Текст книги "Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше"

Эта гнуснейшая из расправ совершается над безукоризненно честным, безукоризненно порядочным человеком у всех на глазах, и никто не в состоянии его оправдать, никто не в состоянии защитить его честь, даже если бы захотел, да никто и не выражает желания впутываться в это сомнительное, в это очевидно грязное дело.

И главнейшая в этой ситуации пакость: ему не станут помогать именно те, кто может и должен помочь, то есть все те, у кого в руках высшая власть, кто по своему положению прямо обязан брать под защиту осужденных безвинно, стоять на страже закона и восстанавливать справедливость. Все те, у кого в руках высшая власть, давно уже сами забыли о законе и справедливости, все они давно уже сами сеют несправедливость щедрой рукой и публично, не ведая кары стыда, попирают закон, не подозревая о том, что расшатывают самое основание Французского королевства. Все они давно либо презирают, либо ненавидят его, сына часовщика, потому что он им чужой, потому что он, плебей, сын плебея, перед ними не склонил головы, хуже того, посмел считать себя равным им.

Разве замолвит за него слово всесильная мадам дю Барри, не позабывшая, как он противодействовал её укоренению при дворе? Разве станет ввязываться в это зловонное дело престарелый король, давно позабывший об услугах молодого часовщика и опутанного совей последней наложницей так, что только её глазами видит весь мир и говорит только то, что она нашепчет ему? Разве возмутится вся эта гордая знать, которая не прощает ему и никогда не простит, что он, сын простого часовщика, осмелился сравняться с ней своим положением, а многих превзойти своими богатствами, своими каретами, особняком, поместьем Пантен и лесом Шинон?

Он остается один. Верный Сантер отводит его в тюрьму Фор л’Эвек. Он лишается права выходить из тюрьмы, поскольку судебный процесс завершен. Он может остаться в тюрьме на всю предстоящую жизнь – ведь его держат в тюрьме беззаконно, а беззаконие в этой стране давно уже стало законом.

Страшно тяжело у него на душе. Может быть, эта черная ночь проходит в слезах. Может быть, он бьется об стену и колотит кулаками в железные двери тюрьмы. Как знать? Стены тюрьмы хранят свои тайны ненарушимо, навек.

Глава девятнадцатая
Ответный удар

Лишь на третьи сутки он немного приходит в себя и пишет Сартину письмо:

«Мужество мне изменяет. Прошел слух, что от меня все отступились, мой кредит подорван, мои дела рушатся, мое семейство, которому я отец и опора, в отчаянии. Мсье, всю свою жизнь я творил добро, отнюдь этим не похваляясь, и неизменно меня рвали на части озлобленные враги. Будь Вам известна моя семейная жизнь, Вы знали бы, что я был добрым сыном, добрым мужем и полезным гражданином, близкие благословляли меня, но извне меня всегда поливали бесстыдной клеветой. Неужели месть, которую на меня хотят обрушить за эту несчастную историю с Шоном, не имеет предела? Уже доказано, что заключение в тюрьму обошлось мне в сто тысяч ливров. Суть, форма – всё в этом несправедливом аресте приводит в содрогание, и мне не подняться на ноги, пока меня держат под замком. Я способен устоять при собственных невзгодах, но у меня нет сил вынести слезы моего почтенного отца, который умирает от горя, видя, в какое унизительное положение я ввергнут, у меня нет сил вынести страдания моих сестер, племянниц, которые испытывают ужас надвигающейся нужды, вызванной моим чудовищным арестом и хаосом, который возник из-за этого в моих делах. Даже сам деятельный характер моей души оборачивается сейчас против меня, убивает меня, я борюсь с острым недугом, которого первые признаки уже проявляются в бессоннице и отвращении к пище. Воздух в камере отвратительный и разрушает мое несчастное здоровье…»

Неизвестно, удостаивает ли могущественный префект парижской полиции своим ответом теряющего мужество узника, предпринимает ли что-нибудь для его вызволения. Всё же известно, что один Сартин ему ещё может помочь, и если не поможет Сартин, связанный с ним незримыми, однако вполне реальными нитями, тогда не поможет никто.

Возможно, именно подозрительное молчание этого самого могущественного, после дю Барри, человека возвращает ему неизменное мужество. Пьер Огюстен осознает наконец, что он должен бороться и что со своими бедами бороться ему придется один на один. Единственно собственным личным усилием ему надлежит восстановить справедливость и взять под защиту закон, до которого нет дела именно тем, кто должен его защищать. Он должен выстоять один против всех. Мало того, в этом сражении одного против всех ему предстоит победить.

Даже ничтожное поражение посредственного, слабого человека сбивает с ног навсегда. Ему ещё можно помочь, его ещё можно поднять, потащить за собой, однако посредственность, слабость, испытав поражение, уже никогда не поверит в себя и по этой причине уже никогда нечего не сделает своими руками. Но и самое страшное поражение только укрепляет и закаляет дерзость, даровитость, талант, как ледяным холодом укрепляется и закаляется сталь, раскаленная расслабляющим пламенем горна. Сила удара лишь увеличивает спасительную силу сопротивления. Под тяжестью поражения сильная личность становится только сильней. Пьер Огюстен преображается в несколько дней. Из стен своей противозаконной тюрьмы он обращается к своему непосредственному начальнику, который если и не испытывает желания, то всё же имеет полное право взять его под защиту, и в своем послании он не просит, не умоляет, не клянчит, он прямо требует восстановить развеянную в прах справедливость:

«Мсье герцог, Пьер Огюстен Карон де Бомарше, старший бальи судебной палаты вверенного Вам егермейстерства, имеет честь довести до Вашего сведения, что поскольку заключение в тюрьму по королевскому ордеру на арест ни в коей мере не затрагивает гражданского состояния, он был весьма удивлен, узнавши о том, что, неправильно истолковав Уложение о судопроизводстве по делам охоты от 17 мая 1754 года, которое предусматривает лишение права на свечу должностного лица, не представившего убедительных объяснений своего отсутствия при вступлении в должность нового чиновника, секретарь егермейстерского суда произвел раздачу свечей по списку, где имя и право на свечи лица, занимающего должность старшего бальи, было опущено. Это уже само по себе является вопиющим нарушением вышеозначенного Уложения, поскольку ничто не может служить столь убедительным извинением отсутствия в суде в присутствующий день, как несчастье быть арестованным – по королевскому ордеру. Больше того, секретарь передал другому чиновнику право распределить и подписать лист раздачи вышеупомянутых свечей, которое во все времена принадлежало старшему бальи палаты, – в его отсутствие лишь исполнение неотложных дел судоговорения может быть перепоручено другим чиновникам в порядке их старшинства, а вся кабинетная работа остается в его ведении. Пребывание старшего бальи в заточении не может служить извинением секретарю суда, повинному в самоуправстве, поскольку вышеозначенный секретарь суда знает, что старший бальи, ужу будучи в заточении, давал ему свыше шестидесяти раз свою подпись…»

Как опытный юрист, он позволяет себе в защиту своих попранных прав сослаться на прецедент:

«Тщание и ревность, с которыми старший бальи неизменно вплоть до сего дня исполнял свои обязанности, позволяют ему надеяться, мсье герцог, что Вы соблаговолите сохранить за ним все прерогативы вышеуказанной должности, не допуская никаких посягательств и нововведений. Когда мсье де Шомберг, имевший честь командовать швейцарской гвардией, сидел в Бастилии, король счел уместным, чтобы он и там исполнял свои обязанности. То же было с мсье герцогом дю Меном. Возможно, что занимающий должность старшего бальи наименее достойный из всех членов Вашей палаты. Однако он имеет честь занимать оную должность, и Вы, безусловно, не станете порицать, мсье герцог, его стремление воспрепятствовать тому, чтобы высшей должности этой палаты, когда он её занимает, был нанесен урон и чтобы какое-либо должностное лицо посягнуло на его прерогативы в ущерб ему…»

И этот плебей, сын часовщика, честным образом купивший за деньги свое дворянство и свою должность, четко и твердо требует тех же прав, какими беспрепятственно пользуются прирожденные аристократы де Шомберг и дю Мен:

«После всего вышесказанного, мсье герцог, занимающий должность просит Вас соблаговолить отменить и считать недействительным список распределения свечей, который прилагается, а также дать указание, чтобы вышеозначенный список без всякой подписи был доставлен секретарем суда занимающему должность, чтобы тот мог его рассмотреть, восстановить свое право на свечу и поставить под оным списком свою подпись. Кроме того, он просит Вас наказать вышеупомянутого секретаря суда. Он уже давно состоит в должности и обязан знать параграфы Уложения и права старшего бальи лучше, нежели новый чиновник, судья низшего ранга, чье рвение делает извинительным нарушение им законов, уложений и порядков окружного егермейстерского суда. Тем не менее, он самовольно передал право первого чиновника, устранив его имя и его право как из списков распределения, так и из раздачи свечей, за что и должен быть Вами наказан…»

Этим хорошо обоснованным требованием ему удается отстоять свои поколебленные права в егермейстерстве. В результате он вновь получает на подпись бумаги, которые не имеют без его подписи силы.

По правде сказать, эта история не многим превосходит мелкое сутяжничество мелких чиновников за свои должностные прерогативы, тем более что она заводится по поводу такого ничтожного, чуть не смехотворного права, вернее сказать привилегии, как право получения от казны бесплатной свечи. Однако эта крохотная победа для узника чрезвычайно важна. Она поддерживает его дух в заточении. Она позволяет надеяться, что он не забыт, что не всё ещё кончено для него, пока он продолжает отправлять обязанности судьи, что о нем когда-нибудь похлопочут, если будут вседневно помнить о нем.

Все-таки, находясь за мрачной тюремной стеной, он не в состоянии что-нибудь предпринять, и если он действует, то действует скорей по необходимости действовать, необдуманно и стихийно, ловя каждый случай, хватаясь за малейший предлог, поскольку кое-какие сведения из внешнего мира просачиваются к нему и в тюрьму.

Пьер Огюстен узнает не только о том, что нарушается его право свечи. Ему становится известно и о то, что мадам Гезман де Тюрн, урожденная Жамар, держит данное слово о возвращении всего, что она получила, если второе свидание с её супругом не состоится. Странно однако, что держит она свое слово несколько странно: она возвращает, всё через того же книгопродавца Леже, сто луидоров и золотые часы, однако по каким-то малопонятным причинам пятнадцать луидоров, будто бы назначавшиеся секретарю, прижиливает себе.

Он тотчас дает указание адресоваться к писцу господина советника. Этот писец, известный своей необыкновенной честностью человек, категорически отвергает всякую возможность передачи в его собственность этих лукавых пятнадцати луидоров.

Тогда, двадцать первого апреля, едва успев удостовериться в том, что его нагло надули, он пишет мошеннице и требует возвратить свои деньги:

«Не имея чести, мадам, быть Вам представленным, я не посмел бы тревожить Вас, если бы после проигрыша мною процесса, когда Вы соблаговолили вернуть ещё два свертка луидоров и часы с репетицией, украшенные бриллиантами, мне передали бы от Вас также пятнадцать луидоров, которые наш общий друг, взявший на себя переговоры, оставил Вам в качестве надбавки…»

Он нарочно указывает все виды взятки и способ её передачи. Таким способом он превращает частное письмо в документ. Он мог бы ограничиться этим, но уж очень ему хочется уколоть мадам Гезман де Тюрн, урожденную Жамар, бесчестностью её высокомерного и непорядочного супруга, и он прибавляет:

«Ваш супруг обошелся со мной в своем докладе столь чудовищно и все доводы моей защиты были до такой степени попраны тем, кто, по Вашим уверениям, должен был отнестись к ним с законным уважением, что было бы несправедливо присовокупить к громадным потерям, в которые мне обошелся этот доклад, ещё и потерю пятнадцати луидоров, странным образом затерявшиеся в Ваших руках. Если за несправедливость нужно платить, то уж во всяком случае не человеку, который так жестоко пострадал от неё. Надеюсь, Вы отнесетесь со вниманием к моей просьбе и, вернув мне по справедливости эти пятнадцать луидоров, удостоите принять мои заверения в совершенном почтении, которым я Вам обязан…»

Справедливо спросить, какие выгоды он может извлечь из удержанных пятнадцати луидоров? Решительно никаких. По здравом размышлении мошенница должна их вернуть, хотя бы ради того, чтобы избегнуть огласки и вызванного этой оглаской скандала. Это требование с его стороны является скорее всего маленькой местью бесчестным пройдохам за оскорбление, за бесчестье, за нанесенный материальный и моральный урон. Он скорее тешит себя, чем рассчитывает на последствия этой колкой записки, превращаемой в документ лишь привычкой судьи.

Однако незамедлительно выясняется, что он имеет дело с первоклассными виртуозами разного рода проделок и лжи. По какому-то непредвиденному стечению обстоятельств мошенница не в состоянии возвратить ничтожную сумму, может быть, потому, что скрыла её получение от господина советника и успела её промотать.

Растрата чужих денег нисколько не смущает её. Она является к книгопродавцу Леже и ловко запугивает его, по всей вероятности, указав, что он является соучастником в подкупе должностного лица и что за подкуп должностного лица полагается серьезное наказание, вплоть до каторги и галер.

Книгопродавец Леже как ошпаренный мчится к Мадлен Франсуаз и с перекошенным от страха лицом рапортует слово в слово то, что мошенница ему наплела:

– Мадам Гезман де Тюрн весьма гневается и не понимает, как смеют от неё требовать сто луидоров и часы, которые она уже возвратила. Она уведомляет мсье де Бомарше, что если он будет настаивать, она добьется вмешательства министров, которые в руках у её супруга.

Только министров ему не хватало! Впрочем, в этот момент Мадлен Франсуаз не думает о министрах, которых держит в руках распоясавшийся королевский судья. На неё находит столбняк. Затем она приходит в себя и елейным голосом изъясняет, что сто луидоров и часы с бриллиантами действительно получены в должной сохранности и что остается вернуть лишь небольшую сумму из пятнадцати луидоров, каким-то образом позабытую мадам Гезман де Тюрн.

Книгопродавец Леже, перепуганный вполне реальной перспективой загреметь на каторгу или галеры, тем более, что он не министр, отказывается что-нибудь понимать, как-то странно мычит и лепечет коснеющим языком ту же дичь, а затем исчезает, по всей вероятности, проклиная тот день и час, когда решился сделать доброе дело для этих бессердечных людей.

Мало того, что Пьер Огюстен остается без пятнадцати луидоров. Ему дается понять, что его раздавят, как моль, поскольку у господина советника сами министры в руках. Он знает отлично, что это действительно так и что на этом весьма опасном и скользком пути ему господина советника не достать. В сущности, ему не остается ничего, кроме унизительной возможности тихо сидеть, набрав в рот воды. Он и сидит, связанный по рукам и ногам, размышляя о превратностях малосердечной судьбы, хотя его размышления, само собой, ни к чему не ведут и ни на долю секунды не приближают освобождение.

Наконец, в месяце мае, восьмого числа, перед ним растворяются решетки тюрьмы. Пьер Огюстен обретает свободу, поскольку герцог де Лаврильер два дня назад поставил свою подпись на соответственный документ. Сам ли герцог сменил гнев на милость? Сартин ли умело воздействовал на него? Просил ли за своего подчиненного герцог де Лавальер? Иная ли рука водила пером престарелого министра двора? Сказать ничего этого определенно нельзя. Можно только прибавить, что, выпуская его на свободу, кавалер де Верже предъявляет ему счет за его содержание в тюрьме Фор л’Эвек, который ему предстоит оплатить в добавление к прежним счетам, в течение предыдущего месяца сыпавшихся на него, точно горный обвал.

Только теперь он получает более ясное представление о том бедствии, которое обрушилось на него. Он устремляется на улицу принца Конде и находит в прямом смысле разгром, постигший его особняк. Проходимец Лаблаш требует незамедлительной выплаты пятидесяти шести тысяч ливров, а так как ответчик надежно заперт в тюрьме, добивается продажи всей его мебели с молотка и уплаты пятисот ливров за каждые сутки отсрочки оставшейся суммы, то есть попросту нагло разоряет его. В свою очередь, суд требует безотлагательной уплаты судебных издержек. Требует своей доли тюрьма в лице кавалера Верже. Но это хоть и несправедливые, однако законные требования.

В изумление и трепет приводит иное. Точно взбесившись, соблазненные грязным примером графа и генерала Лаблаша, на него бросаются, как шакалы, чуть ли не все, кто хоть когда-нибудь имел с ним даже самое пустяковое дело, у кого сохранились хоть какие-нибудь подписанные им платежные документы. Логика этих шакалов проста: если подделан один документ, этим фруктом могут быть подделаны и остальные. Вооруженные этой замечательной логикой, они опротестовывают любую расписку и требуют уплаты за всё, так что он должен отдать им до последнего ливра свое состояние и ещё погрязнуть в новых долгах. Кредиторы описывают его поместье Шантен. На Шинонский лес король накладывает арест, поскольку, пребывая в тюрьме, он не смог уплатить подати, поместную и лесную. Наличных денег не имеется ни гроша. Его близким буквально нечего есть. Его отец вынужден жить в чужом доме. Сестра Жюли находит приют в аббатстве Сент-Антуан. В довершение бед ещё две сестры сваливаются на его голову из Мадрида, где они жили всё это время и где именно теперь разорились и решили искать пристанища у богатого братца.

Он не может жить в собственном доме без куска хлеба и чуть не на голом полу, однако стоит ему выйти из дома, его всюду встречают враждебные лица, неприязненные глаза, ядовитые языки, подобные жалу змеи. Его честное имя превращается в притчу. Все что-то слышали, всем кто-то что-то передавал, и все убеждены на основании этих явно злокозненных и непроверенных слухов, что перед ними убийца, мошенник, подлец, сукин сын, сомнительная, ужасная личность, способная на любую гадость, на преступление и даже черт знает на что.

Ему требуется всего несколько дней, чтобы, хотя бы отчасти, упрочить свое положение. Кое-кто все-таки осмеливается предоставить кредит. Он успешно проводит несколько сделок. У него заводится кое-какая наличность. Он уплачивает лесную и поместную подати и снимает арест с Шинонского леса, а возвращение Шинонского леса позволяет надеяться на новый кредит. Таким образом он восстанавливает первичные основания своего бытия и вновь собирает под своей крышей семью, увеличенную внезапно несчастными беглянками из Мадрида.

Прекрасное расположение духа к нему возвращается, поскольку жизнестойкость его поразительна и, кажется, вовсе не имеет границ. После долгой отсидки в темнице Фор л’Эвека и осточертевшего одиночества, которое он, по общительности живого характера, всегда переносит с величайшим трудом, он возвращается в общество, заглядывает в кафе, проводит вечера в гостиных тех немногих друзей, которые ни в каких невзгодах не покидают его. Разумеется, он в центре внимания, всем и каждому любопытно узнать, что он пережил и как воспринял несчастье, способное убить наповал.

Он любит рассказывать и рассказывает вдохновенно, красочно, в лицах. Он повествует и о несносном кавалере Верже, и о промозглых его казематах, и о своем простодушном страже Сантере, и о непостижимом подлеце Гезмане де Тюрне, и о продувной мошеннице, которая облапошивает доверчивых клиентов ее изворотливого супруга, и с особенным блеском о пятнадцати луидорах, так непонятно и глупо зажиленных у него.

Красота его стиля завораживает немногочисленных слушателей, точно они явились в театр, на сцене которого подвизается великолепный артист. Однако истинное удовольствие слушателям доставляет прелюбопытнейшее известие. Этот достохвальный парламент пройдохи Мопу, заменивший прежний парламент, тоже продажный, в действительности не только мелок и пошл, что и невооруженным глазом отлично видать, но и подкупен, притом грязно и грубо подкупен, тогда как прежний парламент, все-таки оказавший сопротивление королю, который беззастенчиво посягал на доходы своих и без того обобранных подданных, продавался хотя бы с достоинством.

Друзья и знакомые с радостью, с зубоскальством, со смехом, шутя и играя, разносят эту приятную новость по всем болтливым гостиным Парижа, и внезапно гостиные потрясает переполох. Все те, кто злорадно и дружно размножает убийственную клевету на сына часовщика, исходят ядом и злобой, поскольку вместе с тайной всех этих советников, с бору да с сосенки набранных великолепным Мопу, разоблачается тайна их собственных успехов, возвышений, привилегий и пенсий, без которых у них не наберется ни энергии, ни ума, чтобы прожить даже несколько дней. Напротив, все те, кто чего-нибудь добился энергией и умом, кто в битве жизни не утратил честь и достоинство человека, ликуют так громко и весело, точно они уже одержали полную и окончательную победу над царюющим злом. Какой-то счастливый остряк подбрасывает алчущей публике каламбур:

– Луи Пятнадцатый прикончил старый парламент, новый парламент прикончат пятнадцать луи.

Каламбур внезапно становится лозунгом дня. Из уст в уста летят эти несколько слов о короле Луи Пятнадцатом и о нескольких монетах стоимостью в пятнадцать луи, точно в них заключается бог весть какая мудрость веков. Каламбур передают со смехом, с блеском в глазах. Не совершив ничего примечательного, проиграв жалким образом этот процесс, причем процесс, который касается только лично до него самого и до его состояния, Пьер Огюстен вдруг становится чуть не героем для этих возбужденных людей, не признаваемых кичливым королевским режимом, ущемленных, подчас и просто лишенных важнейших человеческих прав. Он вдруг становится нарасхват. В его честь даются обеды и ужины, Ему оказывает честь прославленный адвокат Ги Тарже, отказавшийся, ради сбережения чести, несмотря на убытки, вести дела в новом парламенте. Ги Тарже нарочно ради него устраивает званый ужин и во время него лично мирит его с буйным де Шоном, наделавшим ему столько бед.

Собственно, эта ликующая сторона не принимает никаких действий против парламента, который продажен. Она только тешится. Она ограничивается одним ликованием. Зато противная сторона разоблаченная в преступлении против совести и закона застигнутая оглаской врасплох не только огрызается злобой но и спешит убрать виновника торжества точно это мероприятие явным образом запоздалое может что-нибудь изменить.

Бессмысленная, ненужная, наверняка запоздалая глупость преследования все-таки совершатся. Самым же бессмысленным и ненужным оказывается именно, что преследование начинает сам советник парламента Гезман де Тюрн, видимо, добравшийся наконец до правды о запропастившихся пятнадцати луидорах, которые так некстати промотала его красивая молодая жена. Конечно, проще всего было бы эти несчастные луидоры возвратить их владельцу, однако запоздалый возврат не может не означать, что взятка была принята. Столь необдуманный шаг неминуемо раздражит почтенную публику, разожжет ещё жарче и без того жаркое злословия и торжества оппозиции и может дать юридический материал для преследования по закону самого господина советника.

Поразмыслив над вариантами, господин советник наседает на и без того запуганного книгопродавца Леже. Человек беззащитный и слабый, книгопродавец Леже дает письменно показание, которое свидетельствует о том, что некий друг мсье де Бомарше действительно вручил ему часы и сто луидоров и что он, книгопродавец Леже, действительно имел слабость предложить то и другое мадам Гезман де Тюрн, чтобы этой суммой подкупить её мужа. Далее происшествие извращается самым неожиданным образом: оказывается, мадам Гезман де Тюрн, женщина бескорыстная и святая, отвергла столь мерзкое предложение, естественно, с возмущением и даже с невообразимым достоинством.

Имея в портфеле такой документ, уверенный в том, что он и в самом деле держит министров в руках, Гезман де Тюрн является к герцогу де Лаврильеру, министру двора, и не столько просит, сколько, по глупости, требует выдать новый ордер на новый арест этого бесстыдного клеветника Бомарше. То ли оскорбленный неуместным тоном просителя, то ли потерявший интерес к этому, на его взгляд, ничтожному делу, герцог де Лаврильер указывает гневливому господину советнику, где находится выход из его кабинета.

Это предостережение, однако господин советник, жалкий раб самомнения и тщеславия, не внемлет ему. Нисколько не обескураженный внезапным отказом, убежденный, что в его положении ему дозволено решительно всё, Гезман де Тюрн адресуется к префекту парижской полиции, ведь к его скромной персоне Мопу привлекла именно эта наклонность никогда не считаться ни с буквой, ни с духом законов, а всегда изворачивать правосудие исключительно к выгоде и на пользу лично себе. Однако Антуан де Сартин и вовсе не желает слушать его. Гезмана де Тюрна не останавливает и этот грубый отказ. Он обращается к одному из высших сановников королевства, имя которого не пожелали назвать ни сам господин советник, ни впоследствии Пьер Огюстен.

До Пьера Огюстена слух о новом прошении доходит в мгновение ока. Он, в свою очередь, обращается к тому же вельможе с красноречивым посланием:

«Мсье, в связи с жалобами, которые, по слухам, выдвигает против меня мсье Гезман, советник парламента, утверждая, что я пытался подкупом склонить его к названным действиям, соблазнив мадам Гезман предложением денег, якобы ею отвергнутых, я заявляю, что подобное изложение событий, от кого бы ни исходило оно, не соответствует истине. Я заявляю, что отнюдь не пытался повлиять подкупом на справедливое решение Гезмана, чтобы выиграть процесс, который, как я был убежден, не может не решиться в мою пользу, если только не будет допущено судебной ошибки или несправедливости. Относительно денег, предложенных мною и якобы отвергнутых мадам Гезман: если это просто слух, который дошел до него, мсье Гезман не может знать, подтверждаю ли я его. Думается, человеку, который обязан по своему положению судить других в соответствии с установленными формами, не стоило бы столь легковерно возводить на меня напраслину, тем более против меня настраивать власти. Если же он считает, что ему есть на что жаловаться, он обязан обвинить меня перед судом. Мне нечего бояться обнаружения какого-либо из моих поступков. Я заявляю о своем уважении к судьям, которых назначил король. Однако сегодня мсье Гезман мне не судья. Он, как говорят, выступает против меня в качестве истца. В этой тяжбе он равен всем прочим гражданам. Я, надеюсь, суд проявит, принимая решение, непредвзятость. Я не намерен ни на кого нападать. Я заявляю, однако, что буду открыто защищаться, по какому бы поводу меня не провоцировали, соблюдая при этом умеренность, скромность и почтение, которое считаю себя обязанным питать ко всем…»

Это правда: он не собирается ни на кого нападать. Просто-напросто в его положении было бы безумием на кого-нибудь нападать. Мало того, что парламент, вынеся ему явно несправедливый, явно ошибочный приговор, показал, что прямо настроен против него. Главная опасность для него заключается в том, что попытка подкупа всё же предпринималась. Пусть покупалось только право свидания, право свидания все-таки покупалось, пусть покупала право свидания Мадлен Франсуаз, она родная сестра, и вряд ли у кого-либо возникнет сомнение, что действовала она по поручению и ради выгоды брата.

На основании этих достоверно установленных фактов, которые Пьер Огюстен и не собирается отрицать, на основании документа, подписанного перепуганным книгопродавцем Леже, да ещё несколько извратив и запутав то и другое, его непременно обвинят в подкупе члена суда и сделают всё, чтобы не смягчать приговор.

Точно так же ему не нужен процесс, затеянный его бывшим судьей, поскольку ещё более вероятно, что и новый процесс обернется против него, ведь между судьями существует круговая порука. Если же в приведенном послании он упоминает о возможном процессе, то лишь для того, чтобы напомнить вельможе, что он оклеветан чиновником, который, имей он серьезные доказательства, должен бы был прямо обратиться к суду, Этим напоминание он всего-навсего отводит от себя новый арест на основании ещё одного королевского ордера, который всюду выпрашивает настырный Гезман.

У него слишком много здравого смысла, чтобы поверить, будто советник парламента решится затеять против него дело в суде, поскольку свидетельства книгопродавца Леже маловато, и даже тень подозрения, что были приняты деньги, может навсегда погубить счастливую карьеру Гезмана де Тюрна, так что риск процесса с его стороны был бы слишком велик.

Однако не все дела в руках человеческих, тем более не все человеческие дела затеваются по указаниям здравого смысла. Сколь бы отчетливо ни сознавал Луи Валантен Гезман де Тюрн, что и самым очевидным, самым бесспорным образом выигранный судебный процесс все-таки нежелателен для занимающего должность судьи, поскольку вершителя правосудия не должно касаться даже самое легкое, самое отдаленное сомнение в его безукоризненной честности, он жаждет повелевать и наказывать. А тут ещё, как на грех, министры, которых он якобы крепко держит в руках, отчего-то слушать его не хотят.

Вы только представьте себе, этой продувной бестии не удается выхлопотать королевский ордер на арест человека, который во всеуслышанье поносит его, причем поносит его в присутствии некоторых из этих министров. Да ведь у него отнимают возможность оградить свою подпорченную персону от нежелательных разоблачений тюремными стенами и этим испытанным способом замять свое грязное дело.

В пакостной душонке Луи Валантена Гезмана де Тюрна взыгрывает оскорбленное самолюбие, которое заглушает любые доводы разума. Он должен во что бы то ни стало заткнуть этот чересчур язвительный рот. Он должен ещё раз наказать наглеца, которому не пошло впрок предыдущее наказание. Он должен, он прямо-таки обязан растоптать его, и растоптать навсегда. В таком мучительном состоянии душевной болезни господину советнику нужна только победа, чтобы удовлетворить поврежденное самолюбие и снова поверить, что если не министры, то правосудие он уж без сомнения держит в своих всесильных руках.