Текст книги "Война и люди"
Автор книги: Василий Песков
Жанр: Военное дело; спецслужбы, Публицистика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Отцовский суд
Три года из блокнота в блокнот я переписывал пометку: «В деревне Каробатово Пермской области живет лесник-охотник. На втором году войны убил в лесу сына-дезертира. Повидать непременно».
Оказавшись в Пермской области, я стал разыскивать Каробатово. Надо было лететь самолетом, потом идти маленьким речным пароходом, ехать попутным лесовозным грузовиком и потом километра четыре пешком по топкому лесу.
Я увидел деревню осенним вечером. Пять огней светилось в лесу. Оказалось потом: пять домов всего-то в деревне. Постучался в крайний домишко, окруженный высокими черными елями. Забрехала в темноте собака. Покашливая, кто-то стал спускаться скрипучей лестницей с верхней пристройки.
– Федор Васильевич Орлов тут проживает?
– Тут не тут – заходи. Гостю рады будем.
Керосиновая лампа осветила бревенчатые стены с пучками травы, связками лука и сушеных грибов. На низких окнах – цветы в березовых туесах. Четыре кошки играют на полу со старым валенком. Из-за дощатой крашеной перегородки вышла благообразная старушка, сказала «здравствуйте» и опять принялась греметь ухватами около печки.
Хозяин гостю не удивился. Достал с печи пару теплых портянок из войлока. Пока я менял обувку, хозяин принес на стол чугунок горячей картошки и тарелку с грибами. Голова у хозяина, когда ходит, почти упирается в потолок. А когда сел на низкую лавку – горбатая тень заняла почти всю стену, где висят рамки, по-деревенски набитые фотографиями.
– Дети?
– Дети… – вздыхает старик и начинает закуривать.
Решаю о сыне разговора не заводить. Скажет сам – хорошо. Не скажет – поговорим о лесных делах, охоте.
– Дети… Жизня – как колесо с горы. Кажется, и сам вчера молодой был. А вот уже вялость в ногах получается. Да уж и дети начали стареть… За вечер я понемногу узнаю стариковскую жизнь. Она начиналась тут, в пермских лесах. И закончится тоже, наверное, тут – в деревне с пятью дворами, стогами сена и кладбищем за другой крайней избой.
– Я ровесник этому лесу. Ему, по кольцам считать, – за семьдесят. И меня вывезло на половину восьмого десятка. Все думаю, думаю… Лес будет стоять, а человек уходить должен. Бога, я тоже определил, нету. А что же есть?..
В Первую мировую войну старик был разведчиком. Имеет «Георгия». В последнюю войну делал для фронта лыжи. Вся жизнь – в лесу. Менялись только избы кордонов, а должность была постоянная – лесной обходчик. И потому лес во все стороны хожен и перехожен и знаком, «все равно что эта изба». Старик еще исправно стреляет. Поговорив о рябчиках и о глухарях, решаем утром пойти на охоту. Отбираем патроны, выкладываем на видное место все, что следует не забыть, и тушим лампу. В окне проступают черные ветки, около печки ложатся синие пятна лунного света. Глухо брешет за стеной собака.
– Зверь, что ли?
– Может, и зверь. А может, от дури разгавкалась… Медведь, случается, близко подходит…
Долго не засыпаю. Лунный квадрат переходит на печку, потом на стену, где висят застекленные рамки. Смутно различаю лица. Девочка. Парень с велосипедом. Парень в морском картузе. Семья: мать с отцом посредине на табуретках, а сзади стоят пятеро босых ребятишек.
Туманное утро. Стожки за околицей еле-еле угадываются. И деревня у нас за спиной сейчас же исчезает в тумане. Гулко чавкает под сапогами болото. Все продрогло в ожидании зимы. Кое-где на березах еще остались листья. Но чуть заденешь плечом – листья падают и плашмя ложатся на воду, повисают на жухлой болотной траве. Даже на высоких местах под ногами – влажная мякоть листьев. Собака возбуждена. Метнется вперед, опять прибежит, прыгает, пытаясь лизнуть хозяина в щеку.
– Ну, понимаю, понимаю. Рада, что взяли. Беги ищи, ищи…
Собака должна разыскать глухаря и держать лаем на месте, пока охотники подойдут. Нам не везет. Собака надолго пропадет, и лая не слышно. Раза два, кажется, был голос, но пока продираемся зарослями рябины, хвощей и лабазника, собака выбегает навстречу и виновато крутит хвостом. Мало-помалу интерес к глухарям стал пропадать. Вымокшие и усталые, решаем зажечь костер, обсушиться.
Старик, однако, не стал раздеваться. Покурив и подержав над огнем морщинистые ладони, сказал:
– Я маленько тут похожу…
Полтора часа его не было. Я начал думать: не случилось ли чего? Уже приготовился подать сигнал выстрелом, как подбежала, отряхиваясь, собака. Следом за ней вышел старик.
– А где же добыча, Федор Василич?
С минуту старик отогревал руки. Прислушался к стуку дятла.
– У меня тут сын похоронен… Старший.
Дятел садится почти над самым костром. Мелкие крошки из-под его клюва падают в дым.
– Старший сын… могила в первый же год в траве потерялась. А березы там, в гущине, я помнил. Теперь и березы что-то не разыскал. Туман в глазах, память как решето…
Я сказал, что знаю историю с сыном от человека из Каробатово, который теперь в Москве.
– А, это Егор, значит… Да, мы с ним много тут походили… И до Москвы, значит, дошло… Двадцать три года хожу с этой ношей. С кем повздорил чуть-чуть, сразу: «А ты сына убил». Глотаю комок. Убил… Да. С собакой иногда говорю. Ходим, ходим вдвоем, начну ей рассказывать… Умная тварь, все понимает… Двадцать три года камень вот тут…
Сына в сорок втором из деревни проводили вместе с пятью ровесниками. Деревня была поболее, чем теперь, – восемнадцать дворов. Ребята уходили не очень грустные. Плакали матери. Из мужиков один Федор Орлов провожал новобранцев. Большого разговора в дороге не было. Федор сказал тогда ребятам-охотникам: «Глядите там. Живем один раз, но какая жизнь, если немец до Камы пройдет. Держитесь!»
Ребята, видно, сразу попали в бой. На двух летом пришли похоронные. Двое прислали письма из госпиталя. От Ивана почему-то не было слухов. В войну, когда человек «без вести», у семьи всегда имелась надежда. Федор Орлов любил сына и успокаивал мать: «Иван не пропадет без вести…»
И вести пришли. Пришли с такой стороны, откуда отец никак ожидать не мог. Сначала бабенки возле колодца, а потом и напарник, столяр из соседней деревни, сказал в открытую: «Иван в лесу скрывается, дезертир». Федор Орлов сначала стал на дыбы: «Пристрелю, кто будет такую позорную сплетню пущать! Не было такого в роду у нас!» Оказалось – не сплетня. Стали пропадать в деревнях куры, ульи, коза пропала, корова не вернулась из леса. И все это – вдовье. Баба, у которой козу увели, пришла к Федору с дитем на руках: «Чем кормить буду? Твой увел. Видели его в лесу!» Видели, будто Иван приходил даже домой к матери, когда отец был в обходе. Мать плакала, божилась: «Не приходил, не видела». Отец каждое утро открывал глаза и вздрагивал от первой и постоянной мысли: «Дезертир, трус». Поседевший за полгода лесник Федор Орлов положил однажды в котомку хлеб, взял ружье и ушел в лес.
Раз в пять дней он возвращался в деревню, чтобы взять хлеба, и опять уходил. От простуды или от напряжения сил он захворал. «Ноги еле носили. Оброс. Худой стал, как мощи». На пятнадцатый день на кладке через ручей к болотному острову лесник увидел следы. Увидел бересту, ободранную с берез для костра. Посреди острова нашел покрытый корой балаган. Обошел кругом. Тихо. В балагане стояла железная печка. У печки лежали лопата, связка ключей. В углу стояло ведерко с мукой. Отец вышел из балагана, затаился в кустах. Ночью никто не пришел. А утром увидел: между деревьями к балагану идет человек, несет мешок за спиной. «Я б его из тыщи узнал. Высокий, красивый. Крикнул ему: «Иван!.. Что же это такое, Иван?! Видишь, на кого я похожий из-за тебя? Вернись, люди простят. Пойдешь на фронт – люди простят!» Старик сейчас не помнит уже, каким доподлинно был разговор. Помнит: сын бросил мешок и побежал. И тогда отец, не делавший промаха на охоте, поднял ружье…
Он вернулся в деревню на другой день. «Я убил сына». Милиция не поверила, а мать поверила сразу. Упала и начала скрести половицы ногтями: «Убил, убил сына!..» Мать умерла недавно. Три года как умерла. «Я на коленях стоял у постели. Говорила: «Федя, все прощаю тебе». А я по глазам видел – не простила».
Стучит дятел. То на осине стучит, то опять садится над самым костром. Старик гладит рукой задремавшую возле огня собаку.
– Схоронили его в лесу, вот в той стороне. Из района приезжали доктор и следователь с милиционером. Я их по одному переносил через топкое место. Сын лежал лицом книзу. Ножик у него был, два сухаря в кармане и письмо от какой-то девчонки. Докторша плакала. А милиционер сказал: «Ты, Федор Василич, поступил как Тарас Бульба». Вот и живу Бульбой двадцать три года. Первое время дорогу перед собой не видел. Все хорошо да просто в книжках бывает. А тут живешь и думаешь, думаешь…
– А как остальные ребята?
– Всех вырастил. Поразъехались. В Перми, на Дальнем Востоке… Клава, младшая, пишет и погостить приезжает. А так – один. Старушку приютил в доме. Вместе доживать будем… За двадцать годов вот первый раз душу излил. Да еще с собакой иногда говорим, говорим… Разве объяснишь собаке, какое это время было и как мне трудно.
Мы потушили костер. Небо расчистилось. Морозило. Мокрые листья на открытых местах взялись ледяной коркой. Даже от собачьего бега в лесу похрустывало.
– Ну что, Майка, зима? Зима, зима на пороге…
Впереди меня тяжело шел высокий, слегка сгорбленный человек. До Каробатова было километров десять по топкому лесу.
1967 г.
Звезда Ивана Назарова[4]4
Очерк написан вместе с С.Н. Саркисьяном.
[Закрыть]
Младший брат Ивана был почтальоном. Он хорошо знал, что такое «казенные» письма. Редкий дом на селе не получил такого письма. В отличие от солдатских треугольников «казенные» письма приходили в конвертах. Сколько раз подросток-почтальон стоял у двери, боясь постучаться.
– Вам «казенное», Дарья Степановна… С этого дня в доме писем больше не ждали. Однажды среди треугольников нашел он пакет, адресованный своей матери – Назаровой Федосье Яковлевне. Дрожащими руками разорвал почтальон синий конверт. «Ваш сын Назаров Иван Михайлович в бою под Жагаре…» Сумка упала из рук. До позднего вечера не решался идти он домой. Потом открыл калитку.
– Мама, мама!.. – И упал на траву.
В Литве, в маленьком городе Жагаре, стоит каменный монумент. На камне слова: «Здесь похоронен Герой Советского Союза младший лейтенант Назаров Иван Михайлович». Эту могилу знает каждый человек в Жагаре. Не только городок – вся республика помнит героя боев за Литву. Его имя носит большой парк в Жагаре. Пионерским дружинам присвоено имя Назарова. Каждый праздник благодарные люди несут на могилу цветы.
В конце 1961 года побывал в Жагаре полковник Семен Никитович Саркисьян, бывший начальник политотдела 257-й Сивашской стрелковой дивизии. Прямо с вокзала направился он к монументу. Долго стоял без шапки у могильного холмика. В Литве встретился с солдатами, был в музеях, гостил у школьников. Вернувшись в Москву, он поспешил в редакцию «Комсомольской правды»:
– Удивительная история, Иван Назаров, оказывается, жив!..
Мы попросили полковника рассказать все по порядку.
– Я служил в дивизии, которая освобождала Литву. Младшего лейтенанта Назарова знал лично, видел его за минуту до гибели. Замполит 953-го стрелкового полка майор Кострикин при мне писал ходатайство о присвоении Назарову посмертно звания Героя Советского Союза.
Шел август сорок четвертого. Если поднять пожелтевшие кипы газет, в сводках Информбюро можно найти повторявшиеся несколько раз сообщения: «Западнее и северо-западнее Шяуляя наши войска ведут упорные бои с наступающими крупными силами пехоты и танков противника».
Бои были тяжелыми. Наша армия, клином разрезав вражескую оборону, вышла к Балтийскому морю. Не могу без волнения вспоминать, как солдаты, прорвавшись на берег, послали генералу Баграмяну подарок – бутылку соленой балтийской воды…
Разрезанная надвое, фашистская группировка стремилась всеми силами смять наш наступательный клин. Огромной мощности танковые удары последовали справа от Риги. Мы устояли. Тогда гитлеровцы попытались прорваться с юга, на нашем левом фланге.
Всю жизнь буду помнить отрезок шоссе Шяуляй – Рига. Разведка доложила: именно тут фашисты решили прорваться или лечь костьми. Мы тоже решили: ляжем костьми, но не пустим!
Вечером 17 августа заняли оборону. За спиной – лес. Справа и слева – болота. Впереди перед глазами – открытое место с полоской ржи и копнами снопов. Далее – лес. Из него выбегает тревожная, со следами войны дорога.
Всю ночь глухо стучали топоры и лопаты, приглушенными голосами подавались команды.
Наблюдательный пункт полка находился слева от шоссе. С деревянного помоста на старой сосне мы хорошо видели передний край нашей обороны: окопы солдат, гнезда станковых пулеметов. Сзади них, чуть в сторону от сосны, торчали стволы противотанковых пушек. За спиной, в мелком леске – еще одна батарея противотанковых пушек.
На самом важном участке, на горбине дороги, зарылся в землю взвод младшего лейтенанта Назарова – два десятка людей, три «максима». В бинокль видно: командир в полинявшей, с мокрыми пятнами на спине гимнастерке раза два пробежал по цепи.
В полку хорошо знали Назарова. Бывший тракторист и охотник из Оренбургской области сразу получил в руки снайперскую винтовку. Тридцать девять зарубок было на деревянном ложе винтовки – тридцать девять фашистов свалил. Старшине Назарову присвоили звание младшего лейтенанта. Пулеметный взвод получил нового командира…
Кто не знает тишины перед боем! Командир полка Борис Васильевич Сланевский не отрывает глаз от бинокля. Лицо у него от бессонных ночей серое, пшеничные усы устало обвисли. В одной руке телефонная трубка, в другой – бинокль.
– Метель! Метель! – зовет он в трубку. Уточняет позицию. И снова тишина. Только деревянный настил скрипит под ногами…
А потом гул. Издалека, из лесу. Как будто тракторы на дальней пашне. Но мы знали, что это значит. Мы ждали этого гула…
Первый танк. Еще… Еще… Широким фронтом – и по дороге и полем… Первая пушка заговорила… Уже с обеих сторон гулкие взрывы. Первые пулеметные очереди – это за танками пошли транспортеры с пехотой…
Будто и не было тишины. Сланевский, надрываясь, зовет:
– Метель! Метель!..
Горит первый танк, горят снопы у дороги, дымится опушка леса… Горят уже пять танков. Остальные повернули и скрылись в лесу.
Танкам пройти непросто. Справа и слева – болото. Куда ни двинься, надо поворачивать на шоссе. Надо пройти высоту, отмеченную на карте цифрами 97,5. Фашисты это поняли. Сейчас перестроятся…
Пять минут тишины, и опять гул.
– Отрезать пехоту!.. Пехоту! – требует командир. Нельзя пропустить пехоту. Просочится в лес – трудно будет держаться…
Ползут, огрызаются пламенем «тигры». Вот крайний с перебитой гусеницей завертелся на месте. Вот башня у «тигра», как фуражка, съехала набок.
Но снова, еще большим числом, движутся танки.
За ними самоходные пушки и опять транспортеры с пехотой… Солнца не видно от дыма. Сплошной гул. Осколки, пули, взрывы гранат, со свистом летят через голову мины… Танки, танки… Сколько же их?! Десятка два замерли. Другие отхлынут и снова лезут, по краю болота рвутся к полоске сухой земли…
Помню: часы на руке почему-то остановились. И само время, казалось, остановилось.
Почти целиком легла одна рота. Умолкли у самой дороги два назаровских пулемета. И люди навсегда, должно быть, умолкли… Дым. И опять волна танков…
– Теперь пройдут… – расстегивает ворот Сланевский. – Почему молчите? Огня!.. – склоняется он над ящиком рации.
И тут мы увидели взводного. Перетащив пулемет в воронку на самой дороге, он заставляет пехоту залечь и попятиться. Вот и его заметили. Вспышки огня. Назаровский пулемет умолкает. Танк задирает лоб – одолеть последний подъем. И снова мы увидели человека.
– Назаров! Назаров пошел на танк!.. Пять… Три… метр разделяют железного зверя и человека…
Взрыв. Столб дыма… Танк замирает, загородив дорогу. Смотрим в бинокли: герой не подает признаков жизни.
– Передать в батальоны, – диктует Сланевский. – «Иван Назаров, командир пулеметного взвода, насмерть стоял и геройски погиб в поединке с вражеским танком…»
Трое суток шел бой. Фашисты на час-другой прорывались до высоты, но, оставляя трупы и танковые костры, пятились. А потом совсем захлебнулись атаки…
Печальную картину представляла собою дорога у высоты. Собственно, дороги не осталось: горы мокрой земли, железо, тела убитых. Трудно было отличить своих от чужих…
На могиле героя поставили деревянную пирамиду со звездой наверху. Был дан салют из пушек и пистолетов.
В далекую деревню Бискужа Оренбургской области замполит Кострикин послал письмо с печальной вестью. А в Москву за подписью командира полка пошло ходатайство о присвоении Ивану Назарову посмертно звания Героя Советского Союза…
Наша Сивашская 257-я дивизия возвращалась на Родину в сорок пятом местами литовских боев. Мы специально остановились на дороге Шяуляй – Рига. Нетрудно было отыскать высоту 97,5. Молодой парень резал автогеном ржавые танки. По дороге мчались машины с бидонами молока… Отыскали могилу. На ней уже выросла травка. Чьи-то руки посадили молодую березку. Останки героя мы торжественно, с музыкой и салютом, перенесли на зеленое кладбище в городке Жагаре…
Я ездил недавно в Литву и там не один раз рассказывал историю подвига. В Вильнюсе на встрече в музее положили на плечо руку.
– А вы уверены, что именно Назарова схоронили в сорок четвертом? – и протянули листок. – Читайте. Это ответ на письмо пионеров вильнюсской школы, которые захотели знать о детстве героя.
«Дорогие ребята! Герой Советского Союза Иван Михайлович Назаров жив. Работает трактористом в Медногорском районе Оренбургской области. Вы можете сами ему написать…»
Я читал и не верил своим глазам. Неужели действительно жив? Выслушав полковника, я попросил его вместе со мной поехать в Оренбургскую область.
Дорога в село Московку
Ветер, снег. Замерзшие галки на проводах. Еле слышный по проводам голос:
– Да, да. Это я, Иван Назаров…
– Это он, – говорю я полковнику.
Полковник хватает трубку и, глотая слова от волнения, объясняет, кто мы и зачем приехали в Оренбург… Ветер. Должно быть, поэтому никакой слышимости.
– Выезжайте сегодня. Встречу в Кувандыке… И все. В трубке треск и голос телефонистки:
– Линия повреждена. Извините.
Но мы все равно счастливы: действительно жив! И даже сам встретит!
Станция Кувандык. У привязи две белые от инея лошади жуют сено. Навстречу нам идет человек. Полушубок. Солдатские сапоги. Все быстрее шаги. Два человека почти бегут навстречу друг другу…
– А это корреспондент «Комсомольской правды», – знакомит полковник.
Иван Назаров кидает в сани охапку сена. Садимся. Мелькнула фуражка дежурного по станции. Иней медленно тает на боках лошадей.
Первые полчаса разговор из сплошных восклицаний: «А помнишь?», «А помните?..»
– А помнишь бой накануне? Рота рванулась за реку…
– Да, ни один не вернулся…
– Сланевский волосы рвал. Жалко ребят…
– А помнишь Свиридовых – гимнасты, муж и жена?
– Да, он в штабе, а жена – санитарка.
– Минута свободная – надевают костюмы, и целый концерт на поляне…
– С ними наш Казбек выступал. Казбек Бутемиров, комсоргом был. Развяжет, бывало, мешок – вместе с патронами, с буханкой хлеба костюм гимнастический. Постепенно разговор подходит к самому главному. Лошади одолевают горку после оврага. Иван расстегнул полушубок, и я вижу: на пиджаке мелькнула «Звезда».
–
Иногда, если очень устанешь или голова разболится, снится то ужасное стадо из танков. Наши артиллеристы здорово молотили в тот день. В двадцати шагах от меня одному «тигру» «картуз» набок свернуло. Другого я сам, когда он чуть развернулся, гранатой по «сетке» достал. Однако и наши в окопах смолкали. В передышку пробежал по окопам. От взвода остались я да еще Казаков, старший сержант. «Казаков!» – кричу. Даже глаз не поднял, хрипит. Лужа крови под ним… Тут они снова пошли. Я с пулеметом в воронку. «Ляжете, – думаю, – сволочи». И вдруг почти у дороги вынырнул из дыма этот приземистый, лягушиного цвета, кресты на брюхе. У наших артиллеристов как раз заминка вышла. Начал «тигр» окопы утюжить. «Что же ты мертвых, подлый, тревожишь!» Кинулся я в соседний окоп – связка противотанковых в руки попала. Тут он прямо на меня и полез. Хлестнул очередью – не достал. «Брешешь, гад! – думаю. – Помирать будем вместе». Задрал он перед на бугорке, ну и под днище я ему в аккурат подкатил связку… Взрывом кинуло в сторону… Чувствую, ноги – как плети. Помню, полз, пил грязную воду…
Иван Михайлович опять достает сигарету. Придержав лошадей, закуривает, обжигая на ветру пальцы.
– Очнулся я уже пленным…
Сознание вернулось к Назарову вечером. Прямо над головой торчала гусеница «тигра». Два немецких солдата тыкали в бок автоматом: «Рус, рус…» Рука потянулась за пистолетом. Тяжелый сапог ударил в живот. Чужая рука вынула пистолет и зашвырнула в снопы.
– Рус! Шнель, шнель…
Ноги не слушались. Четверо с автоматами схватили его, мешком кинули в бронированный кузов… Опять ухали взрывы, зеленым светом рассыпались ракеты…
Второй раз очнулся в лесу. В соснах стояли танки с крестами.
– Надо поговорить, лейтенант… – На корточки перед ним садится офицер-власовец. Говорил мягко, протянул флягу с водой. – У вас танки должны быть. Сколько и где?
Иван выплюнул красную сухую слюну и отвернулся.
– Мне поручили узнать… Где танки?!
Иван не помнит, какое слово сказал он тогда. Помнит – в лицо ему полетела помятая фляга. Потом тяжелые сапоги и приклад били по голове. Потом офицер-власовец отошел, сел на ящик из-под снарядов и закрыл руками лицо. Потом подошли двое немцев… Опять удары…
Он до сих пор не может понять, почему его не убили и зачем везли нестерпимо тряской дорогой через лес, через поле, через маленький городок.
В последний раз очнулся на куче опилок. Рядом лежали еще пятеро в таких же, как у него, изорванных гимнастерках. Справа виднелись колючая проволока, пулеметная вышка, вдоль ограды взад и вперед скакала овчарка с перевязанной лапой.
Это был лагерь для пленных.
В первый же вечер к нему подошел человек и по-русски сказал:
– Я вчера осмотрел ногу. Если не сделать операцию… Словом, ты понимаешь. Я врач, с полевым госпиталем отрезан в сорок втором. Инструмент у меня – нож перочинный… Решайся.
Утром перочинным ножом сделали операцию. Две чистые рубахи пошли на бинты…
Он не помнит, как звали врача. В лицо он узнал бы его из тысячи…
Иван Назаров был молод, здоров – двадцать два года! И потому, наверное, он начал ходить, а начав ходить, превратился в человека № 58344. Людей поднимали в три часа ночи, строили и гнали работать. Офицеров держали особо, и работа для них была особой… Заставляли рыть ямы и хоронить. Хоронили своих. Каждый день шестьдесят – семьдесят человек. Клали рядами. Сзади стоял часовой с пистолетом. Если у него было скверное настроение – стрелял.
Однажды утром лагерь подняли и вывели на дорогу. Пятнадцать тысяч людей, громыхая деревянной обувкой, двинулись по шоссе. На пять километров растянулась шеренга. Иван шел в середине, с трудом волоча едва зажившую ногу.
– Больные, два шага вперед!..
Измученные люди с надеждой глядели на десять автомобилей, догнавших колонну. Оказалось, больных отвезли и расстреляли в овраге. Потом стали стрелять в идущих. Споткнулся – выстрел. Надо было не показать, что хромаешь, надо было не отставать, надо было поддержать вконец ослабевшего друга. Вряд ли в чьей-нибудь жизни была дорога длиннее и страшнее, чем эта по Германии зимой в сорок пятом.
– Из лагеря вышли пятнадцать тысяч. В конце дороги я насчитал всего триста двадцать… А потом – Победа. Дорога домой, на Родину. Потом вот эта дорога, от станции до села. Сколько раз там я видел во сне дорогу от станции до села…
От лошадей пар. Прыгаем в снег – размять ноги. Иван Михайлович достает последнюю сигарету. «Фр-р!»
Из жухлой травы серыми комьями взвиваются куропатки. Они долго не опускаются. Молчим, провожаем глазами темные точки. На дорогу, вращаясь пропеллером, падает птичье перо. Иван Михайлович подставляет ладонь.
– Дед учил брать на счастье…
Занесенный снегом ручей у дороги. Заросли ольховника, заячьи, лисьи следы. На бугорке желтеет дуплистая липа.
– Товарищ полковник, Семен Никитич! Сколько, по-вашему, этой старухе? – Иван Михайлович стукает кнутовищем по неохватному дереву. – Пушкина помнит, поди? Пушкин в наших местах бывал. Помните «Капитанскую дочку»?.. На войне частенько вспоминал эту липу. Каждая ветка помнилась. Вон в той лощине до войны зайцев стерег. Сядешь у стога и ждешь – при луне хорошо видно. А тут воду пил. Прыгнешь с трактора, нагнешься к ручью – одни зубы белеют… Пьешь, пьешь, а вода из земли течет и течет. Миллион человек подходи – на всех хватит. Холодная, камешки перекатывает. Если пойти лощиной – еще ручей будет. Его зовут «Семь ручьев». Потом озера пойдут – уток пугаешь. А дальше, как пройдешь седловину, в низине село Бискужа. Там похоронены дед с бабкой, там я родился, в школу ходил, на тракториста учился, женился там…
Скрипит снег под санями. Горка. Низина. Опять горка. Островки леса. Ольхи, ветлы и осокори. Белая музыка под полозьями. Если долго молчать и глядеть, как сугробы сливаются с небом, клонит ко сну. Не спавший ночью полковник закрывает глаза. Стайка розовых снегирей долбит семена в бурьяне. Предвечерняя синева заливает низины, сближает острова леса. Синяя даль становится чем-то одушевленным, тянет к себе глаза, наполняет грудь сладкой тревогой… Сколько дней можно ехать, и все Россия, Россия!.. Сколько людей надевали шинели и не вернулись, чтобы можно было так ехать, радоваться синеве, и все, что видишь и слышишь, можно назвать своим…
– Иван Михалыч! Ванюшка!..
Вздрагиваем. На дороге – заглохший трактор. Перепачканный сажей парень и старый колхозник в тулупе пляскою согревают ноги.
– Взгляни, бога ради, что там сломалось…
Иван Михайлович берет ключ. На ладони промывает бензином желтые колечки и винтики, просит ножик… Трактор заводится. Два счастливых тракториста трут снегом руки. Старик в тулупе садится на сани из двух огромных бревен. Машем друг другу варежками.
– Наши. За сеном едут. – Иван Михайлович лезет в карман за гребенкой – причесать вспотевшие волосы.
В деревню с войны Иван Назаров вернулся ночью в августе сорок пятого.
Мать не плакала – может быть, потому, что не было больше слез. Она трогала волосы, руки, плечи его и говорила одно только слово:
– Ванюшка, Ванюшка…
Отец рванулся с кровати. И опять повалился. Потом ухватился рукой за висевшую над кроватью обмотку, подтянулся:
– Ну подходи, подходи же скорей!.. Жив! Два солдата глядели друг другу в глаза.
– А я вот валяюсь – контузия. Недавно из госпиталя. Иван сбросил шинель, повесил рядом с отцовской. На деревенской улице вспыхнули огоньки: «Иван вернулся!» Изба наполнилась людьми.
Младший брат Колька снял со стены застекленную рамку, красным карандашом зачеркнул в выписке из Указа слово «посмертно»…
Через три месяца позвонили из районного военкомата: «Назарова срочно в Оренбург вызывают…» Длинная лестница с мягким ковром. Тяжелые двери. Молоденький адъютант у дверей.
– Герой Советского Союза младший лейтенант Назаров, вас ждет генерал Субботин, – и щелкнул зеркальными сапогами.
Генерал обнял, расцеловал. Долго прокалывал гимнастерку.
– Носи, сынок. Заслужил… Позвали в район:
– Ну, герой, на какую работу?
– Я тракторист, на земле вырастал…
Два года работал землеустроителем. Летом ничего, а зимой – бумаги, чертежи. Заскучал. Тут младший брат подкатился:
– Давай на завод к нам. Я уже с директором говорил…
Кому не хочется иметь на заводе Героя! Директор жал руку. Сразу распорядился насчет квартиры. Семья Назаровых – сам, жена, трое детей – переехала в Медногорск.
Работал слесарем, моторы налаживал. Все хорошо: зарплата, квартира, садик для ребятишек, кино рядом, в заводском дворе на видном месте портрет… Придет с работы, начнет заряжать патроны. Целый вечер сидит, меряет порох, дробь. Возьмет «тулку», смахнет пыль со стволов. Особенно волновали деревенские письма. Нельзя сказать, чтобы в письмах были веселые новости. Однако затосковал! Иван вздыхал, клал письма за отцовский портрет на стене. Проходила неделя – опять доставал, читал вслух, сам садился писать. Так целый год. Однажды сказал:
– Вера, а может, туда, на трактор?.. Вере не хотелось ехать из города. Были и слезы и уговоры… Победила старая мудрость: «Куда иголка, туда и нитка…»
Осесть решили в деревне Московке. Место для глаз подходящее – лесок, низина. Работа – рук не жалей: огромный клин нетронутой целины. Опять же старая Бискужа рядом.
Пришел в правление.
– Возьмете?
– Возьмем. Да по душе ль придется? Дела в колхозе не шибко…
– Не убегу.
Занял денег. Начал хату ладить… Вечером мы сидим в доме у Ивана Михайловича. Пыхтит чайник. Четыре дочери собираются в школу на елку. Вера Еремеевна пришивает к марлевым, жестким от крахмала платьицам вату. «Снежинок» из двери захлестывает морозный пар. На пороге из пара вырастает фигура Деда Мороза. Пар оседает, и Дед превращается в молодого председателя колхоза.
– Услыхал – из Москвы гости. Зашел для вежливости… Разговор о людях, о новостях, о плате на трудодни.
– Иван Михалыч, как?..
Ивану Михалычу теперь и орден бы дать – заслужил. Да вот беда – не дают колхозу пока орденов. Не за что пока… Пьем чай. В окно виден месяц, копны сена под снегом. Потом за стеклом появляются четыре глаза и два расплюснутых носа. Это любопытные соседские ребятишки – не каждый же день из Москвы гости бывают.
– Сережка, открой-ка ребятам, а то застынут…
Любопытные ребятишки чинно садятся на лавку, грызут сахар. Сережка вскакивает к отцу на колени. Качается лампа под потолком. Светлый зайчик отцовской
«Звезды» бегает по щеке у Сережки… А теперь эпилог маленькой повести о судьбе человека. Из города Жагара запросили: как теперь с монументом?..
…Монумент над могилой остался. Изменилась надпись на монументе. Под камнем в городе Жагаре лежит один из тех, кто насмерть стоял вместе с Иваном Назаровым и не дал пройти танкам. Фамилия? Никто не сможет сказать. Их было двадцать друзей во взводе Ивана Назарова.
1962 г.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.