Текст книги "Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше"

Получив такую записочку, графиня де Перигор сломя голову мчится к принцессам и неизвестно что, однако много о чем-то им говорит. Принцессы, как заранее было известно, уязвлены чрезвычайно и, в свою очередь, много о чем-то ей говорят. Примчавшись домой, графиня де Перигор тотчас отправляет Пьеру Огюстену письмо, то есть до зарезу необходимый, черным по белому начертанный документ, который гласит:

«Я рассказала, сударь, о Вашем письме принцессе Виктории, которая заверила меня, что она никогда и никому не говорила ни единого слова, порочащего Ваше доброе имя, поскольку ей ничего такого не известно. Она поручила мне сообщить это Вам. Принцесса даже прибавила, что осведомлена о Вашем процессе, но что ни при каких обстоятельствах и, в частности, на этом процессе её высказывания на Ваш счет не могут быть использованы Вам во вред, поэтому Вам тревожиться нечего…»

Замечательный документ! Однако он появляется всего за несколько дней до начала суда. Стоит из-под руки показать такой замечательный документ тому да другому да третьему, как сотрется вся клевета, бесстыдно посеянная графом и генералом чуть не во всех салонах Парижа. В таком случае общее мнение обернется против клеветника, а общее мнение не может не отразиться на умонастроении даже самых независимых судей, придав вершителям правосудия ещё большее беспристрастие в этом слишком захватанном деле.

Кое-кому Пьер Огюстен и успевает показать столь замечательный документ, но, к сожалению, слишком немногим, и общее мнение не успевает переродиться и закипеть. Время безжалостно поджимает его, времени уже почти нет, дни убегают один за другим. Суд через пять дней, через четыре, через три, через два дня. Суд завтра! Тут необходимо принимать чрезвычайные меры.

И он решается на поступок бестактный, с точки зрения опытного политика глупый, обреченный на полный провал. Если он все-таки делает этот опрометчивый шаг, то, может быть, единственно оттого, что равным образом и для графа и генерала день убегает за днем и что граф и генерал уже не успеет воспользоваться его опрометчивым шагом.

Пьер Огюстен одним духом сочиняет коротенький мемуар, как в те времена именуется изложение обстоятельств судебного дела, и отдает его срочно в печать, надеясь в считанные часы оповестить весь Париж и разделаться с клеветой.

Он, конечно, не может не знать, что в свое личное дело прямым образом впутывать особ королевской семьи не только бестактно, но ещё и предосудительно, недопустимо с точки зрения придворного этикета. Однако он изворотлив, увертлив, изобретателен, он не теряет присутствия духа ни при каких обстоятельствах и хватается хоть за соломинку, лишь бы за что-то схватиться. В этой пиковой ситуации для него выиграть день – значит выиграть всё, и он извещает принцесс о выходе мемуара с письмом графини де Перигор, которого ни под каким видом печатать нельзя. Спрашивается, на что ж он надеется? Он надеется, вероятно, на то, что его собственноручное признание смягчит гнев капризных отпрысков короля и тем удержит излияние этого вполне справедливого гнева хотя бы на один единственный день, хотя бы на час.

Понимая, что гнев всё равно изольется и может повредить ему чуть ли не больше, чем вся высосанная из пальца графско-генеральская клевета, он ещё до выхода мемуара знакомит судей с письмом графини де Перигор и все-таки добивается своего: судьи знают наверняка, кто лжец, клеветник и сутяга, а кто безвинно пострадавшая от клеветы сторона.

Принцессы, как и положено, изливают свой праведный гнев, причем письменно и на весь белый свет:

«Мы заявляем, что мсье Карон де Бомарше и его процесс нас нисколько не интересует и что, включив в свой мемуар, напечатанный и распространяемый публично, уверения в нашем покровительстве, он действовал без нашего соизволения…»

Что они его предают посреди белого дня, такие вещи в Версале в порядке вещей, едва ли он ждет от принцесс иного, возвышенного поступка, он знает их слишком давно и знает насквозь. Предательство со стороны королевской семьи – не самое скверное в этой нелепой и грязной истории. Сквернее всего, что отповедь принцесс помечена пятнадцатым февраля. Ровно через неделю начинается суд. Тут события летят с головокружительной быстротой. На каждый удар противник отвечает встречным ударом. Победителем останется тот, кто успеет нанести последний удар.

Значение этой предательской записки принцесс граф и генерал оценивает в мгновение ока. Его трудами записка размножается в бессчетном количестве экземпляров. Всего два дня спустя эти экземпляры потоком обрушиваются на ошеломленный Париж. Многие должны призадуматься: если человек рискнул обмануть высокое доверие невинных дочерей короля, то не мог ли такой человек обмануть наследника и подделать подпись своего компаньона, о чем давно во всех салонах во все трубы трубят?

Но тут следует ответный, может быть, слишком тонкий, однако сильный и остроумный удар. Каким-то образом получается так, что граф и генерал в течение двух дней успевает отпечатать записку принцесс и пустить её по рукам, а деловитый, сноровистый, расторопный Пьер Огюстен и в течение недели не успевает отпечатать все экземпляры своего мемуара, которое содержит запрещенное запиской письмо графини де Перигор. Таким образом, проделка сволочного графа и генерала на три четверти теряет свою убойную силу, поскольку прямо рассчитана на мемуар, которого не видит никто и в существовании которого сомневаться любой и каждый имеет полнейшее право.

Стало быть, почтенная публика запутана окончательно, на что в первую очередь и рассчитывает изобретательный Пьер Огюстен. Суд начинает свои заседания в полном тумане. В этом деле судьям буквально не видно ни зги. Но это ещё сущий вздор в сравнении с теми непроходимыми джунглями изворотов и лжи, сквозь которые предстоит продраться видавшим виды жрецам весьма потрепанной, искушенной Фемиды.

Сколько ни фанфаронствует граф и генерал де Лаблаш по парижским слонам, с какой твердейшей уверенностью ни ощущает у себя за спиной молчаливое одобрение мстительной дю Барри, он в этом скользком, явным образом пакостном деле не полагается на себя одного. Он приглашает в помощь себе присяжного адвоката мэтра Кайара, дипломированного юриста, крючкотвора такого феерического полета, что его даже не с кем сравнить, даже в России, у нас, где высококлассными крючкотворами хоть пруд пруди, хоть огород городи.

Напротив, Пьер Огюстен полагается исключительно на себя самого. Никогда и ни при каких обстоятельствах он не передоверит самому наилучшему адвокату своей горячо охраняемой чести добропорядочного коммерсанта и гражданина, тем более незапятнанное достоинство честного человека, которое у него всегда под обстрелом из всех калибров сплетен и клеветы и которое в этой каше довольно легко замарать.

Он забрасывает дела и берется лично себя защищать. Он пишет прошения, пункт за пунктом разбирает все выдвинутые против него обвинения, сам лично выступает с речами в суде.

Редчайшее зрелище! У всех на виду, поскольку кропотливыми усилиями обеих сторон за исходом процесса следит весь Париж, грудь с грудью сталкиваются всегда всесильная, ничем не опровержимая клевета и всегда легко уязвимая, всегда беззащитная, всегда и всюду побеждаемая порядочность, поскольку у одной пасть тигра или змеи, а у другой невинная физиономия известного в истории серого козлика.

В сущности, процесс проигран, ещё не начавшись. Что может Пьер Огюстен противопоставить беззастенчивому нахальству, наглым подлогам, хитроумным подделкам, откровенному надувательству и самой отъявленной лжи? Только правду, одну голую правду, которой отчего-то никогда не верит никто, один здравый смысл, который отчего-то ни у кого не в чести, острый ум, который отчего-то у всех вызывает враждебность, благородство духа, которое отчего-то всегда представляется изощрённейшим лицемерием. Не может быть и речи ни о каком равновесии сил и возможностей обеих тяжущихся сторон. Подлость победит несомненно, подлость отчего-то побеждает всегда.

«Какая у меня, однако, необыкновенная судьба!..»

Пьер Огюстен всё это знает отлично и все-таки не может не ринуться в бой, и тут у всех на глазах начинаются чудеса, в которые было бы невозможно поверить, если бы они не были засвидетельствованы беспристрастной историей.

Мэтр Кайар, натурально, выказывает себя во всем своем блеске, ссылается на параграфы и пункты законов, приводит громовые цитаты из авторитетных и наиавторитетных источников и под завесой всей этой юридической шелухи с виртуозностью фокусника истолковывает единственный документ, который гласит, что Пари дю Верне обязуется вернуть долг Пьеру Огюстену Карону де Бомарше.

Разъяренный искусственным вдохновением, возвысив голос и сделав стремительный жест, мэтр Кайар, не приведя, разумеется, никаких доказательств, позволяет себе утверждать, что подпись Пари дю Верне, которую почтенные судьи имеют честь созерцать, несомненно поддельна!

Кажется, трудно придумать что-нибудь более глупое, чем эта явная, откровенная ложь, однако в действительности это вовсе не пошлая глупость, а очень трезвый, подтверждаемый бесконечными опытами расчет. Пусть подлинность подписи доказывает истец, а это дело далеко не простое, и если истец не сумеет ничего доказать, суд окажется вынужденным квалифицировать эту наглую ложь как несомненную правду и процесс будет выигран без малейших усилий, что называется, спустя рукава.

Пьер Огюстен поступает так, как впоследствии поступит блистательный Фигаро в одной из лучших сцен всего мирового репертуара, и произносит что-нибудь близкое к этому: Я должен заметить, господа, что то ли предумышленно, то ли по ошибке, то ли по рассеянности текст был прочитан неверно, ибо в писаном тексте…

И далее, располагая многими автографами своего незабвенного компаньона, он неопровержимо доказывает, что подпись подлинна, что это действительно рука Пари дю Верне и больше ничья.

Мэтр Кайар не смущается, не теряет присутствия духа. Он вновь сочиняет патетический жест и делает второе громогласное заявление:

– Господа, подпись, как нам только что было доказано, за что мы от души благодарны истцу, действительно принадлежит покойному Пари дю Верне, да упокоит его душу Господь, однако была поставлена на бумагу ещё до того, как на нее нанесли предложенный суду документ.

Пьер Огюстен разрушает и эту нелепость. Тогда мэтр Кайар утверждает, с новым патетическим жестом, что подделан сам документ, что документ и подпись в отдельности подлинны, как только что было доказано, за что мы опять-таки весьма и весьма благодарны истцу, однако нисколько не связаны между собой. Далее следует замечательный трюк, который известен всем адвокатам не только закоренелых воров, но и убийц: Пари дю Верне утратил всем известную ясность ума, когда подписывал документ, к тому же, к нашему величайшему сожалению, в деле отсутствует второй экземпляр, а его отсутствие неопровержимо доказывает поддельность оригинала.

У всех присутствующих ум, натурально, заходит за разум. Даже изобретательный Пьер Огюстен, который в любых обстоятельствах сохраняет кристальную ясность рассудка, наконец воздевает вверх потрясенные руки. Он уже не в состоянии что-нибудь прибавить по существу. Он, словно подражая неподражаемому мэтру Кайару, не менее патетически восклицает: О, сколь презренно ремесло человека, который ради того, чтобы захватить деньги другого, недостойно бесчестит третьего, бесстыдно искажает факты, перевирает тексты, не к месту цитирует авторитеты, без зазрения совести плетя сети лжи!

В сходной ситуации блистательный Фигаро выразится более кратко:

– Вы позорите благороднейшее звание адвоката.

Тут видавшие виды жрецы искушенной Фемиды наконец выбираются на тропу. Они объявляют зарвавшемуся мэтру Кайару, что он несколько зарапортовался, решившись квалифицировать документ то поддельным, то подлинным, то снова поддельным. Этим дельным и своевременным замечанием чаша весов как будто начинает клониться в сторону долгожданной и заслуженной победы истца.

Однако, не моргнув бессовестным глазом, находчивый и неустрашимый Кайар тотчас требует у суда злополучный, вдоль и поперек тысячу раз изученный документ для дополнительного ознакомления. Суд не может отказать адвокату ответчика и передает ему листок с обязательством Пари дю Верне. Мэтр Кайар в этой критической ситуации надеется ещё что-нибудь выжать из разоблачающего его ложь документа и, представьте себе, выжимает за одну ночь.

Дело в том, что к документу прилагается также письмо, помеченное Пьером Огюстеном пятым апреля 1770 года, а в письме содержится черновик документа, на обороте которого Пари дю Верне написал: «Вот мы и в расчете». Затем Пари дю Верне сложил послание своего компаньона, запечатал печатью, поскольку изобретательный человеческий ум еще не придумал почтовых конвертов, и с тем отправил назад.

Дотошно просматривая ещё раз это письмо, мэтр Кайар обращает внимание, что подпись «мсье де Бомарше» стоит слишком низко, под запиской Пари дю Верне, где ей никак не следовало стоять.

Наутро изобретательный проходимец предлагает новейшую, поистине феноменальную версию. Пари дю Верне, утверждает он с возмутительным хладнокровием, по какому-то поводу, не имеющему ни малейшего отношения к данному делу, отправил своему компаньону эту записку и написал своей рукой адрес: «мсье де Бомарше». Это понятно? Это судьям как будто понятно. Итак, известный своей недобросовестностью и прочими прегрешениями истец, сообразив, что в записке осталась чистая оборотная сторона, вписал в нее задним числом якобы черновик документа о взаимных расчетах и приложил к делу. На что он надеялся, господа? Он надеялся этой ловкой подделкой ввести высокий суд в заблуждение! Однако эта шулерская махинация, господа, не удалась! Она не удалась благодаря бдительности и догадливости мэтра Кайара:

– Благодаря мне, ваша честь!

Для большей убедительности своей шальной версии мэтр Кайар несколько надрывает то место, где стоит подпись истца, и оставляет слабый след от печати, ловко имитируя безусловную достоверность своего заключения. Он прямо с торжествующим видом указывает: подпись – это вовсе не подпись, а надписанный адрес, на котором стояла печать высокочтимого Пари дю Верне. Нетрудно сообразить, господа, что было дальше. Истец снял печать и при этом несколько повредил край листа, чем, вне всяких сомнений, и подтверждается, что сначала высокочтимый Пари дю Верне написал своему компаньону несколько строк, и лишь после этого на свет божий появился черновик документа о взаимных расчетах. Мошенник разоблачен! Высокому суду остается лишь вынести справедливый вердикт, подвергающий мошенника заслуженному и суровому наказанию!

Что творится после столь бесстыдного заявления в зале суда, нам неизвестно. Что творится в избиваемой душе Пьера Огюстена, можно представить: он онемел. Он не может не понимать, что его дело проиграно окончательно, что он лишен чести, лишен доверия банкиров и коммерсантов до конца своих дней, поскольку эту несомненную, ни с чем не сравнимую ложь опровергнуть нельзя. В этой невероятной истории с будто бы подделанным векселем не может быть места ни здравому, ни самому высшему смыслу. Эта откровенная, наглая ложь вообще по ту сторону разума. Такую ложь не опровергнет никто.

Таким образом, как это происходит всегда, верх берет не честь и достоинство, не порядочность, не образованный ум и благородные принципы чистой морали, а оголтелая ложь, бесчестность, бессовестность, беспринципность, клевета и подлог. Победа всегда на их стороне. Стало быть, занавес пора опустить.

И лишь шальной, этой сволочью не предвиденный случай спасает честь и достоинство от позорного поражения. Когда в зале суда после заявления мэтра Кайара воцаряется мертвая тишина, поднимается неприметный, прежде ни разу не заявивший о себе человек, тоже адвокат по профессии, мсье де Жонкьер, имя которого в данном случае следует произносить с особым почтением. Мсье де Жонкьер откашливается и тихим голосом говорит:

– Это имя написано мной.

Тишина воцаряется нестерпимая. Все воспаленные взоры обращаются на неуместно сострившего шутника.

И в этой гробовой тишине голос мсье де Жонкьера раздается несколько громче:

– Я написал имя на документе, нумеруя его, как положено, согласно закону.

И в качестве неопровержимого доказательства тут же у всех на глазах несколько раз пишет славное имя Пьера Огюстена Карона де Бомарше, только что обвиненного в злостном подлоге, имеющем самую низменную, корыстную цель.

Все ошеломлены. Почерк, которым начертано имя, действительно принадлежит аккуратному, добросовестному делопроизводителю, который не более как исполнил свой долг. Суд онемел. Вместе с судом единственный раз в своей подлой жизни онемел и Кайар. Этому виртуозу юридической фикции нечего больше сказать.

Только по этой причине, а вовсе не благодаря желанному торжеству разума и справедливости, двадцать второго февраля 1772 года Рекетмейстерский суд выносит решение в пользу истца и вменяет графу и генералу Лаблашу в обязанность произвести расчет в полном соответствии с документом, подлинность которого ни у кого более не вызывает никакого сомнения.

Это, конечно, победа, однако блистательной эту победу не назовешь, поскольку это пиррова победа, даже похуже, ведь вошедший в историю Пирр, полководец и царь, все-таки сохранил половину боеспособных, прекрасно подготовленных войск, тогда как Пьер Огюстен в результате этой победы теряет инициативу, а инициативе принадлежит более, чем половина победы.

С этого дня граф и генерал де Лаблаш имеет полное право подать апелляцию, и граф и генерал де Лаблаш апелляцию подает. Вся эта паскудная канитель должна повториться с начала, с прибавлением новых сногсшибательных вариаций бесстыдного мэтра Кайара, тогда как постановление суда известно заранее, поскольку граф и генерал де Лаблаш, используя свое законное право на все сто процентов, подает апелляцию в насквозь развращенный, насквозь продажный парламент Мопу, который кормится из раздушенных цепких рук дю Барри. Поражение Пьера Огюстена Карона де Бомарше в этом продажном парижском парламенте предрешено.

Нечего говорить, какой это страшный удар для него, однако, полгода спустя, обрушивается на его бедную голову ещё более страшный, неотразимый удар: семнадцатого октября умирает его единственный сын Огюстен. Причина его ранней смерти остается полностью неизвестной. Ещё недавно счастливейший из отцов, Пьер Огюстен поражен в самое сердце. Такая рана едва ли может зажить. Во всяком случае, имя несчастного сына он больше ни разу не произносит до конца своих дней. Это неудивительно.

Удивительно то, что никто на этот раз не догадался обвинить его в отравлении сына.

Глава пятнадцатая
Внезапный сюжет

Что он проиграет процесс, злонамеренно перенесенный в парижский парламент, сформированный продажным прохвостом Мопу единственно для безоговорочного ублаготворения самых непомерных притязаний королевской любовницы, у Пьера Огюстена едва ли имеются какие-либо сомнения. Он в здравом уме, а потому нужно повторить ещё раз: обвинительный приговор для него предрешен.

Однако этот замечательный человек никогда не сдается без боя. Он не способен безропотно покоряться неблагосклонной судьбе, он не может не ввязаться в борьбу, даже если на победу не остается ни единого шанса. Он вечно непобежденный, а потому и непобедимый, несмотря ни на что.

Он все-таки ведет подготовку к процессу, но ведет её самым неожиданным образом. Пусть он проиграет, но он отомстит, причем отомстит не лично графу и генералу, не лично бесподобно-продувному мэтру Кайару, это низко и пошло, столь мелкая месть мало занимает его. Он отмстит, он бросит вызов всему устаревшему, косному, всему тому мироощущению и миропорядку, которые ежедневно и ежечасно порождают такую гадость и рвань как граф и генерал де Лаблаш и мэтр Кайар, который, вместо того чтобы честь по чести блюсти правосудие, так нагло, но безнаказанно насилует и искажает его.

Он как за якорь спасения хватается за едва намеченный, кое-как разработанный сюжет своей комической оперы, так глупо и кстати брошенный незадолго до представления знаменитым певцом, и с новой мыслью, вложив в работу всю свою накипевшую страсть, заново разрабатывает его.

Теперь он глядит на затасканный, всем известный сюжет совершенно другими глазами. Возможно, он и сам поражен. Открытия следуют одно за другим. И прежде всего он обнаруживает одно обстоятельство, поразительное по своей простоте: сюжет замешан на вечной, неистребимой, неумолкаемой, исключительно человеческой потребности, человеческой страсти – любить и жениться. Влюбляются и женятся во все времена, влюбляются и женятся без исключения все, не считая, конечно, больных и уродов, влюбляются и женятся независимо от сословия, состояния, положения в обществе, внешности, роста и возраста. Пожалуй, это единственное событие в человеческой жизни, когда наружу выступает именно человек, со своей волей или безволием, со своим характером или со своей бесхарактерностью, со своей глупостью или умом. В сущности, это единственное событие, в котором каждый из нас принужден участвовать лично, как принужден лично участвовать в собственной смерти, единственное событие, которое каждому из нас по плечу, так что спустя полстолетия другой блистательный комедиограф, имевший большое счастье, или несчастье, родиться в занесенной снегом России, бросит презрительную, блестящую реплику: «Детей иметь кому ума не доставало!»

В самом деле, Пьер Огюстен явным образом приходит в экстаз. Он слишком долго и тесно знает эту бессильную, бесхарактерную, разъеденную вырождением и упадком аристократию, чтобы не презирать её всей своей здоровой плебейской душой. Все они, эти дрянные маркизы и герцоги, эти Сен-Симоны, Ришелье и Лаблаши, ему ниже, чем по колено, в сравнении с ним они морально прохвосты, а умственно сущие дети. С ними он не стал бы и связываться, с ними не захотел бы знакомиться и не смог бы никакого дела иметь, настолько они беспомощны в житейских делах, а попросту глупы. Всё, что они способны противопоставить ему в этой схватке, в которую всегда и везде превращается жизнь, так это свои звучные титулы и безмерные свои привилегии, против силы и власти которых он принужден ополчать весь свой громадный, изворотливый, непогрешительный ум. Это единоборство, которое ведется веками, и в этом проклятом единоборстве не заслуженных привилегий и прирожденных талантов верх чаще всего берут привилегии, втаптывая в грязь, а то и просто-напросто сметая с дороги прирожденный талант. Ему ли об этом не знать! А лиши кто-нибудь этих расфранченных господ привилегий, поставь их в положение, где им придется полагаться лишь на характер и ум, что останется от них, кроме шляпы и лент? Останется пшик.

Так он находит истинный узел комедии. Комедия в том, что влюбляется и женится граф. И в том и в другом Пьер Огюстен знает толк, легко и блистательно овладевая той женщиной, которая приглянулась ему. Он отлично знает и то, как естественно и без особенной канители влюбляется и женится всякий плебей. Он знает, как знают и все, что и самый последний крестьянин совершает этот общечеловеческий акт, не напрягая ума.

Но только не граф. Купить женщину, принудить её, соблазнить её богатством или высоким своим положением – все эти ничтожества на такие пакости мастаки. Что делал бы сам великий король, не сбивайся с ног его верные слуги, которые исправно поставляют в его спальню девочек от десяти до двенадцати лет, не опустошайся казна на его фешенебельных шлюх, та казна, которую наполняют налоги, безжалостно содранные именно с тех, кто в любом человеческом деле неизмеримо превосходит своего бесталанного короля? Угас бы в ничтожестве великий король, ни одна женщина, скорее всего, не соблазнилась бы им, как мужчиной, а если и соблазнилась бы, то как бы решился он к ней подступить?

Комедия, стало быть, в том, что граф не имеет способности жениться сам по себе, не прибегая к помощи со стороны. Чтобы исполнить роль обыкновенного человека на этой грешной земле, графу нужен слуга. Лично, сам по себе, без слуги, отданный всем ветрам жизни, граф ничтожен и глуп, лично, сам по себе, без слуги граф не годится даже в шуты. Граф, лишенный слуги, не умеет шагу ступить, не в состоянии передать обыкновенной любовной записки. Граф – это фикция, вздор, чепуха, как только граф пускается действовать на положении простого человека толпы.

Совершив это поразительное открытие, Пьер Огюстен преображает старый-престарый, множество раз перелицованный, всеми затасканный и всем до оскома известный сюжет. В полной неприкосновенности остается одна роль девицы, поскольку иных ролей у девицы не может и быть. Розина остается в меру предприимчивой, в меру ловкой кокеткой, как ей и положено в этой извечной мышеловке замужества быть. Все прочие роли изменяются самым решительным образом, в первую очередь роль опекуна и слуги. Во всех комедиях этого рода опекуны стары и глупы, неуклюжи и жадны, вечная мишень для насмешек, обманов и каверз, над ними потешаются, их водят за нос, их непременно обводят вокруг пальца в финале, и эта победа не составляет большого труда.

Пьер Огюстен превращает опекуна в хитрого, умного, неуязвимого Бартоло, который цепко обороняется, разрушает все козни, подстроенные на посрамленье ему, не только отражает, но и наносит чувствительные удары, которые повергают его противников в прах. Слабый, беспомощный, смешной персонаж становится достойным и сильным противником. Он надежно, надлежащим образом защищает свои интересы, а вместе с этими личными интересами столь же надежно охраняет весь устарелый порядок вещей, основанный на всесилии привилегий, поскольку его опекунство не что иное как привилегия, наделяющая его преимуществом, которого его молодой соперник лишен. Он не только с удивительной ловкостью распутывает все уловки противника, но и обрушивается на все величайшие достижения нового века, проклиная как очевидную глупость закон всемирного тяготения, электричество, веротерпимость, прививание оспы, энциклопедию, вольномыслие, а заодно и мещанские драмы, в которых ему, надутому смехотворным тщеславием, не находится достойного места.

Это уже не легковесный, комический, безнадежно влюбленный старик. Это непоколебимый оплот целого миропорядка. Словом, это не Лаблаш, это скорее Кайар. Ещё раз вглядевшись в этот крепкий и своеобычный характер дипломированного прохвоста, Пьер Огюстен не может не понимать, что оплот целого миропорядка не сразить и самым оглушительным хохотом, не свалить с ног одним ловким ударом и самого крепкого кулака. Этой силе необходимо противопоставить равную, даже, вернее, превосходящую силу.

Тут наступает черед Фигаро. С этим вечным лакеем сотен и сотен мелких и крупных комедий, способным самое большее прочитать приличное случаю нравоучение своему бесстыдному господину и подержать его стремя, в ожидании, пока господин браво вскочит в седло, тоже приключается самая поразительная, самая невероятная метаморфоза. Этого истинного плебея, этого бродягу без роду и племени Пьер Огюстен властью гения превращает в героя, в главное действующее лицо, без которого комедия не могла бы даже начаться, настолько высокопородистый граф без посторонней помощи не способен шагу ступить. Фигаро соображает, Фигаро проникает в суть ситуации, Фигаро сплетает интриги, Фигаро направляет каждый поступок бестолкового графа, Фигаро тут и там действует сам, Фигаро терпит одно поражение за другим, Фигаро валится с ног, поражаемый сильным и ловким противником, Фигаро вновь поднимается как ни в чем не бывало и с новой энергией бросается в бой. Наконец Фигаро побеждает, побеждает силой воли, силой энергии, силой ума, и если в самый последний момент, когда, казалось бы, всё погублено неиссякаемым Бартоло, граф и Розина всё же подписывают брачный контракт, то на месте графа с полным правом должен стоять его великолепный, его блистательный, его непобедимый слуга. Плебей торжествует благодаря своим дарованиям. Впервые привилегия и дарование поставлены друг против друга, проверены на прочность, на слом, впервые подведен убийственный для привилегий итог.

После того как совершено открытие такого масштаба, все персонажи сами собой расставляются по местам, интрига закручивается так же искусно, как стальная пружина в часах, комедия летит неудержимо вперед и уже подлетает к концу, и в этот момент на счастливого автора обрушивается новый, на этот раз прямо смертельно опасный удар.

Пьер Огюстен, как выясняется вновь, кому-то очень мешает, вовсе не одному графу и генералу Лаблашу или мэтру Кайару, тем более, что граф-генерал и его адвокат так основательно обделали дело, что приговор парламента могут заранее положить в свой карман. У них нет причин накануне процесса устранять своего на этот раз по закону ошельмованного ответчика. Ответчик им крайне нужен, чтобы в ближайшие недели, когда начнется хорошо отрепетированный спектакль правосудия, публично ошельмовать его и лишить прав, то есть растерзать его честное имя у всех на глазах и с тем оставить ему жизнь на вечную казнь и вечный позор.

Кому-то другому, кто навсегда остался в тени, этого шельмования мало. Кто-то жаждет отнять у него свободу или самую жизнь. Именно этот невидимый враг науськивает герцога де Шона, его странного друга, легко приходящего в безобразное бешенство, нашептывая ему, будто Пьер Огюстен, лицемерно прикрываясь священными узами дружбы, давным-давно состоит в любовной связи с актрисой Менар. Каждый ревнивец готов поверить как непреложному доказательству любой клевете. На этот раз ревнивцу тем легче поверить во всякий вздор, что весь Париж не уставая злословит о головокружительных победах этого ненавистного всем Бомарше.

И все-таки легковерие герцога поразительно. Утомленная непрестанными скандалами с буйным любовником, к тому же, видимо, в очередной раз избитая им, актриса Менар вместе с маленькой дочерью довольно долгое время скрывается в монастыре. Сколь ни соблазнительны анекдоты всякого рода, монастырские стены все-таки служат неодолимой преградой даже для самого герцога, так что герцог вынужден ограничиться покаянными письмами и значительными денежными приношениями, чтобы умилостивить любовницу и вернуть её к привычным светским забавам. Не думаю, чтобы стены монастыря оказались для Пьера Огюстена менее неприступны. К тому же он с головой уходит в комедию, мысленно видит последнюю точку и уже договаривается с ближайшими из друзей, что со дня на день станет читать. Эти важные обстоятельства сами собой говорят, что у него не имеется ни времени, ни желания проникать сквозь монастырские стены и пускаться в головоломные приключения, даже если бы речь шла не об этой многим доступной актрисе Менар.