проходят?

– Да. В быткомбинате тоже. Экзамен сдашь десятого марта. Принимать буду сам. Потом решим, что с тобой делать, – сказал Пахомов.

И я ответил:

– Ладно. Говорите, десятого? Будь по-вашему, я сдам вам экзамен. И в быткомбинат похожу. По после можете себя не утруждать. Я сам разберусь, что с собой делать.

Вот так я вторично оказался в институте, пожал множество рук, повторил множество раз, где и кем я работаю и во сколько государство оценивает мои труды, дал множество советов по поводу предстоящего распределения, ожидавшегося со дня на день – «Рама, не валяй дурака, послезавтра я должен ответить, еду я туда или нет!» – и в конце концов добрался до кафедры электротехники, в задней комнате которой старший преподаватель, кандидат технических наук Леонид Яковлевич Монастыренко сокрушенно покачал головой.

– Четыре консультации, дружок. Самое большее, пять. Первая завтра в шесть тридцать. Учебник у тебя есть? Ах, нет. Обратитесь в техническую библиотеку своего треста. А я, было, решил, что мы распрощались навсегда, Рамакаев.

Глава одиннадцатая

А потом наступила весна; она разразилась сразу, будто долгие месяцы ждала своего часа, чтобы одолеть наверняка. Спустя два дня снег в городе стал похож на грязный ноздреватый пенопласт, а потом и вовсе стаял, и вода вперемешку со снегом и грязью устремилась вдоль тротуаров, коричневая, как кофейная гуща, и ветер хлестал по улицам так, словно сам господь бог вздумал встряхнуть небо, ухватив его за края, как простыню. Само небо по части чистоты, прозрачности и голубизны не уступало хрустальной грани, и на солнце было больно смотреть. Мутные лужи стояли на платформе № 1, а вдоль вагонов была непролазная, замешанная на воде грязь. Щадя единственные туфли, я стал ходить в трест проходными дворами, мимо выбеленных известкой стен одноэтажных домов, гаражей и сараев, вокруг которых земля была сплошь усыпана жужелицей, гравием и битым стеклом, мимо облупившихся, обветшалых фасадов особняков образца начала столетия, мимо окон с ватой, а поверх ваты стаканчиками с кислотой или бумажными цветами в проемах – мимо всего, что в один прекрасный день обратит в груды щебня и штукатурки шар-баба, чтобы девятиэтажки выросли здесь, как белые сны.

Иногда мы с Валей возвращались этой дорогой, я держал ее под руку или нес зонт, и, войдя в переднюю, мы долго целовались, прежде чем снять плащи. В один из таких вечеров она сказала:

– Не трогай меня.

– Прости, – сказал я. И убрал руку с ее плеча.

Я снял плащ, повесил его на вешалку и, обернувшись, увидел, что она смотрит на меня, прислонившись к стене, Я спросил:

– Ты что, собираешься уходить?

Она ответила:

– Да, собираюсь, – И в лице у нее не было ни малейших признаков улыбки.

– Как прикажешь понимать тебя? – спросил я.

Борька выглянул из кухни, сказал:

– Привет, молодожены! – и затворил дверь.

– Я должна с тобой поговорить, – сказала Валя. – Еще дорогой хотела, но подумала, что улица – не совсем подходящее место.

– Так говори, – сказал я. – Или коридор – тоже неподходящее место? Тогда пошли в комнату.

И тут я почувствовал, как ноги у меня стали ватными.

– Ты ждешь ребенка?

Глядя мне в глаза, она медленно покачала головой.

– Послушай, хватит меня мистифицировать, – сказал я. – Если это шутка, прибереги ее для другого раза. Ну скажи, в чем дело? – спросил я тоном, какой в моем представлении принято называть проникновенным.

– Я написала Толику письмо, – сказала она.

– А, – сказал я, – вот оно что.

Я достал сигарету и закурил, не спуская с нее глаз. Мысли мои тем временем норовили разбежаться в разные стороны, как жуки из спичечной коробки.

– Что же ты написала? – спросил я как можно спокойнее.

– Что встретила другого человека и прошу дать согласие на развод. Ну, чтобы он прислал свое письменное заявление, что не возражает.

– Понятно, – сказал я. – Ты отправила письмо?

– Да. Вчера утром.

– Понятно, – повторил я. – Меня это только радует. Тогда я не понимаю, куда и зачем ты собираешься уходить.

– Я хочу на время вернуться в общежитие, Игорь.

– Чтобы он… – подхватил я, постепенно начиная соображать, что к чему. – Ага, понимаю. Ждешь его со дня на день? И не хочешь, чтобы он узнал, что все это время мы жили вместе? Но почему?

Она снова покачала головой.

– Так будет лучше, поверь мне, – произнесла она убежденно.

– Для кого лучше? – спросил я. – Для него? Для тебя? Для меня?

Я смотрел ей в лицо, на котором темно-голубые глаза жили, будто сами по себе. Иногда они казались плоскими. И в таких случаях в них можно было прочесть не больше, чем в собственном отражении в зеркале. Иногда в них можно было заглянуть до самого дна. Я стоял и ждал, когда покажется дно. И внезапно понял.

– Не хочешь, чтобы мы встретились, – сказал я скорее самому себе. – Боишься. «И в воздухе сверкнули два ножа, пираты затаили все дыханье…… Он приедет сам?

– Он меня любит, – резко ответила она.

Я обнял ее и привлек к себе.

– Значит, нас уже двое, – сказал я. – Надо попросить Борьку, чтобы на время перестал давать тебе книги. Ты вообразила, что твой Толик явится с хлыстом в салун гнать домой распутную жену? Я тебе вот что скажу: ты сотрудник треста Горводопровода, студентка-заочница и моя невеста. И мне совершенно безразлично, что он подумает, скажет или сделает. Ну, подумай сама. Прошу тебя, сними плащ и поклянись, что не станешь объясняться с ним без меня, если он действительно заявится.

Я подвел ее к вешалке и одну за другой расстегнул пуговицы ее плаща. Она сделала попытку освободиться.

– Игорь, ты его не знаешь, – взмолилась она.

– Так познакомишь нас, – сказал я и засмеялся как можно естественнее. – Уверяю тебя, все закончится на самый обычный житейский лад. Дай мне слово, что не будешь возвращаться из треста одна, ладно?

В дальнейшем выяснилось, что ежедневно встречать ее после работы отнюдь не простое дело. Во-первых, потому, что занятия в быткомбинате начинались в два часа дня, а заканчивались в шесть, и сам быткомбинат находился в добрых сорока минутах езды от треста. Во-вторых, потому, что Леонид Яковлевич Монастыренко консультировал меня через день в половине седьмого вечера у себя на кафедре. Волей-неволей я пожалел, что не могу жить одновременно в трех лицах. Несколько раз я просил Борьку съездить за Валей в трест, Толика все не было, как, впрочем, и письменного согласия на развод. Под конец я начал сомневаться, существует ли Толик вообще. Слишком уж драматично все это выглядело. И я для разнообразия представлял себе, как Толик подъезжает к тресту на белом коне с шашкой наголо. Дело в том, что полной мерой я воспринимал только то, что видел, а единственное, что я видел в данном случае – штамп в Валином паспорте, из которого следовало что гр. Беседина В. Н. зарегистрировала брак с гр. Сиренченко А. Г.

И этот факт был первым и единственным препятствием тому, чтобы я отнес Толика в разряд снежных людей и летающих блюдец.

Развлекаться размышлениями такого рода мне в те дни доводилось не часто; мысли мои были сосредоточены вокруг реле переменного и постоянного тока, масляных и других трансформаторов и техники безопасности при работе на высоковольтных линиях. К тому же в один из вечеров Борька прочитал нам несколько рассказов, написанных, за последнее время, и один из них – про двух мальчиков в пустом дворе – просто не шел у меня из головы. Я словно видел все это: пустой двор, безветрие и фонарь, горевший над их головами в темноте, и то, как один из них поднялся, снял пальто и положил на скамейку, а второй продолжал сидеть, глядя на него снизу вверх, а потом тоже встал, на мгновение заслонив собой фонарь.

Потом мы пили чай на кухне, Борька расхаживал из угла в угол и рассказывал, о чем еще он собирается написать, а мы с Валей слушали, прижавшись друг к другу, а после лежали, обнявшись, в темноте и прислушивались к его шагам, доносившимся из кухни. Ровный серебристый прямоугольник света лежал на полу возле нашей кровати, и я думал о том, что рано или поздно Борька уедет и мы останемся одни.

А на следующий день я уже не вспоминал об этом, потому что в четыре часа ко мне на станцию приехали Пахомов и Майстренко.

Пахомов спросил:

– Ну что, ты готов? – И постучал костяшками пальцев по столу.

Они ушли. Я скомкал вырванные из блокнота листы и откинулся на спинку стула; блаженная истома овладела мной; томительная и сладостная, она была сродни той, какую испытываешь, когда вскочишь с постели в семь утра и вдруг вспомнишь, что сегодня суббота. И, значит, можно снова растянуться на смятых простынях и погрузиться в сон, как в теплую, ласкающую воду.

Я спрятал в карман пиджака скомканные листы, на которых несколько минут назад рисовал схемы, и вышел в машинный зал попрощаться с машинистами. Мысленно я распрощался со всем, что окружало меня: с насосами, крутившимися, вертевшимися и пыхтевшими на сорокаметровой глубине, с насосами № 1 и 4, разгонявшими воду по тысячедвухсотмиллиметровым трубам, с расходомерами – щелк-пощелк! – отсчитывавшими каждый кубометр воды, со станционным двором, над которым редеющее марево повисло совсем как над дорогой, упершейся летним полднем в самый горизонт.

Пожелав машинисту Черенковой спокойного дежурства, я отправился в трест, по дороге обдумывая, что буду говорить в министерстве, когда попрошу перераспределить меня на другую работу. Я решил дождаться пятницы, а в пятницу подать Пахомову заявление с просьбой предоставить мне с понедельника трехдневный отпуск за свой счет. Не решил я только, говорить ли Пахомову, зачем мне эти самые три дня. «Скажу! – подумал я. – И пусть попробует меня не отпустить!»

Погода была такая, будто земля крутилась в полтора раза быстрей и на дворе июнь вместо марта. И хотя на небе не сыскать было ни единого облачка, я поклясться был готов, что к вечеру пойдет дождь, такая стояла духота.

Веру Ивановну я встретил в вестибюле треста.

– Тебя можно поздравить, – сказала она, беря меня под руку.

– Поздравить? – переспросил я, полагая, что она имеет в виду мои успехи в изучении электрооборудования.

Она с заговорщическим видом оглядела вестибюль; ее прямо-таки распирало от радости.

– Завтра вам вручат знамя, – зашептала она, и я почувствовал ее дыхание на своей щеке. – Возьмешь Бородину и Романенко. И приготовься сказать что-нибудь на собрании, а то будешь стоять как засватанный, – произнесла она наставительно.

– А… Да-да, – сказал я, вспомнив, что в пятницу решил подать заявление Пахомову.

– Ты что, не рад? – возмутилась она.

– Рад, – сказал я. – Вам показалось.

Я высвободил локоть из ее цепких пальцев и уже собирался подняться наверх в приемную Мирояна, когда знакомый голос сказал у меня за спиной: «Привет, начальник!» Я обернулся. Передо мной стоял Гена Алябьев. Мы не виделись с тех самых пор, когда мастер Великий вложил ума в расходомеры, а вслед за этим Пахомов вложил ума самому Гене. И, глядя на Гену, я почувствовал себя неловко, словно он что-то стянул у меня и мы оба об этом знаем.

– Помиритесь, мальчики, – задушевно сказала Вера Ивановна и положила руку мне на плечо.

– Да мы и не ссорились, – сказал Гена. – Мы лучшие друзья.

Он стоял передо мной – невысокий сутулый парень с нездоровым цветом лица, с большими залысинами надо лбом, на которые он начесывал волосы белой пластмассовой расческой, вечно торчавшей из нагрудного кармана его пиджака; я видел жесткий блеск в его глазах и никак не мог взять в толк, что он означает.

– Если ты наверх, ее там нет. Ушла минут пятнадцать назад, – сказал Гена. – Скорее всего, к тебе на станцию.

– Спасибо, – сказал я.

– Я ему так и сказал, – продолжал Гена, – «Ищи ее у начальника шестой станции».

– Кому сказал? – Я не поверил своим ушам.

– Мужу, – сказал Гена. – Он приехал за ней на машине, только она вышла. Он…

Я не дослушал. Стеклянные двери треста, а за ними ровная, круто вверх идущая асфальтовая дорога, ею я только что спускался вниз, а вот теперь мчался назад мимо почты, магазина, мимо облупившихся фасадов одноэтажных домов, вдоль гаражей и сараев, сложенных из ноздреватых глыб ракушечника. Прошло время, и я перешел на шаг, не обращая внимания на пот, заливавший глаза, и прислушиваясь к гулким ударам сердца в висках или в затылке, не разберешь где. Я ждал, пока дыхание восстановится, и постепенно ускорял шаги, думая: «Машина. Но он не знает город. Не знает город». И снова бежал, сперва не быстро, потому что дыхание занималось и кололо в боку, а после – я и сам не знал, сколько поворотов дороги осталось позади, – пришло облегчение, и я снова мог бежать быстрее. Минуя базар, я пробежал по мосту и пошел шагом вдоль забора. Я думал: «Значит, его еще нет. Значит, не нашел станцию». На ходу я расстегнул и снял плащ. Дышать я старался как можно глубже, ровнее. А войдя во двор, остановился, потому что увидел новехонькие, красные, как пожарная машина, «Жигули» прямо посреди двора.

Я огляделся и, убедившись, что кругом нет ни души, подошел к машине.

Я подумал, что разумнее будет не идти в станцию, где нас всех троих увидят машинисты, а объясниться здесь, с глазу на глаз. Передние дверцы машины были распахнуты настежь, мотор включен, из чего я заключил, что Толик не собирается задерживаться на долго. Я повесил плащ на дверцу машины, закурил. Последнее, что я успел подумать, было: «Смотри-ка, мы оба оказались правы!» – потому что из-за угла жилого дома показались оба – упиравшаяся Валя и высокий парень, без белой лошади, но в белом плаще. Он тащил ее за руку к машине. Я не видел его лица, только спину, обтянутую плащом. Валиного лица я тоже не видел, потому что разметавшиеся волосы закрыли его. Она упиралась изо всех сил, повторяя: «Не хочу! Не… хочу!» Парень рассмеялся коротко и хрипло. Дождавшись, когда они приблизились ко мне, я сказал:

– Ну-ка отпусти ее, ты, мичман Панин!

Валя вырвалась, и он обернулся. В жизни моей я не видел такого красивого парни. Он отбросил волосы со лба, сказал:

– Так это ты и есть? Ну, здравствуй! – И в следующее мгновенье ослепительный, оглушительный, ошеломляющий удар в лицо отшвырнул меня от машины. Я сделал несколько шагов назад, пытаясь устоять на ногах. Я видел, как Валя повисла на нем, удерживая его; он повел рукой, и она отлетела в сторону. И только тут я почувствовал крошки во рту, будто откусил кусок мела. Я опустил глаза и увидел кровь, капавшую изо рта мне на грудь. И ткань рубашки впитывала ее, как промокашка – красные чернила.

Я плохо помню, как мы дрались. Помню, как он сбил меня с ног, как я откатился и вскочил, и мы снова стали друг против друга. Помню, как он ударил меня в голову, как я уклонился, схватил его за шиворот и тряхнул головой об машину прежде, чем он вырвался. Потом он взялся за горло и отступил. И я почувствовал, что поднимаю руку из последних сил. Я. ударил его по печени раз, потом еще раз, потом ударил в лицо и снова ударил по печени. Он согнулся пополам, привалился к машине, и я увидел клейкую нитку слюны, потянувшуюся у него изо рта.

И тут это началось: Валя сорвалась с места, оттолкнула меня и подхватила Толика, не дав ему упасть. Она что-то кричала, но я не разбирал слов, покуда не понял, что она выкрикивает:

– Зверь! Зверь! Зверь!

Я стоял, шатаясь в этом вихре презрения, читая слова у нее по губам и медленно понимая, что она кричит это мне. Ощущение было такое, будто я вышел из самого себя и смотрю со стороны, как я стою и шатаюсь с расквашенной мордой и ободранными кулаками. Я стоял в стороне и в самом деле видел это – как я снимаю с дверцы машины плащ, и ноги, шаг за шагом, несут меня к воротам. Они несли меня сами – раз-два, раз-два, – я смотрел и удивлялся, до чего же занятно у меня получается; вот только что я шел по красному кирпичному крошеву, а теперь ступаю в пыль и выбоины засохшей грязи на дороге, вот я спотыкаюсь и плащ падает у меня из рук, я наклоняюсь и подбираю его, а после опираюсь рукой о забор, потому что радужные огни кружатся у меня в голове и последние силы вытекают из меня в долгом приступе тошноты.