Текст книги "Гибель церковного отдела"

Вы спрашиваете: «Почему никто не принимал никаких мер?» А сначала – в четверг, пятницу и субботу – никто не понимал, что это всеобщее явление. Каждый считал, что он болен. К тому же общая деятельность в некоторые минуты то замедлялась, то ускорялась, поэтому никто не замечал этой странности происходившего в отделе. Это можно было видеть только со стороны. На них же при объективном взгляде, просто накатывало что-то эфемерное, незримое: вроде как человек себя внезапно почувствует плохо. Со стороны тем, кто не участвовал в этом общем спектакле, было видно, как замирают люди в канцелярии, движутся плавно-плавно очень любезны друг к другу, и вдруг все ускоряется, и они начинают друг на друга кричать. Вот, например, плывет Иван Иванович к Ивану Никифоровичу и говорит с любезной улыбкой, такой, которой и на земле не бывает:

– Возьмите, пожалуйста, эту бумажечку.

– Спасибо, – любезно отвечает Иван Никифорович, но чуть побыстрее.

– Это отчет о проведении в воскресной школе оздоровительных мероприятий, – продолжает Иван Никифорович чуть построже.

– Ну и что же было сделано? – спрашивает Иван Никифорович четко и официально

– Да много, очень много, – повышает тон и ускоряется Иван Иванович, – проведены встречи по хоккею и футболу.

– Плохо, плохо уже, – почти начинает кричать Иван Никифорович, – надо было и в бильярд и в регби играть.

– Да как вы смеете, – едва уже не кричит Иван Иванович, – это же глупо гонять шары или друг друга валтузить.

– Да вы, батенька, негодяй! – кричит Иван Никифорович. – Так, значит, вы выполняете директиву?

Иван Иванович, уже готов броситься на Иван Никифоровича с кулаками. И тут кто-то останавливает всю эту историю, и минут через пять слышится, как нежным голоском говорит Иван Никифорович:

– Вы правы совершенно. Прекрасная бумага, Иван Иванович. Не хотите ли чайку? У меня такие вкусные конфетки есть.

Но потом все-таки было замечено, что это общее явление, и все дали ему различные объяснения. Ивановский объяснил это надвигающимся Армагеддоном и чуть не подрался с о. Геннадием, объяснившего все это обычными происками … и масонов. Объяснял он это во время общего припадка, поэтому это едва не кончилось дракой. О. настоятель решил, что это все отравились плохими продуктами из трапезной. И вспомнил, что продукты недавно закупал Чижиков. Были еще и другие версии, но я здесь их не буду приводить из-за недостатка времени. Но после службы все избранные все-таки нашли в себе мужество собраться у настоятеля. Армагеддон Армагеддоном, но поесть-то нужно. И вот в самый тихий момент, когда все, расслабленные пятиминутным затишьем, уже никого не стесняясь, развалились в креслах, дверь в келью настоятеля отворилась, и вошел о. Андрей и в руках у него был пистолет. И он, конечно, не удержался и сказал традиционное: «Все, отцы и господа, концерт окончен».

И концерт был окончен. И никто не знал, что в эту же секунду на минус четырнадцатом этаже о. Владимир, наконец, решился и дотянулся до тумблера и выключил машину… А через две–три минуты он уже ничего не смог бы включить, ибо за ним уже пришли и, ничего не объясняя, увели. О. Андрей обходил все комнаты с пистолетом, уводил сотрудников, и в течение довольно короткого времени они все исчезли. Только в кабинете Николая Николаевича о. Андрея ждало разочарование: хозяина не было. Не было его и нигде на территории отдела. Более того, все шкафы были освобождены, а все бумаги отсутствовали, и ничто не указывало на то, что Николай Николаевич когда-то работал в этом кабинете. Впоследствии, выяснилось, что Николая Николаевича последним видел Матвеич. Николай Николаевич уходил с дипломатом и небольшой сумкой и очень вежливо напоследок попрощался с Матвеичем. И в конце сказал: «Ну вот, кажется, и все». Дворник вспомнил, что это было где-то в пятницу между тремя и четырьмя часами. Все очень удивились этому исчезновению Николая Николаевича. Ну, а вы подумайте, стоит ли удивляться. Неужели человек, всю жизнь прослуживший в бюрократическом аппарате, не знает все особенности этого организма? Разве не чувствует он, когда дитя должно родиться, а старик умереть? Надвигающуюся развязку не мог не почувствовать такой мастер своего дела как Николай Николаевич, и он принял нужные меры, как это с ним и бывало в течение последних двадцати лет.

Но не следует считать, что изъятие сотрудников из отдела происходило совсем уж гладко. Неожиданно исчез о. Алексий, которого еще пару минут назад видели все. Где только не искал его о. Андрей, но найти не мог. Пришлось выйти на улицу. В отдел вместо него вошел другой человек. Но и его попытка была безуспешна. Он обыскал только одному ему известные тайные уголки отдела. Но не мог найти о. Алексия. Это был о. Х. Нужно ли удивляться? Когда о. Андрей вылез из окна, он увидел в метрах пятидесяти человека и человек этот подошел к нему. Не надо думать, что о. Х мог чего-то не знать. Знал он и то, что это когда-то произойдет, знал и то, что будет дальше и потому имел подходящий план действий. А интуиция подсказала ему, что ждать выхода о. Андрея надо было именно сегодня, вот они и встретились под окнами отдела. Но и о. Х. не смог найти о. Алексия, который тоже был в своей области опытным человеком. Тогда к делу подключился другой опытный человек, на помощь которого не надеялись и не думали, что тот здесь же и держит руку, как говорится, на пульсе. Это был старый проверенный человек, бывший священник отец Ростислав. Он думал не очень долго и сразу пошёл туда, где спрятался о. Алексий. Дело в том, что о. Х. был очень хорошо подготовлен, владел всеми видами оружия и разными видами техники, но он не имел такого колоссального опыта, как о. Ростислав, и не знал так хорошо психологию таких людей как о. Алексий. Способность к выживанию в абсолютно в любых условиях, любых структурах и при любых режимах, была основной чертой о. Алексия. При этом он не обладал большими знаниями, а уж о мудрости и говорить не нужно. Поэтому о. Ростислав сразу прошел в туалет, где над дверью, каким-то невообразимым способом удавалось висеть о. Алексию. Отец Ростислав уже давно приметил два гвоздика и теперь сразу понял, что деваться о. Алексию было просто некуда. Мне, конечно, не поверят, что здоровый человек может висеть на двух гвоздях, но для о. Алексия в искусстве выживания не было никаких границ. Поэтому он достигал и того, что было для обыкновенного человека заграницей. Он мог пролезть в узкую щель, спрятаться так, что никто не найдет, услышать то, что никто не может услышать. Конечно, вы спросите: какая польза от таких талантов? Разумеется, никакой пользы для окружающих нет, но о. Алексию эти способности просто необходимы. Как иначе выполнить любое желание начальства, уничтожить конкурентов, показать подчиненным, кто они есть? И, наконец, надо быть полезным начальству, поэтому уметь собирать сведения просто необходимо. А когда все же начнут бить, и при мастерстве о. Алексия это бывало, нужно исчезнуть, забиться, раствориться, потому что надеяться на чью-то защиту просто невозможно. Червь, прах под ногами начальства о. Алексий первый прекрасно знал, что его первого в случае чего и забудут. Поэтому необходимо в первую очередь думать о самом себе.

Когда о. Алексия выводили, тот уверял, что и не подумал бы спрятаться от досточтимых отцов, а просто решил, что напали чеченские террористы. Во дворе стояло две легковые машины и два автобуса. В автобусах разместили всех сотрудников отдела, которые на удивление вели себя смирно и не оказывали сопротивления. Затем автобусы уехали в неизвестном направлении.

Удивительно, что отдел никто не разрушал, и до конца никто не мог объяснить, что же произошло тогда с его зданиями. Самое интересное, что никто долгое время им не интересовался, никто не хватился этого отдела вместе с его зданиями и людьми. Возможно, это надо объяснить какими-то происками машины, но можно дать и более простое объяснение. Первым должен был хватиться чиновник в Немытном переулке, который получал из отдела бумаги. Он перестал их получать, следовательно, отдел не работал. Если бы дело происходило в советское время, то сотрудник, испугался бы и забил тревогу. Действительно, если бы исчез отдел, то первым долгом сократили бы в вышестоящем аппарате соответствующую курирующую должность. Но сегодня уже не существует такой зависимости, и без отдела навалят достаточно работы. И поэтому сотрудник решил никому не сообщать. Мол, нет корреспонденции, а его какое дело? Когда же хватились, то, конечно, немного понедоумевали, потом решили, что это сделала какая-то очень серьезная организация, и с ней лучше не спорить, а просто сделать вид, что так оно и должно было произойти, и назначили в храм новых батюшек, которые организовали простой приход безо всякого отдела. Что касается самих зданий отдела, то скорее всего они были разрушены машиной, которая и в выключенном состоянии благодаря своей бесовской сущности все же могла хоть и ограниченно, но действовать. Об этом и свидетельствовала зловонная яма на поверхности. Скорее всего, машина погибла, а с нею и погиб весь отдел в своей материально части. Но это одно из предположений. Некоторые участники событий придерживаются других версий. И пусть себе придерживаются, сколько хотят, мы спорить не будем.

Когда о. Андрей обрисовал в общих чертах ситуацию, выяснилось, что они выехали далеко за пределы Москвы.

– Куда мы едем? – недоуменно просил Чижиков.

– В одно хорошее место, – ответил о. Андрей. – Вам могу сказать, это близ деревни ……. …….. области. Там есть заброшенный монастырь на берегу озера. И заброшенный дом отдыха. Несколько лет назад один предусмотрительный господин, как вы понимаете, не очень бедный, все это купил. За небольшую сумму ему уступили и монастырь. И он везде согласовал, тоже за небольшую сумму, что претензий не будет ни по одному направлению. Монастырские здания он почти уже восстановил.

– Хорошее дело, а как нас это касается? – резонно заметил Чижиков.

– Этот человек близкий друг о. Х, и нас это касается напрямую. Вы перестали верить в благотворительность. Да даже не в нее, а просто в добро.

– Кто же сегодня верит в благотворительность? – усмехнулся Чижиков.– Опыт показывает, что она имеет некое ядро, в котором суть всякого подобного мероприятия. Доберись до этого ядра и узнаешь, зачем тот или иной человек благотворит.

– Я почти готов согласиться с вашими наблюдениями, но не так все плохо и есть люди, которые не прячут этого ядра за шумными акциями. Тем более тут как раз шума и не должно быть. Этот монастырь и храм он передал нам.

– Насовсем?

– Насовсем и не просто передал, но и практически все восстановил. Скоро увидите. Когда я встретил о. Х, он поделился со мной своими планами, и мы решили устроить что-то вроде акции «Тide»: Изолировать нестерильные элементы и попробовать их очистить.

– Что-то вроде суздальской тюрьмы, куда сажали всяких сомнительных проповедников в далеком прошлом?

– Скорее монастырско-исправительное учреждения, которое будет способствовать развитию способностей к добру.

– Ну а как же Немытный? Не поднимет ли он тревогу?

– Как знать, как знать. Думаю, что нет. Потом у многих из нас есть серьезные связи. Кое-кому лучше будет не заметить происходящего.

Чижиков не поверил, что подобная акция может сойти с рук. Он никогда не был реалистом, никогда не работал в спецслужбах, никогда не знал истинную подоплеку тех или иных дел и никогда не надеялся на великий русский «авось». У меня же лично есть подозрения, что о. Андрей и его друзья не столько уповали на учреждения и разные там соотношения сил и интересы, а более на этот «авось», который, будучи поддержан молитвенным обращением к Богу, в русском народе творит чудеса. Не знаю, но так или иначе, но все случилось, как и говорил о. Андрей. Прошло много времени, а их никто не хватился.

– Постойте, а я-то вам зачем? – поинтересовался Чижиков. – Тоже будете исправлять?

– Да разве вас исправишь? – улыбнулся о. Андрей. – От рассеянности и неотмирности не исправляем. А так? Водку вы в больших количествах не пьете, церковные деньги не разбазариваете, развратом не занимаетесь, не вредите Церкви. Что исправлять? Но вы нужны, чтобы поработать в нашем общем хозяйстве. Вы что-нибудь придумаете, что-нибудь наладите.

– А, вы более не того…

– Нет. Стоило стряхнуть с себя что-то, и это прошло. Когда много раз слышишь: это бесполезно, ничего не сделаешь, ничего не исправишь, то и начинаешь пить. А когда найдешь разумное полезное дело по силам, тогда и пить некогда.

– Так вот меня и послали за вами. А то все сразу сказали: а где Чижиков, а как же без Чижикова. Пришлось ехать.

Через несколько часов они приехали в прекрасный уголок вдали от дороги. На берегу озера размешался небольшой строящийся монастырь. Чижикова вышли встречать генерал, Матвеич, прапорщик, Прокофьевна и другие. Прошло не так много времени и не так давно они были здесь, чуть более суток. Но стали какими-то другими. Прокофьевна вроде как выпрямилась и стала чуть-чуть повыше. Генерал, оказавшийся в монастыре вместе со своей генеральшей, вроде немного помолодел. Приглядевшись к Матвеичу можно было подумать, что он долгие годы, работая церковным сторожем и дворником, многих вводил в заблуждение, скрывая в себе интеллигентного человека. Приходько стал походить на бравого солдата.

Но большинство сотрудников отдела были изолированы от общества, им надо было пройти покаянно-исправительную реабилитацию. Поэтому их запирали ночью в кельях, а выходить за пределы монастырских стен не дозволялось. Тут выяснилось, что двум-трем предстояло пройти ломку, многим лечиться от алкоголизма, а остальным искать путь к самому себе. Найти себя оказалось очень не просто. Пришлось примириться с Богом и много работать. Чижиков осмотрел хозяйство. У него сразу созрели идеи рациональной организации сельскохозяйственного производства. В озере развести рыбу, а на лугу пасти коров. Тут же он сообразил, что в коллективном хозяйстве выгодно разводить свиней. Среди жителей есть монахи, но евреев (в смысле иудеев) и мусульман нет. Значит, свинки могут пригодиться. Далее надо сделать миниэлектростанцию. Чижиков уже стал перебирать выгодные источники питания: гидро-, бензо-, солнце. Оставим его на секунду за этими размышлениями.

Надо сказать, что друзьям многое пришлось узнать сокровенного и друг о друге. Прокофьевна, оказалась, имела не только трудовое прошлое, о чем все догадывались, но и боевое. Ей довелось захватить и Великую Отечественную. И не просто жить в это время, а активно участвовать в войне: не раз ей приходилось ходить в разведку, не раз она была и на краю гибели. Один раз под Сталинградом ее сбросило взрывной волной в Волгу. Когда она очнулась, то обнаружила что плывет по реке на какой-то доске. Как она на ней оказалась, кто ее подсунул, Прокофьевна так и не узнала. Многое было в ее биографии, что она не рассказывала. Почему? Раньше было некому: верующего человека разве выпустили бы рассказывать? А рассказывать о своих подвигах соседям – лучше вообще забыть о военном прошлом. Потом было незачем, появились новые ценности и некоторые стали бы ругать старушку, что не перешла на сторону врага. А другие просто не поверили бы: разве такое может быть? Им сегодняшним и не понять, какое могло быть. Потому что, может, такого и не могло быть, чтобы мы победили в войне против всей Европы.

Генерал тоже имел боевое прошлое. 27 декабря 1979 он принимал участие в известном событии. Когда одного из участников штурма дворца Амина спросили, как это возможно было сделать, он сказал, не найдя ясного объяснения: «Мы тогда чувствовали, что за нами стоит вся страна». А действительно, как это было возможно? У Амина было только 200 верных охранников. Вокруг было три батальона пехоты и один танковый. Кроме того, еще и зенитный полк, который мог стрелять по наземным целям. Общая численность войск около двух с половиной тысяч. Дворец был хорошо укреплен и находился на высоте. Как известно, дворец штурмовали подразделения «Альфа», «Вымпел» и отряд особого назначения под названием «мусульманский», потому что в него брали узбеков, таджиков и туркменов, да и то отслуживших только полгода и год. И отряд этот состоял из пятисот человек. И плюс рота десантников. И дворец был взят минут за сорок! Вы скажите, что такого не бывает, надоели эти американские боевики. Видимо, и руководители нашего государства все время думают, что такого не бывает, и быть не могло, поэтому они хоть и наградили, кого положено, но не любят вспоминать об этом подвиге, достойном греческой мифологии. Но, по мнению людей, любящих свободу и не любящих Россию, этот подвиг является преступлением против афганского народа, без конца внутри себя воюющего. Генерал сказал, что будь он американцем, то после этой «небольшой» операции попытался бы стать президентом. Он же за все свои заслуги получил российское гражданство в Узбекистане (и такой нонсенс имеет место в современном мире), а жена три года после него не могла получить. И жил он до того, как перейти в церковные сторожа, в какой-то военной общаге. Я, зная генерала, предполагаю, что он мог сказать такое, что не надо говорить, и, тем более, тому, кому это вовсе нельзя слушать. Такие вот дела. А что еще с ними делать, с героями?

Странно, что после некоторых невольных откровений почти все наши герои оказались с военным прошлом. Прапорщик Приходько, при ближайшем рассмотрении, не на складах зарабатывал на безбедное демократическое будущее, а за какие-то провинности перед мировым сообществом умудрился стать героем России. Он, воспользовавшись случаем, как-то спросил верховного главнокомандующего: «Сколько еще все это будет продолжаться?» Что именно, он не уточнил, главнокомандующий сам понял – что. Ясно, что такой человек тоже не любил говорить о подвигах. Иногда отступить с оружием – это больший подвиг, чем занять слабую страну. А отступающий не должен привлекать к себе внимания.

Удивительно, что и Матвеич многое скрывал, он, правда, не оказался ни спецназовцем, ни боевым пловцом, но прошлое имел тоже примечательное. Сын приличных родителей и внук интеллигентных бабушек и дедушек, он, продолжая дело своих предков, поступил в МГУ на философский факультет. А там, сами знаете, студенческая жизнь закрутила. Но закрутила она его не на романы и попойки, а на общественную жизнь. Там он устроил с друзьями нечто вроде религиозно-патриотического общества и обсуждал идеи самые простые, которыми сегодня никого не удивишь. Говорили о вере, о России, о будущем. Ну и литературу кое-какую читали, недозволенную. Нашелся, какой-то ревнитель советского строя, аккуратно «стукнул», и поехал Матвеич на несколько лет в мордовские леса. Там прошел большую школу, познакомился с некоторыми себе подобными. И выйдя, попытался даже издавать, какую-то газету, за что тут же был отправлен обратно. Потом мог работать только по ремонту храмов, кочегаром или сторожем. А там уж подоспела перестройка. И мы все узнали, как страдали и мучились при советской власти почти все, кроме разве секретарей обкомов и членов ЦК. А о таких, как Матвеич, никто не вспоминал: все же страдали. А ему к тому же стало противно, так что чуть не вырвало, и он еще крепче взялся за метлу, придаваясь философским размышлениям, которых никогда не прекращал, несмотря на неоконченное образование. Еще он заметил, что непонятным образом любит больше страшное советское прошлое, чем радостное настоящее.

И не подумайте, что каждый из друзей выходил на трибуну и рассказывал о своем прошлом. Все это вышло как-то само собой: без усилий и без видимых причин. Кое-что открылось и о других. Иванов, оказывается, был мастером спорта по водным лыжам и выступал на международных соревнованиях, потом, как это бывает со спортсменами, потерялся и засуетился. Шофер был хорошим охотником и долгие годы жил в Сибири. О Неполучайло говорить нечего, вы же помните, он кончил Сорбонну. Отец Иоанн до семинарии – филологический факультет, а о. Стефан – исторический МГУ. Стоит изъять человека из какой-то суеты, из чего-то одномоментного, как он оказывается совсем неплохим и даже не вредным для окружающей среды. Здесь они развернулись: служат едва ли меньше прежнего, да ведут занятия в местной школе. Им иногда пытается помогать Чижиков. Но разве его можно посылать к детям? Он и сам как ребенок и дети, скоро перестают его слушаться? А про о. Иоанна и о. Стефана, получается, сказать больше нечего. Что скажешь о хорошем священнике? Молится Богу и проповедует. Только можно сказать, что здесь, на раздолье, стали они как священники еще лучше. Свобода доброму человеку помогает, а злому вредит. Так что трудятся они еще плодотворнее. Да вот родились еще дети мальчик у о. Стефана, две девочки-близняшки у о. Иоанна. Последние обещают вырасти очень озорными. Да еще все они и о. Стефан, и о. Иоанн и отец диакон Феодор, знаете его, по фамилии Неполучайло, здесь даже перестали худеть и стали чуть-чуть по крепче и посолиднее. А последний, говорят, должен стать священником. Но об этом умолчим, чтобы не открыть для вражьих ушей здешней канонической дорожки к сану…

Что касается Чижикова, то вы про него уже все и так знаете. Он не воевал, не сидел, но он и без этого хорош. Вернее, нельзя сказать: плох он или хорош, а просто он – Чижиков, единственный и неповторимый. Будут у России еще прапорщики и генералы, будут правдолюбцы, боюсь, и негодяи еще будут, а Чижиков – единственный и про него точно можно сказать, что второго такого Чижикова не будет никогда. Так что те, кто его еще не знает, спешите познакомиться.

Если говорить о «болящих» – такое новое название они получили с легкой руки Прокофьевны, – то к ним был применен индивидуальный подход. Надо сказать, что за советами поселенцы обращались к одному старцу, жившему отшельником неподалеку. Вполне вероятно, и монастырь был выбран по его совету. Говорят, на этом самом месте, в этом самом монастыре большевики расстреляли монахов-старцев, по старости не пожелавших никуда бежать и положившихся но волю Божию. И будто бы при этих старцах был мальчишка, который отсиделся в кустах и все видел. Потом этот мальчишка и сам стал старцем, и будто этот самый старец-отшельник и есть. Хотя, скорее всего, это легенда, потому что слишком много времени прошло с тех времен и слишком много у православных легенд.

В отношении каждого из сотрудников и, особенно «настоящих», были приняты разные меры к исправлению, но во всех случаях применялись универсальные: молитва и труд. На общем собрании пришлось выяснить, кого из бывших «настоящих» священников можно допускать до служения, а от кого надо это служение избавить. Тех, кто по канонам никак не вписывались в службу, от нее отстранили, а потом взяли даже обязательство, что те никогда не будут служить. Но и из той части, которой можно было разрешить служить, многие не испытывали никакого желания это делать.

Настоятель все время хныкал и просил опустить его домой. Ему и тяжело служить, и тяжело работать, и, вообще, он старый и больной. Но затем как-то освоился, забыв свое богатое прошлое, и через год был отпущен. Там на свободе, никак не объясняя свое отсутствие, сразу перевелся в другую епархию и уехал в деревню, где, говорят, служит довольно исправно и даже завел сельское хозяйство. И радуется, когда ему на канун приносят какие-то продукты собственного производства или, вообще, что-то съедобное дают в дар. Это все он уплетает со своими домашними за трапезой. Но очень бывает недоволен, бледнеет и даже сердится, когда ему начинают совать деньги. Побывав в монастыре, он твердо уверился, что деньги ему ни к чему.

О. Владимир старается забыть свое прошлое и особенно проклятую машину. Он, как и еще несколько священников из числа «настоящих», прикипел душой к монастырю. О. Владимир много молится, читает книги духовного содержания и хочет стать монахом. Благо, его матушку есть на кого оставить. Кроме того, он вспомнил академию, принялся за богословские труды и написал уже две неплохие книги по экклисиологии и христологии. Он с Чижиковым уже собрали здесь и неплохую библиотеку.

О. Алексий с первых же дней пожелал активно участвовать в жизни общины и много работал наравне со всеми. Как ни странно, ни каких конкретных обвинений по прошлой жизни ему никто не мог предъявить, только стукачество и подхалимаж, и ему сразу разрешили свободный режим. Ну, за что его, дурака, винить, если по его собственным заверениям он так неудачно выполнял послушания высшего начальства? Месяца два он служил и работал исправно, вел себя со всеми кротко и смиренно, ни от чего не отказывался, так что все не могли на него нарадоваться, а Чижиков даже засовестился оттого, что раньше плохо о нем думал. И вот какие чудеса делают хороший пример и свобода! Но однажды о. Алексий не пришел на утреннюю службу, не пришел и на трапезу. Посланный Иванов в келье его не обнаружил, как и не обнаружил его на территории всего монастыря. Больше его никто не видел. Но каким-то образом пришло такое известие: О. Алексий, приехав в Москву, в кратчайшие сроки выехал в Германию, где, оказывается, уже имел гражданство. И, конечно же, некоторые сбережения, умело сотканные им из обрезков церковного имущества, и представляющие собой уже довольно приличный отрез, уже давно были переведены в немецкие банки. Он никому из любимого прежде начальства не сообщил о своем переезде, и, говорят, уже открыл в стране тевтонов небольшую, но надежную фирму. Он оказался не так глуп, как думали многие, и первым понял, что надо уносить ноги, и унес, и не пачкает ими больше нашу святую землю.

О. Моисей и Ивановский через некоторое время после отъезда настоятеля попросились независимо один от другого, отпустить их в Святую землю. Я знаю, что они туда поехали, но не знаю, вернулись ли обратно. Известно только, что о них ничего неизвестно, потому что Ивановский за ненадобностью прекратил свою публицистическую деятельность, а о. Моисей никому не нужную суету.

Трудно что-то внятное сказать про о. Геннадия. После ряда отчиток он утерял свой дар поглощения всего материального, но при этом стал как ребенок. И никто уже не может понять, то ли он юродствует, то ли ослаб умом. Но он больше не служит и не работает, а целый день играет с детьми в песочнице. Говорят, у него из песка получаются прекрасные замки и дворцы. Владыченьку по понятным причинам перевели в простые монахи. Говорят, он стал затворником, по крайней мере, его никто не видит. А исправился до конца, или нет, – этого мы, конечно, не знаем.

Если вы спросите про Неониллу Михайловну, то с ней поступили очень просто, как с ней и стоило поступить. Ее вместе со всеми погрузили в автобус, но провезли только пару километров. А дальше о. Х. открыл дверцу и сказал ей, чтобы духу ее здесь больше не было. И Неонилла Михайловна выполнила этот завет: духу ее не было ни на территории бывшего отдела, ни там, где были отдельские, ни вообще в православном храме. Она снова оказалась на рынке и скоро на сэкономленные за годы церковных мучений средства организовала небольшой магазинчик, где торгует своим любимым товаром. Злые языки говорят, что для обеспечения спроса она содержит в округе и несколько соответствующих заведений.

О. Х. и бывший о. Ростислав осели в монастыре и никуда больше не бегают. Ростислав Николаевич, так его теперь называют, живет здесь со своей супругой и исправно бывает в храме, по крайней мере, ходит в субботу ко всенощной, а в воскресенье – к литургии. Потихоньку распустили всех исправившихся и неисправившихся «настоящих». Пускай живут по собственной совести, но возиться с ними уже никто больше не хочет.

Однажды Чижиков, который в последнее время даже немного заважничал, совершал небольшую экспедицию по окрестностям с целью наблюдений за природой и сбора целебных трав. Проходя через одну деревеньку, он услышал чей-то знакомый голос: «Чижиков помогите, пожалуйста!» Это его окликнул хозяин маленького аккуратного домика. Чижиков и сам не заметил, как помогал ему до вечера. Да, да, это был Николай Николаевич, построивший себе заведший здесь домик с образцово-показательным хозяйством. Здесь он и живет со своей супругой. После работы он до позднего вечера угощал Чижикова вареньем и клубникой. И даже убедил непьющего Чижикова отведать прекрасной самогонки собственного изготовления, столь хорошей, что Чижиков выпил целых три рюмки, захмелел, стал вспоминать с Николаем Николаевич отдел и поэтому пришел в монастырь только поздно ночью. Между прочим, он поинтересовался у Николая Николаевича, почему тот так загадочно исчез перед концом отдела. Может, его кто-то предупредил? На что Николай Николаевич заметил: «Дорогой Чижиков, Вы профессор в каких-то своих науках. Я был профессором по организациям и учреждениям, и поэтому я всегда знал, когда придет смерть, и уходил за положенное время до кончины. И, поверьте, нет тут никакой мистики». Чижиков поверил, но как ученый несколько процентов вероятности оставил и на мистику. Когда же он веселый шел домой по лесной тропинке, ему пришла светлая мысль: если бы здесь было плохо и если бы намечалось тут нечто дурное, то Николай Николаевич ни за что бы не поселился поблизости. Это была очень радостная мысль.

Чижиков пришел домой и с такими радостными мыслями лег и заснул. И сразу ему приснился странный сон. Будто он проходит факультетский партком, в котором в жизни и бывал-то пару раз. И за столом сидит секретарь райкома, с которым он и говорил пару раз. И вот начинает он нести всякое о русском народе, о его ущемлении и так далее. И такой борец за свободу и процветание русского народа – просто удивляться начинаешь. И Чижиков вспоминает не только коммунистическое прошлое этого секретаря, но и демократическое, народные фронты, крики о свободе и демократии, неподдельную любовь к Америке, мечты о расчленении проклятой России, и вдруг этот человек развернулся на 180 градусов – прозрел, так сказать. Потом Чижиков оказывается каким-то образом у Николая Николаевича и рассказывает ему о чудесном превращении коммуниста-демократа в патриота. Николай Николаевич почему-то мрачно отворачивается и не разделяет восторга по поводу чудесного превращения. Не верит он в эти сказки. Затем Чижиков приходит опять в кабинет секретаря, который стал уже гораздо больше и светлее. За окнами бушует толпа: «Слышны вопли! Долой чужеземцев, черных! Да здравствует чистота русской расы! Хайль Россия! Хайль русский народ-ариец!» Человек, стоящий у окна, поворачивается. Это секретарь. Он кричит: «Долой Америку! Долой демократию! Мы всем им покажем!» Вдруг прибегает военачальник какой-то и говорит, что у нас остались только мосинские винтовки, все другое оружие было ликвидировано раньше во время разоружения. «Мы, великий арийский народ, разобьем этих выродков с одними только винтовками, – кричит секретарь, – и вот доказательство нашей силы». Он вдруг срывает маску и оказывается, что это Гитлер. Он бешено смеется и выходит к народу, народ при виде его приходит в неописуемый восторг. «Мы покажем им кузькину мать», – кричит фюрер, стучит почему-то ботинком по перилам балкона и трясет им в сторону «Запада». Тут Чижиков приходит к Николаю Николаевичу, тот грустно собирает чемоданы и манит Чижикова за собой, говоря: «Скорее, скорее!» Снова Чижиков у секретаря-фюрера. По улице едет бронетанковая техника, маршируют иностранные солдаты. По телевиденью говорят о расчленении России на 32 региона для ее же блага. Бомбардировки проводились во имя демократии и свободы, а массовые расстрелы – для очистки народа от асоциальных элементов. Смеются над повериями прошлых лет о захвате Сибири китайцами. «Действительно, туда допустят во множестве китайских рабочих. Но только рабочих, потому что русских оттуда выгонят, так как они ни на что не способны и не могут работать», – заявляет фюрер и легким движением опять снимает маску. Оказывается, это Буш, который весело смеется. «Все, – заявляет он, – трудный, многостадийный путь пройден. А вам, Чижиков, мы предложим хорошую пожизненную работу в одной лаборатории по биолого-бактериологическому регулированию численности населения». На этом бредовом моменте Чижиков просыпается в поту. Спал он всего пятьдесят минут, а хорошее настроение как рукой сняло. Как будто он и не радовался хорошей жизни после визита к Николаю Николаевичу. Долго Чижиков не мог уснуть, а потом помолился Господу, решил, что на все Господня воля, и заснул.