Текст книги "Становление советской политической системы. 1917–1941 годы"

О таковой трактовке проблемы связи осаждённого Зимнего дворца с внешним миром коллега Никитина по последнему составу Временного правительства государственный контролёр С. А. Смирнов очевидно не знал, когда, находясь в эмиграции, публиковал свою статью «Конец Временного правительства» в двух номерах берлинской газеты русского зарубежья «Руль» за 10 и 20 ноября 1923 г.

Сей деятель выдвинул свою, иную, чем никитинская, версию относительно телеграфной и телефонной связи осаждённого Зимнего с городом, Ставкой верховного главнокомандующего и страной в целом. Свидетельствуя о том, что «правительство до последнего момента могло сноситься по телефону с внешним миром, он ссылался на слух, будто бы произошло это потому, что во дворце было несколько телефонных аппаратов, номера которых не значились в телефонной книге. Поэтому, – утверждал бывший государственный контролёр, – большевики и не могли выключить их в первое время после захвата телефонной станции».

Думается, что все это выглядело гораздо прозаичнее, о чем не только поведал А. М. Никитин, но подтверждали звонки в Зимний частных лиц, таких как супруги проф. Прокоповича, издательницы газеты «Власть народа» Е. Д. Кусковой, одного из знакомых Никитина А. А. Тюшевского и других. Кстати, та же ситуация наблюдалась и в Москве в дни так называемой «кровавой недели».

Заканчивая краткий обзор интересных сведений, содержащихся в статье С. А. Смирнова, обратим внимание на факт вполне достоверного характера. Речь идет об одном из разговоров, состоявшихся у автора статьи с Никитиным накануне восстания. «Когда я, прочитав в “Речи” сообщение об образовании Революционного Комитета (Петроградского ВРК – Э. Щ.), обратился к тогдашнему министру внутренних дел Никитину (социал-демократу) с вопросом, что он думает по поводу указанного сообщения, то Никитин флегматично ответил мне: “Я не придаю значения образованию этого революционного комитета. Будет лишь одним комитетом больше, только и всего”».

При явном стремлении Никитина переложить всю ответственность за неподготовленность должного отпора большевикам на военное начальство (бывшего министра А. И. Верховского и командующего Петроградским округом Полковникова), а также в известной степени на весь состав правительства, у читателя его эссе возникает подозрение, что подобный грех водился и за последним министром внутренних дел и что самокритичностью он не мог похвастаться.

Не менее интересны и иные факты, отмеченные в записках Никитина. Из пересказа телефонного разговора автора с А. И. Коноваловым утром 25 октября узнаем, что Керенский принял решение поехать навстречу будто бы подходящим с фронта войскам «по совету Коновалова». Это обстоятельство свидетельствует о сомнительности утверждения В. И. Старцева, будто такое решение премьер принял по собственной инициативе, «не доверяя никому и интуитивно испытывая чувство страха за собственную жизнь».

По вопросу о причинах некоторой задержки бегства Керенского из Петрограда, то они в прежней литературе обычно связывались с трудностями достать автомашину и выдвигалась надуманная версия о том, что ее пришлось взять в американском посольстве. Никитин же в беседе с корреспондентом «Рабочей газеты» поведал о том, что настоящая причина была еще более парадоксальна. Оказывается, на базе правительства и штаба округа не оказалось ни капли бензина и масла, чтобы заправить автомашину. И то и другое пришлось доставать Никитину в подведомственном ему министерстве почт и телеграфов.

Любопытные детали есть в эссе Никитина и о том, как вели себя и что чувствовали сам автор, и его товарищи по кабинету министров после ареста. Общение их в течение нескольких часов с момента взятия дворца и до переселения арестованных в количестве 18-ти человек в одиночные казематы Петропавловской крепости, с красногвардейцами, матросами, солдатами, разговоры на злободневные темы свидетельствовали о том, что свергнутые властители страны не сразу осознали возможные последствия своего положения. По сути такую же информацию содержат и мемуары П. Н. Малянтовича. Читатель без особого труда может убедиться в добросовестности той и другой информации, сопоставив ее со сведениями, которые привёл, правда, в несколько иной аранжировке, в своих воспоминаниях по этому вопросу, член Петроградского ВРК В. Антонов-Овсеенко.

Относительно обращения новой власти с арестованными Никитин в том же интервью говорил о том, что оно «было вполне удовлетворительным». «Нам – рассказывал он корреспонденту своей партийной газеты, – разрешили писать записки, получать обеды, белье, газеты, сидели мы в одиночках». Иной отзыв дал по тому же вопросу С. Л. Маслов, который поведал корреспонденту своей партийной газеты («Дело народа» от 29 октября 1917 г.), что утром 27 октября арестованным достался лишь «кипяток и кусок хлеба и в полдень дали похлебать какое-то пойло. Весь день ничего не давали есть и только в 9 часов по две котлеты и немного картофеля».

Кто из бывших министров был ближе к истине, судить трудно, но, зная, что за условиями содержания узников в крепости следила созданная городской думой специальная комиссия, можно сказать, что творить открытый произвол над свергнутыми министрами победители не могли. Иначе и быть не могло, поскольку всего лишь через день после ареста 9 министров-социалистов были освобождены, дав подписку «явиться во всякое время по требованию революционного суда». Небольшая заминка произошла с освобождением Никитина, поскольку до коменданта крепости поручика Родионова дошёл слух, будто министр внутренних дел еще накануне восстания был исключен из меньшевистской партии. Но стоило другому узнику, члену ЦК этой партии К. Гвоздеву письменно подтвердить заявление Никитина о том, что такого решения ЦК меньшевиков не принимал, и он вместе с другими министрами-социалистами оказался на свободе. Несколько позже обрели свободу и остальные члены Временного правительства.

В эссе Никитина есть немало и иных заслуживающих внимание исследователей сведений и суждений, отмеченных мной в настоящем очерке, а также в комментариях к публикации полного текста эссе и рассказа корреспонденту «Рабочей газеты». Этого вполне достаточно, чтобы в завершение сопоставления мобилизованных в них сведений с другими материалами оценить последние в качестве одних из самых содержательных и достаточно достоверных исторических источников при изучении Октябрьского большевистского восстания в Петрограде 1917 г.

Теперь настал черед проанализировать тот новый фактический материал, который содержится в забытых историками исторических источниках так называемой московской «кровавой недели», то есть событии с 25 октября по 2 ноября, которые, по справедливому мнению С. П. Мельгунова, в совокупности с петроградскими событиями, рассмотренными выше, предрешили «победу Октябрьского восстания по всей России».

К числу именно таких источников следует отнести документ, который принадлежит перу самого С. П. Мельгунова, являвшегося очевидцем и активным участником событий в Москве, происходивших в течение упомянутой недели. Речь идет о записи доклада Е. П. Филатьева, народного социалиста, однопартийца Мельгунова и товарища (то есть заместителя) председателя Московской городской думы (последним являлся видный правый эсер В. В. Руднев), доклада, который имел название: «В Московской думе в октябрьские дни». Этот документ опубликовала после смерти мужа супруга Сергея Петровича – П. Е. Степанова-Мельгунова в Париже в составе книги, где были собраны сохранившиеся в семье воспоминания и дневники этого видного политического деятеля и профессионала-историка.

Полный текст этого краткого по объёму, но в информативном отношении довольно богатого исторического источника (ведь его составлял с голоса докладчика, выступающего на заседании Московского городского комитета трудовой народно-социалистической партии, квалифицированный историк и весьма опытный политик и журналист) позволяет несколько иначе, чем это имело место раньше, взглянуть на обстоятельства, предопределившие более затяжной и более кровавый характер борьбы за власть, которая развернулась на многих улицах и площадях города, особенно его центральной части, в течение недели.

Во второй столице овладеть властью сравнительно так легко и быстро, по существу в течение одних суток, как в первой, большевикам не удалось. Причины тому разные. Во-первых, руководители московских большевиков не сумели подготовиться к захвату власти, поскольку большая их часть скорее разделяла позиции Каменева и Зиновьева, нежели Ленина и его окружения. По сообщению М. С. Урицкого 20 октября на заседании ЦК РСДРП(б) «большинство делегатов в Москве высказалось против вооружённого восстания». Имелись в виду, вероятно, московские делегаты II съезда Советов. Известная нерешительность в действиях московского партийного руководства давала о себе знать и в процессе вооружённой борьбы, шедшей на улицах Москвы без малого неделю – с 27 октября по 2 ноября.

Во-вторых, соотношение сил участников борьбы, находящихся, образно говоря, по ту и другую стороны баррикад, в первопрестольной оказалось менее благоприятным для большевиков, чем в Питере. Дело в том, что ни накануне выступления, ни в начале него большевики Москвы значительного перевеса сил над противником не имели. Солдатам московского гарнизона перспектива близкой отправки на фронт не угрожала и потому повальных антиправительственных настроений в их среде не наблюдалось. Да и Совет солдатских депутатов состоял в Москве, в основном из сторонников умеренно-социалистических партий, что тоже серьёзно повышало шансы антибольшевистских сил добиться, по крайней мере, нейтралитета значительной части войск гарнизона в разгоревшейся схватке за овладение властью.

Все перечисленные и некоторые иные обстоятельства не могли не придать борьбе за власть в Москве особого накала и упорства, а отражению ее в историографии – еще более ярко выраженной тенденциозности. Если в советское время отечественные историки едва ли не все сложности этой борьбы сводили к издержкам непоследовательности руководства местных большевиков, то в работах западных ученых откровенно антикоммунистической ориентации, аналогичные просчёты усматриваются в деятельности лидеров противобольшевистского лагеря. Например, Р. Пайпс считает, что если бы представители Временного правительства в Москве действовали решительнее, дела большевиков могли «закончиться для них катастрофой».

Одинаковые обвинения в нерешительности действий советскими историками большевиков (а точнее, отдельных их руководителей), а западными и некоторыми отечественными исследователями постсоветского времени представителей Временного правительства основываются не столько на фактах, сколько отражают политизированную тенденциозность суждений как тех, так и других. Единственным основанием для подобных оценок действий руководителей, борющихся за власть сторон, является факт длительности (в несколько туров) переговоров, которые велись в Москве между непримиримыми противниками в течение почти всей «кровавой недели» с одной и той же целью выигрыша времени для накопления сил и нанесения сокрушительного удара по друг другу. А поскольку экстремистские элементы, выступавшие против любой затяжки в сведении счетов имели место как в том, так и противоположном лагере, то политическое размежевание внутри каждого из них в дальнейшем, как жидкость по закону сообщающихся сосудов, само собой из практики военно-политического противоборства распространилось на область ее историографии.

Свидетельства тому, что ставка на достижение консенсуса посредством переговоров между руководителями московских большевиков и их политических противников встретила резкую критику внутри каждого из враждующих лагерей, запечатлели документы той поры. Вот какие признания применительно к большевистскому лагерю сделал в своем докладе на заседании Московского Совета 7 ноября 1917 г. член ВРК Г. А. Усиевич. «Нам ставили упреки с двух сторон. С одной стороны нам говорили, что мы слишком неустойчивы, что мы ведем авантюристскую политику, что мы идем к кровопролитию. Так говорили меньшевики и другие. С другой стороны, наша масса рабочих и солдат все время упрекала революционный комитет в медлительности, упрекали в нерешительности действий. Я должен отбросить обвинения с той и другой стороны… ВРК действовал таким образом, как подсказывала обстановка. Иначе он действовать не мог… В ходе борьбы было заключено перемирие, но и это перемирие фактически не состоялось. Не состоялось перемирие потому, что оба лагеря, юнкера и офицеры с одной стороны, наши солдаты и рабочие – с другой, были в это время настолько озлоблены, …что ни о каком перемирии не могло быть речи… Мы не прерывали этих переговоров, ведя их при помощи Викжеля и при помощи объединенцев и “левых” эсеров. Переговоры все время велись. Но эти переговоры ни к чему не приводили».

Противоречия, буквально раздиравшие антибольшевистский лагерь во второй столице, оказались еще более глубокими, чем в Петрограде, где Временное правительство, обвинив командующего военным округом в преступной бездеятельности, сразу же освободило полковника Полковникова от этой должности и назначило вместо него особо уполномоченным по наведению порядка кадета Н. М. Кишкина. В Москве с аналогичной инициативой в начале «кровавой недели» выступили противобольшевистски настроенные низы – офицеры и юнкера. Они, как лаконично заметил в своей записи доклада Г. А. Филатьева на заседании городского комитета Трудовой народно-социалистической партии С. П. Мельгунов, потребовали сменить по той же причине П. И. Рябцева и «хотели выбрать Брусилова».

Эту информацию не только подтвердил, но и развил в своих эмигрантских воспоминаниях С. Эфрон (муж поэтессы М. Цветаевой, позднее ставший «сексотом» ОГПУ), который служил осенью 1917 г. офицером одного из московских полков. Он рассказал, что на собрании офицеров этого полка его командир полковник Пекарский обвинил командующего округом в предательстве. После этого на собрании разгорелись жаркие споры: «часть офицеров требовала немедленного выступления (против большевиков – Э. Щ.), ареста главнокомандующего, ареста Совета, другие склонялись к выжидательной тактике. Были среди нас два офицера, стоявшие и на советской платформе. Ухватились, как за якорь спасения, за Совет офицерских депутатов – решили подчиниться ему в виду измены командующего округом».

Очевидно, со слов командира своего полка С. Эфрон утверждал, что «Кремль был сдан (большевикам – Э. Щ.) командующим округом Рябцевым в самом начале и что это дало возможность красногвардейцам воспользоваться кремлёвским арсеналом: оружие мгновенно рассосалось по всей Москве. Если в первой части этого утверждения могла быть значительная доля правды, поскольку ВРК действительно сумел опередить Рябцева в захвате Кремля, направив туда своего комиссара, то заключительная его часть была построена на домыслах. Дело в том, что овладев вначале Кремлем, большевики воспользоваться его арсеналом не успели. Юнкера, окружившие Кремль, по словам того же Г. А. Усиевича, «арестовали наши автомобили и тех солдат, которые приехали за оружием; это было первое враждебное действие».

Мысль же о замене Рябцева Брусиловым противники большевиков попытались реализовать. «Наш взвод, – признавал С. Эфрон, – идет к генералу Брусилову с письмом, приглашающим его принять командование всеми нашими силами». Но попытка эта успеха не имела: генерал отказался «по болезни». В данной ситуации защитникам прежнего порядка ничего не оставалось, как согласиться на сохранении за Рябцевым функций командующего войсками округа, хотя, как видно из воспоминаний С. Эфрона, ставленник Керенского с самого начала вооружённой схватки не верил в возможность разгромить большевиков. Последнее обстоятельство, по всей вероятности, объясняет решение Рябцева, как только выяснилось, что авантюра Керенского и Краснова под Петроградом окончательно провалилась и что ждать помощи с фронтов и близлежащих городов бессмысленно, вывести свой отряд из Москвы хотя бы с боем.

Новый свет на события московской «кровавой недели» проливает письмо в редакцию эмигрантской газеты «Руль» бывшего министра продовольствия последнего состава Временного правительства профессора-экономиста С. Н. Прокоповича. Этот представитель российского политического масонства, стремившийся без особой необходимости излишне не распространяться о своей политической деятельности, должен был нарушить традицию «вольных каменщиков», чтобы ответить на заметку некого П. В-ева в другой берлинской газете «Новое время», разъяснив неточности относительно своего поведения в день большевистского восстания в Петрограде. «Большевики, – цитировал он заметку г-на В-ева, – арестовали министров Временного правительства и их товарищей, но г-на Прокоповича освободили немедленно и он так поспешно уходил из под ареста, как Керенский от ареста, то есть, не попрощавшись даже с министрами, его товарищами по власти и по утрате ее».

Разъясняя обидное для него искажение информации в статье В-ева, почтенный профессор сообщал, что был арестован первым из числа членов Временного правительства и не в Зимнем дворце, а по пути туда в 10 ч. утра. «Прощаться мне было не с кем, ибо других членов правительства в автомобиле со мной никого не было. Автомобиль был остановлен 8–9 вооружёнными людьми и я тотчас был отвезён в Смольный. Около 5 ч. дня я был освобожден, – продолжал он излагать существо дела. – После этого я тут же снесся с Зимним дворцом и употребил все усилия, чтобы организовать в городе движение в защиту Временного правительства. Уже к 7–8 ч. вечера для меня стало ясно, что кроме нескольких сот смертельно уставших юнкеров и женского батальона, на стороне Временного правительства никого нет. Безоружная ночная демонстрация, в которой я принял участие, двинулась к дворцу, сделала попытку вступить в переговоры с окружавшими дворец войсками большевиков, но, разумеется, успеха не имела, она была лишь демонстрацией бессилия», – признавал С. Н. Прокопович. Не ограничившись пояснением обстоятельств своего ареста и поведения в день и ночь петроградского восстания, автор письма далее излагает по существу неизвестные до этого сведения о своем участии в событиях «кровавой недели» в Москве.

Оказывается днем 26 октября ему пришлось председательствовать на совещании товарищей (то есть заместителей) министров Временного правительства, находившихся тогда в Петрограде. В ходе совещания, узнаем далее из его письма, он указал на необходимость после потери Петрограда организовать сопротивление большевикам в Москве и просил наделить в данной связи его соответствующими полномочиями. «Эти полномочия были даны, и 27 утром я был в Москве, где в самом разгаре шло восстание. Прямо с вокзала я приехал в городскую Думу, где заседал Общественный комитет (КОБ – Э. Щ.) с В. В. Рудневым во главе. Выяснив положение, тогда большевики занимали уже Кремль, – продолжал С. Н. Прокопович свой рассказ, – я вызвал в городскую Думу командующего войсками покойного Рябцова (так называл не только Прокопович, но и некоторые другие авторы, фамилию полковника – Э. Щ.). Я спросил его, как он мог допустить занятие Кремля. Рябцов ответил мне, что он как военный может лишь исполнять приказания гражданских властей. Ни Временное правительство, ни Общественный комитет в Москве прямых приказаний вступить в борьбу с большевиками ему не давали. Тогда я, опираясь на данное мне собранием товарищей министров полномочия, отдал ему приказ занять Кремль. Рябцов исполнил приказ, и Кремль был занят, но нашего положения это взятие Кремля не улучшило. Против большевиков дрались 1 500 юнкеров, 200 добровольцев, студентов и гимназистов, и несколько сот офицеров, – сообщал далее автор письма. – Кроме того извне к нам пробился батальон в 160 человек. Всего было несколько более 2-х тыс. человек».

Данные о численности антибольшевистских сил в Москве С. Н. Прокопович сопоставил с количеством одних только офицеров там же зарегистрированных вскоре Советской властью. Таковых насчитывалось около 30-ти тыс. «Таким образом, Москва пала не столько благодаря силе большевиков, – делал он вывод из этого сопоставления, – сколько благодаря нашему бессилию. Очень большой резерв сил, могущих быть на нашей стороне, бездействовал. Против Временного правительства восстали и слева, и справа. В Москве правые открыто тогда говорили: “Лишь бы большевики свергли власть Временного правительства, а там уже справиться с ними будет легко”. В стане правых я видел в эти дни чуть не открытое ликование по поводу “молодцеватости” большевиков».

При таком положении вещей оставалось одно: понять весь ужас для России дикого танца двух разрушительных сил, правой и левой и перестать мечтать о спасении Москвы. Тем не менее, все шесть дней боя я пробыл безвыходно в городской Думе и в Александровском училище».

Все что касается деятельности самого Прокоповича в критические дни большевистского восстания как в Питере, так и в Москве, то ее характеристика в письме, не вызывает серьёзных сомнений в достоверности.

В эмиграции в ту пору находилось немало свидетелей и участников событий, о которых вел речь С. Н. Прокопович, и ни у кого из них никаких сомнений о достоверности информации, содержащейся в его письме, не возникло.

Несколько иначе обстояло дело с его суждениями относительно причин, по которым Временное правительство проиграло схватку за власть с новыми претендентами на нее – большевиками. Версия, которую отстаивал вернувшийся в годы эмиграции от политики к своим занятиям по экономической истории России маститый ученый, не была плодом его собственных раздумий. Дело в том, что гораздо раньше его сформулировал и тщетно пытался отстаивать ее, как мы уже убедились в этом, не только А. М. Никитин, а также почти одновременно с последним А. Ф. Керенский, но она сколько-нибудь серьёзной поддержки ни у современников описываемых событий, ни у последующих поколений представителей российского зарубежья пореволюционной волны, как известно, не получила.

В завершающей части своего ответа в редакцию газеты Прокопович нашёл необходимым пересказать интригу, связанную якобы с совещанием общественных деятелей Москвы во главе с Н. Н. Щепкиным и присутствующими на этом совещании Прокоповичем и приехавшим от атамана Каледина штабс-капитаном Соколовым, интригу, предпринятую тем же господином П. В-овым против экс-министра продовольствия последнего состава Временного правительства. «На этом совещании, – цитировал письмо своего недоброжелателя С. Н. Прокопович, – якобы было доложено предложение Каледина прислать с Дона военную помощь для подавления «большевистской авантюры» в Москве, но от последней участники совещания отказались». В своем ответном письме в редакцию, касаясь этого случая Прокопович дважды подчеркнул, что он не только не присутствовал на таковом совещании, но даже услышал о нем впервые в Париже несколько лет спустя от представившегося ему капитана Соколова, которого он до того совершенно не знал. «Думаю, – продолжал он, – возможно, это совещание находится в связи с весьма странным предложением, сделанным мне на третий или четвертый день восстания в Москве четырьмя общественными деятелями от имени каких-то «общественных кругов». Эти лица предложили мне, единственному министру, уцелевшему от ареста, объявить себя диктатором и обещали в таком случае поддержать меня. Поддерживать же Временное правительство в целом они не хотят. Я объяснил им, что ни к каким авантюрам не чувствую склонности. Во всяком случае, более чем странно то обстоятельство, что штабс-капитан Соколов как посланник Каледина ходил во время восстания к каким-то общественным кругам и не сделал соответствующих предложений ни мне, ни Рябцеву. Если это предложение было официальное, то нужно было его сделать лицам, официально действующим от имени Временного правительства».

А таковыми применительно к Москве в дни большевистского выступления он, как видим, признавал только себя и полковника Рябцева.

Конечно, можно было бы упрекнуть бывшего министра в стремлении приподнять свою роль в организации борьбы с большевиками в судьбоносные часы апогея «красной смуты» в старой столице России, являвшейся по образному выражению В. И. Ленина вторым после Петро гра да «ударным кулаком пролетарской революции» в стране. Но тот факт, что никто из противников большевистского октября не решился оспорить мнение Прокоповича по данному случаю, лишает нас оснований ставить под сомнение в целом достаточную степень достоверности той информации, что в политических кругах российского масонства, к которым был причастен с конца XIX века Сергей Николаевич, может квалифицироваться в качестве строго конфиденциальной. Вероятно, огульные наветы одного из представителей открыто монархистски настроенной части российской эмигрантской закулисы столь сильно задели реноме видного отечественного ученого и активного политического деятеля, что он в пылу перебранки, так свойственной российской эмигрантской среде, невольно пренебрёг правилом клятв «вольных каменщиков» строго хранить тайны масонских лож, нарушение которых влекло за собой «усыпление», то есть изгнание из рядов масонского братства лиц, виновных в этом.

В завершающей части нашего очерка рассмотрим хотя бы вкратце действия борющихся за власть сторон в течение «кровавой недели». На первом этапе восстания, московский ВРК, воздерживаясь от открытых наступательных действий в центре города, где перевес сил находился на стороне противника, использовал методы борьбы, только что успешно апробированные большевиками Петрограда. Сообщая районам города полученную утром 25 октября радиотелеграмму о низвержении правительства и переходе власти в руки Петроградского ВРК, Московский ВРК направил им директиву перейти к «самочинному выступлению под руководством районных центров» с целью «осуществления фактической власти Советов района, занимать комиссариаты». Одновременно в расчёте усыпить бдительность противника и выиграть время для мобилизации своих сил, ВРК вступил в переговоры со штабом округа. Командующий округом Рябцев пошел на них, преследуя аналогичные цели, ибо, располагая сведениями о переброске Ставкой с фронта войск в Москву, надеялся с их прибытием одним ударом покончить с восставшими.

Думается бесперспективно продолжать споры по вопросу, какая из сторон совершила большую ошибку, участвуя в переговорах и надеясь тактически переиграть друг друга. Фактор времени, на наш взгляд, эффективнее сумели использовать большевики, которые мобилизовали свои силы в городе и получили подкрепление не только из Подмосковья, но также из Петрограда, Минска, Иваново-Вознесенска и других мест. Противник же в основном довольствовался сведениями из Ставки, а также от главкомов Западного и Юго-Западного фронтов о посылке на помощь верных правительству воинских частей. Так, 28 октября Рябцев получил от начальника штаба ставки генерала Духонина депешу следующего содержания: «Для подавления большевистского мятежа посылаю в Ваше распоряжение гвардейскую бригаду с артиллерией с Юго-Западного фронта. Начинает прибывать в Москву 30 октября с Западного фронта артиллерия с прикрытием…». В то же время городскому голове В. В. Рудневу приходит телеграмма от главкома Западного фронта: «На помощь против большевиков в Москве движется кавалерия. Испрашиваю разрешение Ставки послать артиллерию…».

Сведения о движении этих войск с мест поступали в Московский Совет и его Революционный комитет. «Вторично сообщаем: в г. Вязьме по Александровской ж.д. хочет пробиться в Москву эшелон с казаками» – такая телеграмма поступила 1 ноября им от порайонного ВРК названной дороги. Этот же адресат сообщал о том, что от Малоярославца двигаются два эшелона казаков, которые ранее разгромили Совет в Калуге и арестовали его членов. Можно себе представить, какое впечатление произвело последнее известие на руководителей московского восстания, когда они узнали, что такую телеграмму получили московские викжелевцы.

Вести подобного рода придавали сторонникам Временного правительства в первые дни московского восстания уверенность в успехе. Но, забегая вперед, следует подчеркнуть, что обещанная помощь им так и не пришла. «Вести о походе войск, приходившие ежедневно, – признал позже в своем докладе на заседании московского городского комитета трудовой народно-социалистической партии Г. Филатьев, – оказывались ложными и создавали ужасное настроение…».

Тем не менее, 26–28 октября борьба в Москве шла с переменным успехом. В районах города, в особенности на рабочих окраинах, где явный перевес сил изначально был на стороне большевиков, восставшие овладели электростанцией и основными вокзалами. В центре города успех в эти дни сопутствовал антибольшевистским силам, костяк которых составляли, как и в Питере, офицерские отряды и юнкера военных учебных заведений, к которым примыкали боевые дружины правых эсеров, группы студенческой и гимназической молодежи.

Оттеснив восставших от зданий почты и телеграфа, они лишили гарнизон Кремля связи с ВРК и вынудили его утром 28 октября сдаться. Штурма его юнкерами, о чем пишет Р. Пайпс, не было, так как гарнизон сдался без боя, согласно договоренности при переговорах, хотя он к этому времени возрос с 3 до 8 рот при 40 пулеметах. Юнкера вошли через открытые им ворота. Оружие восставшие сложили. Но внутри Кремля непонятно почему возникла перестрелка. В ней, по словам Филатьева, погибло 15 юнкеров. Тогда их отряды начали ответную стрельбу, убив якобы тоже 15 солдат 56-го полка. По другому свидетельству (прокурора московской судебной палаты Стааля), юнкера потеряли 1 человека и расстреляли 101 солдата.

Взятие юнкерами Кремля с его арсеналом означало несомненный успех сил антибольшевистского лагеря Москвы. Одновременно, используя проявления паники в советском лагере, отряд юнкеров численностью в 100 человек на автомобилях, в сопровождении 50 конных казаков, совершил удачную вылазку, напав на Ходынское поле, где дислоцировалась нейтрально настроенная артиллерийская бригада. Операция эта закончилась захватом двух орудий и помимо того были изъяты замки у многих других пушек, но не у всех. Был совершён и налёт на один из складов, чтобы захватить недостающие у юнкеров и добровольных дружинников патроны. Но явно переоценивая под влиянием Рябцева эти успехи своих сил, Комитет общественной безопасности непосредственно после сдачи Кремля торжественно заявил, что «восстание подавлено» и засевшие по призыву большевиков на его территории 8 рот с 40 пулеметами «сдались без единого выстрела».