Текст книги "Грозные волны моря Сулавеси. Третья книга о Серой Мышке"

Глава 8. Сентябрь 2000 года. Остров Шинюку
Виктор Будылин. Звено в цепи сокайя

За последний год это была первая новостная передача российского телевидения, которую Николаичу позволили посмотреть. Нет – не так! Увлеченный чередой безумно интересных экспериментов, он сам оторвал себя от родины; от того, что там творится. Единственной ниточкой, что связывала его с Россией, были еженедельные видеоконференции (как их называл Райдон) с семьей. Самого Райдона Будылин не видел со вчерашнего дня, когда в дом, куда уставший мастер вернулся около восьми часов вечера, ворвалось несколько человек, закруживших танец смерти. И в центре этого «танца» был именно Райдон. Противников, как оказалось, у него было двое. Одетые в черные облегающие костюмы и такого же цвета маски, в узкие разрезы которых глаз практически не было видно, они застыли перед человеком, к которому Будылин привык как к собственной тени. Другая «тень» – ночная, Асука – невозмутимо стояла за его спиной.

Сам Николаич сидел сейчас в кресле, куда его перенесла какая-то неодолимая, но в то же время мягкая сила. Он словно попал в какой-то интерактивный кинотеатр, в кульминационный момент боевика. Даже не разбираясь в единоборствах, русский мастер понял, что в поединке сейчас сложилась патовая ситуация, которая скорее всего шла на пользу Райдону, который один стоил двух несомненно грозных противников. А значит, и ему – Будылину – самому. Ведь в любой момент могла подоспеть помощь. Она и подоспела, но не к хозяевам дома. Один из черных «теней» сделал какой-то жест рукой, на которой Николаич успел отметить отсутствие двух пальцев, и выкрикнул, словно каркнул, несколько лов. Русский, несмотря на успехи в изучении японского языка, ни одного из них не понял. Зато поняла та, для кого они и предназначались. Асука за спиной Райдона ткнула вперед рукой – коротко, без замаха. Николаич знал, какой жесткой может быть эта рука; испытал ее на своей спине (ну и других частях тела). Неизвестно, пробил ли этот удар могучие мышцы Райдона, но ошеломить его, отвлечь внимание от других противников у женщины получилось. В долю мгновения четыре фигуры слились в одну, огромную, бешено вертящуюся на полу.

Поднялись только трое. Райдону, как понял Будылин, подняться было не суждено. Никогда. Его тело – совсем недавно крупное и сильное, а теперь жалкое, какое-то изломанное – подхватили двое в черном. А Асука вполне буднично, словно ничего не случилось, кинула Будылину в сторону двери:

– Сам пойдешь?

И Николаич пошел, понимая, что возражать бесполезно. А еще – что все договоренности с нанимателями, в которые он продолжал верить, безвозвратно ушли в прошлое, и что идет он навстречу новым хозяевам его судьбы. Которые, скорее всего, никаких заманчивых предложений делать не будут. Просто прикажут, и никуда он, русский мастер Виктор Будылин, не денется – будет исполнять все, что ему скажут. Единственная мысль сейчас грела его сердце – то, что родные сейчас далеко, и достать до них неведомым пока похитителям вряд ли удастся. В глубине души он понимал, что эта надежда наивна и беспочвенна. Но ведь должен же был он во что-то верить?!

И вот теперь он сидел перед огромным экраном телевизора и слушал, как девушка, диктор Сахалинского телевидения, перечисляет те разрушения, что принесло на остров землетрясение. Новости шли в записи; в углу экрана стояла дата – пятое августа текущего года. Этот день Николаич запомнил. Он провел его рядом со взрывотехниками и специалистами-компьютерщиками, направляя и корректируя очередной природный катаклизм. Тогда в морских волнах исчез цветущий остров. Будылину предлагали посмотреть запись этой катастрофы, но он наотрез отказался. Теперь же у него никто ничего не спрашивал. Посадили перед телевизором – смотри!. Это слово сказала Асука, сейчас еще более бесстрастная чем обычно. Кроме нее и Николаича в комнате, обставленной в традициях древней Японии – если не считать телевизора и легкого креслица, в котором и сидел русский – в комнате сидел еще один человек. Пожилой японец, от которой ощутимо веяло аурой власти, неподвижно застыл на каком-то пуфике. Он сидел там уже давно; по крайней мере с тех пор, как Николаича легким толчком заставили войти сюда, а потом усесться перед телевизором, этот человек практически не шевелился. Впрочем, за последнее утверждение Будылин поручиться не мог, потому что не отрывал взгляда от экрана.

На нем суровая в этот момент девушка перечисляла, сколько тысяч тонн грунта придется убрать с прерванной трассы Углегорск-Красногорск; населенные пункты, которые стихия не пощадила – таких набралось двадцать восемь; наконец – общий ущерб, который составил больше семидесяти миллионов рублей…

– Это они еще не посчитали, сколько простые люди потеряли, – убито подумал Будылин, начиная понимать, что эту передачу ему показывают совсем не зря.

Как оказалось, диктор преуменьшила не только ущерб.

– Шесть баллов по шкале Рихтера, – сообщила она наконец, и Асука тут же поправила ее, по едва заметному кивку японца выключив телевизор.

– На самом деле в эпицентре сила землетрясения составляла восемь и восемь десятых балла.

Будылин повернулся к ней с вопросом, который был готов сорваться с губ:

– А я тут причем?

Японка ответила раньше:

– И все это, Николаич-сан, дело ваших рук.

– Моих!? – вскричал Будылин, вскакивая с кресла, – да я за свою жизнь мухи не обидел.

Он тут же сник, вспомнив опять про пятое августа, про тот злосчастный остров. Его заверили, что всех жителей оттуда эвакуировали. Но ведь были еще и дикие звери, были птицы, которые конечно же взлетели с погибающей тверди, но вернуться на нее, к своим гнездам, уже не смогли. Действительность оказалось еще ужасней. Медленно и весомо, словно забивая гвоздь за гвоздем в крышку гроба, Асука рассказывала, что именно этот катаклизм, спровоцированный талантом русского мастера и стал причиной землетрясения, проснувшегося в тысячах миль от острова. И что такой эффект был не единичным. Японка перечисляла другие острова – такие мелкие по сравнению с теми трагедиями, что разыгрывались вдали от радующегося очередной удаче Николаича. Словно сама земля мстила людям, посмевшим посягнуть на ее целостность.

Русский понял, что эксперименты – теперь их назовут как-то иначе – продолжатся. И что они вполне могут затронуть и родную землю.

– Уже затронули, – вспомнил он только что просмотренный ролик.

Перед глазами почему-то возникли проходные родного завода, закружившие вдруг вместе с цехами и людьми в них – точно так же, как безымянные острова. Но заполниться ужасом и решимостью встать сейчас в позу и сказать гордое и непреклонное: «Нет!», – он не успел. После очередного кивка безмолвного японца Асука продолжила; она словно прочла сейчас метущиеся мысли Николаича.

– Господин…, – женщина бросила быстрый взгляд на японца; поймала чуть заметный отрицающий жест и продолжила, так и не назвав имени своего начальника, или хозяина, – обещает, что ваши действия, Николаич-сан, никоим образом не коснутся России. Вопрос Северных территорий для организации, в которой… работает господин… не стоит.

– А какой тогда вопрос стоит перед господином?

Этот вопрос тоже не прозвучал. Потому что японец – в первый раз – вытолкнул из себя слово, показав, что у него есть язык. Будылин как раз до этого – услышав от Асуки «Николаич-сан», вспомнил про Райдона, называвшего его только этим именем; и про того беспалого, что нанес охраннику последний, фатальный удар. С языком у «господина» было все в порядке. Очевидно, он совсем не желал снисходить до беседы с русским мастером. А тут снизошел – единственным словом:

– Сокайя!

– Сокайя, – эхом откликнулась Асука.

Она дождалась совсем уже глубокого разрешающего кивка и принялась монотонно объяснять, куда это попал Николаич-сан, что ему предстоит теперь делать, и с чем едят таинственную (или таинственное) «сокайя».

– Шантаж. Шантаж на всех уровнях, даже государственном. И занимается им якудза.

– Якудза, – невольно прошептал Будылин, – бандиты и убийцы…

– Да, – не стала отрицать японка, – есть и такие. Но сравнивать с той же итальянской мафией или вашими рэкетирами не стоит. Якудза – вполне уважаемая и легальная организация. А Тамагути-гуми – самый крупный клан. Нас почти тридцать тысяч по всей Японии. И вы сейчас, Николаич-сан, можно сказать, влились в него.

Она не обратила никакого внимания на отрицающий жест русского; лишь усмехнулась:

– Кстати, в девяносто пятом году, когда крупнейшее за последнее время землетрясение в Кобэ разрушило тысячи зданий, именно наш клан пришел первым на помощь людям. Якудза очень дорожит общественным мнением. И без причины старается не проливать кровь. Но на этот раз клан просто вынуждают начать войну.

– Ну и кому же вы собираетесь объявить эту самую сокайю?

Японка, а затем и недвижная живая статуя на пуфике одобрительно кивнули: «Молодец, русский, запомнил!». Будылин готов был услышать любой, самый неожиданный ответ, включая такие нереалистичные – Америке, Китаю… да хоть господу богу – одному из многих, кого чтили в стране Восходящего солнца; или всем сразу. Ответ Асуки был кратким, и еще более неожиданным.

– Японии!

Она немного помолчала, полюбовавшись растерянной физиономией русского, а потом соизволила пояснить:

– Дело в том, что неделю назад арестовали главу нашего клана. Это позор не только для него, это пощечина каждому члену клана. Тут отрезанными пальцами не отделаешься. Единственный приемлемый выход для клана – полное оправдание нашего главы и освобождение его с извинениями на самом высоком уровне.

– Ага, – опять не сдержался, пробормотал Николаич, – чтобы по телевизору транслировали, и император обнял его, как родного брата.

Японцы на его иронию отреагировали самым удивительным образом. Оба серьезно кивнули, а Асука озвучило общее мнение:

– Да, именно так все и должно выглядеть.

И даже улыбнулась русскому мастеру чуть более тепло, словно показывая: «Ты, Николаич-сан, уже и мыслить начинаешь, как настоящий якудза, принадлежащий к славному клану «Тамагути». Второй японец на эту почти незаметную теплоту отреагировал опять закаменевшей физиономией, и Асука поспешила перейти к кнуту. Пряники – как понял Николаич – на сегодня кончились.

Японка что выкрикнула, вызвав шум за плотно закрытой дверью, а потом обратила суровый взгляд на русского.

– Крови и убийств у нас тоже хватает. Особенно, если в наших рядах появляется предатель. Поэтому господин… очень не советует хитрить и обманывать нас. Иначе Николаич-сан может закончить вот так.

Дверь без всякой команды открылась, и в комнату вступил громадный японец, в котором непонятно было – в какую сторону его размеры внушительнее. При росте, не превышающем среднестатистического японского, он был чудовищно толст и широк в плечах; но передвигался на удивление легко. А еще – держал в одной руке, словно официант в ресторане – поднос с кошмарным блюдом. С него на Будылина смотрела мертвыми полузакрытыми глазами голова Райдона.

– Зачем?! – пытался, но не мог вскричать Николаич, – зачем вы сделали это. Я же теперь буду видеть его перед глазами до конца своих дней!..

– Здесь, – Асука опустила недрогнувшую ладонь на короткий ежик волос человека, бок о бок с которым прожила последний год, и которого, по сути, убила собственными руками, – может лежать другая голова. Подсказать, чья?

Николаич судорожно замотал головой; он старался не думать о тех, кого явно имела в виду японка. Но Асука, продолжая приглаживать непокорный короткий вихор, любезным тоном подсказала:

– Мы так спешили, уважаемый Николаич-сан, что забыли кое-что. Ваши личные вещи, включая фотографии, доставят вам не позднее завтрашнего утра.

Будылин теперь отпустил голову, чтобы никто – ни Асука, ни здоровяк, держащий на одной руке страшный груз с самым невозмутимым выражением лица, ни особенно молчащий японец-начальник, не смогли увидеть в его глазах того крика, какой может издать только смертельно раненый зверь. Зверь, потерявший всю свою стаю. Этот крик-вой жил внутри русского и во время ужина, как всегда вкусного и питательного, и ночью, когда к нему опять пришла Асука, чтобы профессионально и механически исполнить свои обязанности. И даже утром, когда ему действительно доставили папку с фотографиями. Его смыло лишь волной изумления, которая накрыла Будылина в тот момент, когда в его руках оказалась очередная фотография. Он едва не вскрикнул, увидев, что на снимке, где был изображен он сам в окружении трех самых близких ему людей – еще там, на родине – совсем недавно появилось пятое лицо. А точнее нарисованная черным фломастером ухмыляющаяся рожица, задорно подмигивающая ему. Эта рожица словно говорила, от чьего-то имени:

– Не вешай нос, старина! Все будет в порядке.

И Николаич поверил неведомому художнику. Еще он уверился, что рука, водившая фломастером по глянцевому снимку, не была японской. Будылин оглянулся – не увидел ли кто, как он облегченно вздохнул, а потом медленно выпустил из себя тот крик, заполнив освободившееся место надеждой. Никого в комнате не было. Лишь скрытые видеокамеры отметили, как фотографию бережно вернули в общую стопу. Прибора, различающего тончайшие изменения в человеческой душе, не изобрели пока даже японцы…

Новые «хозяева» загрузили русского мастера не менее плотно, чем предыдущие. Вместо Райдона теперь за спиной Николаича всегда внушительной тенью стоял Монтаро – так звали круглого во всех измерениях здоровяка. Сам Будылин недолго удивлялся, что у организации, которая по его мнению должна была царствовать в глубоком подполье, были свои, вполне официальные самолеты, лаборатории. А еще – великолепная команда гениальных компьютерщиков, ничем не уступавшая прежней.

– А может, больше частью та самая, – подумал Николаич, получая первое задание.

Это был листок с несколькими точками на карте. Район был не очень большим и прилегал к Японским островам.

– Ага, – позлорадствовал немного Будылин, – а силенок-то у вас не так много, как вы пытаетесь показать.

Листок он взял с показным смирением, и даже рвением. И уже через две недели полетов выбрал четыре точки. Результата он ждал с нетерпением и тайным страхом. Николаич поверил японцу, говорившим с ними устами Асуки; но это не значило, что жертвы в чужой стране он принял бы с легкой душой. Потому он практически вырвал из рук Асуки тонкую пачку фотоснимков, которую японка протянула ему с торжеством в голосе:

– Вот, Николаич-сан – первый результат нашей работы.

На первом снимке Будылин увидел огромный зал с панелями, установленными над длинным, полукруглым столом, что занимал половину стены. И панели, и сам стол были усеяны мириадами кнопок, клавиш, разноцветных индикаторов. Мысль о звездолете из фантастического фильма Николаич сразу же прогнал.

– Скорее это какая-то электростанция, – подумал он почти обреченно.

И Асука тут же подтвердила его догадку.

– Это атомная электростанция «Иката» на острове Сикоку, – монотонно начала она, – станция, на которой сегодня утром произошла утечка радиоактивной воды из системы охлаждения реактора. До трагедии дело не дошло… пока.

Сам Николаич так уверенно утверждать бы не стал. Потому что на следующем снимке наткнулся на тоскливый, заполненный ужасом и предчувствием апокалипсиса взгляд японца, чье лицо было снято крупным планом.

– И еще, – добавила с милой улыбкой Асука, – этот выброс произошел минут через пятнадцать после вашего, Николаич-сан, «выстрела». Очень удачного, как оказалось.

Хорошее настроение последних недель смыло как волной. А японка не остановилась, улыбнулась совсем медово:

– Кстати, хочу вас порадовать. Ваша семья спешит воссоединиться с уважаемым мастером. Уже завтра Николаич-сан сможет увидеть своего внука.

– И Зину, и Серегу, и… Клавдию.

Теперь улыбка Асуки воспринималась русским как змеиная. И хотя он был уверен, что без санкции начальства и острой необходимости японка ни словом, ни жестом не намекнет на то, чем она «развлекала» по ночам гостя, ставшего пленником в чужой стране, сердце Николаича противно заныло. Потому что он понял – жена все равно узнает… нет – почувствует что-то неладное.

– Ну и пусть, – ожесточился он, возвращая улыбку, в которой яду было не меньше, чем в японской, женской, – приедет, разберемся. Чай не чужая, своя. Родная.

И Асука не выдержала этой безмолвной и недвижной битвы. Она отвела взгляд, в котором – как показалось Николаичу – мелькнула искорка вины.

Следующий день – пятое октября – стал самым черным в жизни Виктора Будылина. Сначала его «обрадовала» очередным известием Асука. Новые взрывы и крушение крошечного острова в Японском море принесли столь ужасные последствия, что даже эта обычно уравновешенная женщина сейчас была заметно растеряна.

– Вот, – включила она телевизор, – смотри.

Ее тон был изобличающим, словно к катастрофе, о которой трубили все местные телеканалы, сама она не имела никакого отношения. На экране тем временем мелькали картинки, напоминавшие те, что меньше месяца назад показывали Будылину по другому телевизору. Только тогда, в присутствии молчаливого японца, на русского обрушился шквал эмоций сахалинского диктора, а теперь о чем-то непонятно и торопливо вещало японское телевидение. В кадре так же метались люди; на улицах, засыпанных обломками зданий и рекламных щитов, застыли автомобили, в том числе и полицейские и кареты скорой помощи. Проезда в этой части неведомого японского города, разрушенного стихией, не было.

– Провинция Тоттори, – перевела громким шепотом Акура, – моя родина. Там остались мои родители и две младших сестренки. Передали, что есть многочисленные жертвы.

– Вот как, – воскликнул про себя совсем не злорадно Будылин, – а предвидеть заранее вы не могли? Какая катастрофа будет следующей? Где?

Он так завелся, что совсем забыл, что на сегодня ему обещали долгожданную встречу с семьей – встречу, которую он теперь совсем не желал. Лишь ночью, уже засыпая, он вспомнил другое, не растерянное лицо японки. Вчера, сообщая о скором приезде Клавдии, детей и внука, Витеньки, она не скрывала своей злой радости. Теперь же… Николаич не выдержал, включил ночник и достал заветную папку. Фломастер на карточке местами уже стерся, но это не мешало рожице по-прежнему задорно улыбаться и обещать в будущем лишь хорошее и доброе. Будылин подмигнул в ответ и спрятал фотографию. Через минуту он крепко и спокойно спал.

Глава 9. Токио. Район Ситимати
Подполковник Крупина. Гейша

Мика возвращалась домой как никогда поздно. Шел уже второй час ночи; в тихом районе Токио, где женщине, которой никак нельзя было дать ее сорока двух лет, видно было даже тезку – Новую луну. Именно так переводилось имя этой представительницы вымирающей в Японии профессии. Скорее даже не профессии, а образа жизни, духа всего того, что когда-то и создало японскую нацию. В самом Токио оставалось не больше полусотни гейш; настоящих, а не тех, что выходили на подмостки, или даже изображали чайные церемонии в дешевых ресторанчиках для туристов.

– Вот для таких, – Мика остановилась, не дойдя до своей калитки каких-то двух десятков шагов.

Улица здесь заросла деревьями и кустами так, что той самой калитки отсюда не было видно. Зато хорошо различимы были фигуры двух здоровяков в военной форме, что вдруг оказались перед женщиной.

– Американцы, – вздохнула Мика в некотором удивлении, – что они делают здесь в такой час?

В столице солдат союзников было совсем немного; а уж увидеть их в такой поздний час, да в районе, где никогда не было увеселительных заведений и магазинов, и куда Мика обычно возвращалась с поздней работы на такси, было чем-то из области фантастики. Сегодня же она не устала; большую часть вечера просто музицировала, создавая настроение для других, занятых коллег, в окия – доме, куда избранные мужчины приходили приобщиться к колдовской атмосфере древних традиций. Подруг у нее в окия не было; не принято было у них, гейш, раскрывать душу кому-то ни было. А Мико еще и свято следовала традициям, прописанным в древних трактатах. У нее и за пределами дома, где все было пропитано возможностью прикоснуться к славной древности, не было близких подруг. И друга тоже – в отличие от других, молодых гейш.

– Гейш?! – успела еще хмыкнуть с легким презрением японка, – да их даже майко – ученицами – назвать нельзя.

В следующий момент она громко вскрикнула, а потом замычала, потому что рот накрыла огромная черная ладонь, пахнувшая потом, спиртным и еще чем-то кислым. Мика хорошо знала английский язык. Она даже сейчас, замерев в ужасе, разобрала пьяное бормотание негра в форме армии США, которое он обратил не к ней, жертве насилия, а к собственному дружку:

– Какая нам разница? Эта прости… ничуть не хуже.

Рука Мики невольно дернулась назад, к узлу пояса, что подчеркивал ее фигуру, скрытую шелковым кимоно. Она могла бы рассказать этому негодяю о том, о чем знал каждый японец. Об узле сзади, пониже спины, который означает, что женщина носит его с гордостью, и совсем не собирается развязывать его перед первым встречным; и вообще ни перед кем. Что у тех, за кого ее приняли пьяные вояки, узел всегда впереди – чтобы легче было развязывать. Однако американцам такие подробности были ни к чему. Но судорожное движение руки они заметили. По крайней мере тот, что стоял уже позади. Его речь была более внятной; в другой, не такой отчаянной ситуации гейша назвала бы этот голос добродушным.

– Ладно, – прогудел второй афроамериканец, возвращая ее руку напарнику, который стиснул ладонь с силой, вызвавшей приглушенный крик женщины, – я сам.

Его ладони на удивление ловко и быстро справились с узлом, который сама Мика сооружала не меньше десяти минут. Это вообще было очень сложным делом – нарядить себя так, чтобы ни на гран не отступить от канонов, прописанных веками. А вот негр разобрался с этой сложным одеянием за пару десятков секунд. Мика даже не успела заполниться ужасом, как оказалась в плотном мешке из собственного кимоно. Толстый шелк закрыл от нее лунный свет и далекие огни фонарей, а заодно приглушил громкий смех американцев. Но не смог заставить женщину отрешиться от мира. Она сейчас словно видела себя, свою униженную позу со стороны. И понимала, что пьяный смех вызвало прежде всего то, что скрывалось под строгими формами кимоно. Нижнее белье гейши тоже было традиционным, а значит далеким от легковесных и легкомысленных тряпочек, какими пользовалось теперь большинство японок. Но традиционное белье тоже не стало неприступным бастионом. В сильной руке (Мика отчетливо представила себе, как черная ладонь сминает и дергает книзу трусы) скроенный по ее фигуре и сшитый надежно, в два стежка материал не выдержал и треснул, скользнув по ноге на асфальт. А рука уже мяла ее нежную плоть, сопровождаемая шумным дыханием. Мика дернулась в очередной раз и глухо закричала, почувствовав, как бесстыдный палец ткнулся в самое заветное и замер, когда до ушей японки, а значит и насильников донесся спокойный, даже насмешливый женский возглас:

– Веселитесь?

Этот голос заставил руки американца, до того удерживающие гейшу за плечи в самой унизительной позе, отпустить и плечи, и кимоно, а заодно проворчать что-то зло и предвкушающе. Впрочем, это ворчание тут же прервалось с каким-то жалким хлипом – словно его забили назад в глотку беспощадным ударом. Мика не была поклонницей боевиков; представить себе женщину, способную заткнуть рот здоровяку в форме оккупационной армии (а кем были сейчас эти двое, если не оккупантами?) ладошкой раньше вряд ли бы смогла. А теперь она по-прежнему словно видела все со стороны – и как голова первого насильника дергается от несильной вроде бы пощечины; как второй, продолжая тянуть вперед оттопыренный палец, отлетает от такого же внешне слабого тычка в грудь. Нет – это Мика уже увидела воочию, когда резко выпрямилась, заставив тяжелый шелк скользнуть на место. А еще она увидела избавительницу – женщину одного с ней роста и, наверное, возраста – судя по мудрым, чуть насмешливым глазам. Лунного света хватило, чтобы отметить, как эти глаза стали беспощадными, когда незнакомка, кивнув Мике, перевела свой взгляд на афроамериканцев. Первый из них – тот, что держал ее в шелковом «мешке», предлагая подельнику первым надругаться над жертвой, сидел на асфальте, ошалело тряся головой. От его толстого носа в стороны летели темные капли. Второй лежал на спине, и вставать пока не собирался.

– Что, милый, носик болит? – незнакомка склонилась над первым с таким зловещим шепотом, что тот вздрогнул и подпрыгнул на ягодицах, попытавшись таким не очень удобным способом оказаться подальше.

И у него получилось! Впрочем, он наверное тоже посмотрел на себя со стороны; на себя и женщину, которая стояла сейчас перед ним, готовая расхохотаться в полный голос. Это заставило его взвиться теперь уже вполне профессионально. Мика профессионализм оценить не могла, а вот подполковник Крупина – вполне. Правда, лишь на «троечку». Бросок американского сержанта вверх и вперед – то есть на нее – она пресекла самым жестоким способом. Не потому, что так уж ей нравилось избивать людей, пусть и подонков, подобных этому негру. Просто пришла пора показать спасенной женщине, японке, жесткую и кровавую сторону своей профессии.

Бросок сержанта встретил встречный удар выпрямленной ноги, отбросивший его дальше того места, откуда он только что поднялся. Теперь он лежал лицом вниз и хрипел, явно не в состоянии подняться. А Наталья повернулась к гейше и остановила на ней задумчивый взгляд; словно примерялась к чему-то. Мика даже попятилась от этого взгляда – такого холодного и расчетливого. Крупина тут же улыбнулась, явно закончив нехитрый подсчет и заговорила теперь уже на японском, сразу обозначив, что ее расчет никакого отношения к гейше не имеет.

– Два ребра сломаны, – сообщила она застывшей в стопоре японке, а потом недовольно покачала головой, – маловато. Так ведь?

Гейша, словно загипнотизированная, послушно кивнула. Впрочем, она тут же спохватилась и бросилась было вперед, чтобы остановить Мышку. Как же! Остановить агента три нуля один можно было – если только она сама этого хотела. А сейчас она совершенно непонятно как оказалась рядом с шевелящимся телом и замахнулась правой ногой. Совсем несильно замахнулась, но огромное тело от пинка в ребра буквально подбросило кверху.

– Ну вот, – опять улыбнулась Мике Наталья, – теперь все симметрично – по два с каждой стороны. Теперь с этим.

И опять японка не смогла уловить того движения, которое позволило спасительнице оказаться у второго тела. Этот американец лежал, широко раскинув руки. Средний палец правой ладони по-прежнему оттопыривался, словно показывая отношение своего хозяина к окружающему миру. Ну и мир показал ему свой палец – посредством ног Натальи Крупиной. Мышка вскочила на спину негромко хрипевшего солдата. И потопталась на ней так, что японка вдруг уверилась – это действо для незнакомки, на которую она смотрела с причудливой смесью благодарности, опаски и какого-то обожания, вполне привычно. Наталья топталась недолго; вот она примерилась и топнула – четыре раза – так что и теперь для гейши все было понятно.

– Четыре удара, четыре ребра. Теперь уже полная симметрия.

Ужаснула ли японку картина того, как хрупкая на вид женщина с бесстрастным, даже немного веселым выражением лица калечит двух здоровенных беспомощных мужиков? Да – в первое мгновение. А потом ее взгляд остановился на руке, на оттопыренном пальце того, кто только недавно дергался с невнятными стонами под каблучками женщины-терминаторши. Мику опять передернуло от отвращения и стыда, и она поспешила нагнуться и скомкать в руке то, что осталось от ее нижнего белья. А разогнулась она под звуки не менее ужасные и противные, чем те, с которыми ломались ребра американцев.

Незнакомка словно прочла ее мысли, связанные с этим пальцем, а может (тут гейша невольно заалела щечками – они у нее, несмотря на расхожее мнение, вовсе не были покрыты толстым слоем грима) и успела застать самый последний, а значит самый постыдный момент попытки надругательства. Палец теперь – после того, как над ним «поработала» Наталья, не был ни хищным, ни прямым. Изогнутый сразу в нескольких местах, он вызвал еще один комментарий Крупиной, подмигнувшей Мике: «Как я его!?».

– Не лез бы куда не следовало, был бы сейчас целым, – а потом, без перерыва, кивнула гейше, – пойдем что ли?

Последние слова были сказаны на японском языке, вполне чистом для европейки. Мика – надо отдать должное ее чувству сострадания – удивилась этому позже; даже после того, как задала себе вопрос: «Куда пойдем?». Теперь же она протянула вперед разу обе руки, показав на неподвижные тела:

– А как же они?

– Оклемаются, – махнула рукой Наталья, – ну уж если тебе так сильно хочется, можешь позвонить в скорую. Тогда уже и в полицию заодно. Заявлять-то будешь?

Мика опять залилась краской. Она вдруг представила, как будет рассказывать обо всем – даже о пальце – незнакомым мужчинам в полицейском участке; а в качестве вещественного доказательства на столе будут лежать ее трусы. Мика затолкала комок смятой ткани поглубже под вырез кимоно и кивнула Наталье:

– Прошу почтить мой дом своим присутствием, уважаемая госпожа…

– Рини, – негромко рассмеялась Наталья, – можешь называть меня Рини.

Маленький зайчик – так переводилось с японского это имя, и для самой Крупиной оно оказалось самым близким аналогом для Серой Мышки.

– Хорошо, госпожа Рини, – еще глубже поклонилась гейша, – прошу – мой дом совсем рядом.

Мышка улыбнулась, и эту улыбку Мика уже не смогла расшифровать. А означало она следующее:

– Знаю, милая. И про калитку, и что скрывается за ней, тоже. Кстати, дрянные у тебя замки, «человек искусства» – так, кажется, называют представителей твоей почтенной профессии? И про этих недоумков, которых ты теперь жалеешь, можешь не спрашивать. Успела удивиться, откуда они появились здесь, в тихом уютном районе, куда даже мелкие воришки не заглядывают? Отвечаю – это был первый этап операции «Гейша», которую подполковник Крупина успешно завершила. А со вторым, милая, поможешь мне ты. Обещаю, что сломанных ребер и пальцев больше не будет.

«Дрянной» замок на калитке послушно щелкнул и впустил хозяйку с гостьей внутрь маленького дворика, порядок в котором поддерживал приходящий садовник. В перечне навыков, которыми должна была обладать настоящая гейша, садоводство не числилось. Хотя, тонкий природный вкус и долгие годы обучения другим искусствам – музыке, танцу, поэзии – помогли бы ей, задумай она поработать еще дизайнером и флористом.