Текст книги "Гибель церковного отдела"

О. Владимир знал нежную любовь о. Андрея к Прокофьевне, и о. Андрей поблагодарил о. Владимира за хорошую идею, и с тех пор считалось, что он сидит добровольно запертый Прокофьевной для пользы церкви. Выпускали его только на службы или когда надо было предъявить его на каких-то мероприятиях. Между тем, польза от этого для церкви, несомненно, была, в том понимании пользы, которое ввел когда-то владыка Дидим. Он сказал великие слова, что нет такого дела в мире, которое он не сделал бы для пользы церкви. И церкви была от него большая польза, она жила в лице некоторых своих иерархов тихо и безмятежно.

Чижиков копался в схеме, как вдруг раздался телефонный звонок. Звонил хозяйственник Иванов, который в нескольких словах озвучил требование Чижикову немедленно подняться наверх и отправляться за овощами. Чижиков был возмущен до глубины души – опять отрывают от работы. Что-то лепетал в ответ. Но знал, насколько важны «овощи» и в глубине души чувствовал, что от них отвертеться не удастся. Он перезвонил о. Владимиру, доложил обстановку, сказал, что его забирают на «овощи», и он не сможет сделать запланированное на сегодня. На другом конце трубки о. Владимир вздохнул: «Ну что сделаешь? Овощи важнее». Спокойного Чижикова ничего не могло вывести из состояния прострации, только вот когда мешали работать. Ладно бы денег не платили, не создавали условий для работы в смысле оборудования, всякого там материального обеспечения. За годы работы в разных институтах Чижиков научился обходиться сам и без всего. Но когда сами ставили задачи почти невыполнимые и сами же не давали их выполнять, – тут Чижиков не выдерживал и начинал безо всякого смирения крыть всех подряд. Вот он рассерженный, как лев (хотя на самом деле более походил на возмущенную мышь), ворвался в «газель», где его уже ждали генерал, прапорщик, отец Иван. Отцы Степан и Неполучайло поехать не могли, так как еще не закончили службу. Иванов несколько раз бегал в алтарь и передавал приказание самого Николая Николаевича побыстрее закончить литургию, сократить до минимума и панихиду. Но ничего не помогало, непослушные клирики затягивали богослужение. Иванов кричал так, что, казалось, старые очки в коричневой оправе спрыгнут с носа, небритые его щеки возмущенно дрожали. Крики уже были слышны в пустынном храме и молящиеся несколько тетушек в православной униформе – длинная черная юбка и платок грязно-голубоватого или бледного зеленного цвета (который должен был выражать смирение и показывать непринадлежность подвижницы к монашескому чину) испуганно жались друг к другу.

Пусть читатель не удивляется, что только тетушки были в тот будничный день на богослужении. В храме иногда бывали и мужчины. Но так как отдел находился в центре Москвы, то, естественно, прихожан было мало. Я не собираюсь клеветать на нашу православную церковь и принижать успехи наших владык и высшего духовенства, великих настоятелей храмов в деле христианского просвещения. К тому же всем многочисленным сотрудником отдела, дабы они не отлынивали от работы, было категорически запрещено в рядовые дни посещать богослужения, и помолиться потихоньку, чтобы никто не видел, могли только Прокофьевна или Матвеич, да те, кто были привлекаемы к каким-то делам в храме. Но тут как раз приблизилось время евхаристического канона, и на середину храма выскочила Неонилла (в простонародье Нелля) Михайловна, казначей храма, человек весомый во всех отношениях, и нельзя было мешать ей молиться. Неонилла Михайловна была человеком деловым. Прилавки буквально ломились от золотых вещей: кулончиков, колец, серег и, конечно, массивных золотых и серебряных крестов. Кроме того, она умудрялась продавать в храме изюм, курагу, орехи, кагор, рыбные консервы: лосось, шпроты, сайру. Несколько иконок, множество дорогих икон и поделок из золота, несколько календарей и пара книг самого, самого духовно-нравственного содержания – вот, что составляло ее духовный ассортимент в торговле. Каждый день во время евхаристического канона (когда он начинается и когда кончается, она узнала у о. Степана) она выбегала на середину храма, падала ниц и через минуту начинала громко рыдать (ей пришлось взять несколько уроков у профессиональных плакальщиц из ее родной деревни). В начале, когда она только пришла с рынка, где торговала нижним бельем, она не понимала всю силу молитвы. Но после поняла, приобрела соответствующий православию вид и научилась молиться с плачем. Правда, до сих пор у нее не все получалось, она могла перекреститься слева направо или спутать Рождество с Пасхой, но главное, как учил о. настоятель, – стремление к Богу, смирение и послушание, а остальное все когда-нибудь приложится. О. настоятель нашел ее на рынке, когда разыскивал там способного казначея для храма. Нелли Михайловна снабжала спецодеждой многие и многие специальные учреждения. И все были довольны и приходили с благодарностями: и клиенты, и сотрудники. И о. настоятель, призывая Нелли на новую работу, сказал, что отныне она будет ловцом человеков. Но задумался и сообразил, что и раньше она была в некотором смысле ловцом человеков. Так сказать, работала в сфере этих ловцов.

И он всякий раз на возмущенные протесты тетушек, например, против торговли мясом на территории храма и отдела родственников Неониллы Михайловны, ставил в пример ее смирение и ежедневные молитвы за Божественной Литургией. Наверное, настоятель был прав, и все должно было когда-нибудь приложиться, но пока приложилась только небольшая дачка в дальнем Подмосковье, скромная, но новая иномарка, да всякие мелочи виде холодильника, гарнитуров, нарядов дочек и т.д. Иванов понял, насколько опасно мешать такому смиренному человеку, как Неонилла Михайловна, молиться, вздохнул и пошел к автомобилю Придется ехать самому. Во-первых, мало народа на погрузку, во-вторых, все равно, бати не решили бы вопроса. Даже если бы у них был какой-то авторитет, то они не стали бы пользоваться им для изъятия продуктов. Так что все попытки Иванова избежать поездки были напрасны. А так хорошо было бы оттянуться в милой компании за бутылочкой водки, обсудить новости футбола и хоккея. Иванов вспрыгнул на сиденье рядом с водителем, сердито хлопнул дверью и сказал: «Сначала в Рождествено».

В это время генерал, прапорщик и Чижиков живо обсуждали предстоящий визит владыки Ермогена в отдел.

– Вот это владыка, это я понимаю, – радостно шумел генерал, – по нему видно, что он даже не хочет подходить к нашему владику (так насмешливо генерал называл владыченьку). Даже прикасаться к нему неприятно. Большой, сильный. А служит как? А голос?

Чижиков скептически поморщился.

– Только батюшкам в его епархии не очень-то приятно служить

– А что? Алягер ля алягер, – резонно заметил неунывающий генерал, – идет духовная война, вот надо и воевать.

– Да, воевать-то надо. Но только почему-то батюшкам. Таким владыкам, как Ермоген, военные действия почему-то не причиняет ущерба. Зато народное хозяйство в виде имущества батюшек он мобилизовал полностью.

– Подумаешь! На войне невозможно без издержек. Всегда были те, кто воровал и всегда они будут, – вставил мечтавший о чем-то своем прапорщик.

– Молодец, прапор! Защищаешь свой класс. Но надо отметить, что те, которые наживаются, не представляют на войне приличного общества. Расстрелять бы их всех в один момент. Но ты изъят из своего класса. Не о тебе речь, – генерал прихватил прапора за плечи.

– Да уж кто ворует, так в первую очередь это генералы, – обиженно буркнул прапор, а генерал постарался пропустить эту ремарку мимо ушей.

– А система изъятия ценностей вам нравится? – взвизгнул начавший расходиться после утреннего огорчения с работой Чижиков.

Надо отметить, что епископ Ермоген был одним из авторов постепенно получившей распространение системы тотального подчинения духовенства епископу. Тогда она действовала в двух–трех приходах. Суть была в том, что все, абсолютно все доходы прихода изымались. Для этого приходы объезжали специальные уполномоченные, а старосты фактически назначались владыками. Все средства сдавались в епархию. А потом священникам и работникам прихода выплачивалась зарплата (заметьте, раньше в дореволюционные времена и, даже в темные, соответственно, было содержание, а теперь зарплата). Сумма всех средств, возвращавшихся на приход, составляла примерно 10 процентов от всего дохода. При этом, разумеется, священникам платилась зарплата меньше старосты раза в два. У священника-то какая работа? Отслужил и все, а староста при таком раскладе тянет всю работу на себе. Кроме того, у священника есть требы, то есть неучтенные доходы. Эти-то доходы буквально не давали спать владыке Ермогену. Мучаясь бессонной ночью, он принял решение заставить попов все требы заносить в специальную тетрадочку, а затем платить с них проценты ему, то есть в епархию. Успокоившись, он заснул, но проснулся в скверном состоянии духа. Поутру он понял, что найдутся, конечно, дураки, которые будут записывать нечто значительное, но недолго потом и они перестанут писать.

Когда владыке указывали на новизну этой системы, он напоминал каноны, согласно которым всем имуществом должен распоряжаться владыка. А более продвинутым обосновывал эту систему так: «А куда поп денется? На другую работу не устроится». Именно поэтому старосты, которые могли перейти на другую работу, и получали больше денег. Вообще, соотношения зарплат было примерно такое, если брать в условных единицах: личный охранник владыки – где-то 1000, работники канцелярии, штат которой с введением новой системы почему-то очень разросся, – где-то 500, старосты храмов и казначеи – 150–300, батюшки – 50–80, самая мелочь: пономари и сторожа – 20-40. Куда же девались 90 процентов доходов приходов, никто в точности сказать не мог, да и никто не осмеливался спрашивать.

– А мы-то куда едем? Забыл? Перед тем как ругать владыку Ермогена, вспомнил бы лучше, – насмешливо произнес генерал.

Воцарилось молчание. Сотрудники отдела ехали на мероприятие, остроумно названное кем-то из сотрудников продразверсткой. Приходы, где служили пастыри, неспособные собрать достаточно средств на жертву в епархию, облагались налогом на сельскохозяйственную продукцию. Официально продукты изымались для того, чтобы обеспечить духовные школы, отделы. Проводить сборы было поручено сектору по связям. К намеченному сроку настоятели сельских приходов должны были приготовить картошку, морковь и т.д. Отдельские приезжали на машине и забирали продукты. Говорят, что-то попадало и в духовные школы, хотя, заметим, осенью сами духовные школы активно собирали овощи на полях страны. Надо отметить, что трапезная отдела никогда не нуждалась в сельскохозяйственной продукции, и никогда не нужно было ездить на рынок или в магазин. Спасибо батюшкам. Но на деле не все происходило гладко. Очень часто, приехав на приход, отдельские сотрудники не обнаруживали нужного количества продуктов. В ответ на все вопросы настоятель только разводил руками. Иванов, конечно, не имел достаточно сил и авторитета, чтобы что-либо предпринять, но когда ехал о. Алексий, заместитель о. Владимира, все проистекало совсем иначе. Он учинял либо настоящий обыск, шаря по сараям и выгребая все подряд, либо тут же посылал о. настоятеля по дворам просить картошку и морковку. А что делать? Самое главное в церкви послушание, и если сказано привезти столько продуктов, то должно быть привезено именно столько продуктов или чуть больше. Если ничего добиться нельзя было, то о. Алексий кричал на настоятеля и грозил ему, что теперь его отправят в такую тьму-таракань, о которой даже он сам, о. Алексий, не знает, или отправят заштат за неспособность вести работу на приходе. Ведь если настоятель оказался неспособным собрать нужное количество продуктов, значит, он не проповедовал, не объяснял прихожанам спасительную миссию церкви в современном мире, и поэтому они не прониклись задачей и не собрали требуемого.

Вот, машина подкатила к Рождествену. На пороге их встречал унылый настоятель. Ситуация оказалась именно такая. Если по моркови и капусте о. Игорь задачу выполнил, то по картошке был явный недобор. Иванов опечалился, он представил, как на него будут кричать и о. Владимир, и настоятель, а о. Алексий будет вставлять в промежутках какие-то свои завывания на тему благочестия и уважения к начальству. Но, всё равно, он не мог выбивать продукты. С порога дома на отдельских сотрудников поглядывали семеро ребятишек о. Игоря. Матушка даже не пожелала выйти. Всем было понятно это отношение. О. Игорь был уже не молод. Последнее время на нервной почве, видимо, у него начала потрясываться голова. Начиналась болезнь Паркинсона. О. Игорь с ужасом думал о том, что скоро не сможет держать в руках кисть. Иконопись была его фактически единственным средством к существованию. Отслужив в воскресенье литургию, он каждую неделю отправлялся со старшими сыновьями в N-ский монастырь, где занимался росписями. Это позволяло ему относительно неплохо жить, служба в храме практически не приносила дохода, и уж совсем некогда ему было заниматься выращиванием продуктов или клянченьем их у прихожан. О. Игорь надеялся, что болезнь замедлит в своем развитии, и успеют вырасти его старшие дети, которые и поддержат семью. Смотреть на все это было тяжело и страшно. И Чижикову, и генералу, и прапорщику и даже самому Иванову. И, конечно, шоферу, всю жизнь просидевшему за баранкой. А в случае, если на жизни таких батюшек сфокусируется общественное внимание, можно будет говорить о героизме сельского священника, пару слов сказать о самоотверженности нашего духовенства и о его скромных доходах, а потом мягко закрыть за собой дверцу мерседеса, отправиться на очередной обед, по церковному названный трапезой.

В раздумье отправились члены продотряда из деревни. Иванов думал о будущем разносе за несобранные овощи. Шофер жалел бедных ребятишек, вынужденных мало того, жить в деревне, где нет ни школы нормальной, да и, вообще, ничего, но и постоянно пребывать в нужде. Генерал думал о нелегкой жизни современного сельского священника. Прапорщик думал о том, что надо бы священнику как-то организовать свой огород, а то не расплатишься с епархией. Чижиков проводил расчеты в уме, сколько надо иметь земли, чтобы с учетом среднестатистической урожайности для данного вида земель не только заплатить оброк, но и себя обеспечить картошкой. Кроме того, он прикинул, сколько прихожан в храме, сколько они жертвуют на храм, и у него получилось, что без сторонней помощи с таким количеством детей прожить невозможно. И он тяжело вздохнул.

Но все они вместе и думали об одном и том же, но каждый в такой компании боялся высказать свои соображения вслух. Думали они о том: «Что же это такое делается? Почему вместо того, чтобы помогать таким многодетным батюшкам из деревни, приходится их еще обирать и обирать именно им, вовсе не для того пришедшим трудиться в церковь. Ведь им придется есть овощи то ли собранные, то ли отобранные по деревням. Конечно, быть может, что-то перепадет семинаристам. Но уж точно ни настоятель, ни о. Владимир за картошкой в магазин не ходят. Еще всех удивляло: все всегда считали, что церковь гнала советская власть, но теперь никакой советской власти не стало, а церковь в некоторой ее части осталась гонимой. Притом гонимой еще более страшно, чем при советской власти. Потому что обращаться больше за помощью не к кому, потому что гонителями чаще всего выступали бывшие союзники: владыки и их окружение. Генералу подумалось еще, что, может быть, и в советское время церковь не была в действительности гонима именно властью, а власть использовалась для гонений некоторой частью церкви, которая жива и существует, и ничуть не пострадала при перестройке, а еще более усилилась.

Как это часто бывает в нашей жизни, когда все уже кажется безнадежным, вдруг совершенно непонятно, среди мрака абсолютно черного тела пробивается лучик, солнечный зайчик. И невозможно никакими законами физики описать этот туннельный эффект в беспросветной жизни. Потому что это от самого Господа. Они въехали в Ильинское, и вокруг посветлело, как после затяжного дождя, когда солнце еще не пробилось, но ясно, что дождь кончился, и только лужи останутся напоминанием о прошлой непогоде.

Навстречу им из дома причта выскочил о. Сергий, молодой священник двадцати двух лет. Он радостно всех приветствовал. Начал что-то щебетать. Узнав о недостаче у о. Игоря, всплеснул руками и сказал, что восполнит ее, и что у него как раз осталось несколько лишних ящиков картофеля. Потом он пригласил всех перекусить, где матушка уже поставила часть угощения на стол. Эта радостная встреча освободила продотрядовцев от тяжкого душевного груза, и они направились в дом. И Чижиков, и генерал заметили, как в тот момент, когда о. Сергий выбежал из дома, с заднего крыльца вышел бородатый человек и куда-то ушел огородами. И ни тому, и ни другому не надо было объяснять, что это был о. Николай – заштатный священник сорока лет. Он потихоньку помогал о. Сергию на приходе. Заштат он вышел по причине давнего противостояния патриархийным чиновникам. Противостояние шло по нескольким пунктам: экуменизму, глобализации и папизму. Он свил здесь свое гнездышко, незаметно служил и вел, так сказать, свою «разрушительную» работу. Но, конечно, и Чижиков, и генерал ничего «не заметили», тем более, что чаек был «поповский» – с водочкой и закусочками. О. Сергию жилось гораздо легче, во-первых, он служил совсем недавно, во-вторых, у него не было еще детей, в-третьих, он был молод и надеялся на лучшее, которое, как кажется в столько юных годах, незамедлительно объявится.

Вернулись друзья-продотрядчики в отдел перед самым приездом владыки Ермогена. Встречены они были страшным криком о. Алексия который в конце своей пламенной речи готов был разоблачить запоздавших сотрудников как агентов папского престола. Но вовремя остановился, одумался, и понял, что это могло бы прозвучать нежелательным намеком, и всех, включая шофера, отправил помогать на кухню, а незадачливого Чижикова оставил заниматься его самым нелюбимым делом – мести отдельский двор. На кухне уже щебетала Неонилла Михайловна, принесшая для владыки прекраснейший коньячок, и теперь охранявшая его от посягательства прислуги в лице шофера, генерала и прапорщика.

Вот во двор отдела въехала торжественная кавалькада. Это прибыл владыка Ермоген. К двери метеором метнулся о. настоятель и любезно выпустил епископа наружу. И вот всем открылась импозантная фигура владыки. Волосы современной православной длины, аккуратно стриженная бородка, предельно прямая осанка. Вальяжно прошел он в храм для краткого молебна, тут навстречу ему выскочил владыченька, очевидно, вырвавшись из рук своих почитателей. По лицу владыки Ермогена пробежала едва заметная гримаса. Владыченька был готов обрушиться на грудь владыки, оросить ее нежданными слезами, но владыка вовремя остановил его и, удерживая на вытянутых руках, с выдавленной улыбкой поприветствовал и аккуратно отодвинул всхлипывающего собрата в сторону. И вдруг, откуда ни возьмись, выскочила маленькая рыженькая собачонка. Маленькая, но наглая такая дворняжка. И начала тявкать прямо на владыку. Все застыли в недоумении. Откуда на территории храма могла взяться эта дворняжка? Никак не могло быть здесь никаких подобных безродных животных. И как она посмела лаять на самого владыку? Протодьякон владыки Ермогена опомнился первый: подбежал к ней и начал на нее как-то шипеть. Исчезни, мол, мы тебе все простим, испарись, и инцидент будет исчерпан. Но собачонка, чуждая всякого чинопочитания, обрадовалась оказанному ей вниманию и начала еще задиристее и заливистее тявкать на владыку. Тогда владыка, который ничуть не смутился всей этой вопиющей историей, взял и перекрестил наглое животное своей могучей рукой и спокойно пошел дальше. Собачка сразу поджала хвост и незаметно скрылась туда, откуда так неожиданно появилась. Потом об этом случае сложились легенды, передаваемые из уст в уста прихожанами. По поводу безобразного нападения на владыку было проведено строгое следствие. Подозрение пало на Матвеича, который не раз выказывал симпатии к подобного вида животным, и, конечно, на Чижикова, который всегда первым попадал под следствие.

После молебна началась самое главное – скромная трапеза. Чаек на этот раз был владыкинский. В центре восседал владыка, справа – на безопасном удалении, обеспеченном посаженном между владыками о. Владимиром, – владыченька, с другой стороны – о. настоятель. С двух сторон отдельские священники по чину, кроме о. Ивана и о. Степана. В конце стола – сам невозмутимый Николай Николаевич, Неонилла Михайловна, томно взиравшая на владыку, и что-то умудрявший строчить прямо во время трапезы Ивановский По бокам стояли в белых передниках вытянутые во фрунт: генерал, прапорщик, шофер, Матвеич и даже Чижиков, закончивший уборку. Их возглавлял Иванов, не принятый в руководящее звено, но поставленный над прислугой.

Вот для приветственного слова поднялся владыка. Открыл рот, и тут внутри владыки что-то щелкнуло, и он вдруг огласил трапезную: «Дорогие товарищи, империалисты всех стран…» И вдруг затянул «Варшавянку». А сбоку пошел вприсядку о. Алексий, почему-то громко распевая что-то из репертуара «Deep Purple», о. Моисей затянул какую-то еврейскую мелодию, что-то про балалайку. О. настоятель начал какую-то украинскую мелодию, которая почему-то закончилась словами романса: «Налейте, налейте скорее бокал, рассказывать нет больше мочи». О. Владимир и Чижиков, не сговариваясь, поднялись и побежали в здание отдела. Причем, когда Чижиков уже подбегал к двери лаборатории, то слышал, как в затылок ему дышит о. Владимир, давя в себе песню: «Гоп-стоп. Мы подошли из-за угла…» Чижиков отдышался, только перезапустив программу, а рядом в изнеможении лежал в кресле о. Владимир. Тяжело незадачливый ученый вернулся в трапезную.

Владыка, закончив хвалебную часть речи, посвященную Святейшему Патриарху, перешел к гневному обличению тех, кто считает возможным иметь собственное мнение и пренебрегает спасительным полным послушанием. Вокруг него привычно роился о. Алексий, то намазывая икорку ему на бутербродик, то, проверяя, все ли из яств, представленные на столе представлены и на тарелке владыки. Все было нормально, все шло своим чередом. Никто ничего не заметил.

А между тем уже катастрофически не хватало Прокофьевны. О. Андрей Муромцев очнулся от забытья и с некоторым недоумением осматривался по сторонам. Наконец, до него дошло, что он иеромонах Андрей Муромцев. Через некоторое время до него дошло и то, что он находится в отделе. Потом он начал припоминать, что это за отдел и чем он тут занимается. Последнее было самым трудным. Он отчетливо помнил, что он здесь работает, но никак не смог вспомнить, что он тут делает. Смутно всплывали в его мозгу, уже значительно подрастворенным соответствующим растворителем, столь значимым в народном, а теперь и в антинародном хозяйстве, какие-то собрания, встречи и заседания. Немного отчетливее он помнил торжественные молебны. Но более не запечатлелись никакие картинки из его жизни за последние пятилетие, по той простой причине, что жизни этой не было. И дело было не в химическом отравлении организма, а в том, что жизни этой просто не было. Была пустота, немного заполненная грязью, которую к счастью мозг в основном не зафиксировал. О. Андрей несколько раз вскакивал, стучал в дверь, потом снова ложился. Стучал, но никто не отзывался, потому что Прокофьевны не было, а остальные приветствовали владыку в трапезной…

Вот приближался вечер. Законы природы действовали и на территории отдела, хотя некоторые сотрудники хотели их отменить и приказывали солнцу остановиться, потому что они еще не вкусили всех радостей дня. А солнце почему-то не слушало их. Кто-то гневно обличал дневное светило в непослушании: «Я не благословляю тебя садиться». Но оно почему-то не хотело слушать пастыря и неумолимо падало к горизонту. О. Иван с Неполучайло отправились на службу. Прислуга уже была удалена из трапезной и радовалась жизни щами и кашкой. И только верный Иванов дежурил у запертых дверей трапезной, во-первых, чтобы никто из случайных туда не проник, а во-вторых, чтобы при удобном моменте было отмечено его усердие.

Веселие было в полном разгаре. Владыка слега задремал в своем кресле, но вдруг очнулся от сильного удара по столу. Этот удар кулаком был следствием горячего и принципиального спора двух настоящих батюшек. Один из батюшек обвинял другого, что тот живет с Прокофьевной, а ударивший по столу был этим очень возмущен. Дело в том, что это было сущим недоразумением. «Настоящий» батюшка хотел обвинить другого, что он живет с Неониллой Михайловной (с чем другой без особых возражений согласился бы), но по причине выпитого все перепутал, и другой «настоящий» батюшка очень этим возмутился: как это он, да такой молодой и живет со старухой! Конфликт был незначительным, и недоразумение быстро разъяснилось. Но владыка уже очнулся от дремоты и ему пришлось с удивлением и неприязнью посмотреть по сторонам. О. Геннадий, удерживаемый другими «настоящими» батюшками, уже хватанул две поллитры и теперь порывался влезть на стол и что-то сплясать под роковую какофонию, которая, кстати, уже вовсю звучала. О. настоятель брызгал водку в небо и восклицал: «Я настоятель, а ты кто?». Владыка посмотрел наверх и увидел, что на настоятеля сверху взирает Спас Вседержитель. И он с горькой иронией подумал о том, что хоть так, но настоятель помолился Богу. Но и сам испугался этой мысли, резонно рассудив, что настоятель водкой разгоняет явившихся ему бесов. Так уж лучше было считать. К счастью, к этому времени уже увели прорвавшегося за стол владыченьку, а то владыка Ермоген увидел бы, как тот рыдал на всякой уважающей себя груди и обнимал всякую уважающую себя спину. Чтобы до большего не дошло, он был достаточно быстро выдворен. Куда-то скрылся и о. Владимир, которому тоже было не очень приятно видеть пламенное излияние любви клира к владыке. Кто-то спал на столе, кого-то пытался выкрикнуть нецензурные слова, но ему затыкали рот и не давали явить себя миру в всей красоте его души, родившейся христианкой, но шедшей к смерти язычницей. Одним словом, было мило, хотя и совсем не нравилось владыке, но почему-то нельзя было нарушить этот заведенный порядок.

Может, кто-то усомнится, что существовал такой порядок, и будет обвинять меня в сочинительстве? Когда-то я тоже возмущался картиной Перова «Сельский крестный ход на Пасхе». А теперь думаю, что если бы борцы за чистоту православия, боровшиеся за нее весьма своеобразно, не побоялись бы этой голой правды художника, может быть, некий субъект (сейчас уже не вспомню, кто именно) не залез бы на трибуну и не возвестил бы своим чрезвычайно размножившимся собратьям, что Великая Октябрьская революция свершилась. Хотя картина и с некоторыми преувеличениями, но стоило бы задуматься. Так и нам стоило бы задуматься о том, что священный сан не дарует святость, что священник с этим саном получает не права, а обязанности, что не Христа и не Церковь мы защищаем, и когда не желаем видеть слишком явных рогов и копыт под митрами и камилавками. Разве Христос учредил партию, и достаточно показать партбилет, чтобы пройти на Его собрание? Разве Христос боялся когда-то правды, разве не он выгнал торговцев из храма? Разве Он Сам всегда был послушен законным архиереям? Разве участвовал Он в их неблаговидных делах? Много еще можно задать подобных вопросов. Но нужно ли? Отметим только, что есть странная закономерность, чем человек дальше от Церкви, тем яростнее он защищает, нет, ни ее, а церковное начальство. Он боится, что церковные проблемы могут занять слишком большое место в его жизни. А так хорошо дремать под тихие и спокойные сказки… Ведь сказочников всегда найдется много, велеречивых, с красивыми голосами. Беда, что даже красивыми голосами они все равно рассказывают сказки, которые весьма далеки от истины.

Незаметно куда-то исчез и о. Алексий, который никогда не пил, ничего не выкрикивал и в присутствии владыки и начальства вел себя крайне прилично. В действительности, он никогда не задумывался, приятно или неприятно ему то веселье, которое имело место быть сейчас в трапезной. Он был человеком дела и долга и сейчас проверял, насколько хорошо работает аппаратура, записывающая, разумеется. Съемка и запись велись не для соответствующих органов, хотя, наверное, все-таки каким-то образом к ним попадали, но так, для интереса и ознакомления владыки Аверкия с духовным состоянием клириков и гостей. О том, что это делалось действительно для ознакомления, свидетельствовало и то, что с этими клириками никогда ничего не происходило после столь странного поведения. Правда, с другими все же иногда бывало плохо. Проблема ознакомления казалась для о. Алексия столь значительной, что он для блага церкви готов был пожертвовать одним глазом и вмонтировать в него камеру, дабы не упускать каких-то важных духовных моментов, но владыка Аверкий не принял такой жертвы, видимо, посчитав, что органы чувств о. Алексия важнее для церкви, чем несколько пусть даже самых интересных кадров.

Но если с теми «настоящими» батюшками, соединенными самыми разнообразными связями со значительными лицами и организациями и понимающими задачи церковной организации на данном этапе, никогда ничего не происходило, то этого нельзя было сказать про неблагочестивых батюшек, витавших в облаках, прибывавших в прелести, не понимавших задач текущего момента и не имеющих подобных связей.

Наверное, поэтому о. Иван тяжело опустился на табурет во время кафизм и, согнувшись о чем-то тяжело думал. Наверное, не только о том, чем ему накормить своих девятерых детей, но и о последнем своем деле, разбирательство которого заняло уже несколько дней. Долгие беседы с настоятелем, владыкой Аверкием, крики, угрожающий шёпот, вынесение последнего тысячепервого предупреждения. Дело в том, что несколько дней назад к нему обратилась некая дама с просьбой причастить своего папу, бывшего ярого коммуниста и атеиста, который взглядов, видимо, не изменил, но узнать об этом никто не мог, так как он лишился ввиду инсульта дара речи. О. Иоанн, памятуя многочисленные разборки по подобным поводам, решил все-таки его причастить: немой же все-таки и крещеный, но упал в обморок в своей келье, так как не спал две ночи. И это исчезновение было понято дамой как недвусмысленный и коварный отказ, на который она и отреагировала походом к хорошо знакомому ей владыке Аверкию. Надо сказать, что за о. Иваном уже давно тянулся длинный хвост разных дел. Когда-то лет десять назад, когда еще писались такие письма, и не наступила настоящая дисциплина, он подписал какую-то бумагу против экуменизма, затем как-то выступил на радио по просьбе прихожан без санкции владыки, затем проигнорировал какую-то службу, где присутствовали братья-католики, в Великий пост за торжественной трапезой по поводу принесения в отдел чьих-то останков демонстративно не ел рыбу и, вообще, сделал множество подобных преступлений против нравственности, человечества и мира во всем мире.