Текст книги "Война и люди"

7—12 апреля

После вчерашнего боя решили чуть-чуть погреться и обсушиться. Растопили печурку. Но это было неосторожно. Немцы, целясь, наверное, по дыму, пустили в нас несколько мин. Три мины разорвались прямо в ходе сообщения. Одна в двух метрах от меня. На счастье, я был в блиндаже, и осколки меня не задели. Изрешетило мои портянки.

У нас во взводе новый командир из Алтайского края. На фронте впервые и во время вчерашнего артналета держался не очень храбро.

13 апреля

По нашей сопке уже можно пройти, не увязая в грязи. Соорудил солнечные часы. К удивлению моих товарищей, они сообщают нам время в полном соответствии с командирскими часами.

Очень заинтересованы сообщением о создании комиссии по расследованию зверств фашистов. В комиссии два митрополита. В списке варварских разрушений упоминаются соборы и церкви. Подтверждаются слухи об открытии церквей. Любопытно!

14 апреля

Хороший день. Приятно дремать на солнце после тяжелых ночных работ. По телу разливается непонятная нега, и утверждается горячее желание жить и жить. Сегодня ветер качает на уцелевших столбах провода. Они тревожно гудят, и в памяти всплывают обрывки воспоминаний. Мне уже скоро двадцать. Вспоминаю школьные годы. Университет. Почему-то утверждается чувство, что не смог я взять всего, что следовало, от этих быстро, очень быстро промчавшихся двадцати лет. Уже два года воюем. Втянулись. Никто не жалуется. В который раз вспомнил вчера Короленко: «А все-таки впереди огоньки…» Твердо убежден, что после войны мы снова заживем кипучей, счастливой жизнью. Хорошо бы и мне до этой жизни дожить. Встретиться с матерью, отцом, братом…

1 мая

Здравствуй, дорогой отец!

Опять Май! Второй раз за войну встречаю этот когда-то очень радостный праздник. Я сейчас сижу в блиндаже. В углу стоит железная печка. Тут у нас холодно. Северный ветер врывается в дверь, завешенную палаткой. Иной раз тугой воздух подхватит полу шинели и подымает ее выше головы. Но всетаки май! По холмам приятно зазеленели участки пашни. Эти крохотные поля напоминают мне снова необозримые украинские просторы, буйно зеленеющие в это время. Когда я смотрю на пашню, у меня появляется неудержимое желание во весь рост, открыто стоять среди поля и работать, отдавать ему все силы. Но, увы, голову выше бруствера не поднимешь…

Пока все. С нетерпением жду писем.

Твой сын.

К письму приложены задача на полет снаряда, схема и уравнения. Просит помочь решить.

5–7 мая

Ночью мы прошли вперед примерно на километр. На местности, которая раньше была непроходимой из-за перекрестного огня, пробиваются дорожки, тропки, двинулась первая подвода с кухней. Ездовой, осторожно ступая (мины на каждом шагу), по-гусиному вытягивает ноги, ведет лошадь за уздечку; лошадь как будто чувствует опасность, навострила уши и не спешит слушаться понуканий.

Прошли саперы с лопатами делать проходы в минных полях, а рядом группа бойцов спешит на передовую с ящиками патронов и мин. В лощине идут санитары и несут раненого, при свисте мины он каждый раз приподымается… Укрепляем новую линию.

10 мая

«О, Павленко, тебе снова куча писем!» – с таким возгласом обычно передается мне почта. Спасибо вам! На фронте письма для человека – главное богатство. Получил также перевод на 150 рублей. Но это напрасно. Деньги тут ни к чему, даже карандаш негде купить.

Особое спасибо за стихи Пушкина. Читал с наслаждением. Подумал: где-то есть сейчас не тонюсенькая книжечка, как у меня, а толстенький том Пушкина. Мне кажется, читал бы и читал сейчас без передыха. Почему-то дома у меня совсем не проявлялись склонности к литературе. Возможно, я толком не понимал, что такое литература и как много может дать она человеку…

Небо покрыто редкими белыми тучами, ласково греет солнце, поют птицы. Как будто и нет войны. Но стоит повернуть голову, и радостное настроение сразу же исчезает – в полкилометре от меня немцы.

2 июня

Уже июнь. Два года войны. Для меня как будто вчера было лето 1941 года: экзамены в университете, строительство укреплений под Киевом, мучительный переход на восток, тоска по брату и маме.

Ее глаза и морщины стоят передо мной. Невыразимо велико желание увидеть родных, разбросанных по белому свету. Вот-вот 22 июня, а за этой датой сколько еще будет событий…

Днем стрельбы почти не слышно. И только ночью строчат пулеметы. Но это ненадолго. Это тишина перед бурей.

5 июня

Здесь было когда-то село – вернее, хутор в три-четыре избы. Теперь вместо них куча пепла, но крошечное поле вызревающей ржи свидетельствует о том, что тут жили люди и думали о своем хлебе.

Траншея нашей обороны проходит как раз поперек ржаного поля. Я сижу на самом дне траншеи, и мне на голову склоняются несколько ржаных стебельков. Рожь начинает уже колоситься. Вижу первые редкие беловатые колоски, и на самом краю траншеи качается синий цветок…

Настроение неважное. Сегодня ночью несколько наших получили ранения, и остался бы я один, но дали бойца. Парень из роты связи. На передовой не был. Пулемета, кажется, никогда и не видел.

6–8 июня

Был проливной дождь. Каждая ямка полна воды. Тучи комаров грызут лицо и руки.

Все деньги отдал в «общую шапку». Вчера утром погиб наш товарищ. У него дома, притом в городе, осталось шестеро детей. Пошлем деньги. Напишем письма. Представляю, какое горе придет в эту семью…

15 июня

Стрельба несильная даже ночью. От немцев нас отделяет лощина, заросшая кустами, за ней – окопы. В темноте туда подъезжает подвода. Слышно, как тарахтят колеса, разговоры, спор, крики – Ганс и Фриц выясняют отношения.

Цветет шиповник. Почему-то природа будит воспоминания. Опять в мельчайших подробностях вспомнил расставание с мамой. Она была в сапогах, легком осеннем пальто и с моим вещмешком за плечами. Мы тяжело подымались по крутой дороге на возвышенность, с которой дом лишь угадывался вдалеке. Мама ни одной слезинки не проронила, когда в последний раз наши взгляды встретились в страшной безнадежности.

21 июня

Несмотря на развитие фронтовых событий, не выбрасываю из дополнительного кармана противогазной сумки книжек. Пушкин для меня сейчас – настольная книга. (Хорошо звучит применительно к траншее: настольная.) Выучил на память несколько стихов – словно в начальной школе!

23 июня

11 часов вечера. У нас ужин, трещат дрова в печурке. Мой сосед кончает суп, аккуратно режет ломтики хлеба и с надеждой глядит на котелок с чаем – ему на пост. Другой затянул песню «Распрягайте, хлопцы, кони». Украинских слов в ней осталось менее трети, остальные – что-то среднее между воронежским и калининским выговором. Удивительно, как это мирная песня прижилась на войне. Я слышу ее, наверно, в тысячный раз…

Продолжаю писать после обстрела. Ужин прервался взрывом. И пошло… Блиндаж ходил ходуном, хотя на нем метр земли и камней. В дверь были видны столбы земли и дыма. Осколки свистели и падали наземь шлепками. При каждом шлепке в груди появляется холодящая неприятность, как на качелях в высокой точке.

Все кинулись по траншеям – ясно было: после артподготовки немцы пойдут в наступление. Мы с товарищем, улучив долю минуты, перебежали открытое место и свалились в траншею. Сверху посыпались земля, трава, измельченные стебли ржи, неширокий проход заполнили дым и гарь. Проползли на огневую позицию. Грохот. Дымятся воронки, над всей лощиной встал многометровый слой дыма. Сплошная муть – не видно даже винтовки в руках.

Впереди траншей стояла млечная пустота, из-за которой, мы ждали, вот-вот появятся немцы. Но атаки не было почемуто. Грохот начал стихать, лишь одинокие разрывы продолжали сотрясать воздух. Но гул еще долго стоял в ушах, а нормальная видимость установилась только к рассвету.

Сейчас тихо. Но у соседей бои. Кажется, пошли в атаку. Рокочут танки. Видимо, кончилась тишина.

1–4 июля

У нас дожди. После поста сижу в блиндаже, читаю газеты. Теперь вряд ли у кого есть сомнения, что песенка государств оси уже спета. Неясно лишь, когда будет финал и кто из нас увидит этот счастливый день… Распотрошил присланный вами «Задачник по воздушной стрельбе»: вырезал тригонометрические таблицы, оставил некоторые страницы, остальное отдал курцам.

6 июля

Бои. О нашей высоте сообщалось в сводке Совинформбюро за 25 июня: «Гвардейцы отбили все контратаки противника и продолжают удерживать захваченные ими позиции». Высота стала черной. Восточный скат в наших руках, западный держат немцы. Артиллерия бьет с двух сторон. Сопка сделалась вспаханным полем, и не одна тысяча осколков посеяна там.

Смотрю в бинокль на первую линию. До нее метров восемьсот-девятьсот. При свете ракет видны клубы дыма, перебегающие люди, длинные пунктиры светящихся во всех направлениях пуль. Неподвижно среди моря огня стоят два подбитых танка, как бы не понимая, в чем дело. Один из них застыл в печальной позе, и когда-то грозная его башня беспомощно висит на боку. Горизонт обрамлен монистом вспышек и выстрелов всех видов артиллерии, а воздух наполнен воем мин и снарядов. Настоящий ад. И в этом аду живут люди! Вот что такое краткая официальная сводка – «на фронте ничего существенного не произошло»…

Утром наши овладели всей сопкой, а к вечеру, гляди, немцы опять где-нибудь просочатся. И так без конца. Старший лейтенант сказал: «Да, кто живой оттуда выйдет, тот счастливый человек»[1]1
  Это бои за высоту «Пресняковская» на 240-м километре железной дороги Великие Луки – Невель.


[Закрыть].

17 июля

Разведка взяла двух «языков». Молодой немец, радист, совал нашим курцам сигареты и все повторял: «Гитлер капут». Второго еще не расспрашивали – помят малость при транспортировке через линию фронта.

Затишье. Фронтовые дела определяет погода. Затяжные дожди. Портянки мокрые донельзя, и высушить негде. Однако настроение отличное и боевой дух на уровне.

1–5 августа

Установилась погода. Даже здесь, под носом у немцев, разворачивается жатва. Уже кое-где ряды копен украшают жнивье.

7 августа

Все мы охвачены огромным энтузиазмом в связи с наступлением наших войск и освобождением Орла и Белгорода.

У нас затишье. Сегодня я даже выкупался по-настоящему – влез в воду и выкупался. Чудеса!

Пропал карандаш, бесповоротно и неизвестно как. Чувствую себя разорившимся миллионером. Хорошо, что был в кармане НЗ – огрызок величиной с палец.

Живем большими надеждами. Каждая сводка теперь очень радует. Дорогая Родина скоро будет свободной.

12 августа

Получил несколько писем и книгу «Парень из Парижа». Не присылайте ничего лишнего. Многие книги вызывают здесь удивление и даже подозрение. Одна высокопоставленная личность даже спрашивала у меня: «Скажи, зачем тебе присылают такие книги?»

Очень радуют наши дела под Харьковом. Два года не прошли даром. Научились делать «клинья» и «окружения». Сегодня газет еще не читал, но, говорят, освободили Ахтырку, Краснокутск, Лебедин. Я и без карты представляю: Краснокутск – примерно в 100 километрах на запад от Харькова, а Ахтырка – 150. Значит, у Харькова полукольцо. Хорошо!

15 августа

Получаем американские консервы. С удивлением разглядываем чужие буквы на банках. Посылаю свои «произведения»: «Пролог» и «Тучи». Все это прошу просто складывать. Критиковать будем после войны.

22 августа

Малярия. Три дня назад был приступ, вчера повторилось – еле дошел к блиндажу. Говорили, огневой налет бушевал, а я даже и не слыхал. Сейчас отошло. Температура нормальная, и потому в санроту двигаться незачем. Температура – единственный фактор для фронтовой медицины.

26–27 августа

Все-таки малярия меня свалила. Лежу в санбате. Седьмой день глотаю хинин, акрихин. Писем не получаю. Хочу проконсультироваться у глазного доктора – что-то мутится все вокруг. Погода благодатная – солнце, изредка дожди, но вообще сухо и приятно, что все еще продолжается лето. Когда везли в санбат, я на многое глядел, как будто только что родился на свет, – ведь восемь месяцев сидел в окопах и блиндажах.

Тут в двадцати километрах от передовой стоят копны ржи. Вокруг мелькают только женские платки. В деревне чугун, водруженный на кирпич, – весь очаг, а рядом семья обедает и, конечно, без хозяина. Это уже тыл.

7 сентября

Очень хочется получить карту европейской части СССР. Хочется отмечать и видеть каждую точку освобожденной земли. Не присылайте письма с сообщением вроде: «Наши войска заняли Харьков». Такие новости мы узнаем вовремя.

9 сентября

Жалко, что стих «Мени приснилась Украина» не дошел к вам. Мне это важно. Он посвящен матери и брату в день их освобождения. (По-моему, день этот теперь уже близок.) Я этот стих напишу снова и днями отправлю.

15 сентября

Пишу кратко – очень много работы. Сооружаем водосточные колодцы, на блиндажах увеличиваем количество накатов и устраиваем двойные двери – приближается зима и, возможно, кое-какие события…

Я видел разрушения на Воронежском фронте, много видел и позже, но такое увидел впервые. Мертвый город![2]2
  Великие Луки.


[Закрыть] Освободили его зимой после жестоких боев. Одни только печи в густом бурьяне. Около этих печей, наверно, вертелись малыши и удовлетворенно отогревали замерзшие пальцы. Теперь же круглые карнизы заросли мхом, и лишь куча золы в маленькой топке говорит о том, что в этой печке горели дрова. Печально выглядят среди лебеды старинные русские печи!

В центре города картина разрушений еще суровее. Идешь по пустынному тротуару – стук солдатских ботинок глухим перекатным эхом летает среди бесконечного ряда стен с пустыми глазницами окон и дырками от снарядов. Воронки от бомб, завалы и лебеда…

Печально глядеть на такой город. Грудь наполняется желанием скорее наказать врагов, причинивших народу столько страданий.

3 октября

Мы накануне великих событий. Живем в палатках в лесу. Спим на хвое… Все хорошо.

6 октября

Здравствуй, дорогой отец!

Пишу в обстановке, которая, несомненно, приведет к перерыву нашей почтовой связи. С часу на час мы должны выступить. Однако ты пиши мне по прежнему адресу. Будем надеяться…

Слышно артиллерийскую канонаду, рев самолетов – наступление началось.

Твой сын.

ОФИЦИАЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ… 6 октября в 10 часов утра после артиллерийской подготовки соединения 3-й и 4-й ударных армий пошли на штурм укреплений, прикрывающих город[3]3
  Невель.


[Закрыть]. Застигнутые врасплох части 2-го немецкого авиаполевого и 43-го корпуса не выдержали и начали отходить… Преодолевая упорное сопротивление противника, советские войска к исходу дня расширили фронт прорыва до 16 километров и продвинулись вперед на 8—10 километров, заняв свыше 50 населенных пунктов…

Для спасения положения на Невельском направлении по приказу Геринга был добавочно брошен весь 6-й воздушный флот.

Но ничто уже не могло остановить наступление советских войск. 7 октября соединения Калининского фронта освободили Невель и, кроме того, еще 320 других населенных пунктов. Враг отходит на запад…

Последнее письмо с фронта

11 октября

Здравствуй, дорогой отец!

Небо в пожарах, все сотрясается от разрывов. В воздухе самолеты. Наступаем!..

Немцы сопротивляются, а ночью отходят, угоняя мирных жителей. Приходим в совершенно пустые деревни и села. При наступлении простым глазом видел суматоху в деревне: фрицы бегают, суетятся, маячат машины, а уже подымается кверху дым – подожгли хаты. Жаль, артиллерия была еще не подтянута…

Враг старается спасти положение самолетами, бросает их на скопление наших войск. Но мало что ему помогает. Сегодня получил твое письмо за 24 сентября. Очень доволен.

Твой сын Адольф.

Письмо из воинской части

Действующая Красная Армия

26.12.43 г. Достопочтенный тов. Павленко А. М.! Передо мной три Ваши открытки, адресованные сыну, его товарищам и командованию части. Вот я и отвечаю на Вашу просьбу. Ваш сын погиб. Он был достойным человеком. Он храбро и мужественно сражался, но вражеский осколок безвременно оборвал его жизнь. Вам тяжело. Утешить Вас нечем. Но хочу Вас заверить: кровь сына отомщена…

Сын погиб 14.10.43 года под высотой 191,6 в районе ст. Опухлики Невельского района, там же и похоронен.

Примите мой привет и наилучшие пожелания.

Гвардии капитан Бурлаков Григорий Захарович.

Эти документы войны были опубликованы 18 марта 1970 года в газете «Комсомольская правда». Сразу же в редакцию пошли письма. Многие спрашивали: а известно ли место, где похоронен Павленко?

Я написал в Киев брату погибшего, Владиславу Павленко. Вот что он рассказал:

«Мы в семье тяжело пережили гибель сына и брата. И решили непременно разыскать безвестную могилу у высоты 191,6. Отец съездил под Невель в августе 1945 года, но местность вокруг была заминирована, холмы опутаны колючей проволокой, изрезаны траншеями, найти могилу не удалось.

Прошло двадцать лет. Отца не стало. Но мать, я видел, очень хотела еще раз побывать в тех местах. Я тоже чувствовал долг перед братом. В августе 1965 года мы с матерью и трое моих ребят снаряжаем видавший виды «Москвич» и едем на север.

Чернигов, Гомель, Витебск, Невель. А куда дальше? Изучение схемы военных действий давало представление о линии фронта в октябре 1943 года, имелись номера высот, поселок Мольгино и приписка товарища: «Похоронен в кювете у ж. д. насыпи. Сверху накатаны крупные валуны».

Заходим в Невельский райвоенкомат с надеждой определить место высоты и деревни. Военком занят, деловито входят в кабинет люди. Решаюсь представиться и прошу несколько минут внимания.

Военком (подполковник Фролов Аркадий Петрович) как-кто вдруг притих и, возможно, нарушив порядок текущих дел, сам включился в поиски. Сразу возникло много вопросов. Где в точности проходила линия фронта 18 октября? Где была деревенька Мольгино? Подняты карты, военные и административные, до самых подробных включительно, но среди множества цифр и названий деревни Мольгино и нужной высотки мы не находим… Расспрошено много людей, перелистаны довоенные документы административных делений, почтовые справочники – никаких результатов! Район боевых действий огромен, и найти безымянную высоту, кажется, невозможно.

Вспоминаю: в последних письмах братом упоминалась железная дорога Невель – Великие Луки. Едем на восток, проезжаем станцию Опухлики. Прохожу километров десять вдоль насыпи. Но всюду изрытая войной земля – окопы, траншеи, как будто фронт ушел отсюда совсем недавно. И всюду крупные камни, многотонные валуны.

Последняя надежда: все-таки разыскать место, где стояла деревня. Объехали множество населенных мест, на множество братских могил положили цветы. О Мольгине никто не слыхал и не знал – много их было, сожженных во время войны деревень и хуторов из трех-четырех изб… Уже без всякой надежды захожу в Опухликах во двор рядом со школой спросить дорогу на Ленинград. Встречает меня старожил здешних мест Иван Андреевич Ваштаев. Разговорились… Нет, тоже не знает. Но чудится старику, что такая деревня все же была. Советует обратиться к учительнице Берловской Екатерине Яковлевне, которая живет по соседству, в деревне Босулаево.

Лесными дорогами, через заболоченные броды и песчаные перекаты, по которым удобней ездить на тракторе, чем на автомобиле, добираемся в Босулаево. В просторной избе учительницы восстанавливаются подробности боев за Невель. Но где искать Мольгино, остается неясным. Из Босулаева нас провожают в деревню Спас-Балаздынь, к учительнице местной школы Фриде Петровне Чистяковой. Навстречу выходит средних лет женщина с малярной кистью в руках, явно занятая побелкой, – это и оказалась Фрида Петровна. И сразу ответ: «Мольгино? Есть такое, вернее, было… Сейчас же едем».

Дороги от дождей развезло, но вскоре они и вовсе кончаются. Оставляем машину в деревне Подлужье и лесом, полянами, где люди появляются разве что в сенокос, подходим к ложбинке, где стояла когда-то деревня. Вот оно, место, которое брат видел в последний день. Остатки пепелищ, все вокруг изрыто окопами и воронками. Стоим с матерью молча, не можем двинуться с места…

Район поиска сократился теперь до считаных километров. Осматриваю несколько высот, сохранивших следы войны. Проясняется линия боя – траншеи, окопы стрелков. Нахожу что-то похожее на окопы зенитчиков – кольцевая ячейка с земляным выступом посередине. Возможно, как раз тут все и было… Воронки, воронки… Валяются наши и немецкие каски, кассеты от немецких авиабомб с остатками надписей. Как раз у подножия высоток – линия железной дороги. Где-то тут в кювете схоронили погибших… Иду вдоль кювета. Местами канава залита водой, трава выше пояса. Местами надо войти в кювет… И вот дно канавы в траве вдруг приподымается и через два-три шага снова опускается. Да, как раз в рост человека – малозаметный холмик. Бегу к будке путевого обходчика, прошу лопату. Несколько осторожных движений. Снимаю дерн – и обнажается захоронение, тщательно обложенное кусками шпал… Идет дождь, и я рад ему… Он помогает скрыть слезы. Я мужчина и не хочу, чтобы мать видела, как я плачу. Она стоит рядом, окаменевшая.

Решаем отложить раскопку могилы до завтра и осматриваемся. Все приметы, указанные в письме хоронивших брата товарищей, совпадают. Вот валуны возле насыпи, на восток – Мольгино, и рядом высотка, изрытая бомбами. Та самая безымянная высота с цифрами 191,6. Мимо, в трех шагах от могилы, проносится скорый поезд Киев – Мурманск. Разве знают глядящие в окно люди, какую минуту переживаем мы с матерью.

На другой день из деревни Спас-Балаздынь выехали два автомобиля: колхозный «газик» и вездеход. Осторожно вскрывается погребение. У могилы и у гроба, обитого красным крепом, – только мужчины. Многие из них воевали… Снимаем землю. Вижу нехитрое солдатское снаряжение, монеты. На ремне граната-«лимонка»… Ищу примету: чуть набок глазной зуб. Ему в детстве мать много раз повторяла: «Надо вырвать, а то новые набок будут расти…» Да, это мой брат…

Теперь у деревни Спас-Балаздынь, на высоком холме, стоящем среди лугов, издалека видно могилу, обсаженную украинскими плакучими ивами. На могилу люди приносят цветы. Это знак памяти русских людей о погибших за Родину.

В Киеве имя брата тоже не позабыто. В вестибюле университета установлена мемориальная доска с именами студентов и ученых, погибших в войне. Среди них есть имя: А. А. Павленко. Это мой брат».