Текст книги "Война и люди"

– На войне все равны. Немец завоевывать шел, а я защищать должен. Грош цена моей географии, если земля, на которой я вырос и дед мой жил, будет называться нерусской землею.

Приходилось ему уступать. Отчаянной смелости человек. Слава Богу, остался жив. Лет восемь назад дома у меня открывается дверь. Заходит. Высокий, неуклюжий… Обнялись, вспомнили про войну. О других делах пошел разговор.

– Где, – говорю, – работаешь, Николай Дмитриевич?

– Там же, где до войны. Директором Института земной коры. На войне все были равными…»

Поединок

«Стрелять я начал с двенадцати лет. В армии на первых стрельбах три мои пули в середине кружка оказались.

– Охотник? – спрашивает командир.

– Охотник, – говорю.

– К Данилову…

Старик Данилов был снайпером в части. Он сказал: «Попробуем…» Поставил на сто шагов спичечный коробок и лег рядом со мною. Пять раз подряд надо было попасть. Пять раз я и попал. Данилов был из горьковских охотников. Седой уже, зубов половины нет, а глаз как у коршуна. Подарил он мне в первый же день знакомства пристрелянную винтовку. Я к ней добыл десятикратный прицел оптический. С этой винтовкой и войну закончил. Кое-кто смеялся: «Командир, а с винтовкой в разведку». А я за полверсты, бывало, держал фашиста на мушке…

Два хороших снайпера на открытом месте двум сотням солдат не дадут подняться. За деревню Россолай, помню, был у нас бой. Фашисты обозлились, идут прямо в лоб по открытому месту. Даю команду: «Никому не стрелять!» Ложимся с напарником и через стекла прицела выбираем по одному. Надо сказать, немцы воевали с умом. Перехитрим, бывало, фашиста – в своих глазах вырастаем. Но это были девять глупых атак. Я тогда раз тридцать с лишним стрелял. По существу, вдвоем и не отдали деревню…

За офицерами на первой линии мы охотились в паре с Даниловым. Была у нас и схватка с фашистским снайпером. Стояли под деревней Бочканы. Житья не дает этот снайпер. Двух командиров достал, начальника разведки дивизии Бережного – прямо в висок. На второй день после этого подходит ко мне подполковник-артиллерист:

– Покажи-ка передний край.

– Тут, – говорю, – нагибаться надо – снайпер работает.

– Ну, Шубин, зря, выходит, говорят о тебе. Трусишь.

– В перископ, – говорю, – надо смотреть.

– Брось мудрить.

Стоим. Я артиллеристу кивком головы показываю, где что. Вдруг – раз! У подполковника голова набок. Прямо в глаз пуля. Молодой еще был…

В тот же день мы с Даниловым залегли караулить фашиста. До вечера пролежали – не обнаружили. Еще день лежим – не обнаружен. Каждый бугорок, каждый сучок на деревьях глазом обшарили. На третий день Данилов указал на развилку дальней сосны. Старика одолевал кашель, и я остался один.

Снайпера не видно. Сколько я ни глядел – негде быть ему, кроме как в развилке этой сосны. «Дождусь, – думаю, – будет же когда-нибудь спускаться на землю». Дождался. Под вечер, вижу, спускается снайпер, винтовку бережно держит…

Каким-то очень знаменитым снайпером оказался. Пленный потом рассказывал: «В Германию хоронить повезли…»

«Минёры»

«Два раза ходили – и все впустую: нет «языка»! Генерал, помню, вызвал лично: «Шубин, голубчик…» Я нервничаю. Ребята в землянке тоже переживают: «Эх, если бы взять! Я его пять километров на себе бы понес». «Я ему спиртовой недельный паек отдам». Готовимся к новому переходу. Выбрали место: лесок за деревней Бочканы. Был у нас порядок в дивизии: если мы готовимся перейти – на этом участке никто не мешает. Вдруг докладывают: приехали двое из штаба армии, будут работать.

Подходят двое к землянке: старший лейтенант с капитаном.

– У противника появились новых образцов мины. Будем изучать мины.

– Хорошо, – говорю. – Только несите разрешение из штаба дивизии.

– Нам в штабе армии разрешили.

– Все равно надо… Александр, – говорю, – проводи-ка офицеров до штаба.

Мой посыльный повел. Я еще не спустился в землянку, слышу – выстрел и автоматные очереди. Выскочил. Гляжу, Шурик Андреев упал в кювет и чешет из автомата по бегущим «минерам». Одного положил, другого взяли. Оказалось: фашистские парашютисты. Месяц назад их кинули в тыл. Все документы в порядке, даже харчи по аттестату на складе получены. Приспело им перейти фронт. Надо сказать, хитро придумали переход. Но, видно, нервишки сдали: ста метров не прошли от землянки – лейтенант обернулся и с пистолетом на Шурика. Прострелил ногу, а тот – в кювет и пошел чистить. Добыча была хорошая, но «языка» доставать в тот раз все-таки было надо».

«Рус Иван, куда прешь?..»

«На фронте я получал письма от покойного теперь профессора Мантейфеля Петра Александровича. «Врага надо знать. Ты помнишь: чтобы выследить зверя, надо знать все повадки. Фашисты хуже зверей. Хочешь победить – изучай…»

Разведчику надо было знать привычки врага. Часто знание этих мелочей как раз и приносило успех. Мы, например, никогда не садились в засаду в субботу и в воскресенье – мало шансов. В субботу и воскресенье немцы предпочитают сидеть в блиндажах. Зато в понедельник самое время выходить на охоту.

Вот одна из фронтовых «мелочей». Подползаем к линии обороны. Тишина. И вдруг голос:

– Рус Иван, куда прешь, гранату брошу!

Мы сразу назад. Строго держались правила: обнаружены – отходить. В другую ночь тот же окрик:

– Рус Иван, куда прешь, гранату брошу!

Опять отошли. В третий раз отходить не стали. Чувствую: не мог обнаружить. Лежим. Слышим, снег под ногами у часового скрипит – пошел вправо от нас. И там опять сонный голос:

– Рус Иван, куда прешь, гранату брошу!

Взяли мы этого крикуна. Рассказал на допросе: генерал заставил всех часовых выучить эту фразу.

Всю ночь часовой ходил и покрикивал аккуратно: «Рус Иван…» Аккуратность и погубила…»

Персональное приглашение

Генерал: За долгую оборону под Полоцком Шубин так досадил немцам, что они начали открыто охотиться за разведчиками. Георгий, расскажи, как ты встретился с немецкой разведкой.

Шубин: Обычно мы избегали встречаться. А тут чувствую: фашисты на рожон лезут. Засаду устроили. Лазят на нейтральной полосе по деревьям, высматривают. Решили и мы сделать засаду. Проследили все тропы в болотах. И однажды Валерий Арсютин, взволнованный, соскочил с дерева:

«Идут… Пятьдесят автоматчиков».

Залегли. Пулеметчика Присяжнюка я положил на самой тропе:

«Стрелять будешь только с двадцати метров, не раньше».

Семнадцать человек остальных решили залечь сбоку и пропустить разведку.

Присяжнюк ударил точно с двадцати метров. А мы ударили сзади… Человек пять или шесть успели уйти. Считай, всю разведку в лесу оставили.

Генерал: А через три дня противник без всякой подготовки, без видимой причины и пользы полез на наш батальон. (Он был чуть выдвинут по линии обороны.) Запомнился этот день – командир батальона просил огня прямо в квадрат землянок. Выстояли. Пленных взяли. Допрашиваем: «Почему вдруг полезли?» Говорят: «Генерала очень разозлила гибель разведки. Приказал атаковать батальон, Шубина взять живым или убитым». А Шубин с разведчиками был в это время на отдыхе в двадцати километрах от фронта.

Шубин: А помните смешную листовку?

Генерал: Да, спустя месяц после этого самолет раскидал листовки. Приносят мне в штаб десяток этих бумажек. Среди них две с такими словами: «Младший лейтенант Шубин, ваше место в великой Германии! Фюрер сохранит вам жизнь, оружие, ордена…»

Шубин: Я тогда был молодой и очень гордился таким предложением.

Жук

«Ходила с нами в разведку собака. Звали Жук, но происхожденье у пса было немецкое – в каком-то бою живым трофеем достался. Приехал в роту начальник разведки Быков. Пес у его ноги трется. Почему-то моим ребятам он очень понравился.

– Подарите, товарищ полковник.

Смеется:

– Два «языка» – и по рукам.

Нам как раз повезло. На второй день двух и взяли. Отправляю в штаб и записку даю посыльному: «Прикажите доставить Жука к разведчикам». Приводит посыльный собаку, письмо с инструкцией подает: «Жук отзывается на немецкие команды: «Крихе!» – «Ползти!», «Леге дих!» – «Лежи!»… Умница собака. Стали мы ее брать на задачу. Идем в тылу у немцев – ни звука. Лежим в засаде – и она тихо лежит. Гляди за хвостом, чуть дернулся – значит, опасность. Один раз столкнулись с немцем шагов на пятнадцать. Пес кинулся, свалил в снег здоровенного рыжего обера. Тот растерялся, автомат в руках, а он от Жука отбивается сапогами… Никакой особой дрессировки мои разведчики не вели. Даже команды на русский лад не стали менять. А вот поди же, воевала собака на нашей стороне.

Погиб Жук случайно. Переходили линию фронта. Немцы стреляли по нас наугад. Все живы остались.

Один Жук получил пулю. Я засветил фонариком – безнадежен. Достал пистолет… До сих пор жалко…»

Два старика

«Вот на карте деревня Хобня. А вот тут, возле Шумилина, есть хуторок. В сорок третьем году они стояли километров за сто от линии фронта, в тылу у немцев. Мы в этих местах дней двенадцать ходили. Помню, к своим собрались. Вдруг Гриша Никишин слег. Жар, бредит… Расстегнул у него рубаху – сыпняк! Положили на плащ-палатку, идем из леса к деревне. В крайнем доме – старик со старухой. Сел со стариком рядом.

– Отец, – говорю, – надо парня спасти. Мы вернемся. А запоздаем – разыщи партизан. Вот тебе золотые часы. Это все, что у нас есть.

– Хорошо, хорошо. Часы не берет. Гришу за печкой уложил на солому… На второй день с Николаем Кольцовым та же история —

жар, бредит. Свернули из леска в маленький хуторок. Опять стучимся в крайнюю хоту. Опять открывает старик. (В деревне молодых не было. Кого немцы угнали, а кто в партизаны ушел.) Благообразный такой старик, чистенький. Яичницу сразу на стол, бабку за самогоном в погреб послал.

– Выхожу парня, выхожу. Часы взял охотно. Нам табаку и кусок сала принес…

Через месяц мы примерно в тех же местах оказались. Сделали крюк по лесам и вышли на хутор. Стучимся. Увидел старик, обрадовался:

– Милые мои! Заходите, заходите. Парня вашего к партизанам определил.

Опять яичница на столе, сало большими ломтями… Вдруг заходит в хату дозорный Миличенко Володя. Наклонился, шепчет:

– Кольку-то нашего старик немцам в комендатуру отвез.

Мы все поднялись:

– Проверить.

Пошли по домам. Точно. Отвез на второй же день. Вышли на улицу. Звездная ночь была.

– В Бога, – говорю, – старик, веришь?

Все сразу понял. Упал на колени:

– Сынки… Сынки…

Мы тогда не могли прощать… Сразу же ко второму деду в деревню Хобня пошли. Дед сидел у окна, чинил валенок.

– Как, дедушка, наш Григорий?

– К партизанам отправил…

– Веди, дед, и нас к партизанам.

Привел. Гриша Никишин там! Кинулся обнимать и деда и нас. Рассказывает: «Дед подлечил, а когда повез к партизанам, в сумерках с патрулем повстречались. Я сообразил: раз – и в сугроб за кустами в обочине. Немцы в пяти шагах от меня светили в сани фонариком, копались в соломе…»

Это было время большой проверки людей».

Валя Назарова

«Готовился штурм Полоцка. Разведка получила задачу: добыть планы всех укреплений. Восемь дней ползали на животах около города. Пометили на карте дзоты, зенитки, линии рвов, надолб. Собрались уже возвращаться, зашли к партизанам. Командир говорит:

– К фашистам мы подослали девушку… Работает в штабе. Может быть, она что-нибудь скажет. Подожди до завтра – в среду она на явку приходит.

Пришла. Красивая, веселая, лет двадцати двух. Зовут Валя.

– План обороны Полоцка?.. – С полминуты подумала. – Хорошо. Я видела карту. Но в штаб уже возвращаться будет нельзя.

Я сказал, что возьму ее на Большую землю.

– За мной ухаживает эсэсовец, офицер. Завтра в шесть часов я выйду с ним на шоссе. Берите его. Будет, кстати, и пленный из штаба.

Вечером на другой день я занял позицию в пустом доме возле шоссе. Двое моих ребят спрятались в доме чуть дальше. План такой: пропустим и с двух сторон без шума возьмем офицера…

Шесть часов. Ясный, хороший вечер. Чистое шоссе. Город с куполами церквей в синеватой дымке. В оптический прицел хорошо вижу: идут по шоссе двое. Молодой офицер и Валя. Идут, любезничают. Офицер бьет по голенищу веточкой вербы. Вот поравнялись с пропускным пунктом у рва. Показали документы. Вот они уже на полдороге ко мне от пропускного пункта. Метров сто пятьдесят еще. И вдруг остановились. Какое-то чутье подсказало эсэсовцу: нельзя идти дальше. Стоят, любезничают. Чувствую, эсэсовец сейчас возьмет Валю за локоть, чтобы идти к городу. Секунда, другая. Что делать? Вижу, Валя беспокойно повернула голову в сторону, знает: мы где-то рядом. Назад ей нельзя возвращаться. Надо что-то решать, и немедленно. Получше прикладываюсь. В прицел хорошо видно обоих. Стоят боком, лицом к лицу. Эсэсовец трогает пуговицу на Валиной кофте. Перевожу дыхание и нажимаю спуск… Офицер схватился рукой за бок. Валя толкает офицера с дороги, быстро над ним нагибается почему-то и бежит по шоссе в мою сторону. Меня колотит всего. Часовой возле шлагбаума дергает затвор у винтовки, но я учел и его…

Скорее в лес, к тому месту, где спрятана рация! Перевели дух.

– Ну и ну!.. Дай, – говорю, – как следует на тебя поглядеть. Отдает план города, офицерские документы эсэсовца – успела вытащить из кармана.

До фронта было двадцать шесть километров. Благополучно вернулись на свою сторону. Валя осталась служить у меня в разведке. Несколько раз ходила через линию фронта. Смелости и находчивости этой девушки мог позавидовать любой из моих разведчиков. Однажды кинулась к раненому и сама попала под пулю. Как раз началось наступление, и мы попрощались в госпитале. Я уверен, что она осталась жива. Кажется, она была из Москвы…»

Полоцк

«Назначен был день и час штурма Полоцка. Все было готово. Фронт накопил силы, «катюши» и самолеты ждали команды. Орудия числом в три сотни стволов на каждом километре фронта были готовы к бою. Тщательно разведаны укрепления, учтены силы противника. В последний раз перед штурмом надо было взять «языка». И, как нарочно, один раз сходили впустую, через день снова идем – впустую. Третий, четвертый раз… Опять генерал вызывает: «Нужен пленный, Шубин… Придется боем – что делать, нельзя на войне без потерь. К нам штрафники прибыли. Возьми себе роту».

Как сейчас помню, их было сто двенадцать. Построил.

«Нужны добровольцы. Все, кто пойдет в атаку, получат прощение. Кто будет брать пленного – получит награду. Я пойду с вами. Операция опасная. Кто решится – один шаг вперед».

Девяносто семь человек сделали шаг вперед.

Объясняю задачу:

«По сигналу начнет бить артиллерия. Три минуты огня. В это время пересекаем открытое место. Через три минуты артиллеристы переносят огонь на фланги. Операция выполнена, как только возьмем хотя бы одного пленного. Сразу всем отходить. Я отхожу последним».

На другой день, ровно в двенадцать часов, мы с Даниловым навели прицелы на часового, ходившего по траншее у пулемета. Выстрел. И сразу заработала артиллерия. Саперы моей разведки толом прорвали проходы в проволоке. Крики «ура!» у немецких траншей. Рукопашная. Вижу: два пленных есть! Даю ракету к отходу. Но что это? Никто не отходит. «Ура!» – гремит уже у второго ряда траншей… У третьего ряда рвутся гранаты! И вдруг по всей линии фронта загрохотало, покрылось дымом все. Танки пошли, люди в дыму мелькают…»

Генерал: Я тогда с командного пункта внимательно наблюдал за шубинской операцией. Вижу, дело такой оборот принимает – батальон ввожу в бой. Бежит противник! Фашисты наступления ждали и решили, видимо: «Началось!..» На войне порой минуты решают дело. По телефону связываюсь с Баграмяном. Докладываю обстановку. Командующий говорит: «Добро. Начинайте!» Я тут же в другую трубку даю команду о наступлении. И началось по всей линии. На другой день мы были в Полоцке. И потом пошли и пошли…

Шубин: Пленных, добытых в бою, даже не допрашивали, отправляли в тыл. Нужны были уже новые «языки». И так до самого Кенигсберга.

1965 г.

Дорога в Гамбург

Эту историю я записал со слов старика доктора на южном грязелечебном курорте. Она рассказана в числе многих других историй, с которыми фронтовики, лечившие старые раны, делились друг с другом, вспоминая войну и себя на войне.

…Живого фашиста, готового пустить в тебя автоматную очередь, первый раз я увидел в 42-м году. В небольшом селе под Воронежем, в трех километрах от фронта, я осматривал раненых. Пункт медицинской помощи находился рядом со складом боепитания. Помню разбитый коровник. Груду ящиков с гранатами и патронами. К передовой машины увозили боеприпасы, назад везли раненых. Стон, ругань… Осматриваю рану. Вдруг крик помогавшего мне санитара: «Немцы!» Я разогнулся. Прямо на меня почему-то с улыбкой бежал здоровенный немец. Мундир на груди расстегнут. Рукава закатаны выше локтя. Автомат от пояса нацелен прямо на меня. Но почему-то немец решил не стрелять. Доставать пистолет не было времени. Я побежал. Рост у меня небольшой. И немец-верзила, видно, решил сцапать меня живьем. Краешком глаза я видел волосатую руку и слышал смех здорового, крепкого человека. Я побежал к насыпи. Уже на подъеме немец схватил полу моей шинели. Я дернулся. Но немец успел схватиться за хлястик. Хлястик остался у немца в руке, а я скатился на другую сторону насыпи.

Лег. Сердце колотится. Гляжу, в руках – шприц. Скинул шинель, достаю пистолет. В траве у насыпи шевелятся еще человек десять-двенадцать наших: санитары, повар полевой кухни, старый сибиряк-конюх, шоферы. Кто с винтовкой, кто без винтовки. Я капитан, старший по званию, – надо принять решение. Пополз наверх, выглянул. Фашисты подожгли склад, перевернули кверху колесами кухню. Держатся довольно беспечно. Один обтер платком яблоко, с аппетитом кусает.

– Будем атаковать, – сказал я. – Передать по цепи: выстрел из пистолета – все через насыпь! Поднял пистолет, а выстрелить не могу. Не могу… Страх.

– Да стреляй же ты, мать твою! – не выдержал лежавший со мной сибиряк-конюх. Не помню, как мы скатились за насыпь. Я что-то кричал. Все кричали. Конюх почему-то хрипло орал: «Бей их, Манюня!»

В минуту все было кончено. Пять немцев убиты, восьмерых взяли в плен. Я очнулся и вижу: возле ног лежит убитым тот немец. Руки раскинуты. Брови на лице удивленно приподняты. Лет тридцать немцу. Изящные усики. Большие волосатые руки. За голенищем сапога заткнута губная гармошка. Пуля попала в левую часть груди. Не могу поручиться, что эта пуля была моей. Я в кого-то стрелял, но, кажется, ростом тот был поменьше.

Я прошел к насыпи, разыскал свой хлястик и пуговицы. Все, что случилось тут в какие-нибудь десять минут, почему-то на меня сильно подействовало.

В ранце убитого я осмотрел нехитрые солдатские вещи. В обрывок замшевой офицерской перчатки был завернут наградной крест и металлический знак о ранениях. В кожаном портмоне лежала солдатская книжка и письма. Я знал немецкий и взялся читать.

С солдатской книжки глядело на меня самодовольное, холеное лицо. Тут же было указано: ефрейтор пехоты Каспар Дениц до войны работал на скотобойне в Гамбурге. Письма были из дома. Коричневыми чернилами Гертруда Дениц писала мужу о семейных новостях. В одном из писем она осторожно просила прислать два теплых пледа и русскую куклу для дочки. На письмах был адрес в Гамбурге.

Я велел закопать немца. Крест и бумаги положил к себе в походный мешок…

Странное дело, но город Гамбург почему-то долго меня интересовал. В разрушенной школе, помню, увидел потрепанный том Брокгауза и Ефрона. Ищу слово на «г». Пленный однажды из Гамбурга оказался – начал расспрашивать пленного: знает ли Егерь-аллею? Я старался представить дом, в котором жил Каспар Дениц. Мы тогда говорили: «Логово зверя». Трудно было представить, что фашист вырастал в обычном человеческом доме.

Я много видел смертей: и немецких и наших. Сам непонятно как оставался живым – один раз в трех метрах разорвался снаряд, в другой – осколок срезал фуражку и клок волос. Через пару дней подобные случи забывались. А вот история с хлястиком помнилась.

Был у меня ординарец Василий Дерделя. Рост у парня – два метра и пять сантиметров. Сила – на спор кулаком лошадь валил. Я очень любил Василия. Всю войну вместе. Он был немного постарше и отечески меня опекал. В мешке у Дердели лежал мой трофей. Перетряхивая пожитки, мы с Василием аккуратно клали в мешок завернутые в клеенку солдатский крест и пачку бумаг.

И вот война кончилась. Стояла наша Вторая танковая армия в предместье Берлина.

В конце мая сидим мы как-то с Дерделей, разлили по кружкам трофейный коньяк, мечтаем о доме. И вдруг опять о Гамбурге вспомнили.

– А если съездить, товарищ подполковник? – говорит вдруг Дерделя.

– Гамбург… Он же в английской зоне. – Я возражаю, а сам думаю: «Ну и что, английская зона?! Ребята вон потихоньку в Париж ездили…»

Достали мы с Василием письма Гертруды. Глянул я на солдатскую книжку. «Мой немец» с карточки, показалось, глядел насмешливо. Вдруг до мелочей явственно вспомнилось, как бежал я со шприцем в руках…

– Едем, – говорю, – Василь. Завтра же едем в Гамбург.

Рано утром начистил Василий мне сапоги. Надел я все ордена и медали. Глянул на себя в зеркало. На всякий случай беру запасную обойму для пистолета и сажусь за руль трофейного «опеля». Адъютант с автоматом сел рядом.

В Берлине хрустела под шинами битая штукатурка, шуршали пустые ленты и гильзы от пулеметов. У наших солдатских кухонь стояли с посудой дети и женщины.

Границы зон были в то время не строгие. После полудня мы с Василием благополучно прибыли в Гамбург. В отличие от бетонного, свинцового цвета Берлина Гамбург был веселее – в нем было много домов из красного кирпича. Середина города сильно разрушена, завалы на улицах. На этажах висели скелеты кроватей, водопроводные трубы. В прогалах между домами уже сколочены были фанерные лавки. Шла торговля. Изможденные люди катили по улицам тачки со скарбом. Встретилась группа английских солдат – никаких подозрений к нашей машине.

Окраины были почти совсем не разрушены. Дымились фабричные трубы. Но улицы были пустынны. Встретился нам старичок в синей шляпе, с портфелем без ручки. Остановились.

– Говорите по-русски, – сказал старик, – я вас лучше пойму.

– Откуда знаете русский?..

– Я жил в Санкт-Петербурге… Старик рассказал нам, как ехать на Егерь-аллею. И вот я стою с адъютантом у дома. Двухэтажный кирпич ный дом с крышей из глазированной черепицы. Не мешкая поднимаемся наверх. Аккуратно обитая дверь. Глазок в двери. Нажимаю кнопку звонка. Адъютанту шепчу: «Предельная вежливость…» Шлепанье туфель за дверью. Голос: «Вер из дас?»

Щелкнул замок. В узком полутемном коридоре стояла женщина в вишневого цвета халате. Длинная шея. Впалые щеки на изможденном лице.

– Фрау Дениц?

– Я-а. Вас волен зи? (Да. Что вы хотите?)

– Фрау увидела звездочку на фуражке и строго вытянулась. Я представился и сказал, что надо поговорить.

– Пожалуйста. Проходите…

Вот он, дом «моего немца». Тихо. Чисто. Тикают большие часы. Зеленоватого цвета обои. Красивая люстра в просторной комнате. Черный рояль. На рояле – литая солдатская голова в шлеме. На стене – распятие из черного дерева. Оленьи рога. И в узкой позолоченной раме – знакомое мне лицо.

– Вас волен зи? – повторила немка вопрос, с тревогой глядя то на меня, то на Дерделю, загородившего весь коридор. У немки лицо смертельно усталого человека.

– Где ваш муж, фрау Дениц?

– Лежит в России.

Из боковой комнаты на разговор вышла девочка лет двенадцати с книжкой.

– Фрау Дениц, я знал вашего мужа…

Сквозь слезы, молча немка глядела на солдатскую книжку. Я протянул ей письма и наградной крест.

– Как это было? – спросила немка почти шепотом.

Коротко я рассказал, как это было.

– Говорите, он улыбался?.. – Немка вдруг начала глотать воздух и упала на колени перед распятием. – Мой Бог! Мой Бог!..

Заплакала, подбежала к матери девочка. Я взглянул на Дерделю. Он растерянно переминался у входа. Я тоже смутился. Один только Каспар Дениц бодро глядел со стены.

Я подошел к немке. Немка нашла силы подняться. Подошла к столу и протянула мне крест.

– Возьмите. Это же ваш трофей.

Хрипло три раза пробили большие часы. Дверь за нами пошла закрывать девочка.

…Ночью благополучно мы вернулись в Берлин. А утром я пошел к генералу и рассказал о поездке. Генерал слушал меня с интересом. Молчал. Глядел в пепельницу. А потом сказал: «Жестокий ты человек, Николай…»

Мы сидим на теплом песке. Море качает маленький катеришко. В темноте сейчас видно только зеленый фонарик и мелкую зеленую рябь на воде.

– Ну а вы, доктор, что генералу?

Доктор молчит, пересыпает в ладонях теплый песок.

– Ничего не ответил… У меня немцы сестру повесили в Краматорске. Там же племянника расстреляли. Племянницу Нину танкисты на руках вынесли из-за проволоки в Бухенвальде. На ногах не стояла от истощения. Я это мог сказать генералу. А не сказал. У генерала жена и дочь погибли в селе под Житомиром…

С катера кто-то кричит в темноту:

– Лида! Лида, утром зайди на базар, арбуз купи!.. Арбуз, говорю! Мы поднимаемся. Угадывая тропинку между кустами, идем к домам.

– Двадцать пять лет… Многое позабылось, а случай в сорок втором и эта поездка в Гамбург – как будто вчера.

1970 г.