Текст книги "Война и люди"

Швея

В музее рядом с патронными лентами, пулеметом, снарядами и остатками бомбы стоит эта сугубо мирная вещь – швейная машинка «Singer».

– Наверное, есть какие-нибудь заслуги у этой старушки?

– Есть, – сказали в музее. – Если полчаса подождете, то придет и хозяйка машины.

Она пришла приодетая, необычайно опрятная, подтянутая. Выжидательно села на краешек стула. Познакомились. И я записал: Зоя Александровна Запутряева. Уроженка Осташкова. Возраст – 73 года. Швея. Сейчас смотритель музея.

– Машина, наверное, ровесница вам?

– Да нет. Пожалуй, чуть помоложе. Мне купили ее на двадцатом году…

В семье Запутряевых детей было шестеро. Кормила всех кузница, где отец Александр Михайлович Запутряев с утра до ночи стучал молотком – ковал лошадей и выделывал для окрестных мужиков косы. «Возможно, как раз отцовские косы и сохранились у нас в музее».

Для дочери-рукодельницы решил кузнец справить машину. Много, наверно, надо было выковать кос и подков, чтобы купить недешевый по тем временам заграничный швейный снаряд.

Покупка пришлась ко двору. И семья Запутряевых выбралась из нужды – в кузне стучал молоток, а в доме стучала теперь машина. «До этого я шила руками. Теперь же работа шла едва ли не в сто раз быстрее. И так получилось: к этой машине я приросла на всю жизнь».

Слово «война» Зоя Александровна услышала за шитьем. Осташков, казалось, был далеко от боев. Но война пришла и сюда, к Селигеру. Одна из дочерей кузнеца Запутряева – Валентина была в Осташкове секретарем райкома комсомола. А в соседнем на Селигере районе, в Пено, тоже секретарем была Лиза Чайкина. «Лиза и Валя дружили. В последний раз из райкома Лиза звонила подруге: «Валя, до встречи. Я ухожу в леса».

Сейчас сестры Запутряевы, Валентина и Зоя, живут вместе. «Год, когда Лиза ушла, был и в нашей судьбе поворотным. Я решила, что наибольшую пользу могу принести, если буду что-нибудь делать для фронта на своей безотказной машине».

В Осташкове в 42-м году сформировалось небольшое подразделение для ремонта солдатской одежды. Швея Запутряева Зоя сразу в него попросилась.

Когда говорят о войне, в первую очередь справедливо вспоминают тех, кто лежал на переднем крае в окопах, кто поднимался в атаку, ходил в разведку, – вспоминают пехоту, танкистов, саперов, пилотов, связистов, вспоминают ударную силу войны. И мало кому известны шедшие следом за боевыми порядками нестроевые силы. Шофер, фельдшер, сапожник, пекарь, прачка, швея, оружейник. Все это люди, без чьей заботы «передовая» держаться бы не могла. В нестроевые подразделения пули не долетали, но снарядами их накрывало, и бомбы их находили. И непролазная грязь военных дорог им знакома. И весь кочевой быт войны люди, нередко немолодые уже, вынесли. Были в этих подразделениях и женщины.

Представьте себе отряд из пятнадцати конных повозок, идущий следом за фронтом. На повозках поклажа донельзя прозаическая: корыта, стиральные доски, утюги, мыло, иголки и нитки. На передней «штабной повозке» главная ценность – маленький сейф с печатью и документами части, два автомата и вот эта машинка «Singer».

Заботой отряда была одежда солдат. Ее стирали, чинили, гладили. «Располагались в какой-нибудь деревеньке у речки. Кипятили и промывали одежду в проточной воде (а зимой-то она ледяная!), сушили летом на солнце, зимою жарко топили крестьянские печи. Моя забота была чинить. Целыми днями не разгибалась. Так и жили. Часть продвигалась – и мы сейчас же свой скарб на подводу. Вот так на лошадке дошли изпод Курска до Дрездена».

Память у Зои Александровны сохранилась прекрасно. Помнит имена своих сослуживцев. «Как не помнить – почти все из Осташкова!». Помнит деревни и речки, где делали остановки на Украине, в Молдавии, Румынии, Чехословакии, Австрии.

В Дрездене война для банно-прачечного отряда не кончилась. «Погрузили нас в эшелон, и двинулись мы на восток. И опять шли за фронтом. В пустыне Гоби хлебнули горя от недостатка воды. Но, слава богу, там все кончилось скоро. И опять эшелон. Теперь уж домой. Развинтила машину, аккуратно все переложила ветошью. Сказала спасибо мысленно людям, сделавшим этот станок для шитья надежным и некапризным. Как подумаю, сколько я с этой машиной проехала, – голова кружится. А ведь ни разу нe поломалась, меняла только иголки».

И еще тридцать лет после войны работали вместе швея и машина. «Я первая подносилась – глаза изменять стали. В последний раз сшила сотню этих вот тапочек для музея, чтобы полы обувкой не портили, и сказала: все, хватит. Попросили машину сюда – отдала. А теперь и сама вот смотрителем при музее».

Сделать снимок – машину мы вынесли в главную светлую залу музея. А потом поставили снова на место, к площадке, где лежат пулемет, каски, патронные ленты и бомба. Зоя Александровна заправила под каретку машины солдатскую гимнастерку, прошила одну строчку, с улыбкою поднялась: «В полном порядке. Садись и работай. Нам бы, людям, такую надежность».

1978 г.

История Петра и Карла

Встреча в Швейцарии

Швейцарский городок Андерматт стоит в Альпах на перекрестке путей, ведущих в Италию, Австрию, Францию, причем на ключевом перекрестке – у Сен-Готардского перевала. За горстку домов, прилепившихся к скалам, было в истории много жестоких боев и стычек. Однако трудно представить себе сейчас что-либо более мирное и спокойное. На узких мощеных улицах у домов стоят горшки с геранью, у кофейни синеет аквариум с резвыми рыбками, дрозды обедают на рябинах. Туристский сезон окончен, и городок погрузился в альпийский сон. Ищем, у кого бы спросить нужный нам дом № 253, но на улице – ни единого человека. Наконец-то старушка с собакой.

– А, дом Суворова… Да вот он, напротив…

Заурядная, обшитая чешуйчатым тесом постройка с островерхой крышей и карманами висячих пристроек сразу же в наших глазах обретает значительность. Ради этого дома мы и ехали в Андерматт.

24 сентября 1799 года после штурма Сен-Готардского перевала войско Суворова заночевало в маленьком городке. Можно себе представить, что было тут на площади перед домом – дым полевых кухонь, говор солдат, вестовые на лошадях…

Фельдмаршал, по описаниям, занимал комнаты третьего этажа. Сейчас дом жилой. Двойное окно с голубыми ставнями настежь открыто. В окне на вешалке, как видно, для упреждения порчи от моли висят синего цвета штаны с красным кантом – комнату занимает семья железнодорожного машиниста.

Переговариваясь и делая снимки, мы обошли дом и приготовились уже распрощаться с этой помеченной медной доской постройкой, благополучно одолевшей двухсотлетнюю толщу лет, когда увидели перед домом еще одного человека. Реликвия суворовского похода его не занимала. Задержали внимание трое людей-иностранцев. Когда мы вопросительно-вежливо ему кивнули, человек, улыбаясь, ответил по-русски: «Здравствуйте…»

Встречному было под семьдесят – непокрытая голова была сплошь белой. Однако слово «старик» к нему явно не подходило. Спортивная синяя куртка, гольфы, ботинки для хождения по горам, вокруг шеи повязан бордовый шарф. Предупреждая вопросы, он сам спросил:

– Знаете, где я учился русскому языку?.. Тут, в Швейцарии, у русского пленного, бежавшего из Германии. э

Понимая, что разбудил любопытство, человек указал на открытые двери кофейни…

– Зайдемте. Я очень взволнован и по-русски говорю плохо. Но это будет вам интересно. Я уверен, вас это тоже взволнует.

За столом, опуская в кипяток на нитке пакетики с чаем, мы познакомились ближе.

Встречного звали Карл, Карл Келлер. Рано утром он приехал в эти места электричкой из городка Аарау. Семь часов был в горах. В Андерматт спустился перекусить. Это обычное для него воскресенье. Он одинокий пенсионер. Хождение по горам – главная радость…

Мы тоже сказали, как и что привело нас в маленький городок.

– Меня охватило волнение, когда услышал ваш разговор. Я не мистик. И все-таки удивительно – именно сегодня там, в горах, я вспомнил Петра. Именно сегодня я много думал о нем…

В кофейне, кроме нас, никого не было. Девушка-официантка и повар в большом колпаке, прислонившись к стойке, вместе с нами слушали человека, взволнованного воспоминанием.

В 1942 году Карл Келлер преподавал в Аарау французский и итальянский языки. Брат его был шефом полиции. От брата он и узнал, что среди русских, бежавших из плена и живших в Швейцарии в лагере-интернате, есть парень, с которым ему интересно будет познакомиться.

«Мы познакомились и сразу почувствовали друг к другу симпатию…» Русского звали Петр. Фамилия его была Билан. Он был до крайности изможден. Ускользнув от фашистской охраны, пленный добрался до Рейна и ночью его переплыл. На швейцарском берегу его подобрали едва живого.

«Встречались мы часто. О многом беседовали. И через какое-то время я посчитал долгом вызволить Петра из барака и поселить на ферме…» Тут русский за хлеб насущный работал на огороде и убирал кукурузу. Но тут он был свободен, мог ходить по окрестным горам. Со своим другом Карлом он смог приехать даже сюда вот, на Сен-Готардский перевал. «Мы стояли так же, как с вами, у дома Суворова. А в этой кофейне, вот тут же в углу, пообедали…»

«Петр был художником. Он рассказывал, что учился в Одессе. Но я видел: художником он рожден…» Швейцарец купил русскому другу краски, а лагерный парикмахер снабжал его рамами и холстом. Картины Петр парикмахеру и отдавал, за что старик бесплатно художника стриг и давал немного денег.

«На картинах Петра были горы, луга, домики с тропами по холмам – наша страна, вы видели, живописна. Но часто у Петра повторялся один и тот же мотив: желтоватого цвета равнина, пирамидальные тополя и голубая полоска моря. Его родиной была Украина. Он говорил: «Карл, ты в наших равнинных местах умер бы от тоски. А я вот тоскую по этой равнине. Что там сейчас?..» Мы много говорили о жизни. Я поражался глубине его суждений, его пониманию ценностей жизни. Он подсмеивался надо мной: «Вы, жители гор, мыслите по вертикали, а я – равнинный человек – мыслю горизонтально».

С увлечением учили языки. Карл учился русскому, Петр предпочел французский, хотя в этих пограничных местах у Рейна в ходу был немецкий.

«И все свободное время «равнинный медведь» (так я шутя называл своего коренастого друга) отдавал живописи. Я чувствовал: это не баловство, и получавший картины старичок парикмахер не ведал цены тому, что шло ему в руки».

Карл уговорил парикмахера послать картины на выставку. Результат: в Берне картина Петра (пейзаж) получила вторую премию, а в Женеве портрет молодой девушки – первую.

«Я часто видел это молодое лицо на картинах Петра и однажды спросил: кто это? Он сказал, что это девушка с соседней фермы, и признался, что полюбил ее».

Петру в то время исполнилось двадцать. Карл был на девять лет старше и имел право советовать. Он сказал: «Петр, она совсем ведь дитя. И ты не должен забывать о своем положении. Это может стать бедой для обоих…»

«При следующей встрече Петр меня попросил: «Ты прав. Я подумал еще и о том, что там, – Петр кивнул на висевший в его комнате равнинный пейзаж, – там ведь сейчас умирают… Помоги мне поселиться снова в бараке. Буду жить вместе со всеми». Я пытался ему возражать, но он сказал: «Нет, так будет правильно».

«В 1944 году вместе с другими перемещенными Петра переправили во Францию. Из Гренобля я получил открытку: «Карл, прощай! Я всегда буду помнить о нашей дружбе…»

Такой рассказ мы услышали в кофейне городка Андерматт. Рассказчик был очень взволнован. Его почему-то особенно поразило обстоятельство, что «вот сегодня думал о нем – и эта встреча…».

Допивая остывший чай, наш собеседник сказал: «На седьмом десятке судишь о жизни и обо всем, что послала тебе судьба, очень трезво. Признаюсь: Петр Билан – один из самых интересных и ярких людей, каких я встречал. И смею сказать: лучшего друга у меня не было».

Мы тоже были очень взволнованы. Побежали к автомобилю. Там в числе сувениров, привезенных в Швейцарию из Москвы, лежал альбом «Третьяковская галерея».

Излишне рассказывать, с каким чувством принял Карл Келлер этот подарок. Он листал книгу, подымая время от времени на нас глаза. «Такая встреча… Такой подарок… И сегодня я думал о нем. Бог, наверно, все-таки есть».

Мы садились в машину, а седой человек говорил:

«Вот тут, как раз вот тут, перед домом Суворова, мы стояли. Это было тридцать семь лет назад… Счастливого пути!»

Тридцать семь лет назад из фашистского плена в Швейцарию через Рейн бежало много людей разных национальностей. По рассказу Карла, Рейн большинству из них стал могилой – люди были до крайности истощены. Но тем, кто осилил реку, нейтральная Швейцария не отказала в убежище.

В 1943 году, когда пал Муссолини, из лагерей в Италии вырвались сотни военнопленных. Они устремились тоже в Швейцарию. Вот что об этом написано. «Русские, англичане, французы. Они шли, помогая друг другу. Осенью 43-го года горные перевалы были особенно опасны. Изможденные люди без всякого снаряжения и проводников, обходя фашистские патрули на дорогах, шли местами, доступными лишь альпинистам. Многие в этих горах навсегда и остались. Но примерно три тысячи человек достигли Швейцарии…»

Война разметала по горам и равнинам Европы миллионы людей. Иные вернулись с войны. Иные погибли вдали от дома. И пропавшие без вести… Без малого сорок лет с той поры… И все же нет-нет да и мелькнет человеческий след. Вот и Билан, уроженец Приазовья, учившийся рисованию в Одессе, воевавший, раненный в руку, бежавший из плена, оставивший добрую память в Швейцарии. Где он? Вдруг отзовется…

Прощаясь со встречным в городке Андерматте, мы спросили: не остались ли какие-нибудь документы о его друге? Карл сказал: «Бережно сохраняю четыре картины. И фотографию».

Вскоре от Карла в Москву пришло письмо – шесть строчек с милыми ошибками в русских словах и приветом: «Я здравствую вас!» В письме – фотография с пометкой «1942 год». Мы поместили ее в газете рядом с фотографией Карла и снимком дома Суворова, возле которого мы познакомились. А вдруг у этой истории есть продолжение?

Поездка в Киев

Сначала был звонок москвича. Профессор-искусствовед сказал: «Кажется, у этой истории есть продолжение. Моя дочь заглянула в справочник Союза художников СССР. Там фамилия, имя и возраст. Вряд ли случайное совпадение…»

А через день позвонили из Киева: «Петр Билан – это я… Да, живой и здоровый. Приезжайте… Да хоть сегодня!»

И я побежал за билетом на самолет.

В Швейцарии, слушая Карла, на встречу с Петром я надеялся мало. Столько лет минуло, сложности жизни, возраст… И вот стою на восьмом этаже перед дверью, и от встречи отделяют лишь три секунды звонка…

– Заходите, заходите. Ласково просимо!..

Полный приветливый человек у порога. Встретив его на улице, я бы подумал: художник – длинные с проседью волосы, берет, внимательный взгляд за очками.

Квартира даже глазу неопытного человека тоже бы подсказала: живет художник – в горшках и вазах сухие стебли растений, снопы кистей, на мольберте холст, повторяющий вид за окном. Поросший вишнями киевский косогор почти стеной соседствует с домом – белый цвет на холсте, белые лепестки вишен на подоконнике. Оглушительно, кажется, протяни руку – достанешь певца, щелкает соловей.

Тут живут четверо. Билан Петр Ильич, его жена Нина Викторовна, дочь Галя, зять Игорь. Все четверо – художники.

Молодых в доме сегодня нет, уехали на Десну.

Петр Ильич чинит автомобиль и урывками – «не упустить запоздавшее в этом году цветенье» – пишет картину. Нина Викторовна сидела над рисунками для издательства. Но теперь сразу же все отложено, отодвинуто в сторону. Садимся за стол с самоваром. По рукам идут фотографии из Швейцарии.

– Да. Карл… Встретил на улице – не узнал бы. И он меня тоже бы не узнал. Были совсем молодые…

Нина Викторовна приносит семейные реликвии: письма Петра (размером с газетный лист и украшенные рисунками – посылались из армии перед войной), потертые, с помутневшим стеклом часы швейцарского производства, золотую десятифранковую монету – подарок Петру на память, пожелтевшие снимки.

Разговор о прожитом длится далеко за полночь и продолжается утром. В 1940 году Петра призвали в армию. Было ему восемнадцать. Столько же было Нине Макаровой. Они учились в Одесском художественном училище. Собирались уже пожениться, но не успели.

Письма размером с газету рядовой Билан слал в Одессу из белорусского Слуцка. Писал солдат урывками ежедневно. Ставил число и начинал: «Ну вот, моя курносая, опять скажу в самом начале, что очень тебя люблю…»

Сейчас письмам четыре десятка лет. На сгибах бумага вся в дырках, карандашные строчки еще заметны. Петр Ильич под предлогом, что лучше разбирает свой почерк, с улыбкой забирает листы и надевает очки.

– Ну, тут я соловьем заливаюсь… Тут опять объяснение… Надо же, сколько чепухи я писал, – смеется он, поглядывая на Нину Викторовну.

– А я каждый лист наизусть знаю, – говорит сидящая рядом с ним жена. Опуская места, слегка смущающие Петра Ильича, она по памяти пересказывает, как жилось солдату в артиллерийском полку. Как был он польщен возможным определением в школу младших лейтенантов и как опасался, что это может увести с уже выбранного пути. «На листе фанеры я нарисовал на днях молодого бойца. Получилось! Самому нравится. А в части только и разговоров об этом портрете. Старшина сказал, показывая на меня пальцем: «Да его за такую работу шоколадом надо кормить, а не щами да кашей!»…Нина, жизнь у меня сейчас примерно в миллион раз сложнее, чем на гражданке. Но я чувствую силу. И вполне принимаю армейский закон: не хочешь – заставят, не можешь – научат…»

Писал Петр в Одессу о белорусском пейзаже. «Сочетание серых деревянных домишек, серого неба с крупинками инея на траве – просто чудо! Мы с тобой обязательно приедем сюда и будем писать… Два года службы – и мы увидимся». Эти строчки помечены восемнадцатым днем октября предвоенного года. До момента, когда письма в Одессу перестанут идти, пройдут месяцы. Петра на снимке этого времени мы видим в буденовке, с палитрой в руках у холста. «Я писал с натуры ребят, вернувшихся с финского фронта».

В июне 1941 года 451-й артиллерийский полк 113-й стрелковой дивизии, где служил Билан, был передвинут к самой границе. «Ставили палатки. Пилили лес. Сделали скамейки амфитеатром. Мне как художнику работы было от зари до зари… Двадцать второго июня утром я проснулся от взрыва бомб».

По недоразумению (в суматохе натянул гимнастерку политрука) рядовой Билан на полдня сделался командиром. Разгоряченный полковник, увидев человека с четырьмя треугольниками в петлицах, приказал атаковать деревню, откуда били три пулемета. «Объяснять нелепость моего положения было некогда, бессмысленно и опасно. Возглавил атаку.

Пулеметы умолкли. Но много своих полегло. Я был не очень серьезно ранен. После боя уже говорю: ребята, я же не политрук, я художник из клуба…»

Но обстановка в те дни требовала не формального старшинства, а инициативы и смелости – от полка остались разрозненные мелкие группы. Одну из них в несколько человек возглавил Билан и, ориентируясь по компасу, повел на восток, вслед затихавшему с каждым днем фронту.

«Шли только лесом и по болотам, обходили деревни и даже проселочные дороги. Несколько суток не ели. Пробовали жевать сосновую кору, сырые грибы… И решились наконец зайти в одну деревушку. Возле нее, на топком месте, попали под минометный огонь. Я, помню, зачерпнул обоими сапогами болотной жижи. Пришлось разуться и пробираться к лесу, держа в руке сапоги. И тут вдруг что-то оборвалось… Очнулся я возле воронки, не понимая, где я и что со мной… Вижу только: рука в крови и босой. Потянулся за лежавшим в стороне сапогом, а в нем – нога, кому-то из наших оторвало. И тут увидел выходящих из-за кустов двух немцев с автоматами у живота. Было это 8 или 9 июля.

…Пункт сбора пленных был где-то под Белостоком. Там сытый молодой немец насмешливо глянул на мои босые побитые ноги и громко сказал другому: «Этот скоро будет в раю». Я понимал по-немецки и мог только гадать, каким способом в этот рай отправляют».

Из лагеря пленных колонной погнали по мощенной камнем дороге. И гнали без остановки около ста километров. Если кто-нибудь приседал, изнемогнув, сейчас же слышалась автоматная очередь. «Ноги у меня кровоточили, болела раненая рука, и временами казалось: лучше уж сесть. Но вспоминалось лицо Нины, вспоминался отец – деревенский плотник, вспоминалась почему-то ветряная мельница в нашем селе Новоникольском под Мелитополем, и я сжимал зубы: не сяду!»

Тех, кто дошел, загоняли в вагоны. Набивали каждый товарный вагон людьми так, что можно было только стоять. Но заставляли влезать еще и еще. Колотили людей по спинам резиновой палкой, и они, конечно, находили себе место в вагоне. «Кто слабее, сразу же стал задыхаться. Некоторые на ногах прямо и умирали… И через двое суток стало просторно. Мертвых немцы заставляли класть у вагонов…»

Конечная остановка у этого поезда была где-то в Германии. Пленных отвели в один из страшных «торфяных лагерей». Тут не было ни бараков, ни какого-либо навеса, ничего. Пустынный торфяник, выгребная яма внутри ограды, а за оградой постройка из досок, в которой жила охрана. По углам ограды стояли вышки для пулеметов. Дождь или солнце – спрятаться было негде. Садились, тесно прижавшись друг к другу. Ежедневная пища – ломтик хлеба размером с четыре положенных рядом спичечных коробка и пареная трава.

Людей тут просто уничтожали голодом и болезнями. Каждое утро повозка с впряженными в нее людьми увозила за проволоку мертвых. И каждый думал: завтра моя очередь… Убежать невозможно – полоса вдоль столбов с проволокой была пристреляна с вышек.

К лагерю иногда приходили поразвлекаться люди из соседней деревни. Они кидали на полосу хлеб и ждали зрелища. Кто-нибудь не выдерживал, полагая, что схватит из торфяной пыли хлеб до того, как грянут с вышки из пулемета. Охрана, возможно, потехи ради иногда запаздывала стрелять, и счастливец невольно втягивал и других в эту игру со смертью. «Я видел это множество раз и думал: какое счастье было бы умереть в бою. Смерть мы тут видели ежедневно: от пули охраны, от дизентерии и голода». С наступлением холодов пленники стали рыть в торфяной земле норы. И забирались в них на ночь. «Утром перед поверкой глянешь – ни одного человека на поле. Стража с собаками «выковыривала» людей из земли… За два месяца в торфяном лагере из двадцати тысяч пленных осталось менее половины. Двенадцать тысяч увезли в деревянных телегах ко рву».

Петр Ильич не знает, что стало с остальными восемью тысячами. Его в числе нескольких десятков пленных, еще кое-как державшихся на ногах, отобрал приехавший интендант для работы на кирпичном заводе.

«Теперь вместо травы был турнепс. Была работа, от которой из рук постоянно сочилась кровь. И все мы нестерпимо страдали от холода. Кто-то пробовал на ночь под гимнастерку набивать солому. Охрана водила своих знакомых глядеть, как «безобразно смешны эти пленные». Но эта солома под гимнастеркой помогла нам пережить зиму 41–42 года».

В поселок Рейнфельден четыре десятка пленных привезли в марте. От истощения люди еле передвигали ноги. Им предстояло ремонтировать дорожное полотно. Старик немец, угостивший их табаком, сказал, что такая же группа была тут зимой и все умерли. «Проверили эти слова у другого рабочего, и тот сказал: умерли. Показал даже место, где всех закопали. И мы решили: если конец неизбежен – не будем работать! Чтобы участь всех была одинакова, я предложил: того, кто нарушит решение, ночью повесим».

Но кто-то из сорока попытался доносом спасти свою жизнь. Утром Петра увели к офицеру охраны. Тот вышел из барака и указал на двух солдат, укреплявших столб с перекладиной: «Понимаешь, что это значит? Это зачинщику саботажа. Но я даю тебе шанс: первым пойдешь на работу…» Офицер засмеялся, довольный своим остроумием. Это было действительно остроумно, заставить зачинщика саботажа выбирать одну из двух виселиц.

«Но, странное дело, после всего пережитого страха я не испытывал. Мы сидели в тот день рядком, прислонившись к проволочной в клетку ограде, и я думал: ну вот последний день для тебя светит солнце…»

Петр Ильич собирает в ладонь с подоконника лепестки вишен и показывает свои руки.

– Вот поглядите, эти ссадины – от нынешней постоянной возни с машиной. А эти рубцы на большом и указательном пальцах я приобрел в тот мучительный день…

Сидя спиной в ограде, Петр поначалу лишь машинально пытался сгибать-разгибать уходившую в гравий проволоку. «Она обжигала пальцы, и я подумал: а вдруг сломается?»

Вдали, в трех километрах от лагеря, за кустами забуревших ракит поблескивал Рейн. А за Рейном была Швейцария. На эту реку пленные поглядывали с того дня, как узнали, что по Рейну проходит граница. Но о побеге ни слова не было сказано – Рейн только что вскрылся, и даже здоровому, крепкому человеку переплыть его было бы не под силу.

«Но для меня теперь это был единственный шанс. И сердце от волнения бешено колотилось. Я сказал, что вечером попытаюсь бежать, одному из друзей и украдкой показал ему место в ограде – «давай вместе…». Но он вздохнул: «Я слабый, не переплыть». Он дал мне единственное свое достояние – небольшой мешок из брезента: «Сложишь одежду…»

Вечером пошел дождь, и очень рано стемнело. До момента, когда охранник придет на нарах посчитать пленных, было еще далеко.

«Я почему-то был очень спокоен. Вышел из барака. Проследил, когда шаги часового по гравию стихнут на дальнем конце ограды, и отогнул проволоку. Ориентиром к реке служили огни на другом берегу».

Позже Билан узнает: немцы требовали, чтобы Швейцария тоже делала затемнение – не хотели ориентиров для авиации. Но Швейцария, хотя и боялась соседа за Рейном, окна все-таки не затемняла.

«Я шел, натыкаясь в темноте на кусты, и сначала услышал течение воды, а потом увидел тускло белевшие льдины на берегу. Быстро раздевшись, я сунул намокшие свои лохмотья в мешок и босыми ногами ступил на лед. Помню мысль: кто увидел бы, испугался – скелет с бородой».

Петр Ильич очень любит Десну. Часто ездит на эту реку. Он говорит, что Рейн в районе Рейнфельдена примерно равен Десне при впадении в Днепр. Но в дождливую ночь 4 апреля 1942 года он не знал, широка ли река.

«Я вошел в воду, и ноги заломило от холода. Понимая, что отступать некуда, сделал быстрых три шага и почувствовал, как подхвачен течением… Если бы не мешок, державший меня наподобие поплавка, я пошел бы ко дну – ноги и руки сковала судорога. Но через какое-то время мешок намок и стал тянуть вниз. Я бросил его и кое-как плыл, почти теряя сознание…»

На берег беглец не вышел, а выполз на четвереньках. Через год он специально приедет на это место и обнаружит: его снесло по течению почти на два километра.

«Я почувствовал под ногами землю, попала под ноги даже жестянка из-под консервов. Но мне казалось: я окружен водой, шагну – вода отступает. Это были галлюцинации. Они прошли, как только поднялся выше на берег и увидел огни».

Он помнит, сколько времени то шел, то полз до крайнего дома, где, как потом оказалось, жил фермер. «На лай собаки и стук в окно вышел высокий полный мужчина. Увидев меня, он упал на колени и закричал: «Майн гот! Майн гот!» Это была ночь под Пасху, и набожный землепашец, увидев голого посиневшего человека со всклокоченной бородой, решил, что в дом пожаловал сам Христос. Я сказал несколько слов по-немецки, и крестьянин все понял. «Скорее штаны и рубаху!» – крикнул он в дом.

Сразу же сделали теплую ванну, но и после нее меня всего колотило. Крестьянин глядел на меня как на чудо. Он принес кусок мела и попросил написать на двери мое имя. Я написал: Петр. Он чуть ниже написал: Ганс. И сели за стол. Я выпил стакан какой-то наливки, ел сало, яйца, кулич. За последние восемь месяцев жизни первый раз ел нормальную человеческую еду. И первый раз лег в постель с простынями».

Проспал беглец из-за Рейна почти полсуток. Когда проснулся, увидел накрытый стол, хозяина и доктора за столом. А на пороге сидел полицейский. Доктор был весел, приветлив, хозяин и хозяйка чувствовали себя счастливыми. А полицейский вежливо кивнул и терпеливо ждал, пока шел обед, пока доктор смазывал беглецу кровоподтеки и ссадины. После этого Петр Билан поступил в распоряжение вежливого, предупредительного полицейского.

В 1942 году нейтральная Швейцария не хотела каких-нибудь осложнений с подмявшим под себя всю Европу соседом, и беглеца до решения, как с ним быть, посадили в тюрьму.

«Это была чистая, со столом и нормальной постелью, но все же тюрьма. В окно через решетку был виден аккуратный маленький город, за ним кудрявился берег реки. Что там сейчас, на той стороне?»

Позже Петр увидит несколько человек, тоже сумевших бежать через реку. Они изумятся – немцы сделали вид, что поймали бежавшего, доставили в лагерь гроб с чьим-то изуродованным телом и заставили его закопать. Так, мол, будет со всеми, кто попробует убежать…

«Я весил в те дни пятьдесят с небольшим килограммов. Но жаждал не только еды. Жаждал новостей – что сейчас на Востоке? Новости приходили через окошко, глядевшее в тюремный коридор. Скупые, отрывочные и очень горькие. Это ведь было начало лета 42-го. Москва, я уже знал, устояла. А что с Одессой? Что с Мелитополем? Что» с братьями? Как отец? Как Нина? Я стал поправляться, но потерял сон…»

Немцы требовали выдать бежавшего. И пока шли переговоры, Петра перевезли от границы подальше, в город Аарау. Но поместили опять в тюрьме. Городок был тихий и сонный. Война и все, что она принесла миллионам людей в Европе, Аарау никак не коснулось. Появление пленного русского сделалось тут событием.

«Шеф полиции относился ко мне хорошо и, кажется, наживал популярность тем, что пускал городских чиновников и просто знакомых поглядеть на «русского из-за Рейна». В окошко я видел разные лица: старушек, парней, военных, иногда заглядывали даже дети. Случалось, возникал короткий вежливый разговор. Но чаще пошепчутся, оставят пакет с бутербродами и уйдут. По некоторым вопросам я чувствовал: представления о нашей стране никакого».

Однажды шеф полиции привел в камеру своего брата: «Знакомьтесь, я думаю, вы понравитесь друг другу».

«Карл мне понравился сразу. Веселый. Открытый. Знающий. Любознательный. Он смог ответить на множество волновавших меня вопросов. И сам насел на меня».

Молодого швейцарца-преподавателя интересовал не только сам человек, преодолевший фашистские лагеря смерти. Карла интересовала страна, из которой таким драматичным путем попал в Аарау двадцатилетний парень. Каким было у него детство? Как этот сын деревенского плотника мог стать художником? Сколько надо платить за учебу? Как живут учителя? Какая зима в России? А лето? Что едят? Как пашут землю? Какой человек Сталин? Нарисуй украинский дом… Большой ли город Одесса? Играют в России на скрипке?