Текст книги "Ограбление по-русски, или Удар « божественного молотка»"

– Мам, а почему голов так мало? Нам не хватит даже расплатиться с ментами, которые охраняют выход.

Мама уверенно вскрыла следующий сейф и сказала:

– Зато сейфам нет конца, а это означает, что хватит всем – и ментам, и бандитам, и твоим пятерым детям, и Полине, которая уважает селедочные головы не меньше остальных.

Я уточнил:

– Мам, но я-то совсем не уважаю селедочные головы и рисковать ради них своей собственной головой не хочу.

Мама вскрыла очередной сейф и рявкнула:

– Молчать, головастик, твои вкусы никого не интересуют, ты маленький винтик, который обязан выполнять свою функцию – так установлено богом. Понял?

Мама была большой и страшно сильной, как в моем пятилетнем возрасте, когда она частенько порола меня широким солдатским ремнем, чтобы усмирить во мне дьявола неповиновения. Я испуганно сказал:

– Понял, – выгреб из очередного сейфа несколько десятков тухлых селедочных голов и направился к следующему железному ящику.

Так продолжалось довольно долго: привычно и легко мама вскрывала очередной сейф консервным ножом и шла к следующему, я брел вслед за ней, выгребал очередную порцию тухлых селедочных голов в свою корзину и уже ни о чем не думал, потому что мама всегда обо всем знала лучше меня. Время остановилось…

Мама открыла наконец последний сейф, я выгреб оттуда три вонючих селедочных головы и увидел, что моя огромная корзина наполнена доверху. Мама вытерла белым платочком вспотевшее лицо и сказала:

– Ну вот, головастик, курочка по зернышку любое поле выклюет, теперь мы богаты, а это означает – свободны, можем поехать в Париж, а можем и на Багамы. Ты куда желаешь?

Я улыбнулся и уверенно ответил:

– А я хочу остаться у Полины, у меня никогда не было такой красивой женщины.

Мама фыркнула, взмахнула рукой, в которой был зажат консервный нож, и насмешливо сообщила:

– Полина – это миф на две недели; она исчезнет, а деньги останутся, и ты сможешь выбирать среди молодых самок.

Мы дошли до запертых дверей, мама громко стукнула, они отворились, и мы оказались в маленьком прокуренном помещении. Две огромные крысы в полицейских формах сидели за столом, курили и пили водку из огромных стаканов. Увидев нас, старшая по званию произнесла басом:

– Платите дань, господа грабители.

Я подошел к столу, поставил рядом со старшим корзину, тот понюхал головы, выбрал несколько самых крупных, махнул лапой и сказал:

– Можете идти дальше. Митрич, открой им двери.

Младший по званию открыл нам двери, и мы очутились в следующем маленьком прокуренном помещении, там хозяйничали две огромные собаки в полицейских формах, они курили и тоже пили водку, но уже из нормальных стаканов. Я подошел к старшему, открыл корзину, он тоже понюхал протухшие головы селедок, выбрал самые крупные и прорычал:

– Все в порядке, Дальтон, пропускай их дальше.

Младший по званию Дальтон открыл двери в следующее помещение, и мы с мамой прошли в него и увидели за столом здоровенного питона в полицейской форме, он увлеченно читал томик Шекспира «Гамлет». Оторвавшись от чтения и увидев нас, он улыбнулся, показав беззубую пасть, и прошипел:

– Привет, Мария, я не видел тебя тысячу лет. Кто этот красавец рядом с тобой?

Мама вдруг сделалась вдвое меньше, подтолкнула меня к питону и сообщила почти шепотом:

– Господин Спирин, это же ваш сынок Игорек, он носит мою фамилию Арбатов, но по крови – это ваш сын, у вас с ним абсолютно одинаковые лица.

Питон Спирин улыбчиво на меня посмотрел и сказал:

– Да уж, моя сперма оказалась сильнее Константиновой, покажи, сынок, что у вас осталось в кошелке?

На ватных ногах я подошел к столу, с ужасом глядя на родного отца, поставил корзину рядом с книгой Шекспира и, как маленький, спрятался за маму, которая объяснила:

– Господин Спирин, мы взяли все, что было в сейфах, можете не сомневаться.

Питон расплылся в улыбке:

– Я тебе верю, Мария Арбатова, потому что все время ты любила Константина, а родила от меня, можешь взять три самых маленьких головки, их вам хватит и на Париж с достойной жизнью, и на Багамы с их проститутками. Кстати, Игорь, а ты любишь Шекспира?

– Люблю, – ответил я и проснулся, потому что Полина начала щекотать меня под мышками, а я очень этого не любил.

Моя женщина оказалась уже чисто вымытой под душем и одетой в темно-вишневый халат до пят. Никакой косметики на лице не было, и больше сорока лет ей дал бы только какой-нибудь женоненавистник-мужчина либо другая женщина. Рядом с кроватью стоял столик на колесиках, на котором красовались две большие чашки с кофе и яичница, поджаренная с помидорами, ветчиной и луком. Я удивился и спросил:

– Полина, а откуда вы знаете мои вкусы?

Женщина погрозила мне пальцем и сказала:

– Давай перейдем на «ты», мы же всю ночь занимались с тобой любовью, а о твоих вкусах мне легко догадаться, ведь Мария моя очень давняя подруга. Кстати, о курении можешь забыть, потому что я не курю и не терплю курильщиков. Глотни немного кофе, и желание курить исчезнет.

Курить мне действительно хотелось очень сильно, потому что я курильщик с десятилетним стажем, а последнюю сигарету выкурил вчера в баре, когда пил для храбрости коньяк. Голова болела, сердце тоже, тело тряслось, словно с большого перепоя, но вчера мы почти не пили алкоголя – меня «колбасило» от недостатка никотина. Я жалобным голосом проговорил:

– Полина, если я не выкурю хотя бы одну сигаретку, то наверняка умру.

Полина улыбнулась и еще раз посоветовала:

– Дурачок, глотни немного кофе, и все пройдет, я знаю, о чем говорю.

Я неуверенно взял красивую темно-синюю чашку с дымящимся кофе, от которого кроме запаха кофе веяло еще и ароматами роз, мяты и еще каких-то неведомых мне травок, сделал небольшой глоток и вдруг почувствовал почти мгновенное небольшое облегчение. Я сделал второй глоток, потом третий и допил чашку до дна. Болезненное состояние исчезло, и мне расхотелось курить. Я с улыбкой взглянул на Полину, которая успела отойти к окну, и спросил:

– Полина, а что это за чудный напиток ты мне подсунула и не в нем ли кроется секрет твоей молодости? Если его продавать, то можно неплохо заработать.

Полина обернулась, и ее лицо сделалось грустным, она сказала:

– Ты такой же материалист, как и твой папаша Спирин, я этого не уважаю, потому что жизнь полна стихов и музыки. Я могу сказать тебе, что в этом напитке нет никакого секрета, его тяжело и дорого приготовить, поэтому его массовое изготовление нерентабельно, но могу также сказать, что в нем есть секрет, как во всем на свете. Ты лучше ешь свой завтрак и пойдем гулять, я уже тысячу лет не была в Павловском парке.

Почти не удивившись известию об отце, я взялся за яичницу с ветчиной, луком и помидорами, которая оказалась необыкновенно вкусной (дома по утрам я обычно пил только несладкий чай с тонкими кусками булки – старшая Александра боялась потолстеть и частенько сидела на диете), и сказал:

– А мне сегодня приснился мой отец Спирин в образе огромного питона в полицейской форме, он читал «Гамлета» и сделал мне комплимент относительно моей внешности, вернее, комплимент сказала мама, она тоже была во сне, так вот, мама сказала, что у меня и у Спирина абсолютно похожие лица.

Полина, стоявшая у окна, не согласилась:

– Дмитрий не был похож на питона, внешность у него, конечно, с точки зрения многих, была довольно специфическая, но это был мужчина в моем вкусе: сильный и красивый, как божественный кузнец Гефест.

Я заулыбался и сказал:

– Вот чудеса, я только в сорок лет узнал, что моего отца зовут не Константин, а Дмитрий. Константин Арбатов, судя по фотографиям, был красивым мужчиной, и мама моя тоже красивая женщина, поэтому меня всегда удивляло, что я на них совершенно не похож, а мама все время меня убеждала, что мой папа – Константин Арбатов. Не пойму, зачем она это делала?

Полина пожала плечами:

– Она очень любила Константина и ненавидела Спирина, потому что всегда боялась его несокрушимой воли. Я же не выносила Константина, потому что он был безвольным слизняком, что он и доказал своим сумасшедшим поступком – спился за два года и умер прямо в постели твоей матери от передозировки алкоголя, сердце не выдержало такого издевательства и остановилось. Представляешь, «скорая» прибыла через три минуты после вызова, и его не смогли откачать, а мужику было всего-то чуть за тридцать. А твой отец Дмитрий совершенно не такой, его ерундой с пути выбранного не собьешь, даже если это не совсем истинный путь, да и внешне он красивее Костика в десять раз, как Гефест во много раз красивее этого женственного Аполлона. Теперь понял, почему ты, а не кто-нибудь другой в моей постели?

Я с аппетитом доел завтрак и ответил:

– Теперь понял, моя богиня. Меня моя внешность не пугает, потому что я привык к ней с рождения, меня пугает и восхищает твоя, потому что с такими красотками я еще не спал, обычно девяносто девять и девять десятых процентов красивых женщин смеялись надо мной, и я к этому привык и не обращал внимания, а тут вдруг судьба подарила мне тебя, и я не знаю, что делать.

Я встал с кровати, подошел сзади к Полине, положил руки ей на плечи, поцеловал в абсолютно черные, без малейшей седины, волосы, и повторил:

– Я вытащил выигрышный билет и не знаю, что с ним делать. А от твоих волос пахнет розами и мятой, как вчера. Каким шампунем ты пользуешься?

Полина резко развернулась, прижалась ко мне, крепко обняла мою мускулистую спину и проговорила:

– Розы и мята – это мой запах, и моему последнему супругу он страшно не нравился, он покупал мне шампуни с другими запахами и обливал ими с головы до ног.

Я бережно обнял эту бесподобную женщину и сказал:

– Он несомненно был дураком, у тебя божественный запах, меня он пьянит, как песнь соловья в весеннем лесу.

Женщина не согласилась:

– Но песнь соловья и запах моего тела – это же совершенно разные вещи.

Я пожал плечами:

– Я лишь попробовал выразить свои ощущения.

Полина поцеловала меня в губы и сообщила то, что я уже и так давно почувствовал:

– Игоречек, а твой «божественный молоток» уже встал.

Странно, одна из моих Александр называла его боровиком, вторая – пузатым кашалотом, одноклассница Бубнякова – пнем безобразным, а тут – «божественный молоток». Это название мне понравилось больше всего. Я довольно заулыбался, легко поднял Полину на руки и отнес ее к постели, шепнув:

– А в Павловск мы поедем чуточку позднее.

Полина возбужденно засмеялась и согласилась со мной:

– Да, Игоречек, Павловск немного подождет.

Мы любили друг друга до вечера, забыв обо всем на свете, кроме еды, конечно – каждые два-три часа мы выскакивали на кухню и съедали за четверых, точнее, я съедал за троих, а Полина только за себя, она мало ела, поэтому я всякий раз спрашивал ее:

– Полина, милая, а я не пугаю тебя своим зверским аппетитом?

Полина мотала головой из стороны в сторону и успокаивала меня:

– Не переживай, Игоречек, сильные мужчины и должны много кушать.

Я удивился:

– Странно, а все мои женщины считали меня слабым.

Улыбающаяся Полина подложила в мою тарелку еды и заключила:

– Милый, значит, это были не твои женщины.

Уже далеко за полночь мы уснули в объятиях друг друга, улыбающиеся и удовлетворенные. Спасибо тебе, господи, за царский подарок.

Рано утром Полина разбудила меня:

– Вставай, Игоречек, ведь сегодня уже понедельник и тебе пора ехать на работу, завтрак на столе в кухне.

Твою мать! О работе, об этой сраной работе я абсолютно забыл. Время в объятиях Полины остановилось, и два дня промелькнули, как две секунды. Банк мы еще не ограбили, значит, надо ехать на завод и точить металл.

Я принял душ, почистил зубы, натянул на себя парадный костюм, в котором приехал в гости к Полине, и вошел в кухню. На столе стояло несколько видов салатов, дымящийся плов из баранины в огромной тарелке и большая чашка знаменитого Полининого кофе, рецепт которого она мне так и не открыла. На Полине был надет светлый коротенький халатик, почти полностью оголяющий ее стройные ноги, я поцеловал ее в румяную щеку и буркнул:

– На завтрак я съел бы тебя, царица.

Она улыбнулась, довольно сильно оттолкнула меня и сказала:

– Меня ты съешь на ужин, милый, а сейчас быстрее жуй, ты почти опаздываешь.

Я взглянул на часы, согласился с Полиной, сел за стол, умял все ею приготовленное, вызвав улыбку на ее божественном лице, и поехал на завод. По дороге я вдруг понял, как мне следует поступить: я возьму внеплановый отпуск по семейным обстоятельствам, ведь у меня пятеро детей и начальник мне не откажет, впрочем, если он помнит последний вечер, то не откажет наверняка. Твою мать! За эти два дня с Полиной я совсем забыл о последней сцене на заводе. Не знаю теперь, как со Славиком и Кацем встречаться. Во всем виноват спирт. Все, спирта больше не пью.

Как говорит моя мама, если мужчина безвольный и слабый, значит, им плохо управляет его женщина.

А мной управляют целых три женщины – Львица, Козерог и Рыба (чуть было не сказал Лебедь, Рак и Щука)…

Большинство людей в автобусе дремало, потому что час еще был ранний и люди не успели до конца проснуться. Только один маленький мужичок неопределенного возраста, стоявший рядом со мной, пел довольно громко старую военную песню «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“». От мужичка сильно пахло водочно-пивным перегаром, на первом же повороте он упал на меня и сказал:

– Извини, братишка, сегодня в море выходить опасно, потому что штормит сильно, не менее семи баллов, хотя вчера было не меньше девяти и ничего, все выжили, так что будем выходить в любой шторм. Так командарму можешь и доложить, кавторанг носатый, у вас, у кавторангов всегда такие огромные носы и маленькие глазки.

Я пообещал доложить командарму, что в Багдаде все спокойно, и вышел из автобуса, потому что он тормознул рядом с моим заводом.

Через десять минут я пожал руку начальника цеха Каца и сообщил, что мне необходим отпуск вне графика из-за семейных обстоятельств. Кац не стал возражать, потому что многие болевшие из бригады в конце лета вышли на работу и в эту самую минуту вместе с бригадиром Власовым уже привычно заряжались перед сменой техническим спиртом. Я написал заявление, начальник цеха его прочитал, сказал, что отпускные мне сейчас не начислят, и вдруг спросил:

– Игорь, а ты знаешь, что Славик Ершов повесился у себя дома на крюке для лампы? А перед этим он позвонил мне и сообщил, что жизнь без тебя и твоей взаимной любви ему не нужна, а поскольку ты любишь меня (и он это видел в пятницу собственными глазами), то он уходит из жизни по собственной воле, что он и сделал, дурррак.

Кац заглянул мне в глаза сквозь свои толстые очки и спросил:

– Игорь, а ты и вправду меня любишь?

Я честно ответил:

– Иосиф Ромуальдович, я вас уважаю как начальника, но не люблю в сексуальном смысле.

Кац обрадовался:

– Ну и слава богу, а то я думал, что ты претендуешь на мою взаимность, а я с такими стариками не сплю, я люблю двадцатилетних, у них кожа нежнее, да и прочее… Двадцатилетний мальчик – это самое большое наслаждение, рекомендую тебе обязательно попробовать двадцатилетнего, а Славик Ершов тоже был уже перезрелым, ему же было тридцать пять лет.

Я улыбнулся и сказал:

– Знаете, Иосиф Ромуальдович, а я сейчас люблю женщину шестидесяти лет.

Кац засмеялся:

– Ну и шутки у тебя, Арбатов! Все нормальные зрелые мужчины всегда спали с молодыми мужчинами, потому что у мужчины и тело красивее, и мозгов больше. Когда мне стукнуло сорок, мой петушок перестал вставать на женщин любого возраста, я испугался, решив, что стал импотентом, побежал по врачам, начал глотать дорогие лекарства, но ничего не помогало, и я бы, наверное, тоже покончил с собой, если бы не один умный человек Вано Гоголадзе, дай бог ему здоровья. Он взял меня за ширинку, привез к себе домой, напоил коньяком и оттрахал во все дыры, а потом заставил меня трахать его, и с тех пор жизнь моя преобразилась, я чувствую себя помолодевшим на двадцать лет, а любовью занимаюсь только с мужчинами не старше двадцати.

Начальник цеха еще минут двадцать рассказывал о великой любви к мужчинам, а я подумал, что, судя по всему, он не помнит всего, что было в ту пятницу вечером. И это очень хорошо, а вот то, что из-за неразделенной любви ко мне ушел из жизни Славик Ершов – это ужасно. Из-за такой ерунды молодые люди не должны умирать, жизнь и так предельно коротка, не успеешь оглянуться – и сыновья уходят в бой. Странно, со Славиком мы почти каждый день встречались в цеху, в столовой, здоровались, перекидывались двумя-тремя фразами, и расходились. Помню, он притащил мне домой тот чертов дипломат, который Ильич спрятал в туалете. Я тогда подумал, что это просто дружеская услуга. А оказалось, Славик был в меня влюблен, вернее, не влюблен, а любил по-настоящему. Дурачок, взял бы и обо всем рассказал, возможно, мы что-нибудь и придумали бы, хотя нет, не придумали бы, ведь я люблю женщин, а этот дурачок Ершов решил, будто я люблю Каца. Фуу! Да он же страшнее меня!

Тут снова вклинился со своим монологом Иосиф Ромуальдович:

– Ну а жаль, Арбатов, что тогда ты не успел меня отминетить. И если бы ты не был таким старым и страшным, возможно, у нас что-нибудь и получилось бы. Кстати, Славу Ершова надо помянуть, он был одним из лучших токарей в моем цехе, пойдем ко мне в кабинет и помянем.

Пить алкоголь мне не хотелось, но помянуть умершего Славика было необходимо, потому что не помянуть умершего – это грех, и очень даже не маленький. Мы зашли в кабинет Каца, сели за его большой круглый стол, и я сказал:

– Много пить я не смогу, потому что у меня сегодня полно важных дел.

Кац кивнул:

– Да мне тоже много нельзя, еще только начало рабочего дня, и у меня впереди еще очень много работы, выпьем чисто символически, граммов по четыреста и разбежимся.

Начальник цеха достал из шкафчика литровую бутылку со спиртом, банку с солеными огурцами и два граненых стакана… Ни хрена себе пельмешка! Если я выпью сейчас четыреста символических граммов спирта, то наверняка тут же умру. Я поспешил выразить свои опасения:

– Иосиф Ромуальдович, если я выпью сейчас четыреста граммов спирта, то наверняка окочурюсь прямо в вашем кабинете, и у вас в цехе будет уже два трупа.

Кац сурово посмотрел в мои глаза сквозь свои толстые очки и изрек:

– Это потому что ты русский. Для меня, чистокровного еврея, четыреста граммов – всего лишь легкая разминка, потому что я пью спирт уже тридцать лет. Как пришел на завод, так сразу и начал пить, иначе здесь не выживешь.

Кац налил по сто граммов чистого спирта, открыл банку с огурцами, поднял свой стакан и сказал:

– Когда поминают, не чокаются, пусть земля Ершову будет пухом.

Мы дружно выпили, я запил огуречным рассолом, а Кац понюхал свою красивую запонку в форме полосатого многоцветного флажка, которой он хвастался всему заводу, а все недоумевали, какой же это страны флаг, и сказал:

– Запомни, неуч, первый утренний глоток спирта никогда ничем нельзя закусывать, тем более, запивать, потому что ты не сможешь подключиться к мировому информационному полю. Именно так начинали свои утра Бах, Бетховен, Ницше и другие великие люди нашего мира. И другого пути нет, хочешь попасть в мировое информационное поле, будь добр, пей утренние сто граммов спирта без закуски.

Как ни странно, в моем желудке спирт неплохо прижился, это было впервые, я вспомнил об обильном завтраке, которым меня накормила Полина, и мысленно ее поблагодарил. А Кац снова налил по сто граммов, которые я пить не собирался, потому что это было бы для меня перебором, но подходящие слова отказа в голову не приходили. И тут в дверях бесшумно возник… Слава Ершов. Он вошел без стука и, увидев нас, сказал:

– Все с вами понятно, господа.

Потом подошел к столу и положил перед Кацем лист бумаги со словами:

– Прошу меня уволить по собственному желанию, извините, я не хотел мешать вашей идиллии.

Мрачный Славик развернулся в сторону двери, и тут Каца прорвало:

– Славка, сукин крот, так ты живой, оказывается, а мне в субботу позвонили и сказали, что ты повесился из-за неразделенной любви к Арбатову. Ну, вот мы тебя с Игорем и поминаем, а ты, оказывается, живой, да еще и увольняешься. Хрен тебе, ты же мой лучший токарь, вон выпей сто граммов за твое воскрешение и иди вкалывай, твою зарплату я повышу вдвое. Кстати, слышал новую хохму? Игорь Арбатов любит шестидесятилетнюю женщину.

Славик вернулся к столу, взял мой стакан, выпил из него, понюхал пуговицу на рукаве своего пиджака, посмотрел на меня, покрутил пальцем у виска, вдохнул воздуха и сказал:

– Ну и дурак, с женщинами, даже молодыми, не поймать настоящего кайфа.

Кац выпил свою порцию, снова понюхал запонку, с интересом взглянул на Славика и сказал:

– А знаешь, Ершов, ты истину глаголешь, поэтому поставлю-ка я тебя бригадиром, а ты, Арбатов, можешь идти, у тебя же там какие-то неотложные дела.

Я уже подошел к дверям, когда услышал тихий возглас Каца:

– Такого любовника я бы даром не взял! – Тут же он окликнул меня: – Эй, Арбатов! Ты забыл взять юбилейную кувалду.

Я вернулся к столу и удивленно спросил:

– Какую юбилейную кувалду?

Кац, разливший в стаканы еще по сто граммов, пояснил:

– Да вот к столетию завода начальство придумало подарок для каждого рабочего в виде юбилейной кувалды. Каждая весит ровно два пуда и выполнена из чистейшего чугуна, сверху покрыта медью, а ручка дубовая. Очень удобная штуковина при строительстве дачи, возьми в углу одну и уходи.

Я собрался взять одну из стоящих в ряд кувалд, но едва коснулся ее, как от нее отвалилась дубовая рукоятка.

– Не иначе, Ильича шутки, – заметил Кац равнодушно. – С утра он тут крутился неспроста, посмотри, может, подберешь нормальную.

Еще у двух кувалд ручки оказались подпиленными, а четвертая была целой.

Я взял подарочную кувалду, на ручке которой было выгравировано: «К столетию завода металлических изделий» и пошел к проходной, здороваясь по дороге со знакомыми токарями. Два пуда чистейшего чугуна приятно давили на плечо, я шел, улыбался и думал: «А не начать ли мне строить дачу? Кувалда уже есть, а все остальное я куплю с получки». Через проходную меня пропустили без проблем, один из охранников поздравил со столетием, причем он не добавил: «завода» – и получилось, будто сто лет стукнуло мне.

Я шел, посмеиваясь, по улице Ленина и преодолел уже примерно полкилометра, когда рядом тормознул желтый милицейский УАЗик, из него выскочили два мента, и один из них воскликнул:

– Ну ни хрена себе наглый несун попался, хоть бы под пиджак молоточек спрятал, а он, наглец, залил зенки с утра и в открытую тащит в скупку заводскую медь. Я за версту увидел, что это медь.

Мент с трудом снял с моего плеча кувалду и проговорил:

– Ого, тяжеленькая, не меньше двух пудов будет, значит, в скупке это будет стоить больше тысячи, целую неделю можно потом жрать паленую водку. Сюткин, обнюхай его, ты выпить еще не успел, значит, враз запах учуешь, хотя то, что он выпил не меньше меня, написано на его наглой страшной морде. Сюткин, он похож на твоего бультерьера Бонда.

Сюткин обиделся за своего Бонда.

– Да ты что, старшина, мой Бондик на выставках призовые места берет, а этому уроду выше последнего места не подняться, смотри, у него передние лапы разной длины, прикус нестандартный, да еще и хромает он на заднюю левую.

Сюткин подошел ко мне вплотную, понюхал и сказал:

– Этот урод выпил полчаса назад не меньше малька, наверное, похмелялся, как и ты. Ну что, будем забирать в отделение или оштрафуем на месте?

Я наконец подал голос:

– Господа, эту кувалду мне подарили на заводе в честь столетия завода, у нас каждый рабочий получил точно по такой же, и сделана она из чугуна и только сверху покрыта медью, а сто граммов спирта я выпил с начальником цеха Кацем, поминая умершего товарища, а с завода я ушел так рано, потому что взял отпуск.

Старшина, внимательно осмотрев мой довольно дорогой костюм и галстук, заметил:

– А что, Сюткин, ты, возможно, и прав: если мужик носит на работу красивый костюм и галстук, значит, «бабульки» у него имеются, давай его штрафовать. Гражданин, за прогулку по улице Ленина в нетрезвом виде с ворованной кувалдой вы должны нам тысячу рублей без квитанции. А если вы против или у вас нету денег, то вы проедете с нами в отделение для более тесного и контактного разговора.

В моих карманах в последнее время больше ста рублей бывало только в дни получки и аванса, поэтому я молча поднял кувалду с земли и сел на заднее сиденье машины. Менты закрыли мою дверь снаружи, сели на передние сидения, отгороженные от заднего решеткой, и Сюткин вдруг радостно сообщил:

– Старшина, я вспомнил, где видел этого урода. В прошлом месяце нам показывали фильм о «медвежатнике», который взламывал сейфы кувалдой и уходил; посмотри – одно и то же лицо.

Старшина внимательно на меня посмотрел и согласился:

– Действительно похож. У тебя, Сюткин, глаз-алмаз, напишу в рапорте о твоем возможном повышении, пора из тебя сержанта делать. Ох и гульнем после этого, небу тошно будет!

В это время возле милицейской машины тормознула точно такая же, с заляпанными номерами, из нее выскочили три мента в черных масках и с автоматами в руках. Они направили оружие на моих ментов, приказали им выйти из машины и лечь лицом на землю. Мои менты выполнили приказ и улеглись рядом со своей машиной животами на асфальт. Менты в масках отобрали у них оружие, слили из машины бензин, открутили все четыре колеса и быстро уехали.

Мои менты встали с асфальта, отряхнулись, потом старшина в сердцах пнул машину:

– Ну что за невезуха, твою мать! В этом месяце уже в третий раз нападают менты из других отделений. Обычно они только сливали бензин и откручивали колеса, а сегодняшние еще и оружие прихватили. Суки! А номера свои грязью заляпали, чтобы мы не просекли, из какого отделения машина, а на головы натянули маски, формы-то у нас у всех одинаковые, твою мать! Ну как тут определишь, из какого они отделения.

Я хмыкнул и сказал сквозь приспущенное стекло дверцы:

– А я знаю, из какого они отделения.

Старшина и Сюткин хором спросили:

– Из какого?

Я ответил:

– Ну, если вы меня отпустите как честного токаря, выпившего утром сто граммов, поминая умершего товарища, взявшего отпуск по семейным обстоятельствам и получившего по случаю столетия завода юбилейную кувалду с гравировкой на ручке, то я вам отвечу, из какого отделения была машина.

Старшина открыл машину, выпустил меня на волю, просмотрел мой заводской пропуск, прочитал надпись на ручке юбилейной кувалды, пересчитал деньги в моем бумажнике, которых набралось около сотни, и кивнул:

– Хорошо, гражданин Арбатов, говори, и если твоя информация окажется полезной, возможно, я тебя и отпущу, тем более что везти нам тебя уже не на чем, а до отделения топать километров пять.

Я улыбнулся и сказал:

– На руке одного из нападавших была наколка «Аниськин». Это мой бывший одноклассник Колька Аниськин, мы его звали в школе Фантомасом, он сейчас работает в пятнадцатом отделении, месяц назад он меня задержал на улице и оштрафовал ни за что, потому что в школе мы были врагами.

Старшина заулыбался:

– Знаю я Фантомаса, его в пятнашке тоже Фантомасом зовут. А пятнашке это даром не пройдет. Зачем, мудаки, оружие забрали? Ну бензин и запчасти к машине – это дело понятное, мы все этим занимаемся, потому что нету в отделениях нужного количества бензина и запчастей, а за оружие они по жопе получат крепко. Ладно, Арбатов, иди домой, но про кувалду забудь, у нас проблемы с бензином и колесами, так что Сюткин ее сейчас понесет в скупку.

Я не стал бороться за обладание чугунной кувалдой, хотя это был первый подарок от родного завода, а лишь усмехнулся.

– Ты чего лыбишься?

– Да вспомнил, что я люблю одну прекрасную женщину, а она любит меня.

Старшина поинтересовался:

– И давно вы любите друг друга?

Я улыбнулся своим воспоминаниям и признался:

– Третьи сутки пошли.

Старшина заулыбался и предположил:

– Теперь понятно, почему ты кажешься пьяным после ста граммов спирта. Через два месяца это пройдет, и ты приземлишься обратно на землю, и станешь нормальным человеком, потому что любовная зараза дольше двух месяцев не держится, я, к примеру, женился девять раз, и каждый раз любовь к женщине проходила ровно через два месяца, принцесса превращалась в жабу и начинала пилить меня за маленькую зарплату.

Я не согласился с доводами старшины:

– Но у меня все будет по-другому, потому что я полюбил впервые в жизни.

Я замолчал, потому что вспомнил, что наши с Полиной договорные отношения закончатся через двенадцать дней – мы с мамой ограбим банк, и они закончатся. Впрочем, а почему это они должны закончиться? Ведь я могу развестись с Александрами и жениться на Полине, ну, конечно же, если мы удачно ограбим банк. А это, скорее всего, так и будет, потому что моя мама не ошибается в таких случаях, значит, мои дети будут обеспечены, у меня появятся большие деньги, и Полина не будет меня пилить за маленькую зарплату.

Старшина прервал мои размышления:

– Ну, Арбатов, все влюбленные говорят, что у них все будет по-другому и все будет хорошо, но жизнь бьет своей дубиной по башке, и любовь погибает. Странно, что ты в свои сорок лет не знаешь об этом, с виду зрелый мужик, а говоришь, как молодой. Вон Сюткину двадцать пять, но он уже зрелый и знает законы жизни. Ну все, Арбатов, иди своей дорогой, а нам пора искать телефон и звонить в наше родное отделение.

Я удивился:

– А зачем вам телефон, у вас же должны быть рации?

Сюткин махнул рукой:

– Рации у нас отобрали на прошлой неделе, менты из сорокового отделения наехали и отобрали, но они не тронули оружие, как эти уроды из пятнашки.

Я попрощался с ментами и на маршрутном такси поехал к маме, потому что если я к ней не заходил каждый третий день, она очень потом сердилась, больно дергала за волосы и называла «жалким подобием Константина Арбатова». А сейчас мне не понятно, почему она так меня называла, если моим отцом был Дмитрий Спирин.

Это странно и удивительно: только в сорок лет я узнал, что меня зовут не Игорь Константинович Арбатов, а Игорь Дмитриевич Спирин, и мой истинный отец жив, здоров и проживает где-то в Петербурге. Похоже, он не очень-то любит своих детей, потому что не захотел со мной даже хотя бы один раз встретиться и поговорить, а я своих пятерых детей очень даже люблю и ради них пойду грабить банк, ради них и ради мамы, потому что она уже не остановится.

Маршрутное такси притормозило, выпустило одного человека недалеко от Лесного проспекта, и мы поехали дальше. Мужчина лет пятидесяти, сидевший рядом со мной, спросил:

– Не знаешь, как вчера сыграл «Зенит»?

Я сделал удивленное лицо и спросил в свою очередь: