Текст книги "Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше"

Однако столь величественным удалением герцога комедия ещё не кончается. Как всё в этом мире, за всеми этими исключительными нелепостями следует если не фантастический, то всё же, несомненно, безумный финал.

Глава семнадцатая
Дурацкое дело

Пьер Огюстен, по всей вероятности, знает, что его ждут неприятности самого паскудного свойства. Хоть он и купил самый настоящий патент на дворянское звание, прав у него не имеется никаких. Вы имеете полное право возмутиться, читатель: ведь на нашем герое в этой гнусной истории нет ни малейшей вины, даже если поверить хору его закоснелых хулителей, будто его отношения с актрисой Менар зашли чересчур далеко. Зашли так зашли, из чего же мебель ломать, срывать парик и вырывать на темени пряди волос? Чем втягивать герцога в этот невероятный скандал, для него, пожалуй, было бы безопасней и проще проткнуть того шпагой в присутствии графа Тюрпена, который затем мог бы с чистой совестью засвидетельствовать, что смертоносный удар нанесен по всем головоломным правилам чести: только одно слово графа и могло бы спасти его от расправы.

Однако Пьер Огюстен никогда не готовится к худшему. Как истинный мудрец, он предпочитает веселиться и жить в свое удовольствие, пока это возможно, и встречать худшее хладнокровно и мужественно, лишь когда оно свалится на него.

Остается невыясненным, призывается ли в дом на улице принца Конде какой-нибудь врач, или пострадавший обходится более надежными домашними средствами. Известно только, что его по возможности приводят в должный порядок, где-то подмазывают, где-то заклеивают, где-то накладывают повязку, на многострадальную голову водружают свежий парик, избитое тело облекают в новый камзол. В таком интригующем виде Пьер Огюстен как ни в чем не бывало в тот же вечер отправляется к своему давнишнему другу генеральному откупщику. В роскошном дворце этого всем известного богача на семь часов назначен сбор наиболее близких и верных друзей, давших согласие послушать «Цирюльника», который успел из комической оперы превратиться в комедию, причем надо отдать друзьям должное за верность побитому автору, ведь не так уж давно две его предыдущие пьесы были буквально уничтожены критикой.

Все они, разумеется, понимают, что это первое чтение имеет для изрядно побитого автора особенный смысл, однако автор отчего-то неприлично опаздывает и появляется чуть не в десятом часу, когда уставшие от ожидания гости начинают начала роптать, а потом и злословить на его счет. Вид автора в бинтах и повязках производит исключительно сильное впечатление. Его засыпают вопросами. Пьер Огюстен, точно речь идет не о нем, пересыпая повествование каламбурами и колкими замечаниями, пересказывает эту далеко не смешную историю с такой беззаботностью, точно его тело не ноет и не саднит лицо. После этого, окончательно придя в свое обычное, то есть прекрасное расположение духа, он блистательно читает все пять актов только что завершенной комедии. Успех оглушительный. Позднее он так опишет его:

«Я прекрасно понимаю, милостивый государь, что прошли те времена, когда я, всюду таская с собой свою рукопись и напоминая прелестницу, часто отказывающую в том, на что она всегда горит желанием согласиться, скупо читал мой труд избранным лицам, а те полагали своей обязанностью платить за мою любезность высокопарною похвалой. О, счастливые дни! Время, место, доброжелательность слушателей – всё мне благоприятствовало, очарование искусного чтения обеспечивало мне успех, я проглатывал слабые места и подчеркивал сильные, затем с горделивою скромностью, с полуопущенным взором принимал знаки одобрения и упивался торжеством, тем более отрадным, что три четверти его доставались на долю мошенника актера…»

Пока что он не подозревает о том, какую медвежью услугу оказывают ему и мошенник актер, и восторги, и знаки внимания самого полного одобрения, на которые не скупятся друзья. Он вполне упивается этим первым, после нескольких сокрушительных поражений, упоительно-сладким успехом. Точно не было ни побоища, ни исцарапанного лица, ни помятых боков, ни вырванных с корнем волос. Он снова восхитительный Бомарше, каким его знает и любит Париж. После прекрасного ужина, которому он отдает полную дань, он всю ночь напролет играет на арфе, поет сегидильи, то есть веселит других, сам веселится вовсю и возвращается домой только утром, счастлив и полупьян.

Тем временем, пока он старается поскорее забыть нанесенные раны, в тихом особняке на улице Нев-Сент-Огюстен неутомимо трудится начальник парижской полиции, знающий всё обо всех, как никто в мире ни до, ни после него. Едва потасовка на улице принца Конде подходит к концу, на стол префекта полиции уже ложится довольно обстоятельная, хотя и ловко запутанная докладная записка осторожного комиссара Шеню. В этой записке страж порядка пускается в такие оговорки и недомолвки, что из его реляции трудно что-либо понять, однако в заключительной части он с головой выдает свое малодушие недостойной попыткой обелить буйного герцога на счет сына часовщика, приписав в его пользу уже самую несусветную дичь:

«Я не могу нахвалиться поведением мсье герцога, который даже не сказал мне ничего неприятного…»

Разумеется, герцог мог бы дать комиссару полиции и по морде, но не дал, есть отчего рассыпаться в столь неумеренных похвалах.

Граф Антуан де Сартин превосходно знает всю подноготную обоих участников свары и потому нисколько не верит своему – комиссару, а отдает приказ незамедлительно снять официальные показания с герцога. Герцог, должно быть, очухался, сообразил, что нагородил подвигов не совсем ординарного свойства, и без малейшего зазрения совести сваливает всю вину на своего безвинно пострадавшего друга, на разные лады повторяя во время допроса, что этот Карон сам пригласил его к себе отобедать, то есть излагает одну часть происшествия и вероломно утаивает другую.

Однако Сартина такого рода уловками не проведешь. Он легко угадывает суть происшествия, даже не прибегая к показаниям другой стороны, распевающей в эти часы сегидильи, таким способом обеспечивая возможность и комедию почитать, и аплодисменты сорвать, и на арфе сыграть.

Сартин начинает действовать без промедления. Первым делом он решает как можно скорей ударить из Парижа актрису Менар, справедливо предполагая, что без яблока раздора станет невозможен и сам раздор. Операция исчезновения поручается аббату Дюге, протоиерею монастыря Нотр Дам де Пари, не избегающему, по примеру многих священнослужителей, удобного случая оказать посильную помощь полиции. Аббат Дюге исполняет поручение с ловкостью и поспешностью, которые нельзя не назвать исключительными. Не успевает Пьер Огюстен воротиться домой после прекрасно проведенного вечера, устроенного, со вкусом и мило, генеральным откупщиком, как ему вручают письмо, подписанное актрисой Менар:

«Мсье, несмотря на все свидетельства доброты, выказанной Вами ко мне, Ваше покровительство и обещанную защиту, не могу скрыть от Вас моих опасений и слез; характер буйного человека, которого я бегу, слишком хорошо Вам известен, чтобы не внушать страха за будущее. Чтобы спасти себя и его от исступления ревности, я окончательно решила уйти в монастырь. Где бы я ни нашла убежище, я буду иметь честь Вас об этом уведомить. Осмеливаюсь умолять Вас, чтобы это осталось тайной от него, я присоединю это неоценимое благодеяние к той благодарности, которой я уже прониклась к Вам за предложенную помощь; я настолько ан неё уповаю, что уже договорилась, ссылаясь на Ваше имя и на Ваш авторитет, поместить свою дочь в монастырь Сретения Господня, куда сегодня вечером мсье аббат Дюге доставил мне удовольствие её отвести. Благоволите, мсье, защитить мать и дитя, которые, кроме Господа Бога, питают лишь к Вам одному полное доверие, не имеющего себе равного ни в чем, кроме чувства глубочайшего почтения…»

Двенадцатого февраля, как будто затем, чтобы недвусмысленно показать, на чьей он в этой дурацкой истории стороне, Сартин подписывает официальное разрешение на постановку «Севильского цирюльника», уже объявленную во Французской комедии. Пятнадцатого февраля он получает обстоятельный отчет исполнительного аббата Дюге, который в порыве усердия несколько перепутывает обращение к шефу полиции с обращением к своему кардиналу:

«Монсеньер, после свидания с Вами я отправился в монастырь Сретения Господня, чтобы удостовериться в соответствии с Вашим приказанием, можно ли найти там приют для матери и ребенка. Я имею в виду мадам Менар и малютку, которых уже привозил в этот монастырь в четверг вечером, как я имел честь Вас уведомить в прошлую субботу. Тогда мне не удалось ничего добиться; там совершенно не было места – с Вашей рекомендацией и при добром расположении мадам настоятельницы к этой девице её там, разумеется, хорошо бы приняли, если такое место бы оказалось. Потерпев неудачу, я вернулся в монастырь Кордельерок на улице де л’Урсен, в предместье Сен-Марсо, и после множества расспросов, от которых я уклонялся и увертывался, как мог, вчера, в воскресенье утром, мне в соответствии с моей просьбой прислали согласие на прием, исходя из чего сегодня после одиннадцати я проводил мадам Менар в вышеозначенный монастырь Кордельерок. Осмелюсь ли признаться Вам, монсеньер? Будучи невольно втянут в эту катастрофу, которая может иметь весьма печальные последствия, и наслышанный более, чем мне бы хотелось, о насильственных намерениях того, кого бежит мадам Менар, я весьма страшусь за себя самого, опасаясь, как мое чрезмерно доброе сердце не навлекло на меня в связи с этим весьма неласковых поношений…»

Тут вполне серьезно перетрусивший пастырь останавливается на какое-то время, приобадривается и испрашивает аудиенцию у префекта полиции, чтобы завершить скандальное дело несчастной актрисы, спасаемой таким высоким лицом от кулаков взбесившегося любовника:

«Мадам Менар поручила мне сообщить Вам некоторые другие подробности, которые касаются до неё; их невозможно доверить письму; уже и это слишком докучливо. Если то, что до неё относится в этом происшествии, Вам достаточно интересно, чтобы я мог позволить себе говорить с Вами о ней, благоволите назначить время, когда я бы мог удовлетворить Ваше желание. Покорный Вашему указу, я пойду навстречу тому особому доверию, которым она ко мне прониклась. Да будет дано моим слабым силам, не скомпрометировав себя, смягчить её горести! Остаюсь, мсье, со всем уважением Вашим нижайшим и покорнейшим слугой…»

Кажется, можно вздохнуть с облегчением. Привлеченный к дознанию герцог де Шон успокаивается, сообразив, по всей вероятности, что с могущественным префектом полиции и даже сиятельным герцогам не рекомендуется понапрасну шутить. На несколько дней он оставляет Пьера Огюстена в покое, не врывается в его законом не охраняемый дом, не ловит в суде, где его всего вернее можно поймать, не мечется в поисках внезапно исчезнувшей, столь пылко любимой актрисы Менар и не берет приступом монастырь Кордельерок, укрывший её, тем более не причиняет никакого вреда услужливо-расторопному аббату Дюге. О такого рода подвигах герцога нигде не слыхать.

Однако кому-то благоразумное бездействие буйного герцога очень не по душе. Кто-то снова подкарауливает его и снова науськивает на вчерашнего закадычного друга, причем точно указывает, где его в эту минуту можно застать: на репетиции во Французской комедии. Взбесить герцога де Шона не стоит труда. Вновь придя в слепящую ярость, уже ничего не разбирая кругом, он врывается в фойе прославленного театра. Ему не везет. Вместо автора репетируемой комедии, которая готовится точно комета ворваться в бессмертие, он, в какой уже раз, наскакивает на безвинного Гюдена де ла Бренельри. Схватив за руку многострадального лирического поэта, затрепетавшего в паническом ужасе, герцог гремит, не соображаясь с местом, в которое ярость его завлекла:

– Скажите вашему другу, что я прикончу его там, где встречу!

Собственно, герцог плохо соображает, что и зачем он несет, поскольку имеет тысячи случаев действительно встретить и в самом деле попытаться прикончить с соблюдением всех правил слишком распространенного искусства дуэли, если, конечно, не знает, с каким удивительным мастерством этим немилосердным искусством владеет Пьер Огюстен. Прокричав эту дичь, он выпускает руку Гюдена де ла Бренельри. Гюден де ла Бренельри опрометью кидается за кулисы и строчит своему другу записку, предупреждая о том, что бешеный бык снова вырвался на свободу и угрожает ему.

Слух о скандале во Французской комедии мгновенно распространяется по Парижу. На этот раз уладить эту слишком глупую и слишком затянувшуюся историю берется герцог де Лаврильер. Министр двора приглашает Пьера Огюстена к себе в кабинет и дружеским тоном советует куда-нибудь удалиться на несколько дней, хотя бы в деревню, отдохнуть от сует и заодно проверить счета. Пьер Огюстен с достоинством возражает: его чести будет нанесен громадный ущерб, если он станет уклоняться от вызова на дуэль, поскольку его вызывает герцог де Шон. Министр двора, отлично понимающий все эти тонкости, соглашается с ним и отправляет своего подчиненного под домашний арест, вероятно, рассчитывая на то, что удаление соперника вслед за любовницей утихомирит беспокойного сына славной фамилии, при этом он обещает доложить эту историю королю, который найдет способ прекратить этот неприличный скандал.

Вмешивается ли в самом деле король, или это дурацкое дело шествует своим чередом, сказать невозможно. Известно одно: вскоре оно попадает на суд маршалов Франции, поскольку именно в обязанность маршалов Франции вменяется поддержание порядка во Французской комедии. Они же разрешают все ссоры между дворянами. Все двенадцать маршалов, люди большей частью чрезмерно преклонного возраста, из которых сыплется понемногу песок, собираются что-то уж слишком поспешно и терпеливо выслушивают пространные показания сперва пострадавшего, затем зачинщика этого беспримерного безобразия.

Пьер Огюстен, удержавшийся в тот замечательный день от насильственных действий, излагает событие так, как оно протекало в действительности, с рядом подробностей, которые выдают созревающего художника, умеющего наблюдать и понимать.

Герцог де Шон нажимает на свой герцогский титул и на происхождение от славного де Люиня. Он не опровергает ни сути события, ни даже многих неприличных подробностей. Он ведет себя как типичный титулованный хам, то есть доказывает, что в этой гнусной истории был и не мог не быть кругом прав, поскольку не имеет понятия, каким ещё способом можно сосчитаться с презренным плебеем, за деньги купившим свое дворянское звание. Ещё более он не представляет себе, как можно драться в честном бою с человеком, о котором недаром же все кругом говорят, что он отравил своих жен и подделал платежные документы. Именно об этих документах кичливому герцогу не надо бы было упоминать: это упоминание наводит на мысль, в каком месте сплеталась интрига и кому было выгодно втравить несчастного ревнивца в этот непристойный скандал.

Маршалы Франции едва ли мыслят иначе, и они вполне согласились бы с герцогом, если бы не последняя сцена в фойе Французской комедии. Им не представляется возможным замять публичный скандал, о котором говорит весь Париж. По этой причине они вынуждены присудить герцога де Шона к заключению в Венсенской тюрьме и снять с Пьера Огюстена домашний арест, полностью его обелив.

Вероятно, упоминание о подделке бумаг наводит Пьера Огюстена на своевременные и глубокие размышления. Сообразив, из каких именно грязных туч на него разражается гром, он бросается к герцогу Лаврильеру, чтобы похлопотать перед ним о своей безопасности, однако не застает его дома. Видимо, он ощущает, что погоня уже настигает его. Он не дожидается Лаврильера и мчится к префекту полиции, который редко покидает свой пост. Граф де Сартин уверяет, что на его счет не поступало никаких приказаний.

Такое заверение, данное в таком месте, хорошо успокаивает. Пьер Огюстен едет домой, видимо, полагая, что главная опасность уже позади. Однако в приемной его ждет сын одного из двенадцати маршалов, судивших его. Видите ли, его сестра имела неосторожность вступить в переписку с мсье Кароном де Бомарше, а также преподнесла ему на память портрет, так не угодно ли мсье Карону де Бомарше возвратить по принадлежности и то и другое. В сущности, это может быть лишь пустая предосторожность истершихся при дворе приживалов, которые на всякий случай сторонятся любого скандала. Но именно потому, что это истершиеся при дворе приживалы, верные только счастливым, бросающие всякого по меньшей мере за день до того, как он попадает в немилость, трудно не догадаться, что его со дня на день ожидает арест. Пьер Огюстен и догадывается и потому произносит несколько витиевато и чопорно:

– Мсье, из-за неопределенности положения, в котором я теперь нахожусь, я вынужден отказываться от некоторых удовольствий, Вручаю вам портрет вашей дражайшей сестры и её письма ко мне упакованными и запечатанными. Вот они.

В самом деле, кто-то усердно хлопочет у короля, хлопочет довольно долго, поскольку король не расположен пересматривать решение маршалов Франции, однако этот кто-то хлопочет очень усердно, что свидетельствует о большой близости этого неизвестного лица к королю. Ровно неделю спустя в дом на улице принца Конде является скромный судебный исполнитель Бюшо, в потертом камзоле, при шпаге и в форменном парике, предъявляет хозяину дома приказ об аресте и очень буднично, совсем по-домашнему отвозит решительно ни в чем не повинного человека в тюрьму Фор л’Эвек, расположенную на берегу Сены.

Когда новый узник оборачивается назад, он видит, что у него за спиной медлительно, точно нехотя и со скрипом опускается мост тюремного замка. Многозначительный, символический миг! Он понимает отчетливо, что приходит конец его надеждам на скорую постановку «Цирюльника», да и чуть ли не всем надеждам его, в том числе и без того довольно призрачной надежде оправдаться в королевском суде по иску графа и генерала Лаблаша.

Едва оглядевшись на новом месте, едва устроившись на продолжительную отсидку, он сообщает единственному другу, Гюдену де ла Бренельри:

«В силу незапечатанного письма, которое именуется письмом с печатью, за подписью Людовика, а ниже – Фелипо, завизировано Сартином, исполнено Бюшо и относится к Бомарше, я, мой друг, с сегодняшнего утра проживаю в замке Фор л’Эвек, в комнате без обоев, стоимостью в 2,160 ливра, где, как меня заверяют, я не буду нуждаться ни в чем, кроме необходимого. Обязан ли я этим семейству герцога, которого спас от уголовного процесса, сохранив ему жизнь и свободу? Или министру, приказы которого я неизменно исполнял или предвосхищал? Этого я не знаю. Однако священное имя короля столь прекрасно, что никогда не вредно употребить его лишний раз и кстати. Во всяком хорошо управляемом государстве таким образом расправляются по воле власти с теми, кого невозможно обвинить по суду. Что поделаешь? Повсюду, где есть люди, происходят омерзительные вещи, и быть правым – великая ошибка, преступление в глазах правительств, которые всегда готовы наказывать и никогда – судить…»

Это очень верная, но, к сожалению, безнадежная мысль. В заточении скверно всегда, с такой мыслью скверно вдвойне. К тому же, даже королю неизвестно, сколько месяцев или лет ему предстоит отсидеть.

Глава восемнадцатая
Прелести заточения

Поначалу в замке Фор л’Эвек ему приходится особенно скверно. Смотритель тюрьмы, обладатель довольно звучной фамилии Жан Юбер Динан дю Верже, принадлежит к той загадочной категории изумительных подлецов, которые из одного удовольствия занимают подобные гнусные должности. Жан Юбер Динан дю Верже почитает своим долгом законопатить известного человека, попавшего в его руки, в самое скверное из всех помещений в тюрьме, на чердак, где не только голые стены, но вдобавок ещё сыро и мерзко от сквозняков.

Пьер Огюстен, не желая с христианской кротостью претерпеть эту новую несправедливость, адресуется к двум-трем верным приятелям, которые и в несчастье не покидают его. Ни принц де Конти, ни Ленорман д’Этиоль, генеральный откупщик и ныне веселый вдовец ещё более веселой маркизы де Помпадур, а с ними значительно менее славный, зато более почтенный Гюден де ла Бренельри не в силах хоть сколько-нибудь смягчить эту горькую участь. Все-таки Ленорман д’Этиоль, после кончины маркизы де Помпадур вступивший во второй, более счастливый брак, придумывает изящный способ поддержать его скудное тюремное бытие. Шестилетний сынишка генерального откупщика второго марта 1773 года отправляет в тюремный замок Фор л’Эвек письмо из Нейи:

«Мсье, посылаю Вам мой кошелек, потому что в тюрьме человек всегда несчастен. Я очень огорчен, что Вы в тюрьме. Каждое утро и каждый вечер я читаю за Вас молитву мадонне. Имею честь, мсье, быть Вашим нижайшим и покорнейшим слугой,

Константан».

Этот добрый, прекрасно воспитанный мальчик напоминает его безвременно усопшего Огюстена, и Пьер Огюстен отвечает, не медля ни дня, в тот же час, как получает письмо:

«Мой маленький друг, я благодарю Вас за полученное мною письмо и кошелек, который Вы к нему приложили. Я поделил присланное по справедливости между моими собратьями узниками и собой. Вашему другу Бомарше я оставил лучшую часть, я имею в виду молитвы мадонне, в которых я, конечно, изрядно нуждаюсь, а страждущим беднякам отдал деньги, лежавшие в Вашем кошельке. Поэтому, желая доставить радость одному человеку, Вы заслужили благодарность многих; таковы обычно плоды добрых дел, подобных Вашему. Всего доброго, мой маленький друг…»

Один начальник полиции, главный хозяин в гостеприимных тюрьмах Парижа, приходит на помощь притесненному узнику. Граф Антуан де Сартин прикрикивает на слишком ретивого смотрителя замка, и Жан Юбер Динан дю Верже опрометью и чуть не с поклонами переводит Пьера Огюстена в камеру поприличней, в которой, как оказалось, когда-то отбывала свой срок актриса Клерон, имевшая смелость устроить прижимистым пайщикам громкий скандал.

Однако покоя ему нет и в тюрьме. Сам ли граф и генерал де Лаблаш исхитряется засунуть его в тюремную камеру как раз накануне процесса, пользуется ли он тем, что кто-то другой засовывает неудобного человека в Фор л’Эвек, но пользуется он этой первоклассной изоляцией своего будущего ответчика с изумительным мастерством. Тотчас бросившись стучать во все двери, которые довольно легко раскрываются перед владельцем громадных богатств, к тому же входящим в круг дю Барри, он добивается, чтобы продажный парламент Мопу сократил до предела срок рассмотрения его апелляции. Что ж, продажный парламент Мопу, послушный правительству и чрезмерно склонный к обогащению, переносит слушание гнусного дела о пятнадцати тысячах ливров на шестое апреля, хотя члены парламента не могут не знать, какие стены отделяют ответчика от зала суда.

Естественно, приятели торопятся передать эту горькую весть беспомощному узнику Фор л’Эвека. Беспомощный узник, отрезанный от внешнего мира железной решеткой, прочными стенами замка и подъемным мостом, не приходит в отчаяние единственно оттого, что Пьер Огюстен приходить в отчаяние не имеет привычки, какие бы громы и молнии ни разражались над его головой. Но он встревожен, быть может, взбешен. Судебное разбирательство пройдет без него! Мало того, что он лишается священного права защищать себя на суде, как однажды уже защитил свое достоинство и свою честь на заседаниях в Лувре от клеветнических измышлений изворотливого и бессовестного мэтра Кайара. Он лишается священного права защитить себя от продажности судей, собранных с бору да с сосенки в парламент Мопу и уже успевших стяжать себе недобрую славу судей не только неправедных, но и бесстыдно-продажных.

Сколько ни противна ему эта бесстыдная продажность суда, Пьер Огюстен вовсе не собирается вставать в красивую позу благородного гонителя зла, произносить грозные речи, изливать негодование на лысые головы нравственно неопрятных законников и требовать их изгнания из святилища, в котором должна царить, но никогда не царит справедливость и право. Он жаждет только, покоряясь давлению обстоятельств, самолично обойти этих жадных пройдох, побеседовать с глазу на глаз то с тем, то с другим и попробовать их убедить в своей правоте, поскольку никто из них, кроме докладчика, дел не читает. Он лишен этой возможности повлиять на исход мошеннически подстроенного процесса. Как же не беситься ему?

Всё же, как он ни бесится, он привык действовать, искать и находить выход из самых запутанных и безвыходных положений. И он обращается к префекту полиции с необычной, можно сказать, с поразительной просьбой. Он испрашивает соизволения высших властей на временную свободу. Он просит, чтобы каждое утро его выпускали из тягостных стен Фор л’Эвека, а вечером вновь принимали его под замок для дальнейшего отбывания никем не определенного срока отсидки в ночные часы. В истории тюрем это, пожалуй, просьба в своем роде единственная. Узникам множество раз удавалось бежать, измыслив самые фантастические приемы побега, но ещё никому не приходило в голову прошение на высочайшее имя, чтобы днем преспокойно разгуливать на свободе, а на ночь вновь добровольно возвращаться в тюрьму. Такая просьба представляется просто невероятной. Тем не менее именно такого странного содержания просьба как ни в чем не бывало отправляется к графу Сартину. И пусть граф Антуан де Сартин находится с Пьером Огюстеном Кароном де Бомарше в тесных деловых и даже отчасти приятельских отношениях, все-таки представляется ещё более невероятным, чтобы начальник парижской полиции не моргнув глазом передал эту небывалую, эту невозможную просьбу герцогу де Лаврильеру, министру двора.

Однако передает, и первого марта герцог Луи де Лаврильер отклоняет прошение самым категорическим образом. Поражает ли его прошение своей явной нелепостью, своим очевидным противоречием не только юридическим установления Французского королевства, но и здравому смыслу? Желает ли герцог Луи де Лаврильер покруче насолить суду маршалов Франции, который осмелился отменить домашний арест, наложенный самим герцогом на своего подчиненного, как он полагал, на благо ему? Отклоняет ли эту бесподобную просьбу король, не расположенный к шуткам, когда речь заходит о таких серьезных вещах, как тюрьма? Вмешивается ли вновь вездесущая мадам дю Барри в судьбу человека, который осмеливается противодействовать её безоговорочному влиянию на престарелого, но всё ещё похотливого короля? Видимо, на все эти вопросы уже никогда не найдется вразумительного ответа. Достоверно известно только одно: не смущенный отказом, десятого марта Сартин вновь обращается к герцогу де Лаврильеру с той же просьбой предоставить одному из узников королевской тюрьмы ограниченную дневными часами свободу, и герцог де Лаврильер вновь решительно отклоняет её.

Сартин продолжает настаивать, несмотря на двукратный отказ. Заподозрить в благородных чувствах префекта полиции едва ли разумно. Пытается ли он защитить своего соратника по тайным политическим предприятиям против засилия мадам дю Барри, которые сплетаются и после удаления Шуазеля? Пытается ли он помочь своему не менее тайному компаньону по хлебным поставкам, которые Пьер Огюстен продолжает с успехом вести и после смерти Пари дю Верне? Приходят ли на помощь Сартину неведомые просители, не пожелавшие запечатлеть свои благородные имена на скрижалях истории? На эти вопросы так же едва ли найдется какой-нибудь определенный ответ. Всё же непреклонный Сартин продолжает настаивать, и двадцать восьмого марта, почти месяц спустя, герцог Луи де Лаврильер все-таки подписывает бумагу, которой узнику Фор л’Эвека дается неслыханное, прямо невероятное послабление: он может поутру выходить из темницы и к вечерней поверке возвращаться в неё.

Таким образом, Пьер Огюстен наконец возвращается на свободу, пусть всего на несколько часов в день, однако это событие происходит всего лишь за восемь дней до начала процесса. Времени остается слишком немного, чтобы успеть хоть как-нибудь склонить на благоприятный вердикт слишком предубежденных вершителей неправосудия. К тому же в первый же день своего диковинного освобождения он узнает, что граф и генерал де Лаблаш вовсе не терял времени даром.

Этот бесчестнейший человек, умевший исхлопотать себе генеральские эполеты, не блистающий умственным багажом, тем более не отмеченный хотя бы слабой тенью какого-нибудь таланта, вовсю упражняется в клевете и не щадит своего кошелька, лишь бы погубить своего нечаянного противника, не нанесшего ему оскорбления, не причинившего ему никакого вреда.

Граф и генерал де Лаблаш не только заблаговременно посещает всех членов парламента, не только в доверительной беседе порочит законопаченного за тюремные стены ответчика, не только сыплет золото в готовые к ответной благодарности корыстолюбивые руки. Граф и генерал де Лаблаш умело – рекрутирует на помощь себе общественное мнение великосветских верхов, играя на самых низменных чувствах раззолоченной черни. Из его кошелька оплачиваются злые памфлеты и бесстыдные газетные кляузы всегда готовых к услугам газетчиков. Он сам не жалеет фантазии и языка во всех парижских салонах и прежде всего при дворе, вновь и вновь вытаскивая на белый свет клеветнические измышления своих не менее бесцеремонных предшественников. Он уверяет, что Пьер Огюстен отравил своих жен. Он ставит ему в вину его всем известную дерзость. Он в самом извращенном, в самом невыгодном свете трактует его давние испанские похождения. Он намекает, что его необычайный успех, его громадные деньги, его великолепный дом и кареты добыты сомнительным, если не прямо бесчестным путем. Наконец он пускает в ход самый наглый, зато неотразимейший аргумент: человек, арестованный собственноручной подписью короля, является несомненным преступником, уже стоит вне закона и потому не может быть невиновным в любом из смертных грехов, в том числе и в хищении такой жалкой суммы, как пятнадцать тысяч парижских ливров. Вывалив на головы зачарованных слушателей все эти злобные измышления, граф и генерал де Лаблаш становится в позу праведного судьи и призывает покарать по заслугам это законченное чудовище и избавить общество благонамеренных, безукоризненно честных прихлебателей и лизоблюдов от этой гадины, разумеется, опасной и ядовитой.

Поразительно: весь Париж, вся Франция, вся Европа знают отлично, что королевские бланки продаются и покупаются, как артишоки и каплуны, как всякий прочий товар чуть не на каждом углу. Весь Париж, вся Франция, вся Европа знают отлично, что согласно этому всесильному королевскому бланку можно законопатить под железный запор самого безвинного, самого честнейшего из людей, стоит только в предусмотрительно оставленном незаполненным месте собственной рукой вписать любое ненавистное имя. И всё же светское общество безоговорочно верит, что арест уже сам по себе означает вину, что в этом темном деле что-то не так и что невинного человека ни с того ни с сего не засадят в тюрьму. При этом каждый светский мыслитель самодовольно подразумевает себя самого, оттого и пользующегося благословенным счастьем полнейшей личной свободы, что решительно не повинен ни в чем и чист как стекло.