Текст книги "Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше"

Пьер Огюстен не может не видеть, что время потеряно и что ничего уже сделать нельзя. И все-таки он не сдается, не отступает, не склоняет дерзкой своей головы, не смиряется перед неминуемым поражением. В сопровождении седоусого стражника, облаченного в полную форму, в треуголке, с ружьем, с примкнутым к толстому дулу штыком, он без тени сомнения обходит своих будущих судей, рассчитывая хотя бы в самый последний момент убедить этих закоренелых служителей беззакония в своей невиновности с помощью неоспоримых юридических доводов и ещё более с помощью неотразимого своего красноречия.

Однако и тут на его пути громоздятся преграды. Во-первых, его седоусый стражник Сантер хоть кого отпугнет от себя, так что мало кто жаждет встретиться один на один с этим подозрительным типом, которого ведут под ружьем. Во-вторых, непременно в полдень и в шесть часов вечера он должен возвращаться пред светлые очи кавалера Верже, готового наделать ему неприятностей за малейшее опоздание, единственно из беспримерной тяги к порядку. Наконец, в-третьих, нельзя исключить, что благочестивые судьи уже давно настроены против него не графом и генералом Лаблашем, не Мопу, не мадам дю Барри, так злобным мнением раззолоченной черни, так что они не испытывают особенного желания встретиться с ним и старательно избегают его. Во всяком случае, неделю спустя седоусый стражник Сантер, покоренный обаянием своего подопечного, по обязанности доносит Сартину:

«Мы ходим с утра до вечера, но нам пока удалось застать дома только трех или четырех из этих господ…»

Глава восемнадцатая
Докладчик суда

Между тем противной стороне удается ещё одна, но не самая последняя пакость. Собравшись на заседание, парламент Мопу, не утруждая себя обсуждением подробностей поступившего дела, первого апреля назначает докладчиком Луи Валантена Гезмана де Тюрна, который обязан всего-навсего в течение трех дней рассмотреть предъявленные суду документы и мнения тяжущихся сторон. Уже пятого апреля ему предстоит предъявить членам парламента готовый доклад, причем, согласно обычаю, прочие судьи безоговорочно присоединятся к тем выводам, которые докладчик успеет извлечь из залежей этого дела в три дня.

Благодаря своей подневольной свободе Пьер Огюстен узнает эту новость, пока время ещё не ушло. Он тут же наводит справки об этом советнике Гезмане де Тюрне. Справки оказываются неутешительными. Правда, советник Гезман де Тюрн слывет в своей среде довольно сносным юристом, не без знаний, не без претензии на ученость, впрочем, как и все прожорливые рекруты бездарного пройдохи Мопу. Его перу принадлежит диссертация на довольно узкую тему об уголовном праве ленных владений. Он приобрел довольно обширную практику, в прежние годы заседая в эльзасском верховном суде. Но уже одно то, что Мопу извлекает этого ловкача из глуши и прямиком производит в советники Большой палаты парламента, заставляет сомневаться в его нравственных свойствах. Кроме того, говорят, что насидевшийся в провинции Гезман де Тюрн, вторым браком женатый на женщине молодой и красивой, в особенности корыстолюбивой, крайне честолюбив, жаждет выдвинуться во что бы то ни стало и во что бы то ни стало разбогатеть.

Вряд ли, раздобыв эти сведения, Пьер Огюстен всерьез рассчитывает убедить этого провинциального честолюбца и малорослого обладателя молодой красивой жены в своей правоте, однако сидеть сложа руки он тоже не в состоянии и потому устремляется к особняку, расположенному на набережной Сен-Поль, по-прежнему в сопровождении конвоира с ружьем, и дергает ручку звонка.

На его зов является старая сморщенная привратница, точная копия бабы Яги. Он сообщает ей свое полное имя. Она удаляется шаркающей походкой. Он, теряя терпение, ждет. Она возвращается и шамкает, сверля его взглядом злых выцветших глаз, что его превосходительство пребывает в отсутствии, причем сам Луи Валантен Гезман де Тюрн собственной персоной маячит в окне, чем возмущает даже видавшего виды Сантера.

Та же история повторяется утром второго апреля, затем того же числа после полудня. И дураку становится ясно, что советник уже пришел к убеждению, кто прав, а кто виноват, или настроенный против сопровождаемого конвоиром ответчика внешними силами, или заблаговременно подкупленный бесцеремонным истцом. Не менее ясно и то, что проникнуть к советнику, передающему через привратницу, что его дома нет, когда он своим появлением в окне разъясняет, что он именно находится дома, можно только с помощью дачи небольшого задатка.

Пьер Огюстен не склонен платить, поскольку абсолютно уверен в своей правоте, а стало быть, в конечном торжестве справедливости, да и каким способом внести необходимый задаток, через кого? Как известно каждому честному человеку, взятки не летают по воздуху и сами собой, к досаде честных людей, не попадают в нужный карман, даже если этот карман к принятию взятки вседневно готов.

Тропинка, по которой чаще всего пробираются эти тайные денежки, обнаруживается совершенно случайно. В сопровождении своего неотступного стража Пьер Огюстен не только успевает отыскивать пути к совести и разуму своих будущих судей и вовремя отмечаться у дотошного кавалера Верже в том, что покуда ещё не сбежал, но и забегать на минутку к родным, которые всей семьей тревожатся за него.

Вечером второго апреля он появляется у сестры. В этот день сестра по заведенному правилу принимает гостей. Гости ещё не успевают собраться, но в гостиной уже уютно устроился её квартирант Бертран д’Эроль, довольно скоро ставший другом семьи. Пьер Огюстен красочно, со всеми подробностями и смехом, не всегда, естественно беззаботным и добрым, повествует о своих злоключениях с этим проходимцем Гезманом де Тюрном. Ему, конечно, сочувствуют, ахают, крайне нелестно отзываются о советнике Большой палаты парламента и ломают головы над тем, как бы хорошему человеку в этом несчастье помочь.

Тут Бертран д’Эроль объявляет, что он довольно коротко знаком с книгопродавцем Леже, издателем пресловутой диссертации об уголовном праве ленных владений, принадлежащей перу этого самого Гезмана де Тюрна. Бертран д’Эроль не то предполагает, не то знает вполне достоверно, что именно этот книгопродавец Леже является регулярным посредником между заинтересованными просителями и мадам Гезман де Тюрн, которая, в свою очередь, является посредником между заинтересованными просителями и не менее заинтересованным мужем.

Неудивительно, что Бертрану д’Эролю дается поручение спешно разведать все обстоятельства. Обстоятельства выясняются. Книгопродавец Леже действительно служит посредником, причем книгопродавец Леже передает обнадеживающие слова, однажды произнесенные великолепной мадам Гезман де Тюрн:

– Если появится щедрый клиент, дело которого будет правым и который не потребует никаких бесчестных поступков, я не сочту неделикатным получить от такого клиента подарок.

Вы только подумайте: она не сочтет неделикатным, тогда как именно новому составу парламента, лишь бы придать ему хоть сколько-нибудь авторитета в глазах возмущенных французов, официально запрещено принимать любого рода подарки!

Впрочем, Пьер Огюстен в этот тревожный и драматичный момент, когда он пытается пробить стену лбом, не обращает никакого внимания на виртуозную ложь и бесстыдство этой пошлой жеманницы. Он видит только возможность наконец встретиться лицом к лицу с тем сомнительным правоведом, который именно в эти часы готовит свое заключение. И немудрено: ведь сомнительный правовед решает не только судьбу этого, в сущности, маловажного дела, но вместе с ним и всю его будущность, поскольку постановление вернуть графу и генералу Лаблашу хотя бы один ливр из пятнадцати тысяч в то же время окажется актом лишения чести, публичным признанием его бесчестности в делах со своим компаньоном и другом.

И все-таки он не решается уплатить мошенникам мзду. Он желает остаться честным и в этом сфабрикованном деле, как во всех своих прочих делах.

На него с негодованием набрасывается сестра. Она отказывается понять, как можно быть таким щепетильным в момент, когда на карте стоит его честь. В вопросах чести он знает толк и всё же колеблется. В сущности, он готов заплатить этой возмутительной вымогательнице сотню-другую, лишь бы побеседовать с советником Гезманом де Тюрном с глазу на глаз и растолковать ему это бесстыдное дело, совершенно ясное для него, но он не может не понимать, что в тех условиях, в которых он оказался, эта встреча с подарками может превратиться в ловушку.

Уступая напору сестры, принимая её правоту, он всё же считает необходимым подчеркнуть при свидетелях, в особенности при безотлучном седоусом Сантере, что не имеет намерения подкупать своего судию или каким-нибудь запрещенным приемом воздействовать на него. Он заявляет, что речь может идти только о плате за право свидания и более ни о чем таком, что бы могло опорочить его.

Мадлен Франсуаз в сопровождении предупредительного Бертрана д’Эроля отправляется к книгопродавцу Леже. Книгопродавец Леже отправляется к мадам Габриэль Гезман де Тюрн, урожденной Жамар, и объявляет, что на горизонте показался подходящий клиент. Мадам Габриэль Гезман де Тюрн, урожденная Жамар, соглашается не посчитать неделикатным поступком подношение, сделанное ей в сумме ста луидоров.

Правду сказать, для дельца такого размаха, как Пьер Огюстен, это ничтожная, прямо смехотворная сумма, величина которой лишь обличает всю глубину мелкотравчатости этой пошлой, оголтело корыстной натуры. Однако, на другой день узнав, что с него пытаются содрать сто луидоров только за разрешение войти в дом, который и без того должен по правилам света быть открыт для него, он приходит в настоящее бешенство и кричит, что не станет платить и никуда не пойдет.

Мадлен Франсуаз пытается ему втолковать, что не стоит кипятиться из-за каких-то ста луидоров, когда можно потерять пятьдесят тысяч экю только из-за того, что не растолкуешь своего дела докладчику:

– Да потребуй она хоть пятьсот луидоров, тут считать не приходится!

Он не деньги считает, он возмущен беспардонностью, наглостью, и Пьер Огюстен стоит на своем. По семейной традиции оба сильно кричат. Спор грозит затянуться до позднего вечера. Тогда один из друзей вручает Мадлен Франсуаз два свертка по пятьдесят луидоров, лишь бы это деликатное дело сдвинулось с места. Мадлен Франсуаз отправляется к книгопродавцу Леже и, в свою очередь проникнувшись благородным негодованием по поводу непомерной наглости супруги советника, пытается торговаться, начисто позабыв, что только что советовала взбешенному брату согласиться на сумму впятеро большую. Книгопродавец Леже, возможно, уже проклявший тот час, когда взялся за это грязное дело, снует туда и обратно, точно мальчик на побегушках из своей собственной лавки. Мадам Габриэль Гезман де Тюрн, урожденная Жамар, принимает позу некоторого величия и изрекает с презрением к этим просителям, которые вечно считают гроши:

– Когда приносишь жертву, следует приносить её от всего сердца, в противном случае жертва теряет цену. Ваш брат не одобрил бы вас, узнай он, что четыре часа были упущены ради того, чтобы сэкономить несколько луидоров.

Оскорбленная этим преднамеренным оскорблением, Мадлен Франсуаз всовывает проклятые сто луидоров книгопродавцу Леже. Книгопродавец Леже вновь посещает набережную Сен-Поль и передает сто луидоров по назначению. Мошенница, видимо, знает, что никакое свидание делу уже не поможет, что исход дела её супругом-советником уже предрешен. Она всего лишь торопится, пользуясь внезапной оказией, заработать на шпильки, или ловко ощипать каплуна, как она залихватски бахвалится, не брезгуя выразительным языком крикливых торговок парижского рынка. Однако она ловчит провернуть предприятие так, чтобы впоследствии облапошенному каплуну не к чему было придраться.

Во-первых, она довольно искусно оттягивает минуту свидания и назначает его на поздний вечер третьего числа, видимо, хорошо зная, что пятого утром доклад затаившегося супруга уже будет представлен в парламент. Во-вторых, она принимает такие меры предосторожности, которые, если каплун впоследствии заартачится, позволят сказать, что несносный проситель чуть ли не силой ворвался в особняк ни о чем не подозревающего советника, уже отходящего в это позднее время ко сну.

Её инструкции разработаны до мельчайших подробностей, точно разрабатывается диспозиция предстоящего боя. Необходимо вновь явиться к особняку на набережной Сен-Поль и дернуть ручку звонка. Привратница вновь, в седьмой уже раз, сообщит, что господина советника дома нет и что неизвестно, когда господин советник вернется: шибко занятой человек. Этим новым отказом смущаться не надо, а надо твердо стоять на своем и потребовать лакея мадам Гезман де Тюрн. Лакей непременно выйдет к воротам, таковы указания его госпожи. Лакею необходимо вручить заблаговременно изготовленное письмо, которое содержит учтивую просьбу впустить просителя в дом. Мошенница прибавляет, возможно, с тонкой усмешкой:

– Не тревожьтесь, в дом его впустят.

Далее события разворачиваются в полном согласии с её диспозицией. В назначенный час Пьер Огюстен спешит к набережной Сен-Поль, однако и он опасается какой-нибудь чертовской проделки, способной окончательно загубить его и без того загубленную репутацию, и берет с собой, кроме обязательного Сантера с ружьем и штыком, ещё своего адвоката. Ручка звонка приводится в действие. Привратница в самом деле отказывает честной компании на отрез. Называется имя лакея мадам. Лакей мадам предстает перед нетерпеливо ожидающими просителями и неторопливо, с выражением глубокой неподкупности на плоском лице берет в руки письмо, исполненное книгопродавцем Леже, однако отказывается его передать, поскольку в покоях мадам советницы в настоящее время имеет пребывать её муж. Пьер Огюстен, видимо, слишком волнуясь, несколько нарушает этот заранее обусловленный этикет и спешит обрушить свои аргументы в пользу незамедлительной передачи письма:

– Если мсье советник у мадам советницы, тем более следует поторопиться с письмом. Поверьте, вашим господам будет не в чем вас упрекнуть.

Лакей мадам, строго следуя полученным предписаниям, все-таки не торопится. Приходится ждать, причем вся эта водевильная катавасия до предела натягивает и без того напряженные нервы.

Наконец, всю компанию вводят в приемный кабинет мсье советника, и сам Луи Валантен Гезман де Тюрн спускается к ним по внутренней лестнице, точно и впрямь только сто выбравшись из теплой постели жены, в домашнем вечернем наряде, чуть не в нижнем белье.

Спустившись, потревоженный в неурочное время советник сообщает своему лицу приличное случаю изумление и предлагает сесть незваным гостям, в том числе и невольному страдальцу Сантеру, который ставит ружье между ног и страшится пропустить хоть одно слово, чтобы добросовестно составить для Сартина полицейский отчет.

Пьер Огюстен покуда молчит. Слово берет мэтр Фальконе, его адвокат, и задает прямые вопросы, от которых отвертеться нельзя: достаточно ли внимательно изучено дело, какие сделаны выводы, какие возникли вопросы к ответчику. Гезман де Тюрн принимает вид полусонного человека и на эти прямые вопросы дает уклончивые, абсолютно пустые ответы, точно терпит незваных гостей единственно ради того, чтобы дать своей проворной супруге приятную возможность заполучить свои сто луидоров на шпильки.

Однако мэтр Фальконе отлично владеет своим мастерством и припирает хитреца своими вопросами к стенке. Тогда раздраженный советник, должно быть, подуставший разыгрывать утомительную комедию полного непонимания, ответствует кратко, что дело ясное, стало быть, нечего больше об нем толковать.

Наступает долгая пауза. Ошарашен даже Сантер. Первым в себя приходит Пьер Огюстен и возбужденным голосом вопрошает, заглядывал ли глубокоуважаемый мсье советник в досье. Разумеется, это не только бестактный, но и глупый вопрос, и Гезман де Тюрн, притворно вздохнув, отвечает несколько снисходительно, с откровенной иронией, что досье просмотрел и что находит документ, удостоверяющий расчет с Пари дю Верне, несерьезным, а потому и не имеющим касательства к делу.

Адвокат и ответчик впадают в такое крайнее изумление, что в себя приходят не сразу. Пьер Огюстен, чуть не робея, просит несколько поразъяснить, отчего является недействительным документ, собственноручно подписанный обоими компаньонами при взаимном расчете и ликвидации дел.

Видимо, завтрашнему докладчику эта вечерняя канитель надоела, и Гезман де Тюрн огрызается, позабыв о приличиях и о том, что ему надлежит разыгрывать полусонного человека, вытащенного из теплой постели жены:

– Потому что все суммы написаны цифрами!

Мэтр Фальконе давно знает своего состоятельного клиента как удачливого, опытного дельца, за свою жизнь успевшего подписать тысячи документов самого разнообразного свойства, и по этой причине ничего не может понять. Гезман де Тюрн со злорадной ухмылкой протягивает ему этот единственный документ, на основании которого должно решиться всё дело, Мэтр Фальконе впивается в него своим многоопытным оком и не верит глазам: в самом деле, все суммы проставлены цифрами! Он беспомощно разводит руками. Гезман де Тюрн глядит торжествующе. Пьер Огюстен говорит, и от возмущения его голос начинает срываться:

– Мэтр, переверните, пожалуйста, лист. Вы увидите, что на лицевой стороне все суммы обозначены как полагается прописью. Мсье советник протянул вам акт обратной его стороной, где, соответственно установленному порядку, суммы повторены и потому проставлены цифрами.

Мэтр Фальконе изумлен уже до предела, если в данном случае, по видимости слишком невероятном, ещё можно говорить о пределе, поскольку за такого рода проделки мсье советника надлежит навсегда освободить от продолжения юридической практики. Поразительно, что сам бесстыжий советник молчит как ни в чем не бывало, совершенно очевидно не находя за собой ни малейшей вины, до такой степени у этого фрукта утрачена даже элементарная совесть, не говоря о повышенной совести человека, который призван твердо стоять на страже закона.

Мэтр Фальконе, всё ещё оставаясь на почве юридических толкований, никак не может понять, отчего приключилась эта несусветная чушь. В отличие от него Пьер Огюстен уже глядит на происходящее глазами философа и психолога и не столько отвечает на вопрошающие взоры своего адвоката, сколько размышляет о невероятном происшествии вслух:

– Объяснения может быть только два. Одно объяснение довольно пристойно: у мсье советника пока что не нашлось свободного времени, чтобы изучить документ. Другое – объяснение непристойное: мсье советник составил свое мнение до знакомства с самим документом.

Гезман де Тюрн на этот раз пойман с поличным. Как всякому уличенному человеку, даже последнему жулику, разоблачение все-таки ему неприятно. Он огрызается, всё ещё не оставив свой высокомерно-наставительный тон:

– Вы глубоко заблуждаетесь, мсье. Мне известны все подробности вашего дела. Повторяю ещё раз: ваше дело проще простого. Я рассчитываю доложить его послезавтра суду.

Собственно, Пьеру Огюстену пора бы понять, что было непоправимой ошибкой уже явиться сюда в поисках справедливости и что ещё большей ошибкой является его настойчивое желание растолковать подкупленному советнику истину, поскольку истина ни в малейшей степени не интересует подкупленного советника и всякое возражение только озлобляет его и настраивает враждебно к ответчику, который опоздал его подкупить.

Однако Пьер Огюстен всё ещё тешит себя ребяческой верой, будто внезапное откровение истины с радостью примет каждый дурак, лишь бы сияние истины открылось ему. Он находится в плену ещё более ребяческой веры, будто истиной всё прошибешь, в том числе и опустошенную душу этого пошляка, который не только не нуждается в истине, но и не имеет желания добросовестно исполнить свои обязанности судьи.

Впав в столь наивное заблуждение, особенно странное для такого крупного коммерсанта, как он, Пьер Огюстен продолжает делать ошибки, приближающие его полный провал на суде, и задает абсолютно неприличный вопрос:

– На чем же именно вы основываете свои выводы?

Выясняется, что Гезмана де Тюрна решительно ничем невозможно смутить. Гезман де Тюрн на этот излишний вопрос дает такой же излишний ответ:

– Я исхожу из Уложения 1733 года, согласно которому представленный документ явным образом незаконен.

Тут сбитый с толку, тоже не понимающий ситуации, мэтр Фальконе демонстрирует свою эрудицию:

– Вы не можете не знать, мсье, что обе договаривающиеся стороны подпадают под исключение, предусмотренное одним из параграфов именно этого Уложения! Такова общепринятая практика, и вы не можете делать вид, будто…

В том-то и дело, что судебная власть именно так устроена в государстве, что позволяет любому из её представителей плевать с высокого дерева на все параграфы всех уложений, на истину, на здравый смысл, на приличия, на всё, на что пожелается плюнуть. И уже до того надоела эта праздная канитель господину советнику, согласившемуся терпеть эту канитель за сто луидоров, что господин советник, не смутившись нисколько, объявляет вдруг напрямик: Прописью, цифрами – никакой разницы нет. Всё это пустое. Исключение, параграф, закон! К чему сердиться, если будет восстановлена справедливость!

Остановитесь, читатель, и вдумайтесь, в какую мрачную пропасть безнравственности, недобросовестности, бесчестия и прямого пренебрежения к законам и уложениям находится королевское правосудие. При таком правосудии никакая справедливость не может быть восстановлена. Пьеру Огюстену пора бы это понять.

Он всё ещё не понимает, хочет что-то сказать, но тут неподражаемый страж закона встает и тем обрывает эти никуда не ведущие прения. Пьер Огюстен удаляется в сопровождении адвоката и своего конвоира, даже этой аллегории всё ещё не в силах понять. Скользящая по тонким губам Гезмана де Тюрна двусмысленная улыбка в его душе всего лишь вызывает тревогу, тогда как эта улыбка ядовитой змеи должна ему недвусмысленно изъяснить, что его дело окончательно и бесповоротно проиграно ещё до начала суда.

В самом деле, мэтр Кайар, сукин сын и подлец, напористый жулик и бессовестный клеветник, тем не менее, как частнопрактикующий адвокат, досконально изучает предъявленный документ и хотя выворачивает его наизнанку с помощью своего виртуозного крючкотворства, но все-таки наизнанку выворачивает именно предъявленный и хорошо изученный документ. В отличие от него, господин советник Большой палаты парламента Гезман де Тюрн, королевский судья, почитает для себя пустой тратой времени даже заглянуть на лицевую и оборотную стороны документа. Королевскому судье просто-напросто плевать на закон.

Чем же он руководствуется, заблаговременно высказываясь в пользу истца, когда речь идет не только и не столько о материальном ущербе, но о самой чести, обо всей будущности ответчика? Трудно, даже невозможно сказать. Получает ли он от графа и генерала Лаблаша крупную взятку? Производит ли на него неотразимое впечатление общий глас высшего общества, которое дружно изображает ответчика злостным мерзавцем, отравителем и чуть ли не вором? Получает ли он надлежащее указание свыше, от того остающегося неизвестным лица, которое жаждет окончательно погубить неугодного ему человека? Подчиняется ли он просто капризу, в какие время от времени впадает всякий зарвавшийся, неуязвимый чиновник? Говорит ли в его мелкой душе пошляка и ничтожества темная зависть к тому, кто преуспел там, где сам Гезман де Тюрн всего лишь продвинулся с величайшим трудом? Это не имеет большого значения. Со всех сторон выходит гадость одна: страж закона откровенно и без зазрения совести преступает закон.

Тем не менее Пьер Огюстен всё ещё не отдает себе отчета в происходящем. По знакомой дороге в тюрьму, пропустив все сроки явиться пред светлые очи дотошного кавалера Верже, он продолжает тревожиться, что чего-то важного не договорил во время купленного за сто луидоров свидания, что-то сделал не так. Он вслух проворачивает различные комбинации. Он даже подозревает, что Луи Валантен Гезман де Тюрн, докладчик по его делу в суде, изготовил какой-то иной аргумент вместо той чепухи, какую только что молол перед ним, лишь бы запутать его, и нарочно затаенного аргумента своего не сказал.

Снедаемый палящей жаждой сделать хоть что-нибудь, когда только что самым нелепым образом разрушилось всё, он решается совершить уже не ошибку, а явную глупость. В его затуманенной голове вспыхивает, как молния, мысль – просить второго свидания с Гезманом де Тюрном, чтобы задать ему ещё кое-какие дополнительные вопросы и получить на них разъяснения, точно все разъяснения ему уже не даны.

Ночь, разумеется, он проводит в тюрьме. Спозаранку за дело вновь берутся сестра Мадлен Франсуаз и Бертран д’Эроль. Оба заговорщика отправляются знакомой тропой к книгопродавцу Леже. Книгопродавец Леже скачет к мадам Гезман де Тюрн, урожденной Жамар, и возвращается, неся знакомую весть: сто луидоров, скидки ни су, ни сантима.

Четвертое апреля выпадает на воскресенье. Наличные деньги невозможно достать. Мадлен Франсуаз отправляет вымогательнице золотые часы с бриллиантами, которые стоят много более ста луидоров. Мадам Гезман, достойнейшая представительница своей сугубо мещанской семьи, увидев дорогую вещицу, не скрывает радости перед книгопродавцем Леже, однако щедрое подношение лишь распаляет её аппетит. Она требует пристегнуть ещё пятнадцать луидоров к часам, стыдливо прибавив, что деньги предназначаются секретарю, хотя никакой секретарь не может повлиять на возможность или невозможность свидания с её супругом, королевским судьей.

Делать нечего. Мадлен Франсуаз переправляет в бездонный карман судейской четы и эту ничтожную сумму, надеясь, что второе свидание в самом деле выручит брата. Свидание назначается на семь часов вечера. В семь часов вечера Пьер Огюстен стоит у проклятых ворот, однако ворота не отворяются ни в семь, ни в восемь, ни в девять, ни в десять часов.

Собственно, в свидании уже не остается ни малейшего смысла: утром доклад Гезмана де Тюрна должен быть представлен парламенту, судебная машина будет запущена, остановить её уже не сможет никто и ничто, разве что именной королевский указ. Однако книгопродавец Леже мчится к заветным дверям, выясняет, что какие-то недоразумения возникли внезапно и сделали невозможным спасительное свидание. На этот раз всё улажено. Далее книгопродавец Леже передает крайне важную вещь:

– Вы ещё имеете возможность пойти к её супругу сегодня. Однако мадам Гезман настолько порядочна, что в том случае, если свидание не состоится до начала судебного заседания, она обязуется возвратить всё, что получила от вас.

Разумеется, Пьер Огюстен несется на набережную Сен-Поль и только что не отрывает ручку звонка. Старая карга, исправляющая в этом доме должность привратницы, наотрез отказывается впустить докучливого просителя, причем не находит нужным скрывать, что её господа, супруг и супруга, ещё не выходили из дома. Приходится сунуть шесть ливров в лапу лакея, чтобы передать какие-то дополнительные бумаги, не считаясь с тем обстоятельством, что королевский судья и прежних бумаг не удосужился с должным вниманием просмотреть.

Тем же галопом Пьер Огюстен скачет в суд, где господин советник докладывает свои соображения завтрашним судьям. Когда он выступает из зала заседания, его удается перехватить, и господин советник отвечает с достоинством, что с его мнением согласились, что, несомненно, для ответчика означает полный провал.

Вопреки всему Пьер Огюстен продолжает на что-то надеяться. Он целую ночь, не смыкая глаз, корпит над бумагами, приготовленными для него добросовестным адвокатом, и занимается тем, что измышляет самые разнообразные запросы завтрашним судьям и отрабатывает самые обстоятельные, самые неотразимые ответы на них.

Назавтра, шестого апреля, когда он оказывается в зале суда, ему никаких запросов не задают. Всё заблаговременно решено, все бумаги подписаны. Подсудимому остается только выслушать приговор. Высокий безнравственный суд признает предъявленный документ недействительным и обязывает ответчика уплатить истцу, то есть графу и генералу Лаблашу, пятьдесят шесть тысяч ливров, а также внести в кассу парламента издержки по иску, тоже составившие немалую сумму.

Таким образом, прямым нарушением действующего закона, который особым параграфом недвусмысленно утверждает подлинность документа, ответчику наносится ощутимый материальный ущерб.

Не стоит сомневаться ни на минуту, что человек более чем обеспеченный, к тому же оборотистый коммерсант, делец большого размаха, Пьер Огюстен без особенного труда может вывернуться и из более стесненного положения. В конце концов, всему Парижу известно, хотя отчасти и по догадкам, вполне, впрочем, правильным, что бывший часовщик ворочает миллионами. В самом деле, он зарабатывает повсюду, в том числе на во все времена доходных хлебных поставках, к которым, вероятно, причастен и такой обстоятельный человек, как префект парижской полиции, и если даже в данный момент у него не окажется наличности под рукой, ему всегда с удовольствием предоставят кредит.

Однако на его голову сваливается куда более горшее, в сущности, непоправимое бедствие, куда более чувствительное и нестерпимое, чем потеря любой значительной суммы. Отказ парламента признать подлинность документа, который удостоверяет правильность его взаимных расчетов с Пари дю Верне, означает обвинение, по меньшей мере, в подделке действительно существующего документа. Ещё хуже: отказ парламента означает обвинение прямо в подлоге, совершенном с корыстными целями, то есть в попытке, ни больше, ни меньше, обобрать графа и генерала Лаблаша, пользуясь кончиной его двоюродного деда. Тем самым косвенно подтверждаются и все грязные сплетни, которые обрушивались на его голову в течение нескольких месяцев, в том числе и страшное обвинение в таком же корыстном отравлении собственных жен, которое не смоешь ничем, поскольку никакими документами такого рода обвинение опровергнуть нельзя.

Стало быть, теряя немалые деньги, Пьер Огюстен теряет и бесценную честь, честь человека и гражданина, честь коммерсанта, дельца, связанного сотнями невидимых нитей с другими дельцами. После такого публичного обвинения ни один из сотен, если не тысяч партнеров не решится продолжать с ним дела, ни один банкир, ни один кредитор не согласится дать ему в долг даже сантим, опасаясь быть облапошенным столь же нагло и беззастенчиво, как это приключилось с доверчивым беднягой Лаблашем. Для него кончено решительно всё. У него отнято всё его будущее. Вернее сказать, ему оставлено будущее позорное, будущее в полном одиночестве и нищете, поскольку с этого дня, за исключением разве двух-трех вернейших друзей, не осмелится подать ему руку, ни один делец и не подумает заключить с ним хотя бы самую плевую сделку. Такого пятна не смоет ничто, даже смерть.