Текст книги "Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове"

Глава двадцать четвертая
Спасение

На большее его не хватает. Он отправляется к дядьке, узнает, что дядьке, в его отсутствие, вопреки всем декретам и мандатам с круглой печатью, силой подселили какую-то вредную парочку, и просит немного картошки и немного муки. Дядька, распаленный почти кровожадной борьбой за выселение нахально вселившейся парочки, великодушно прибавляет целую бутылку постного масла. Борис Земский дает в долг миллион.

Продуктов и денег хватает на несколько дней. Подворачивается какая-то труппа бродячих, страшно голодных актеров, которые намереваются что-то играть на окраинах, лишь бы заработать на картошку и хлеб. Без колебаний, припомнивши сладкий опыт своих самодеятельных детских спектаклей, он решается играть вместе с ними, соглашаясь на самые нищенские, если не оскорбительные условия:

«Плата 125 за спектакль. Убийственно мало. Конечно, из-за этих спектаклей писать будет некогда. Заколдованный круг…»

В этот катастрофически-безвыходный миг приходит телеграмма из города Киева: мама, светлая королева, в ночь на первое февраля, заразившись от Гладыревского, скончалась от тифа.

Проезд по железной дороге стоит триста рублей километр. Таким образом, о поездке на погребение не может быть речи. В тот день у него назначен спектакль. Можно представить, с каким камнем на сердце отправляется он лицедействовать. Однако в театре его встречают новым, увы, беспощадным ударом: труппа распалась. Он возвращается абсолютно разбитым и всю ночь пишет в город Киев письмо. Кому оно адресовано? Наде? Нет, оно адресовано только что оставившей белый свет маме. Вновь, после долгого перерыва, он обращается к ней, употребляя заглавную букву, на «Ты». Он пишет о том, что она значила, чем была в жизни осиротевших детей, которых во имя светлой памяти матери просит хранить их прежнюю, их бесценную дружбу.

Девятого февраля 1922 года он записывает в своем дневнике:

«Идет самый черный период моей жизни…»

Он ошибается только в одном: впереди его поджидают периоды много черней.

Борис Земский хлопочет, хлопочет и наконец протискивает его на должность заведующего редакционной части в Научно-техническом комитете, на должность довольно хорошую в смысле пайка. Однако Михаил Афанасьевич видит заранее, что должность сведется на побегушки. Паек за безделье, не больше того. Он по-прежнему, в прохудившихся валенках и в дырявом пальто, мечется по холодной Москве в поисках материала для фельетона, для очерка, для хроники. Всё равно для чего. Лишь бы куда-нибудь пристроить в печать и заработать на фунт, на полфунта черного хлеба. За проклятую квартиру, между прочим, тоже надо платить.

И ему открывается в каждой улице, на каждом углу, что жизнь в преобразованной, разворошенной Москве течет феерически:

«Самое характерное, что мне бросилось в глаза: 1/ человек плохо одетый – пропал; 2/ увеличивается количество трамваев и, по слухам, прогорают магазины, театры кроме «гротесков»/ прогорают, частные художественные издания лопаются. Цены сообщить невозможно, потому что процесс падения валюты принял головокружительный характер, и иногда создается разница при покупке днем и к вечеру. Например, утром постное масло – 600, вечером – 650 и т. д. … Замечателен квартирный вопрос…»

Борьба дяди Коли, несмотря на все его охранные грамоты, заверенные настоящей круглой печатью, оканчивается ничем, и нахальная парочка навсегда отхватывает часть жилья у известного гинеколога, имеющего громадный прием. Дядю Мишу выставляют в гостиную, а в его комнату вселяется пара, которая ввинчивает лампочку в сто, другую в пятьдесят свечей и ни ночью, ни днем не желает эту подлую иллюминацию выключать, поскольку счетчик остается по-прежнему общим, и дяде Мише ещё приходится за это пролетарское свинство платить.

В здании Второго университета на Девичьем поле назначается суд над «Записками врача» Вересаева. Михаил Афанасьевич тоже приходит, толи вспомнив при случае, что он тоже лекарь с отличием, толи понадеясь и на этом паршивом суде ухватить что-нибудь для газет.

Уже с половины седьмого черные тучи студентов ломятся в помещение, отведенное для суда. В помещении яблоку негде упасть. В президиуме за красным столом восседают седые профессора и сам автор «Записок врача», некрасивый, замечательно лысый, с умными глазами и набрякшими веками, с лицом пожилого еврея. Профессора отчего-то выглядят нудными, вопросы ставят тяжелые. Студенты, несмотря на бессчетные смены властей в предыдущий период русской истории, правды ищут, ищут скорейшего разрешения самых жгучих проблем бытия.

Самый горячий, самый насущный вопрос, слава Богу, не хлеб. А вот возможно ли всякое серьезное дело без человеческих жертв. Возможно ли в новом обществе жить для блага отдельных лиц. Или же благо коллектива важнее. И при этом молодые энтузиасты с замороченными мозгами дружно обвиняют старого литератора в индивидуализме. Орут с мест, что до блага отдельных лиц им дела нет, что именно благо всего коллектива для них превыше всего, а на отдельного человека плевать.

Старый литератор отвечает неторопливо, интеллигентно, умно, как не удавалось слышать давно, с бывших лет:

– Есть два рода коллективизма: коллективизм пчел, муравьев, стадных животных, первобытных людей – и тот коллективизм, к которому стремимся мы. При первом коллективизме личность, особь – полнейшее ничто, она никого не интересует. Трутней в улье держат до тех пор, пока они нужны для оплодотворения матки, после чего их беспощадно убивают или выгоняют из улья, осуждая на голодную смерть. Стадные животные равнодушно бросают больных членов стада и уходят дальше. Так же поступали дикие кочевые племена с заболевшими или одряхлевшими сородичами. Можем ли мы принять такой коллективизм? Конечно, нет. Мы прекрасно понимаем, что коллектив сам по себе есть не что иное, как отвлечение. У него нет собственного сознания, собственного чувствилища. Радоваться, наслаждаться, страдать он способен только в сознании членов коллектива. Главный смысл и главная цель нашего коллективизма заключается как раз в гарантировании для личности возможностей широчайшего её развития. В первобытно-людском и животном коллективе попрание интересов особи есть не только право коллектива, но даже его обязанность. Для нас это – только печальная необходимость, и чем будет её меньше, тем лучше. Нам покажется диким отвернуться от старика, всю свою жизнь проработавшего для коллектива и теперь ставшего ему ненужным. Он для нас – не отработанная в машине гайка, которую за ненадобностью можно выбросить в канаву, он для нас – брат, товарищ, и мы должны сделать для него всё, что можем…

Этот насущный вопрос обсуждается всюду. Интеллигентные люди требуют гарантий для личности, торжества закона и права, отвергают командование со стороны комиссаров, которые большей частью раздобылись начальным, приблизительным образованием, а лезут везде указывать и управлять. Хуже того, интеллигентные люди считают единственно плодотворным местное самоуправление свободно избранных, строящихся снизу и самодеятельных организаций. «Летопись дома литераторов» так прямо и заявляет:

«Не пора ли уже сейчас признать, что свободный товарообмен неразрывно связан с допущением свободного обмена идей…»

Вопрос чрезвычайно серьезный. От его разрешения зависит целиком и полностью будущее страны. Новая власть, с порога отбросившая права личности, закон и свободу идей, колеблется прямо ответить на столь злободневный вопрос. Даже пытается несколько посмягчить свой тотальный террор, ставший привычным за годы гражданской резни. Слишком много взявшая на себя ВЧК упраздняется, ко всеобщему удивлению и облегчению. Учреждается ГПУ, у которого отнимается право суда. Шутка сказать, стране дается уголовное законодательство. Наконец!

Однако большевики в своем самомнении упорно сохраняют монополию власти и с чрезвычайной энергией охраняют её от любых посягательств, даже от мысли о посягательстве. Проводятся массовые аресты меньшевиков. Готовится суд над эсерами. И тех и других обвиняют в тайной антисоветской борьбе, вопреки тому очевидному обстоятельству, что и меньшевики и эсеры публично объявляют о своем полном признании всех советских законов. Борьба однако же объявляется тайной. Словечко опасное, страшное. Сильно пахнет всё ещё обостренным революционным чутьем. Полагаясь на это чутье, истребляют одних, чтобы запуганы оказались все остальные. В газете «Правда» помещается статья под характерным названием «Иллюзии контрреволюционной демократии». Статья угрожает всем, кого ещё не покидает надежда на самоуправление снизу, на свободу идей:

«Позволить «внутреннему врагу» обойти нас с тыла мы ни при каких обстоятельствах не намерены. Между тем стратегия либеральных демократов в том и состоит, чтобы использовать время нэпа, быстро разрастись в порах нашего советского организма, против этого советского организма…»

Другая статья самим своим заголовком вопит:

«Диктатура, где твой хлыст?»

В этот переломный момент начинает выходить новая партийная газета «Рабочий». Каким-то чудом Михаил Афанасьевич попадает в неё. Причем в первом же номере, первого марта 1922 года, он помещает заметку о Второй ситцевой фабрике «Когда машины спят», подписав её ещё одним псевдонимом «Михаил Булл».

Однако условия службы в партийной газете оказываются сволочными, другого, приличного слова не подобрать. Впрочем, не в одной только этой, а и во всех, в которых ему за кусок хлеба придется служить. Редактор управляет газетой, имея непоколебимое убеждение в том, что журналист обязан, а значит и может по совести написать всё, что угодно редактору. Главное же, подобно любому редактору всех времен и народов, имея ещё более непоколебимое убеждение в том, что журналисту решительно всё равно, что писать.

Накануне революционного праздника человек с таким убеждением вызывает будто бы не имеющего никаких убеждений сотрудника и стальным голосом бросает ему, точно спускает курок:

– Надеюсь, вы разразитесь хорошим героическим рассказом.

В большинстве случаев несчастный сотрудник, за кусок хлеба, бывает и с маслом, уже в самом деле давно растерявший свои убеждения, если, конечно, что-то вроде убеждений имел, таким способом превращенный нынешней властью в скота, сломя голову мчится к столу и с новым, уже поселившимся убеждением униженного раба, что исполняет свой долг, действительно разражается. Однако же разражается он, разумеется, не хорошим, а сквернейшим рассказцем, который тем не менее принимается редактором с искренней похвалой.

Михаил Афанасьевич в таких случаях бледнеет, краснеет и мнется. Ему страстно хочется растолковать своему самоуверенному работодателю одну безусловную истину, которую опровергнуть нельзя:

– Для того, чтобы разразиться хорошим революционным рассказом, нужно прежде всего самому быть революционером и радоваться наступлению революционного праздника. В противном случае рассказ у того, кто им разразится по денежным или по иным побуждениям, получится скверный.

Да каким же образом решиться растолковать эту вечную истину человеку с партийным билетом в левом кармане военного или полувоенного френча, под которым так грозно колотится пролетарское сердце? Никак не решиться, если, конечно, данный человек не круглый дурак. Тем более, что данный человек, не будучи круглым дураком и без желания пропасть ни за грош, разражается в газете «Рабочий», как и в прочих новых газетах, исключительно по денежным, а не по каким-либо иным побуждениям, получая за эту сволочную продажу своего интеллекта тридцать миллионов рублей, которые, совокупно с пайком, вмещающим судочек хлопкового масла и немного муки, и сорока миллионами, добытыми такой же продажей своего интеллекта в Научно-технической комиссии, составляют приблизительно половину того, что необходимо ему, чтобы выжить в этой новой, перевернутой вверх ногами стране.

И он разражается чем ни попало, изворачиваясь, вертясь, лишь бы не касаться для него абсолютно немыслимых тем, на которые пришлось бы разражаться исключительно ложью. И кой как прямой лжи избегает и позволяет себе, поскольку абсолютно не в чем ходить, приобрести за четыре с половиной миллиона ботинки, английские, ядовито-желтейшего цвета.

Впрочем, ещё более ядовитого свойства судьба и тут смеется над ним. И в этом вполне прозаическом предприятии она настигает его: он спешит покупать, подсчитав, что через несколько дней, быть может, часов, точно такие ботинки подскочат до десяти миллионов. Дома, разумеется, неторопливо осматривает дорогое приобретение и обнаруживает, что приобрел несусветную гадость: желтый цвет такого ядреного колера, что режет глаза, ботинки жульнические, американские, подметки картонные, имитированные этими патентованными заокеанскими проходимцами под натуральную кожу. И он испускает почти истерический вопль:

– Господи! Боже мой! До чего же мне это всё надоело!

Прямо-таки руки опускаются сами собой: гражданам отменяют пайки, а белый хлеб уже триста семьдесят пять тысяч за фунт, сливочное масло один миллион двести тысяч, тоже за фунт, да за комнату приходится полтора миллиона платить, хотя платить за неё не хочется ни гроша, до того эта паршивая комната осточертела ему.

И тогда он, целыми днями колесящий по сволочным газетным делам, втискивается ещё и на должность конферансье в какой-то вшивый театрик, который, разумеется, обещает платить, но пока неизвестно сколько и ещё более неизвестно: когда?

Нервы ни к черту, само собой. Он бывает в Трехпрудном у Слезкина, сутулится, рассказывает остроумно и зло, какая гадость и рвань благоденствует на каждом шагу, изгаживая окончательно всё, что ещё не успели изгадить, воздевает руки к закопченному потолку, воздевает туда же глаза и вопрошает в тоске:

– Когда же всё это кончится, а?

Понимает, что не кончится никогда, и объявляет брезгливо:

– Нынешняя эпоха – это эпоха свинства.

А когда Слезкин, истребивший свой интеллект на роман, в котором выводит его нежелающим голым ходить, начинает выспрашивать о том времени, недавнем ещё, когда вместе погибали от звериного голода в освобожденном Владикавказе, в виду Столовой горы, он скрежещет зубами, но отчего-то хвалит роман. Или, может быть, это лишь самовлюбленному Слезкину кажется, что хвалит, а не бранит.

Ещё забегает к Борису Земскому и погружается в домашний уют, в тишину, поскольку человек превосходный и прекрасно усвоил науку, как выжить, когда выжить нельзя:

«Как у него уютно кажется, в особенности после кошмарной квартиры № 50! Топится печка. Вовка ходит на голове, Катя кипятит воду, а мы с ним сидим и разговариваем. Он редкий товарищ и прелестный собеседник…»

Борису тоже нравится, так что однажды своими теплыми чувствами Борис письменно делится с братом Андреем:

«Булгаковых мы очень полюбили и видимся почти каждый день. Миша меня поражает своей энергией, работоспособностью, предприимчивостью и бодростью духа… Можно с уверенностью сказать, что он поймает свою судьбу, – она от него не уйдет…»

Между тем состояние его отвратительно. Всё, что творится вокруг, противно ему. Вызывает в душе его раздражение. И стоптанная рвань на ногах москвичей. И продающие душу поэты, которые с постными ликами вечно пьяных людей кое-как слагают идиотские вирши. И сами вирши, в которых слово «взвейтесь» рифмуется с редчайшим словом «развейтесь». И красных воинов, которые своей железной рукой бестрепетно держат за горло страну, готовую развалиться на сто тысяч частей.

И когда неутомимый редактор повелевается ему разразиться и позвучней описать военный парад, он, человек штатский и мирный, пишет со стиснутыми зубами, стараясь не выдать своих истинных чувств, так что чувства прорываются исподволь, только сквозь грохот и лязг, что-то уж слишком обильно нагроможденных один на другой:

«В десять по Тверской прокатывается оглушительный марш. Мимо ослепших витрин, мимо стен, покрытых вылинявшими пятнами красных флагов, в новых гимнастерках с красными, синими, оранжевыми шевронами, в шлемах, один к одному, под лязг тарелок, под рев труб, рота за ротой идет красная пехота…»

Он приспосабливается. Однако не перековывается. Не продается. Не меняет своих убеждений. Не уступает ни пяди. Он впадает в уныние, он падает духом. Тем не менее не прекращает биться как рыба об лед, не прекращает работать по всем направлениям, не прекращает искать, поскольку судьба то и дело выбрасывает ему один и тот же черный билет с короткой, но выразительной надписью:

«Смерть».

«Увидев его, я словно проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то, что удары сыпались на меня градом…»

Он не сдается. В этом великая мудрость и великая тайна его. И в самом деле в конце концов находит судьбу.

Или, может быть, это сама переменчивая судьба внезапно находит его.

Часть вторая

Глава первая
Он наконец начинает

В Москве валятся на прилавки один за другим альманахи. В альманахах помещают одни и те же, давно установившиеся, давно известные имена, чему не приходится удивляться, поскольку расчетливые издатели альманахов таким простым способом, испытанным, беспроигрышным, самым надежным, поступают и поступали во все времена. Мысли мелкие. Покупателей нет. Тоже открываются один за другим книжные магазины, точно рысью друг за другом спешат. Но и у них, спеши не спеши, покупателей тоже не густо, читатель пропал.

У Михаила Афанасьевича мысли имеются, даже серьезные, покрупней, однако он всё ещё начинающий. Перед ним каменной глыбищей громоздится извечный вопрос, который приходится разрешать без исключения всем, кто оказывается в незавидном его положении без прочных связей и чудодейственных телефонных звонков: чтобы печататься, надо иметь известное, желательно громкое имя, а чтобы такое имя иметь, надо печататься, так как же тут быть?

Разумеется, ничего нового он не придумывает, поскольку в этом загадочном деле ничего нового придумать просто нельзя. У каждого альманаха имеется свой редактор, издатель, от которых непосредственно и зависит содержание книжки, обязанной принести им серьезный доход. Следовательно, необходимо проникнуть, явиться, лучше с рекомендательным письмом от кого-то, после телефонного звонка того и сего, кто уже знает тебя, ну, там, встречались у тех-то и тех-то, выпивали с тем-то и тем-то, кого уже знает издатель или редактор. Понравиться редактору. Понравиться издателю. Произвести впечатление. Очаровать. Заставить слушать себя и тут уж блеснуть, желательно, по неимению опыта в такого рода делах, глубокими мыслями, чтобы издатель, а следом за ним и редактор ни в коем случае не смогли тебе отказать, даже если по первому взгляду и были намерены совершить этот злостный поступок против тебя, этот, без сомнения, кощунственный акт.

Ужасно наивно, а другого выхода нет. Во время своих бесконечных метаний по бесконечно голодной Москве в поисках предметов для своих наполненных лязгом корреспонденций в пролетарскую газету «Рабочий» он забегает повсюду, где хотя бы отдаленно слышится типографский станок. Надо полагать, с его дерзкой энергией, с его страстным и вполне разумным желанием во что бы то ни стало остаться в живых, он везде побывал. Более точных адресов нам уже, видимо, не узнать никогда. Правда, известен доподлинно такой адресок: Моховая, 1, издательство под неосторожной вывеской «Костры». Издатель, он же писатель, Архипов, Николай Архипович. Приятнейший человек. Доброжелательный и приветливый. Даже дельный, хотя «Костры» явным образом его дышат на ладан и прогорят полгода спустя. Прогорят, может быть, оттого, что порядочный человек. Или чудак. Представьте себе: авторам платит весьма и весьма хорошо!

Михаил Афанасьевич обвораживает, завлекает, читает. Николаю Архиповичу нравится очень. Смеется. Обещает помочь. Однако по каким-то невыясненным причинам не делает решительно ничего.

Другим тоже нравится. Другие тоже смеются. Тоже обещают с доброжелательными, открытыми лицами. И тоже не делают ничего.

Образуется замкнутый круг, и уже начинает из тьмы выплывать паршивая, но трезвая мысль, что ему никогда из этого чертова круга не выбраться.

Даже не круг, а какая-то глухая стена. Высоченная. В три этажа. Да ещё колючая проволока пущена поверху. Бастион. Только что мерзейшие пулеметные рыла со всех сторон не торчат, не целят в тебя. Так не любят в литературных кругах новичка. Ну, и это, конечно, понятно: новичок ещё не изведанный, но обязательный враг тому, кто имя себе уже накачал.

И вдруг сенсация страшная, по тем временам сенсация века: русские эмигранты издают в ихнем Берлине газету, по-русски, название «Накануне», формат небольшой, цена номера всего сто пятьдесят тысяч марок, имеет три приложения, кинообозрение выходит под редакцией какого-то Мельника, экономическое редактирует известный профессор Швиттау, а во главе литературного стоит, кто бы вы думали? Алексей Толстой, граф! До революции собрание сочинений, чуть не пятнадцать томов! В эмиграции книга за книгой, на французском, на немецком, франки, марки, о голоде не может быть речи, какая тут речь! И в первых же двух номерах, апреля 29 и 30, воспоминания, и кого? глаза видят, а не постижимо уму: М. Горького, самого, мировая фигура, первейшей величины, лучший друг всех этих уэльсов, ролланов, барбюсов и многих ещё! И вспомнил о ком? Об Иоанне Кронштадтском! Ну, благословил! Благословил так благословил!

И вся эта эмигрантская благодать допускается новой властью в Москву! И каждый божий день аэропланы компании Дерулюфт доставляют в Москву пачки свежеотпечатанных в ихнем Берлине газет! И эти пахнущие эмиграцией, пахнущие заграницей газеты продаются во всех московских газетных киосках! Хватай и читай! И расхватываются в мгновение ока, что разумеется само собой! И все интеллигентные люди наперебой презирают её! Им на Алексея Толстого, графа, плевать! Им на М. Горького тоже плевать! Иоанн Кронштадтский тоже никто и ничто! Даже откровенно говорят о рептильности! А за что?!

Очень просто ответить на этот серьезный вопрос: все интеллигентные люди, кроме тех, кто служит честно и за идею, вынужденные влачить, не имея этой идеи, жалчайшее существование, влачат это существование в томительном ожидании, когда же большевики, так безжалостно и так непростительно загубившие великое дело свободы вываливать наружу всё, что приходит на ум, провалятся в тартарары, а интеллигентные люди, благодаря этому чуду, наконец заживут нормальной, человеческой жизнью, в которой к стенке не ставят, а блюдут обыкновеннейшие права человека, права большей частью того, кто с деньгами, то есть вываливают наружу всё, что приходит на ум, трудятся по своей специальности, или в шоферах такси, или в борделях, пусть, все-таки не служат в сумасшедших советских учреждениях, где безмозглые комиссары, два класса церковно-приходской, а то и без них, взирают на интеллигентных людей, с дипломами, даже с отличием, как на заклятых врагов и по малейшему поводу требуют заполнить анкету, с такими вопросами, на которые лучше не отвечать.

Натерпелись интеллигентные люди, что говорить, а тут являются другие интеллигентные люди, которым повезло вовремя удрать заграницу, где блюдутся эти долгожданные обыкновенные права человека и где, благодаря этим правам, течет нормальная жизнь, без учреждений и стенок, с возможностью вываливать наружу всё, что взбредает на ум.

И вот эти сумасшедшие интеллигентные люди за границей жить не хотят, признают в России новую власть как законную власть, поскольку её, как-никак, признал весь русский народ, считают своим патриотическим долгом сотрудничать с ней и даже подумывают на досуге о том, что пора возвращаться домой, несмотря на стенки, анкеты и учреждения, несмотря ни на что. Противно им видите ли глядеть на эту паршивую европейскую цивилизацию. С души воротит их от неё. У вас, говорят, умирают, у нас же гниют. И первый не желающий гнить этот самый Алексей Толстой, граф и писатель, собрание в пятнадцать томов. И эти большевики, с двумя-то классами, или без них, но с партбилетом в кармане 25 апреля в своих несомненно большевистских «Известиях» перепечатывают из «Накануне», всего-то через одиннадцать дней, открытое письмо этого графа, писателя отъявленному черносотенцу, самой головке эмигрантской белогвардейщины. И какое письмо! Письмо, разумеется, замечательное:

«Газета «Накануне», «заведомо издающаяся на большевистские деньги, как вы пишете, – на самом деле издается на деньги частного лица, не имеющего никакой связи с нынешним правительством России. «Накануне» есть газета свободная, редакция состоит из членов группы «Смена вех» – , сотрудники из примыкающих, в широком смысле, к общей линии этого направления. Основным условием своего сотрудничества было то, что «Накануне» – не официоз.

Затем: – задача газеты «Накануне» не есть, как Вы пишете, – борьба с русской эмиграцией, но есть борьба за русскую государственность. Если в периоде этой борьбы газета борется и будет бороться с теми или иными политическими партиями в эмиграции, то эту борьбу не нужно рассматривать как цель газеты, но как тактику, применяемую во всякой политической борьбе.

Я же, сотрудник этой газеты, вошедший в неё на самых широких началах независимости, – политической борьбы не веду, ибо считаю, что писатель, оставляющий свое прямое занятие, – художественное творчество – для политической борьбы, поступает неразумно, и для себя и для дела – вредно. Теперь позвольте мне указать на причины, заставившие меня вступить сотрудником в газету, которая ставит своей целью: – укрепление русской государственности, восстановление в разоренной России хозяйственной жизни и утверждение великодержавности России. В существующем ныне большевистском правительстве газета «Накануне» видит ту реальную, – единственную в реальном плане, – власть, которая одна сейчас защищает русские границы от покушения на них соседей, поддерживает единство русского государства и на Генуэзской конференции одна выступает в защиту России от возможного порабощения её иными странами.

Я представляю собой натуральный тип русского интеллигента, то есть человека, проделавшего весь скорбный путь хождения по мукам. В эпоху великой борьбы белых и красных – я был на стороне белых. Я ненавидел большевиков физически. Я считал их разорителями русского государства, причиной всех бед. В эти годы погибли два моих родных брата, – один зарублен, другой умер от ран, расстреляны двое моих дядьев, восемь человек моих родных умерло от голода и болезней. Я сам с семьей страдал ужасно. Мне было за что ненавидеть.

Красные одолели, междоусобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, всё ещё продолжали жить инерцией бывшей борьбы. Мы питались дикими слухами и фантастическими надеждами. Каждый день мы определяли новый срок, когда большевики должны пасть, – были несомненны признаки их конца. Парижская жизнь начала походить на бред. Мы бредили наяву, в трамваях, на улицах. Французы нас боялись, как сумасшедших. Строчка телеграммы, по большей части сочиняемой на месте, в редакции, – приводила нас в исступление, мы покупали чемоданы, чтобы ехать в, вот-вот, готовую пасть Москву. Мы были призраками, бродящими по великому городу. От этого постоянного столкновения воспаленной фантазии с реальностью, от этих постоянных сотрясений многие не выдерживали. Мы были просто несчастными существами, оторванными от родины, птицами, спугнутыми с родных гнезд. Быть может, когда мы вернемся в Россию, остававшиеся там станут считаться с нами страданиями. Наших было не меньше: мы ели горький хлеб на чужбине.

Затем наступили два события, которые – одним подбавили жару в их надеждах на падение большевиков, на других повлияли совсем по-иному. Это была война с Польшей и голод в России.

Я, в числе многих, не мог сочувствовать полякам, завоевавшим русскую землю, не мог пожелать установления границ 72 года или отдачи полякам Смоленска, который 400 лет тому назад, в точно такой же обстановке, защищал воевода Щеин от польских войск, явившихся также по русскому зову под стены русского города. Всей своей кровью я желал победы красным войскам. Какое противоречие. Я всё ещё был наполовину в призрачном состоянии, в бреду. Приспело новое испытание: апокалипсические времена русского голода. Россия вымирала. Кто был виноват? Не всё ли равно, – кто виноват, когда детские трупики сваливаются как штабеля дров у железнодорожных станций, когда едят человечье мясо. Все, все мы, скопом, соборно, извечно виноваты. Но, разумеется, нашлись непримиримые; они сказали, – голод ужасен, но – с разбойниками, захватившими в России власть, мы не примиримся, – ни вагона хлеба в Россию, где этот вагон лишний день продлит власть большевиков! К счастью, таких было немного. В Россию, всё же, повезли хлеб, и голодные его ели.

Наконец, третьим, чрезвычайным событием, была перемена внутреннего, затем и внешнего курса русского, большевистского правительства, каковой курс утверждается и бытом и законом. Каждому русскому, приезжающему с запада на восток, – в Берлин, становится ясно ещё и нижеследующее:

Представление о России, как о какой-то опустевшей, покрытой могилами, вымершей равнине, где сидят гнездами разбойники-большевики, фантастическое это представление сменяется, понемногу, более близким к действительности. Россия не вся вымерла и не пропала, 150 миллионов живет на её равнинах, живет, конечно, плохо, голодно, вшиво, но, несмотря на тяжкую жизнь и голод, – не желает всё же ни нашествия иностранцев, ни сдачи Смоленска, ни собственной смерти и гибели. Население России совершенно не желает считаться с тем, угодна или не угодна его линия поведения у себя в России тем или иным политическим группам, живущим вне России.

Теперь, представьте, Николай Васильевич, как должен сегодня рассуждать со своей совестью русский эмигрант, например, – я. Ведь рассуждать о судьбах родины и приходить к выводам совести и разума – не преступление. Так вот, мне представились только три пути к одной цели – сохранению и утверждению русской государственности. (Я не говорю – для свержения большевиков, потому что: 1) момент их свержения теперь уже не синоним выздоровления России от тяжкой болезни, 2) никто мне не может указать ту реальную силу, которая могла бы их свергнуть, 3) если бы такая сила нашлась, всё же я не уверен – захочет ли население в России свержения большевиков с тем, чтобы их заменили приходящие извне.)

Первый путь: собрать армию из иностранцев, придать к ним остатки разбитых белых армий, вторгнуться через польскую или румынскую границы в пределы России и начать воевать с красными. Пойти на такое дело можно только сказав себе: кровь убитых и замученных русских людей я беру на свою совесть. В моей совести нет достаточной емкости, чтобы вмещать в себя чужую кровь.