Текст книги "Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше"

Глава пятая
Интриги двора

Впрочем, возможно, что у него остаются кое-какие дела по военным поставкам, унаследованное им от Франке, а как раз для военных поставок наступают золотые деньки, ибо прекрасная Франция снова передвигает полки.

Ещё два года назад французский и английский короли перегрызлись в Америке, сражаясь за господство в канадских провинциях. Обе стороны необдуманно и недальновидно вербуют в свои малочисленные отряды канадских индейцев, недорого покупая это пушечное мясо за дешевые побрякушки и спирт. Вследствие этой обоюдосторонней вербовки военные действия в нехоженых дебрях Канады становятся партизанской, то есть нудной, томительной, чрезвычайно жестокой и абсолютно бесперспективной войной. Английские политики, которых отбирает и выдвигает парламент, первыми делают вывод, что исход канадской войны может и должен решиться в Европе, чего французские политики, выходящие из рядов развратной аристократии, отбираемые и выдвигаемые капризами фавориток распутного короля, длительное время не могут понять и оттого пропускают благоприятный момент для укрепления своих позиций в Европе. Английские политики, опять-таки первыми, обращают внимание на малоприметное, однако стремительное возвышение Пруссии, которая из крохотного Бранденбургского княжества начинает превращаться в одну из ведущих европейских держав. Они отказываются поддерживать Австрию и предлагают Фридриху 11 субсидии для укрепления армии, при этом напоминают ему, как удобно было бы развязать войну с Францией, которая пытается прибрать к рукам Нидерланды, натурально, умалчивая, что на тамошнем военном театре Франция угрожает Ганноверу, наследственному владению английского короля. Фридрих 11 без промедления соглашается отхватить Нидерланды, и в Уайтхолле подписывается договор о военном союзе. Однако Фридрих 11, человек расчетливый и вероломный, надувает самым бессовестным образом англичан. Прусскому королю заведомо Франции не одолеть, к тому же его корыстные интересы направляются главным образом на юг и восток. Своего брата Генриха он намеревается пропихнуть на курляндский престол, Польшу надеется сделать вассалом, предполагает захватить Чехию и затем обменять её на Саксонию, то есть надеется урвать здесь, урвать там и вдруг сделаться единственным властителем всего южного побережья балтийского моря. Урвать предстоит у России и Австрии. Русский канцлер Бестужев, человек прозорливый, тоже расчетливый и вероломный, вовремя понимает, что, осуществи прусский король свои планы, рухнет дело Петра, священное для Бестужева, а тут выясняется, что императрица Мария Терезия готова продать последнюю юбку, лишь бы насолить этому монстру, как она величает прусского короля, одним ударом вырвавшего из австрийских объятий Силезию. Само собой разумеется, Россия и Австрия также заключают военный союз. К этому союзу вскоре присоединяются Швеция и Саксония, единственно ради того, чтобы не сгинуть в забористых лапах – прусского короля. После стольких интриг Франция остается на континенте одна. Она не может отказаться от завоеваний в Канаде, не может отказаться от влияния в Нидерландах, европейцы страстно любят захваты, однако ещё более страстно свои захваты уступать другому захватчику. Одной ей своих захватов не удержать. По счастью, всегда неверная, скользкая Австрия, недооценивая силу России, опасается Пруссии и потому зондирует почву во Франции, подталкивая её на военный союз, и Франция становится внезапно союзницей своего злейшего, непримиримейшего врага.

Положение Франции все-таки остается двусмысленным и очень непрочным, и за роковые ошибки своей дипломатии ей очень скоро приходится дорого заплатить. Фридрих 11, не объявляя, конечно, войны, наносит сильный удар по Саксонии. Если бы союзники сумели договориться, согласовать свои действия, они могли и должны были с трех сторон ударить по армиям прусского короля и вдребезги их разнести, настолько все вместе они превосходят его. Однако они, как на грех, соединенные поневоле, не способны договориться между собой. Пользуясь разбродом в стане врага, злокозненный Фридрих наносит поражение Австрии, после чего начинается затяжная война. Наконец летом русская армия одерживает решительную победу при Гросс-Егерсдорфе. Однако поздней осенью Фридрих разбивает французов под Росбахом, так что Франция долго приходит в себя. Таким образом и на континенте, как и в Канаде, войне конца не видать.

Натурально, бравые поставщики на армию во всех воюющих странах ставят пудовые свечи и коленопреклоненно благословляют судьбу, и если у Пьера Огюстена действительно сохраняются кое-какие дела по поставкам, унаследованные от пронырливого Франке, а похоже на то, перед ним открывается перспектива мгновенно разбогатеть, однако для такой операции необходимы большие первоначальные средства, а вместо них на него свалились чужие долги. Другой на его месте, вполне вероятно, извернулся бы в столь благодатное время, несмотря ни на какие долги, но тут выясняется, что никакого опыта у него не накопилось в такого рода скользких делах.

В сущности, Пьер Огюстен абсолютно не знает действительной жизни. Годы и годы он просиживает за рабочим столом в мастерской, не появляясь нигде, кроме двух-трех приятелей детства, таких же скромных ремесленников, как и он сам, ремонтирует и изготовляет часы, изобретает анкерный пуск и вновь с ещё большим усердием просиживает за рабочим столом в мастерской, выполняя десятки и сотни заказов, которые ему дают при дворе. Кого и что видит он целые годы, кроме матери, отца и сестер, кроме инструментов и флейты? Решительно ничего. Где он может познакомиться с действительной жизнью, тем более с приемами и махинациями поставщиков? Опять же нигде.

Со смертью жены действительная жизнь впервые открывается перед ним во всей своей широте, во всей своей наготе и явным образом ошеломляет его. Он мечется в разные стороны, что-то пытается предпринять, однако повсюду его встречает глухая стена, которую не перепрыгнуть, которую головой не пробить. Вероятно, он и липовое дворянство изобретает поспешно в какой-то смутной надежде бог весть на что, и никчемность, бессмысленность этого торопливого шага только указывает на меру отчаяния, овладевшего им.

Без преувеличения можно сказать, что немалое время он живет как потерянный, что-то пробует, начинает, даже как будто приступает к «Евгении», к своему первому театральном сочинению, что вполне вероятно, поскольку литературное дарование пробуждается в его чересчур разносторонней душе только тогда, когда он получает от коварной судьбы жесточайший удар, когда он терпит полное поражение во всех своих начинаниях, когда он повержен, сбит с ног, когда обстоятельства оказываются сильнее его. Всё может быть. Только из всего этого ничего не выходит. Фантазия у него работает, конечно, безостановочно, бешено, не может быть недостатка в самых невероятных проектах, в сочинении-то проектов трудновато его превзойти, однако все проекты неизменно проваливаются, едва соприкоснувшись с действительной жизнью, поскольку абсолютно никакого отношения к ней не имеют. Он банкрот, и видать по всему, что непоправимый банкрот.

Единственное, что остается ему и что, вероятно, поддерживает его в пучине внезапных потерь, это неиссякаемая симпатия незамужних принцесс, этих капризных стареющих грымз и обжор, умирающих от скуки на задворках Версаля. С утра до вечера они зашнурованы в тугой корсет дворцового этикета. Им положено подниматься в половине десятого или в десять. Они одеваются и встают на молитву, затем завтракают, и во время завтрака к ним на минутку заглядывает король, если при помощи разного рода мелких интриг им удается его залучить, что поднимает их в собственных глазах и в глазах всего пестрого придворного мира. После одиннадцати они начинают причесываться. В двенадцать отправляются к мессе. После мессы долго тянется довольно нудный обед, который оканчивается в половине второго, и всё это время приходится одиноко скучать, если к ним не заглянет кто-нибудь из придворных, а это опять-таки определяется тем, удается ли им залучить на свой обед короля. Затем до семи часов настает самое глухое, самое бесцветное время, которое этикетом отводится для их личных занятий. С семи до девяти в покоях у них положено проводиться играм и развлечениям, опять-таки если кто-нибудь пожелает в их скорбном присутствии играть и развлекаться. В девять им полагается ужинать, а в одиннадцать они должны неукоснительно отправляться ко сну.

Естественно, все три девицы чрезвычайно дорожат таким замечательным посетителем, как Пьер Огюстен, способным не только играть едва ли не на всех существующих инструментах и участвовать в разного рода шарадах и сценках, но и придумывать всевозможные развлечения, в которых не прочь поучаствовать и кое-кто из придворных, тоже умирающих от безделья и скуки. К тому же, Аделаида, наиболее музыкальная из сестер, просто не может без него обойтись, без его совета не выберет нот, без его помощи не разучит новой пиесы, без его участия не составит концерт. Софи более прозаична, но в отсутствие этого молодого человека, знающего толк и в вине и в еде, для неё и ветчина не ветчина, и колбаса не колбаса, и шампанское похоже на квас, а она дня не может прожить без хорошего ломтя ветчины, без целого круга поджаренной колбасы, без бутылки шампанского, к тому же её кошелек всегда пуст, а у этого славного кавалера всегда можно перехватить луидор, до того с ним легко и не приходится скрывать своих маленьких слабостей. Что касается Виктории, то Виктория, как говорят, слегка в него влюблена.

Нечего удивляться, что «комнатный горшок», как эти дамы именуют карету, то и дело отправляют за ним, и он неизменно является, высокий и стройный, со своей обворожительной необыкновенной улыбкой, которая чарует не одних только старых девиц. Дальше больше. Понемногу к нему прилипает дофин, ещё крошка, четырех-пяти лет, неуклюжий толстяк, недалекий, неразвитый, вялый, однако же мягкий, наивный и добрый, не знающий искренней ласки в эгоистически-холодной королевской семье, тоскующий по вниманию, по приветливым безыскусным словам. Сам Людовик ХV, этот никчемный монарх, разоряющий свой народ не только безмерными налогами на свое беззаботное содержание, но теперь ещё и на ведение малоперспективной войны в колониях и в Европе, не так давно легко раненный Робером Дамьеном, пришедшим в отчаянье патриотом, решившим таким крайним способом растолковать тугоумному королю, что прекрасная Франция гибнет, так вот и этот король всё чаще появляется в покоях заброшенных, постылых принцесс, когда там распоряжается этот обольстительный молодой человек и оттуда доносится беззаботная музыка и такой же беззаботный жизнерадостный смех. Другими словами, Пьер Огюстен на какое-то время становится общим любимцем всей королевской семьи.

Возникает резонный вопрос: как это ему удалось, что за причина такого успеха? Обыкновенный ответ: ловкач, Фигаро, к кому захочет вотрется в доверие, и между прочим прибавляют с пожатием плеч, что и сам по себе хороший был человек, точно внезапно припомнив, что все-таки речь идет о величайшем драматурге не одной только Франции, а о драматурге на все времена.

В действительной жизни прямо наоборот, скучающих принцесс, затем самого короля и дофина ему удается покорить именно потому, что он не Фигаро, не ловкач, не жулик, не карьерист, не искатель отличий и пенсий, несмотря на приобретение водевильной должности хранителя королевских жарких. Он единственный при дворе, кто не домогается ничего, не просит, не клянчит, не вымогает, кто ни от принцесс, ни от короля, ни тем более от пока что ничего не значащего в этом мире дофина решительно ничего не имеет, кроме этой обременительной обязанности являться по первому зову и рассеивать кромешную скуку этих высокородных бездельников, этих пустейших, никчемнейших, ни к чему путному не пригодных людей.

Уже одно его бескорыстие поражает воображение королевской семьи, с пеленок убежденной многогранным, многокрасочным опытом, что бескорыстных людей не бывает на свете, тем более их не бывает при насквозь корыстном королевском дворе, куда широкие массы титулованных подданных влечет именно жадность, корыстный расчет, именно неутолимая жажда ухватить кусок пожирней, тогда как этот ремесленник не только ничего не ухватывает, но сам постоянно является с каким-нибудь недорогим невинным подарком, какие-нибудь новые ноты, альбом или пакетик со сладостями, которые преподносятся с такой естественной простотой, точно он член королевской семьи, брат или сын.

И в этой-то естественной простоте вся его неотразимая прелесть. Суровое воспитание в доме отца, тайный и по этой причине искренний кальвинизм, увлечение моральной проповедью английского писателя Ричардсона, вообще увлечение литературой именно этого рода делают его человеком строгой, глубоко вкорененной морали, не дозволяющей даже подумать о сколько-нибудь бесчестном поступке. Творческая натура, эта редчайшая способность изобретать непреходящие вещи, вроде анкерного спуска и педали для арфы, дают ему достоинство такой исключительной прелести и чистоты, какой не дает никакая самая блестящая родословная, уходящая своими корнями к какому-нибудь косматому Хлодвигу или Пипину Короткому. Неустанный труд от зари до зари в течение многих лет, тесный круг морально здоровой семьи и немногих знакомых из таких же добропорядочных трезвых семей трудолюбивых ремесленников сохраняют в нем непосредственность, изумительную правдивость, наивность и чистоту помыслов, которые до крайности редки не только при королевском дворе, но и всюду в действительной жизни, в которой властвуют титул и деньги, которая по этой причине полна пресмыкательства и обмана, и оттого не только не понятны для этого времени, но и чужды ему.

Разумеется, Аделаида, Софи и Виктория в конце концов не могут не познакомить его с изнанкой коварного придворного бытия, с закулисными махинациями, со скрытым значением всей этой манерности, преднамеренной холодности, внезапно во время танца брошенных взглядов, пожатия рук, кивков головы, с хитроумными приемами глубоко скрытых от публики войн между придворными группировками и родовитыми семейными кланами, а затем не могут не привлечь и его к участию в этих войнах на своей стороне. С этой целью они пробуют обучить его мудреному искусству прилипчивой клеветы, тончайшего вероломства, булавочных уколов, от которых нередко зависит судьба уколотой жертвы, и в особенности искусству пошлых и мелких интриг, без которых не возможно существовать при дворе.

Однако их хлопоты пропадают напрасно. Его непосредственной честной натуре претят все эти мелкие гадости. Он сохраняет свою непосредственность, свою моральную чистоту несмотря ни на что, а мелкое интриганство не может совместиться с его глубокой и сильной натурой, и если он познает все-таки многие тайны интриги, оценивает до достоинству её ядовитое могущество в жизни, в конце концов приобретает к ней вкус, то это оказывается вкус и пристрастие к интриге совершенно иного масштаба и смысла, пристрастие и вкус к интриге крупного коммерсанта, политика и дипломата, далекой и чуждой мышиной суете придворных интриг.

В королевских покоях он ведет себя точно так же, как дома, безыскусно и просто, открыто и бескорыстно, доброжелательно и наивно, не скрывая, не искажая кому-то в угоду своих истинных мыслей и чувств, говорит, что думает, смеется, если смешно, веселится, если у него хорошее настроение, молчит, если не хочется говорить, по этой причине нередко попадает в неловкое положение, как это приключилось во время концерта, когда он сидел, а король стоял перед ним, однако нисколько не смущается этим, потому что для него естественно сидеть, когда он играет на арфе, естественно всё, что он делает, о чем говорит.

Перед королевской семьей предстает существо иного порядка, существо экзотическое в полном смысле этого слова. Ни король, ни дофин, ни принцессы нисколько не понимают его, настолько он не подходит под любые придворные мерки, да едва ли и пытаются его разгадывать, его понимать. Он их забавляет, ничего иного им от жизни не надо. Разумеется, никто из них не способен его оценить. Им вполне достаточно время от времени пользоваться им как забавной игрушкой. Но бессознательно они не могут не тянуться к нему. Вокруг них всё так испорчено, извращено, всё так бесчестно и грязно, что им поневоле хочется иногда побыть рядом с ним, хоть чуточку отдохнуть от лицемерия, от вечных ловушек, в которые завлекают любовницы, лизоблюды, министры, хоть немного очиститься душой рядом с ним, потому что и самой нищей, самой падшей душе иногда хочется испить глоток непорочности, глоток чистоты.

Оттого его так люто ненавидят придворные. Они утробно завидуют его внезапным успехам. Его неотразимость вызывает в них злость. Им невозможно соперничать с ним. Они страшатся открыто нападать на него. Умертвить его на дуэли у них недостает ни уменья, ни отваги, ни сил. Остается мелко пакостить ему от случая к случаю, и они ему от случая к случаю пакостят, кто булавочным уколом, кто клеветой, то есть бестолково и глупо, до поры до времени не причиняя ему большого вреда.

То вдруг каждая из принцесс получает в подарок по вееру, на каждом из которых довольно искусно изображены все участники их довольно интимных концертов, за исключением этого выскочки, часовщика и сына часовщика, этаким фокусом намекая на неприличность его появления в покоях принцесс и предлагая этим намеком его удалить. Растерянные принцессы предъявляют ему веера, точно просят совета, потому что не имеют представления, как же им тут поступить. Он только улыбается своей необидчивой милой улыбкой, и веера возвращают, тем самым выказывая немилость дарителям.

То вдруг расползается слух, будто он не уважает отца, мол, оттого, что его отец всего лишь ремесленник, простолюдин, и даже обращается с ним слишком дурно. Эта подлая клевета не на шутку взбудораживает принцесс, потому что семья священна для них, оттого, может быть, что у главы их семьи сотни любовниц и тысячи никому не известных случайных девиц. Разумеется, возникают какие-то трения, причины которых простодушный Пьер Огюстен никак не может понять и, вероятно, объясняет себе дурным настроением, очередным капризом стареющих дев, что с ними в самом деле приключается часто. Однако стареющие девицы до того испорчены и нетерпеливы, что ничего не могут долго держать при себе. Они передают ему придворную сплетню и требуют от него объяснений. Карьерист и ловкач и стал бы оправдываться, и давать клятвы, и нагородил бы в свое оправдание черт знает чего, и не сделал бы лишь одного: не извлек бы своего плебея-отца из его мастерской, страшась демонстрацией такого родства опозорить себя и тем утратить шанс устроить карьеру. Только Пьер Огюстен не понимает по своей непосредственности и простоте, чего он тут может стыдиться, и тотчас доставляет отца во дворец, где бывший королевский драгун и нынешний часовщик производит благоприятное впечатление такой же искренней непосредственностью, такой же безыскусственной простотой.

Конечно, такие обыкновенные и оттого непредвиденные способы развязывать запутанные узлы, нарочно завязанные для него придворными ловкачами, постоянно выручают его из беды и в то же время ещё более озлобляют его ненавистников, желающих его погубить, чтобы он им не мешал. Они ведут против него яростную, но глухую войну, и замечательно в этой войне только то, что он один не замечает её и все эти хитроумно расставленные ловушки принимаются им за недоразумения, случайные стечения обстоятельств или разного рода ошибки, которые чрезвычайно легко разъяснить.

Он разъясняет и продолжает добровольно нести свою бескорыстную службу, которая не только не обогащает, но ещё и разоряет его. Впрочем, за свою службу он получает вознаграждение в другой, для него куда более ценной монете, хотя его высокие покровители и не думают чем-нибудь его награждать, как и положено при дворе, где награждают лишь тех, кто умеет что-нибудь выклянчить или стащить.

При дворе он понемногу начинает познание действительной жизни, о которой прежде не имел ни малейшего представления. Он узнает, что король, имеющий бесконтрольную, беспредельную власть над страной, всего лишь капризная марионетка в ловких руках своих бессовестных фавориток, в это время в руках маркизы де Помпадур. Это не король Франции, а эта бесчестная шлюха заключает союз с давним противником Австрией, единственно потому, как шепчутся при дворе, что наторевшая в тайной дипломатии Мария Терезия догадывается, обратившись к заведомой потаскухе с личным посланием, назвать её своей подругой или, кажется, даже кузиной. Это не король Франции, а эта бесчестная шлюха назначает на высшие посты генералов, которые так ничтожны, так глупы, что проигрывают сражения даже тогда, когда исключается малейшая возможность их проиграть, проигрывают лишь оттого, что Брольи ввязывается в битву, не дожидаясь медлительного Субиза, чтобы себе одному прикарманить лавры абсолютно верной победы, тогда как Субиз, заслыша пушечную пальбу, нарочно не выступает на помощь Брольи, чтобы соперника погубить, выдав его неприятелю головой. Это не король Франции оставляет генеральскую должность осрамившемуся Субизу, когда причина постыдного поражения выплывает наружу и сотни, тысячи ругательных писем со всех концов Франции обрушиваются на маркизу де Помпадур, а маркиза де Помпадур, назло адресатам этих ругательных писем, которые заставляют бедную женщину не спать по ночам, продолжает покровительствовать своему бездарному протеже. Это не король Франции, а маркиза де Помпадур определяет, где именно, на море или на суше, французские адмиралы и маршалы должны развернуть военные действия, чтобы тем вернее раздавить ненавистную Англию, отчего французские армии терпят одно поражение за другим.

Пьер Огюстен узнает, что герцог де Ришелье, захватив на Минорке неприступную крепость, вместо того, чтобы самым решительным образом развить эту значительную победу и всем своим флотом преследовать растерявшихся англичан, занимается грабежами, теряет время и тем самым упускает победу, которая шла ему в руки чуть не сама. Он узнает, что во время походов за французской армией в обозах тянется больше публичных девок, торговцев и слуг, чем она имеет солдат, что обозных лошадей оказывается больше, чем верховых, что от этого французская армия становится громоздкой, неповоротливой, мало способной к быстрым маневрам, точно это нерегулярное полчище турецких пашей. Он узнает, что французские офицеры, назначенные в караул или в ночное дежурство, нередко покидают свой пост, чтобы потанцевать где-нибудь по соседству или переспать с какой-нибудь девкой, и все эти сведения не могут не наводить на размышленья о том, что французское дворянство, которому принадлежат все без исключения должности и посты, приходит в упадок и становится беспомощным, бесполезным, даже вредным не в одних военных делах или в делах управления, но даже и в будничных, житейских делах.

Всё это горькие и по-своему страшные истины. Познание таких истин тяжело для души человека безукоризненной честности, с детских лет привыкшего исполнение долга, исполнение нравственного закона ставить превыше всего. На его прежде безмятежном челе появляются первые тени. Его прежде простодушный, полный наивности взор понемногу становится глубже, сосредоточенней и острей. Его творческий ум, оторвавшись от слаженного и ясного механизма часов, понемногу погружается в пучины общественной жизни, в которых, к его изумлению, не видать никакого просвета.

Видимо, именно в эти пустые, темные годы Пьер Огюстен от неторопливых, тяжеловесных книг английского писателя Ричардсона обращается к стремительным, остро жалящим статьям и памфлетам французских философов, именно с этого времени принимается шаг за шагом следить за странной жизнью и бесчисленными трудами Вольтера, который, совсем недавно вырвавшись из тесноватых объятий бывшего друга Фридриха, прусского короля, и проскочив приграничными проселочными дорогами так, чтобы не попасть в более тесные объятия бывшего друга Людовика, французского короля, не ужившись в кальвинистской Женеве, поднимается в горы, приобретает небольшое поместье, готовится к изданию полного собрания сочинений своего любимейшего драматурга Корнеля и понемногу превращается в фернейского патриарха, многие благородные поступки которого Пьер Огюстен, отчасти сознательно, отчасти невольно, впоследствии повторит.

Не сомневаюсь, что на него производит глубочайшее впечатление нашумевшая история англичанина Бинга. Именно этого несчастливого адмирала побеждает герцог де Ришелье, что английских патриотов приводит в негодование. Адмирала Бинга серьезно обвиняют в измене, точно английский адмирал не может потерпеть поражения, и учиняют над мнимым изменником суд. Вольтер знаком с Бингом лично, однако не одно это случайное совпадение побуждает его лихорадочно действовать для спасения безвинно обвиненного человека. Вольтер обращается за разъяснениями к самому Ришелье и от него узнает, что английский адмирал никоим образом не повинен в измене, что, напротив, адмирал Бинг как должно исполнил свой воинский долг. Вольтер поражен мыслью, что восторжествует несправедливость. Он добровольно принимает на себя обязанность адвоката. Свидетелем защиты он предлагает выступить герцогу де Ришелье и передает английскому суду показания французского адмирала. Неслыханное дело, показания противника, показания заклятого врага зачитываются перед присяжными, и дело оказывается до того очевидным, что четверо из них подают голос за оправдание Бинга. Разумеется, слепой патриотизм берет все-таки верх, и прочие голосуют за смертную казнь, а трусливый английский король в угоду взбесившимся патриотам отклоняет ходатайство о помиловании. Дело совести Вольтером проиграно, однако по блистательным галереям Версаля уже бродит тот, чья совесть, по примеру фернейского патриарха, так же не станет молчать.

А пока будущему преемнику и наследнику фернейского патриарха приходится туго. Все источники, питающие его, иссякают. Его начинает преследовать даже портной, и Пьер Огюстен, простодушный, в своем поступке не видящий решительно ничего необычного, подает домоправительнице принцесс небольшой счет на тысячу девятьсот с чем-то ливров, включив в него и переписку нот, и тетрадь в сафьяновом переплете, и пятнадцать ливров, одолженные Виктории, пять луидоров, одолженные Софи. Неизвестно, оплачивают или нет ему этот счет, однако замечательно то, что этот счет не испортил его отношений с принцессами. Поэтому поводу не могу не сказать ещё раз: неотразимый был человек!

Этот счет свидетельствует, конечно, о том, что Пьер Огюстен находится в такой жуткой крайности, дальше которой уже невозможно пойти. Он погибает на глазах этих глухих сердцем принцесс, короля и неуклюжего маленького дофина. Спасение всё же приходит, однако оно приходит совсем с другой стороны.