Текст книги "Гибель церковного отдела"

Грустил между ектеньями и худющий диакон Неполучайло, который так же, как и о. Иван, думал, как он будет кормить своих восьмерых детей. Думал, что из-за каких-то ему непонятных провинностей его уже десять лет не хотят рукополагать. А всё только обвиняют в неаккуратности, лени, глупости, наглости и других грехах, от чего он, привыкший с детства уважать начальство и все принимающий за чистую монету, еще более волнуется и действительно начинает делать ошибки. Грустил, выполняя очередную требу, о. Степан. Он соборовал одинокую старушку прихожанку и думал о том, чем он будет кормить своих десятерых детей и о том, что нищей старушке придется оставить последние триста рублей, так как ничего ей не оставить просто невозможно. Но, наконец, все пришли к одной мысли, что надо терпеть, и Бог как-то все устроит.

Зато никто не грустил в каморке Матвеича. Там были люди более солидного возраста, все уже прошли и были отовсюду выкинуты, утратили ненужные иллюзии и, одним словом, … это была прислуга. Они ели гречневую кашу, куда генерал добавил тушенку, полученную по случаю, а прапорщик принес селедку. Матвеич с хитрым видом достал бутылку водки. Наступили самые счастливые минуты в жизни этих людей, начальство затихло, и можно быть самими собой. Конечно, быть может, кто-то «стукнет», что они пили водку, пьянствовали и т.д., но это будет потом, а сейчас минута покоя. Вот уж Иванов, махнув рукой на все свое бесполезное усердие, пришел в их каморку и присоединился к друзьям и был принят.

Наступил вечер и внес успокоение. Давно разъехались, а скорее растащились основные участники банкета. Одним из первых исчез человек, ради которого все это устраивалось. Он выкушал грамм семьсот известного напитка, и напиток этот мало на него не повлиял. Он только немного вздремнул, не видел пьяного мельтишения отдельских, а затем тихо исчез через заднюю дверь. Садясь в машину, он произнес только одно слово: «Клоуны», – и исчез во мраке. Так же спокойно после него покинул собрание Николай Николаевич, выпивший еще больше и еще меньше захмелевший. А в светелке сидели еще долго… Матвеич неожиданно достал очки из кармана старого синего халата, из другого достал помятую бумажку и стал зачитывать выдержки из святых отцов по поводу антихриста и последних времен. Когда он сопоставлял взгляды священномученика Игнатия Богоносца и священномученика Иринея Лионского по вопросу отношений епископа и клира, Чижиков едва не подавился селедкой. Кстати, все участники «банкета» очень ругали его за селедку, потому что Чижиков никогда не пил ни капли, а закуску исправно уничтожал. Хоть Матвеич давно интересовал Чижикова, но такого он не ожидал. Не ожидал он и от генерала, что тот сделает прекрасный обзор ситуации на Востоке. Объяснит, какой политики должно придерживаться наше государство в отношениях с Турцией, Ираном и другими государствами. Все это было почерпнуто генералом не из газет, а из личного опыта и даже сейчас продолжающегося общения с некоторыми общественными деятелями. Рядом живо и квалифицированно спорили о перспективах развития современного вооружения прапорщик с окончательно сбросившем с себя всякий форс Ивановым. Чижиков в глубине души гордившийся своей образованностью, вдруг понял, что вокруг есть очень и очень неглупые люди. Чижиков многие годы боролся с гордыней, не уставал каяться в ней о. Ивану, а тут в общении с друзьями получил неожиданную и надежную помощь в этом деле.

Кстати, вот зашли к ним в светелку отцы Иван и Неполучайло. Все встали и радостно подошли к о. Ивану под благословение. Пригласили обоих отцов откушать от скромной трапезы, но те, как всегда, куда-то спешили. Сели продолжать агапу, но тут начали расходиться, вернее, уже расползаться, самые проблемные участники: о. Геннадий, Ивановский, пара отдельских священников… Да и, по секрету говоря, к ним можно было отнести и о. настоятеля. Матвеич сложил очки в один карман, бумажку в другой, глубоко вздохнул и сказал:

– Пойду растаскивать, а то как бы опять до нехороших песен не дошло и до нецензурной брани. А то еще как в прошлый раз начнут баловаться: друг друга за грудки хватать и всякое прочее. Никто не понял, что это такое «всякое прочее», но все поняли, что прекрасный вечер кончился. Очень интересный человек, оказывается, был этот Матвеич. Но был у него страшный грех перед начальством: очень он любил привечать бомжей и нищих, часто потихоньку их питал и одевал. Это был серьезный проступок перед отделом, потому что здесь все время боролись за чистоту и принимать нищих можно было только со специального входа только назначенным настоятелем сотрудникам. Не могла же церковь в конце концов не заниматься благотворительностью. Там им раздавали какую-то еду и какие-то шмотки, и тут же под охраной отправляли обратно на улицу. При этом Иванову было поставлено в обязанность стоять в свободное время с казенным фотоаппаратом и запечатлевать эту раздачу для истории. Иногда поблизости с бомжами фотографировался о. настоятель или Неонилла Михайловна. Иванов как и за всякое дело принялся за фотографирование весьма рьяно, но потом ему как-то надоело и он почему-то охладел. Такой уж это был непостоянный человек.

Наступило еще одно прекрасное утро. На дворе сегодня не орудовал Матвеич, он стоял в нише отдельского здания и, опершись на метлу, грустно смотрел во двор. На дворе о. Алексий проводил занятия. Официально он называл это репетициями крестных ходов, а среди священников отдела они получили названия строевой. Освобождались от нее только служащие священники, то есть отец Степан или отец Иван. На этот раз повезло о. Ивану. А о. Степан страдал в строю. Из всех наиболее страдал о. Степан, он то не мог попасть в ногу со всеми, то недостаточно высоко поднимал ногу, то еще что-то не так делал. Многие считали, что он стал несколько нервным и неуверенным после «крещенской» травмы. Во время Крещения настоятель, находящийся все время в поиске материальных средств, придумал замечательную штучку. В отделе был баптистерий, почему бы его не использовать? И он предложил наиболее активным и продвинутым прихожанкам для восстановления духовных сил окунуться в только что освященную воду. При погружениях должны были присутствовать батюшки, в последнее время все более исполняющие роль духовной прислуги, и напевать погружающимся лицам (или телесам?) крещенский тропарь. Так как «настоящие» батюшки не могли этим заниматься и тут же предоставили тысячу отговорок и даже оправдательные документы, то, естественно, роль прислуги должны были играть отцы Иван и Степан, ну и Неполучайло тож. Вот настоятель запустил купательно-погружательную машину, пошел поток, он вышел из баптистерия и тут услышал звук падающего на пол тела. Звук был несильный, и это понятно: рухнули хилые телеса отца Степана. Дело в том, что настоятель запустил машину, но не оговорил правил: и тут же две первые целомудренные христианки скинули с себя одежды и направились мимо о. Степана в купель. О. Степан оказался более целомудренным, чем православные христианки, и не выдержал этого неожиданного для себя зрелища. Тем более, что возможно зрелище было весьма страшным. Его довольно быстро откачали, настоятель дал указание, по поводу формы одежды погружающихся или, вернее, степени ее отсутствия и очень рассердился на отца Степана. Он еще долго восклицал: «Голой бабы испугался, вот священник! Голых баб не видел». При этом «ге» произносил с малороссийским колоритом. После этого он невзлюбил о. Степана, даже больше, чем о. Ивана.

Каждые пять минут о. Алексий вызывал о. Степана из строя, то кричал, то закатывал глаза к небу, то сердито пыхтел. О. Степан раскраснелся и был готов к срыву. Но, о. Алексий прекрасно чувствовал настроение о. Степана и в критический момент, когда даже он уже мог взорваться, прекращал «воспитание».

Занятия проводились для того, чтобы красиво ходить на крестных ходах и церковных входах. Ибо, как заявил о. настоятель, в человеке все должно быть прекрасно и одежда, …и … дальше он не вспомнил.

О. Алексий старался, как мог, и покрывался потом. Для более надежного руководства ходом он придумал особую систему дирижерских знаков. Он вдохновенно размахивал руками, и батюшки превращались в очень слаженную и надежную машину. За оградой стояли прихожане и тихо посмеивались. Их было немного, но они посмеивались. О. Алексий старался этого не замечать, но ему было отрадно, что все видят, каким доверием он пользуется у начальства и насколько возвышен над другими священниками. На его восточном лице было заметно то, что в более приличествующие моменты и у более приличных людей называется вдохновением. Он напоминал то ли баскака собиравшего ясак, то ли хазарского посла, прибывшего к великому князю Владимиру помочь в выборе веры.

Матвеич стоял, смотрел и посмеивался. Его морщинистое лицо, казалось, стало еще рельефнее в лучах осеннего солнца. К нему тихо подошел Чижиков и сказал что-то банальное типа: «Удивительное рядом…» или «дуракам закон не писан». Он знал, что мог быть с Матвеичем вполне откровенен. Чижиков не выдержал и стал помогать о. Алексию считать: «Раз-два, раз–два…». О. Алексий бросил на него гневный взгляд, Чижиков поклонился по-клоунски и пропищал: «Простите, благословите… Я только хотел помочь, вижу, как вы трудитесь, и никто вам не помогает». О. Алексий отвернулся, было видно, что инцидент исчерпан, извинение принято, и, кажется, пастырь даже не уловил иронии.

О. Алексия никто и никогда не любил, даже собственная жена, правда, теперь бывшая. Он очень хотел от нее избавиться и избавился. Хотя с философской точки зрения неясно, кто от кого избавился. Все в мире относительно. Он мечтал достичь определенных высот, на которых женщина помеха. От женщины избавился, но требуемых высот не достиг. Быть ЧМО тоже определенный подвиг, и он твердо нес все сложности этого служения. И еще долго раздавалась в одном из уголков города Москвы: «Раз-два, раз-два…»

Матвеич щурился на солнце и ничего не говорил Чижикову, потом медленно произнес:

– Советская власть притесняла церковь. Отбирала у храмов деньги в фонд мира, не давала реставрировать, а тем более строить новые храмы. Преследовала священников. А как именно? Переводила из храма в храм, облагала гигантскими налогами… Прошли года, давно нет уже советской власти. Но деньги из церковной казны по-прежнему улетают неизвестно куда. Храмы разрешено строить и реставрировать и строят, и реставрируют. Но посмотрите внимательнее и увидите, что многие батюшки боятся быстро восстанавливать храмы. Восстановишь – пошлют дальше восстанавливать, а твое место придет более удачливый в административном смысле сменщик. Не говоря уж о тех, у которых из-за непредвиденных расходов никогда не хватает денег, чтобы привести храм в порядок. А батюшки, снова гонимы. Гонят их с прихода на приход, а иной раз и вовсе куда-то наружу. Не дают ни служить нормально, ни проповедовать, ни исповедовать. Так получается, советская власть была и непричем…

– Ну, ты это уж слишком, Матвеич. Нельзя так говорить, – заступился за иерархию Чижиков.

– Поверь мне, я имею право так говорить, – сказал со вздохом Матвеич и принялся за работу, которой никогда не бывает конца, стал убирать двор после занятий «строевой».

А о. Алексий оттерев пот, устало вздохнул и, сделав знак следовать за собой доверенным батюшкам, отправился в небольшой отдельский спортивный зал. Зал был небольшой и многие батюшки сетовали, что нельзя в нем как следует погонять в футбол. Труженику о. Алексию предстояли еще занятия с особой группой. Впрочем, задача их была дольно проста, и особой тренировки для бывших военных, ментов и работников органов не требовалось. Иногда в алтарь, где служит Святейший, проникают всякие священники-просители или просто чудаки, которые считают, что допустимо мешаться в алтаре, когда служит Сам. Если такого перехватили при входе, то вопросов нет. Но если нет… да и всегда существует опасность, что один из приглашенных на службу окажется просителем и бухнется в ноги Святейшему. Вот в этом-то и задача группы: среагировать мгновенно, не дать ему ничего сказать, и, тем более, передать, и одномоментно вынести из алтаря безо всяких слов и уговоров. Группа работала неплохо, было ликвидировано несколько опасных попыток проникновения. Но все же надо было быть начеку и тренироваться. Слаженность тут очень важна. Трудная работа была у о. Алексия.

Чижиков прошел к себе. Хотя это сильно сказано. «К себе», – это означает в кабинет или уж, на худой конец, в отдел или сектор. Но Чижиков не имел права так говорить и даже думать, и мы, по правде говоря, не имеем писать. Отдельская система так относилась к Чижикову и ему подобным, что у них здесь ничего своего быть не могло. Это он должен был понять с момента своего появления и должен был помнить все время, пока здесь находился, пусть даже в течение двадцати лет. Только из-за того, что он зацепился в секретной комнате, у меня вырвались эти слова (хорошо, хоть никто не слышал, особенно Чижиков, а то бы испугался). Действительно, что могло быть своего у этого человека-недоразумения, неспособного даже следить за своим внешним видом, неудачником, вечным дармоедом, вне зависимости от места работы? Веса у Чижикова тоже не было никакого, я имею в виду общественно-политический вес. Такие люди, как Чижиков, сразу попадали в кандидаты на изгнание, как только появлялись в отделе. К тому же он, несмотря на попытки внутренней самоорганизации, все равно, совал нос в чужие дела. То недоволен службой, то духовной жизнью лучших представителей отдела. Одним словом, мало, что держат его здесь из милости, он еще решительно всем недоволен. Поэтому у него и ему подобных ничего не может быть своего в этом отделе, что очень деликатно подчеркивалось некоторыми представителями начальства: настоятелем храма, о. Алексием, другими батюшками. Да и отец Владимир не забывал ему об этом напоминать даже и в открытую. «Хорошо еще не бьют», – утешил Чижикова его друг Матвеич. И Чижикову стало не по себе – к этому он готов не был.

Он вырос в интеллигентной профессорской семье, с детства поглощал книги в необыкновенных количествах. Хорошими физическими данными не отличался, но голова у него была на месте. Хотя от головы у него тоже были неприятности. В годы застоя мог ляпнуть что-то не там, что-то не просечь, чего-то не заметить, что-то проигнорировать, что-то вовремя не запеть. А если и запел, то вовсе не то. А уж ходил-то он всегда не в ногу. Но, в общем, Чижиковым были довольны, хотя некоторые учителя его клеймили как эгоиста, индивидуалиста и даже отщепенца. Только с физкультурой у него был полный завал, не мог он больше двух раз подтянутся, бегал плохо, а когда играли в волейбол, фокусировал на себе общее внимание. Собственно, из-за физкультуры он и не получил золотой медали. Впрочем, в аттестате у него красовалась еще и четверка по истории. Приключилась она из-за того, что во время урока посвященного «Кровавому воскресению» он поднял руку и дополнил учителя: «Вы забыли сказать, что солдаты сначала предупредили, а потом начали стрелять». Секретарь партийной организации, она же учительница история Инна Федоровна Плотникова не могла этого перенести, и для Чижикова началась череда политических дел. То кто-то вспомнил, что Чижиков рассказывал сомнительные анекдоты, то – недостаточно – убежденно говорил о триумфальном шествии Советской власти в 1918 году, то посмеивался (как показалось учителю) над апрельскими тезисами В.И.Ленина и над историей его бегства в Разлив. Одним словом, было ясно, что рос не наш человек. Следствием была справедливая четверка по истории, так как Чижиков действительно не был силен в этих темах. Другое дело, средние или древние века, хотя у него и был слаб классовый марксистско-ленинский подход к пониманию истории, но Чижиков давил интересными фактами. Хотя Чижиков хорошо знал историю и литературу, но в сложившийся ситуации был обречен на естественно-научный путь и поступил на физический факультет МГУ.

Что же касается индивидуализма и эгоизма Чижикова, то это было не совсем верно. Он был слаб, в младших классах его бивали, но в старших относились с большим уважением, потому что Чижиков, воспитанный бабушкой в старых гимназических традициях, никогда не «стучал» начальству, всегда помогал товарищам списывать и, если попадался в чем-то, то всю вину брал на себя. И так как школа Чижикова была достаточно приличная, с углубленным изучением английского языка, то контингент в ней учился тоже достаточно приличный, и многие из одноклассников дружили с Чижиковым и уважали его за его способности. Тем более что Чижиков старался по возможности не выделяться и не отрываться от ребят.

После девятого класса, когда была школьная практика, трое его товарищей раздобыли бутылку страшной жидкости под названием «Кавказ». Чижикову в подъезде уделили по-братски четвертую часть и дали закусить черным хлебом. На улице Чижиков представлял собой жалкое зрелище. Он на радостях залез на качели, под которыми образовалась большая лужа, и выбраться с них уже не мог. Под действием горячительного он забыл законы физики и, когда опускал левую ногу, чтобы встать на землю, правой давил на сидение качелей и качели естественным образом поднимались, и левая нога оказывалась прямо над лужей, в которую не хотелось окунаться. Чижиков барахтался так около двадцати минут, пока кто-то не сжалился и не помог ему выбраться из этой ловушки. Дома его встретили холодным молчанием, но мудрые родители Чижикова постарались проигнорировать этот инцидент, не стали ему читать длинных нотаций, не стали сочинять романы, в конце которых главный герой, единственный сын своих родителей, спившийся умирает под забором. И правильно, у Чижикова хватило ума понять свою несовместимость с алкоголем, и более он напитков не принимал, часто находясь, впрочем, в компаниях, где их принимали. Надо сказать, что в этих компаниях не было подлецов, которые пытались бы использовать недостатки Чижикова для общего увеселения.

Где-то в девятом классе началась личная трагедия Чижикова. Так сказать, единственная и безответная любовь, но не будем говорить об этом, пусть даже Чижиков не может нас услышать. Но как это часто бывает, эта любовь способствовала духовному и умственному развитию Чижикова, хотя семьей обзавестись так и не позволила.

Но вот Чижиков подошел к дверям секретной комнаты и стал вдохновенно возиться с ловушками собственного изобретения. Но попасть в комнату сейчас ему не удастся. Пока же он возится, можно немного продолжить. Учился в университете он так же, как и в школе, преуспевая в науках и отставая в физкультуре и в политических предметах, которые тогда были в университете очень хорошо представлены. Здесь и История КПСС, и политэкономия социализма, и марксистко-ленинская философия, и научный коммунизм, и даже научный атеизм. Чижиков с трудом, но все же миновал эти подводные камни, за которые можно было основательно зацепиться днищем корабля, и выплыл. Особенные отношения у него сложились с научным атеизмом. Чижиков был воспитан бабушкой совсем в другом духе, хотя верующим в полном смысле этого слова его назвать было нельзя. На занятиях по научному атеизму он впервые заинтересовался христианским вероучением и после окончания университета весьма преуспел в изучении этого вопроса. Далее было мало интересного, Чижиков поступил в аспирантуру, после нее сразу защитился. А докторскую защитил уже в 32 года. И все это благодаря другу отца профессору Яковлеву, который не только дал ему зеленый свет, но и прикрывал его во всех его шалостях. А шалости были такие: жаркие споры с авторитетами, безумные проекты и игнорирование начальства. Затем грянула перестройка, и Чижиков совершил трагическую ошибку: никуда не уехал. Во-первых, он никуда не хотел уезжать, а во-вторых, тогда у него на руках были состарившиеся и тяжело болевшие родители. А после перестройки говорить уже нечего: социальная прослойка под именем интеллигенция, дурно влияющая на рабочий класс, в новом демократическом обществе вообще подлежала ликвидации. И это неудивительно: перестройка дала дорогу всему, что было дурного при социализме, зато опустила шлагбаум перед носом всего хорошего. Про семейную жизнь Чижикова и говорить нечего, если до перестройки он представлял какой-то интерес для женского пола (хотя, положа руку на сердце, кто без задних мыслей мог бы выйти за Чижикова), то после нее он полностью потерял возможность повлиять на демографическую ситуацию в стране. Тем более Чижиков, несмотря на свою несерьезность, особенно заключающуюся во внешнем виде, в делах сердечных был очень постоянным человеком. Сердце его принадлежало той, которая не хотела дать ему ни руки не сердца. Впрочем, руку она всегда протягивала, но только для дружеского рукопожатия. Я же благодарен Чижикову, что он так долго возился с разными замками и хитростями и на этот раз я успел о нем все рассказать подробно.

Занятие Чижикова было прервано неожиданным событием: мимо него по минус четырнадцатому этажу пронеслась группа товарищей, которые были ему вовсе не товарищи. Впереди несся запыхавшийся настоятель по бокам, чуть отставая о. Алексий и случайно оказавшийся в России о. Моисей. Еще подальше семенил с озабоченным видом Николай Николаевич. Человек, имеющий административный опыт, сразу понял бы, что Николай Николаевич только из уважения к начальству присоединился к пробегу. Он знал, что реагировать надо не так и не то надо делать, но позволял начальству делать глупости и для вида активно участвовал в них. Мастерство, как говорится, не пропьешь, а такое, каким обладал Николай Николаевич уж точно. О. Алексий, бежавший с видом очень серьезным, повернул голову к Чижикову и прошептал зловеще: «Что стоишь?», – и Чижикову ничего не оставалось, как присоединиться к следующим за Николаем Николаевичем священникам и сотрудникам. Но как ни пытался он узнать причину этой общей физической зарядки, никто ему не отвечал, так как, к чести бегущих, многие ее просто не знали. И только пыхтевший о. настоятель испуганно произносил: «Сбежал! Где его теперь искать?»

Некоторые люди, когда не могут сделать ничего, предпочитают делать что-то. Еще очень нескоро – минут через двадцать – Чижиков узнал причину этого бессмысленного бега по коридорам отдела: «Пропал о. Андрей». Казалось бы, о. Андрей не вещь, которую мог кто-то обронить, и не зверюшка, убежавшая от хозяина и бессмысленно носящаяся по окружающей территории. Но организаторы пробега поняли, что надо как-то реагировать в той ситуации, когда реагировать уже не имело смысла. Но, надо было предъявить свои страдания начальству, дабы оно еще раз убедилось в их верности общему делу. Уже несколько раз звонили владыке Аверкию, он был настолько встревожен, что собирался приехать сам. О. Владимир тоже, разумеется, был в курсе.

А дело было так, рано утром в отдел пришла в очередной раз прощенная Прокофьевна и сразу пошла навещать «болезного о. А». Если бы не малые габариты этой старушки и не ее слабый голос, то можно было сказать, что, открыв дверь, она ахнула от удивления. В действительности, увидев растворенное окно, она издала какой-то звук похожий на «ах». Окно было раскрыто, решетка с окна снята, а иеромонаха Андрея (Муромцева) в келье, соответственно, не обнаруживалось.

Отец Андрей был личностью незаурядной, но Чижикову показалось, что страхи из-за его исчезновения сильно преувеличены. Только Матвеич по-настоящему оценил важность этого события, коротко сказав: «Ну, теперь он им покажет», – и стал еще яростнее мести отдельский плац. Рациональный Чижиков этого не понимал: «Ну, что может сделать человек, в течение нескольких лет сильно изнуряемый водкой. Да и будь он трезвенником с ясной головой и твердой волей, что можно изменить в сложившейся ситуации. Разве можно изменить четко работающий механизм? Правда, это вредный механизм, убивающий все живое и все хорошее сводящий к абсурду. Но он же работает много лет и весьма успешно. Выдернешь из него шестеренку – механизм на секунду остановится, а в следующую секунду, чья-то заботливая рука найдет этой шестеренке замену. Но Чижиков, как это часто бывает с учеными, рассматривал событие в определенных рамках, неизвестно кем заданных, но существующих. Поэтому он не предполагал, что можно бросить механизм в воду, где он заржавеет, остановится и погибнет. Или нагреть его до такой температуры, что он расплавится. Или просто поднять высоко верх на вытянутые руки и с силой бросить вниз так, что он разлетится на части. Но для этого надо быть очень сильным человеком.

Потом Прокофьевна вызвала о. настоятеля. Все свесились из окна, дабы проследить, как был совершен побег. Затем стали носиться из комнаты в комнату и звонить по телефону. Потом все решили, что во всем виновата Прокофьевна, но опять увольнять ее не стали (так как нужно уже было заниматься уборкой в отделе). Затем дружно побежали по всем плюс и минус этажам, а Прокофьевна поплелась работать.

Приехал владыка Аверкий, но и он ничем не мог помочь, только способствовал суете. Накричал на настоятеля, пригрозил, что отправит его в деревню. Спросил, сколько отец Андрей пробыл в изоляции. Настоятель заметил, что изоляция была неполной, и о. Андрея выводили на воскресные службы, и длилось это в течение двух лет и девяти месяцев. Аверкий дал несколько ценных советов, которые цены не имели, и укатил, наорав на подвернувшегося под руку Неполучайло. Вернулись надежные сотрудники отдела и батюшки из «настоящих», которые разыскивали о. Андрея по адресам, найденным в его официальном и неофициальном деле, а также почерпнутым из устных сообщений сотрудников и других осведомителей. Вернулись ни с чем – о. Андрей исчез. Это было тем более тревожно, потому что служба ссыска в отделе была устроена неплохо. Каждый стучал на другого. Для этого использовалась исповедь, а также просто доклады, как правило, после всенощной в субботу. Подобным образом на каждого сотрудника отдела собиралась за пару лет большая база данных, в которой была немалая доля компромата. И учтите, что база собиралась не только на сотрудников, но и на всех, кто был затронут в исповедях и докладах… То, что о. Андрей не появился ни по одному из установленных адресов, вызывало законную тревогу.

Одновременно с бегством о. Андрея произошло другое странное событие: исчез о. Ростислав, ежедневно собиравший милостыню под окнами отдела в течение нескольких месяцев. Это все отметили, но ни у кого его исчезновение не вызвало никакой тревоги. Может, получил новое задание, а, скорее всего, в его голову вошла какая-то очередная дурь по поводу о.Х. Наверное, придумал новый способ его засечь и обнаружить.

Постепенно все успокоились, и стали заниматься привычными делами. Тем более, что не все из этих всех понимали значимость происшедшего события. А часть из всех не принадлежавших к этим не всем понадеялась на авось и успокоились. Более всего насторожились о. Владимир и владыка Аверкий. Настоятель, хорошо пообедав, успокоился, и решил, что не таких уламывали, и не такие трудности преодолевал наш аппарат. Чижиков, опомнившись, бросился к машине, заподозрив, что она и является причиной новых неприятностей. Но машина была тиха и безмятежна, только паразиты размножились в необыкновенных количествах. Еще по дороге к комнате он увидел огромное количество мух и разбегающихся тараканов. Борьба с насекомыми заняла у него где-то полтора часа. Он побрызгал комнату всякой дрянью. Для этой работы у него был запасен респиратор. Затем необходимо было прочитать акафист и так далее. Чижиков стал замечать, что машина стала отбирать у него почти все свободное время. Это его огорчало, но он не мог остановиться, в том и состояла его слабость, он экспериментировал еще и еще.

Теперь пару слов можно сказать и об о. Андрее. Кто же он был такой и почему он так испугал руководителей? О. Андрей был в детстве тимуровцем. Не тимуровцем в ареоле советской фальши, а настоящим тимуровцем: открытым, сильным, пытавшимся творить добро и стоять за добро в советском понимании. Понимании, не лишенном по сравнению с сегодняшним, демократическим, опоры на совесть. Проклятая совесть, она-то и делала советское время отчасти несоветским, она-то не позволяет сегодня просто вычеркнуть прошлое красным карандашом (не красным, а скорее желтым или коричневым). Потому что она дана Богом и никакими классовыми или другими причинами ее не обозначишь. Правда, сейчас с ней начали бороться по-другому: попытались заменить ее верой и послушанием. Но совесть ни чем нельзя отменить, и даже присутствие высших начал не может ее убрать. Совесть – это орган, и либо она есть, либо ее нет, вне зависимости от классового или другого подхода. Что-то вроде резус-фактора. У о. Андрея она была, очень большая и неспокойная. При этом он был пионером, был некрещеным, в Бога не верил, но никогда ничего церковного не хулил и умудрялся жить среди советских фальшивок. Тут нельзя удержаться от некоторой ремарки.

Да, советское время было фальшивым. Но фальшивым, а не лживым. Фальшь возникает там, где есть правда, и, следовательно, возникает возможность выбора между правдой и ложью. Было много вранья, но было и нечто подлинное, в основном украденное, конечно, из православного прошлого. По атеистическим причинам был удален из хранилища социалистических ценностей идол маммоны. Добро, братство, правда, нравственная чистота, любовь к Родине были в этом хранилище, но без внешней подпитки с помощью веры они были обречены на увядание, что и произошло. Но они были, и те, кто хотел, мог обращаться за своей порцией в хранилище, а те, кто не хотел, естественно, и не обращались. Другое дело – ложь, лживое демократическое время. Хотя оно и допускает веру, но не помещает ее в хранилище. В этом хранилище находится практически один экспонат: тот же проклятый идол, возвращенный на место взявшими реванш почитателями. Ну и плюс несколько агиток, листовок, вроде «Декларации прав человека», американской конституции и других подобных документов, обосновывающих законность и полезность «Плейбоя». Последнее время за отсутствием экспонатов было решено, туда притащить муляжи любви к Родине, чести и, так называемых консервативных ценностей, но таинственным образом хранилище настолько сузилось, что эти модели, даже сильно уменьшенные по сравнению с оригиналом (примерно 1 к 100) в нем уже не помещаются.

Из наличия совесть-положительного фактора можно понять, каким был в детстве о. Андрей, тогда просто Алешка. Друзей в обиду не давал, стоял за правду, за что не однократно был бит, в том числе и дворовой шпаной, но всегда побеждал. Терпеть не мог классных подхалимов и блюдолизов, мечтал о подвиге, увлеченно собирал макулатуру, считая, что этим спасает леса нашей Родины, дружил со многими и многих защищал. После школы пошел в военное училище, потому что хотел защищать Родину. Затем начался Афганистан, затем служба в псковской бригаде спецназа. Потом перестройка, в ходе которой будущий о. Андрей не пропустил ни одной горячей точки: тут и Азербайджан, и Таджикистан и потом даже Чечня. В Таджикистане ему с товарищами пришлось спасать наш полк. Да и не полк, а так, три роты, у которых вооружения было на целый полк. Соответственно, огромная банда всякого сброда мечтала все это захватить. Пришлось являться с неба, подобно ангелам, ангелами, к сожалению, не будучи. Все теперь знают из газет, что операция была проведена прекрасно: наша блокированная часть освобождена, шпана разогнана. Но кто знает о тех, кто это делал? О. Андрей много чего мог рассказать и про Сербию. Но это отдельная и секретная миссия. Многое мог рассказать и про другое.