Текст книги "Кавказская война. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг."

Утром 16 сентября в лагерь прибыла, наконец, осадная артиллерия. Весь день провозились с укладыванием пушек на станки и лафеты, а как только смерклось, весь гвардейский полк, батальон ширванцев, батальон крымцев и две роты саперов, с шестью орудиями, под начальством графа Сухтелена, без шума прошли сады и заложили за ними, по указанию Пущина, брешь-батарею. Еще ночь – и на этой батарее было уже установлено двадцать осадных орудий; особая батарейка для четырех мортир выдвинута была еще вперед и приготовилась действовать по крепости навесными выстрелами.

И вот, с рассветом 18 сентября, загрохотала осадная артиллерия. Персияне услыхали впервые залпы этих громадных чудовищ, от рева которых тряслась земля, сыпались верхушки башен в глубокий ров, и крепость представлялась окутанной дымом. Непрочные азиатские строения с шумом и рокотом рушились, хороня под развалинами своими несчастных жителей, искавших в них убежища. Особенное впечатление производила бомбардировка ночью, когда на темном небе зловещими огненными точками вспыхивали гранаты и бомбы, вносившие смерть и опустошение в самые дома обывателей.

Крепостные орудия мало-помалу замолкали, и лишь одна левая башня косвенными выстрелами еще удачно разбивала амбразуры русских батарей и мешала стрельбе. Против этой башни поставили ночью четыре орудия, под командой капитана Чернивецкого, перед тем отвлекавшего неустанной стрельбой внимание неприятеля от осадных работ, приблизившихся к крепостной стене уже на восемьдесят саженей. Когда стало светать, Чернивецкий разглядел дуло, торчавшее из амбразуры той башни, которая весь день боролась одна со всей брешь-батареей, и приказал навести на него все четыре орудия. Грянул залп,– персидская пушка рухнула.

19 числа осадная артиллерия гремела беспрерывно. Неприятельские орудия, одно за другим, были окончательно сбиты. Средняя четырехугольная башня, возвышавшаяся над крепостными воротами, рухнула; куртина возле нее вполовину обвалилась и близка была к совершенному падению; в стенах повсюду образовались огромные проломы, и ядра, пронизывая город, опустошали целые улицы. Легкие орудия, всего в восьмидесяти саженях, обстреливали другие башни и зубцы стен так успешно, что скоро ни один неприятельский солдат не смел на них показаться. Возможность дальнейшей защиты была очевидна. И вот, 19 сентября, в пять часов пополудни, над крепостью развилось белое знамя. Явился парламентер с письмом от Гассана, в котором славный наездник просил перемирия на три дня и дозволения гарнизону отступить с оружием в руках.

“Скажи Гассан-хану,– отвечал Паскевич парламентеру,– что если он не сдастся в двадцать четыре часа безусловно, то будет со всем своим гарнизоном на штыках моих гренадеров”.

Русские батареи участили огонь. Часу в восьмом вечера в траншеях случилось одно в сущности незначительное обстоятельство, внесшее, однако, на момент смятение в ряды осаждавших, но в то же время и послужившее поводом к развязке осады крепости. Дело в том, что палительная трубка осадного единорога, необычайно далеко отброшенная при одном выстреле, упала в пороховой погребок, помещавшийся в самой траншее, и произвела страшный взрыв. Погребок взлетел на воздух, похоронив под развалинами своими трех офицеров и двух рядовых. Густой столб черного дыма закутал траншеи; поднялась суматоха... А Гассан-хан ловко воспользовался этим моментом и со всем гарнизоном бежал из крепости, в то время как в русском лагере об этом и не догадывались. В полуразрушенной траншее восстановили порядок, и вновь началась пальба, когда в ней уже не представлялось ни малейшей надобности, а нужно было только идти в крепость с одной стороны и преследовать Гассан-хана – с другой.

Хватились, однако, еще не слишком поздно, чему помог кто-то из жителей города, старавшийся дать знать о бегстве Гассан-хана криком с крепостной стены, с очевидной для себя опасностью от русских выстрелов.

Чернивецкий рассказывает в своих записках, что он сидел в траншее с генералом Трузсоном и мирно беседовал о бесполезности конгревовых ракет, как вдруг со стен крепости кто-то закричал весьма явственно: “Солдат иди! Сардарь бежал!” Все вскочили с места. И в лагере уже шла тревога. Конница поскакала в преследование, два батальона, ширванский и карабинерный, бегом прошли за ней на Эриванскую дорогу. Кто-то прискакал в траншею с приказанием, чтобы и Чернивецкий с двумя орудиями как можно поспешнее присоединился к пехоте. Но пока орудия запрягали, колонна уже скрылась из виду, и Чернивецкому пришлось догонять ее марш-маршем. Проезжая мимо крепости, он видел массы армян, распевавших на улицах свои молитвы,– верный знак, что в крепости не оставалось уже ни одного персидского сарбаза. Сначала орудия шли как будто по настоящей дороге. На каждом шагу встречались разбросанные трупы персиян; в некоторых замечались еще признаки жизни, и около них увивались сотни грузин и татар, мародерничавших по полю. Но чем дальше, тем трупов попадалось меньше, и скоро исчезли даже признаки движения войска. Проводник попался на плохой лошаденке и не успевал скакать за орудиями, а ночь была мрачная, темная, положиться на собственное знание местности было нельзя. Отряда между тем нигде не было видно. Чернивецкий приказал наконец остановиться и стал вслушиваться... Гул скачущей колонны и крики, едва доносившиеся издали, ясно указывали, что кавалерия настигла неприятеля и рубит его, влево около горы; но это было очень далеко, и прийти туда ранее утра было невозможно.

Скоро оказалось, что проводник сбился с дороги; кругом была местность незнакомая. Попадались канавы, рытвины, можно было ежеминутно наткнуться на какую-нибудь блуждавшую шайку рассеявшихся персиян, а прикрытия никакого, и ночь – зги не видно. Была одна очень опасная минута. В темноте внезапно показалась какая-то конная толпа, двигавшаяся прямо на орудия. Один Линейный казак, случайно присоединившийся к батарее Чернивецкого, выехал к ней навстречу. Но было очень темно, и разобрать русские ли это или персияне – было нельзя. Линеец остановился и окликнул издали: “Кто едет?” Ему отвечали: “Казаки!” Выговор, однако был не казацкий. “Казаки, стой! Какого полка?” – продолжал допрашивать линеец. Молчание. Он повторил вопрос. “Казачьих полков!” – вдруг резко крикнул кто-то. Линеец повернул коня и поскакал назад.

“Ваше благородие, это кизильбаши; их человек сорок, они уж выдернули шашки”.

К счастью, ни Чернивецкий, ни его солдаты не растерялись. Они стали кричать “Ура! В ружье, казаков сюда!” Персияне остановились и стали всматриваться. Одно орудие между тем снялось с передков, и вдруг, в непроглядном мраке, грянул выстрел. Ядро просвистало в воздухе,– и персияне моментально исчезли.

На гул пушечного выстрела между тем прискакала целая сотня казаков. Оказалось, что пехота находилась отсюда всего в двух-трех верстах и, слыша выстрел, послала их узнать, в чем дело. Казаки провели орудия к тому отряду, к которому они шли.

А между тем, пока Чернивецкий блуждал по полям, в русском стане происходило следующее.

Едва раздался крик “сардарь бежал”, как карабинерный полк, занимавший в тот день траншеи, быстро двинулся к крепости. Первая карабинерная рота, капитана Золотарева, имея во главе генерал-майора Остен-Сакена и командира полка Фридерикса, смело прошла через ров и, поднявшись на бруствер, вступила в город. Тут она убедилась, что гарнизона в нем уже действительно не было. Из главного лагеря между тем также посланы были войска, чтобы преследовать сардаря. Пехота шла напрямик, по полям, усеянным на всем протяжении огромными каменьями; конница скакала в обход, стараясь захватить в свои руки дороги к Эривани, к Тавризу и к турецкой границе. Несмотря на темную ночь, нижегородцы, с полковником Раевским, первые настигли бегущих. К ним скоро подоспел Чугуевский уланский полк и затем казаки. Вся конница, под начальством генералов Бенкендорфа, Розена и Шабельского, ударила на колонну, при которой находился и сам Гассан-хан. Что произошло затем в ночной темноте, когда противники, сталкивавшиеся грудь с грудью, не отличая своих от чужих, рубились наобум, описать невозможно. С рассветом русская конница насчитывала до пятисот изрубленных персидских тел и возвратилась в лагерь с двумястами пятьюдесятью пленными. Сам Гассан-хан, однако, успел скрыться, и жители видели его потом блуждающего с сотней всадников в безводном ущелье, вблизи турецкой границы.

Паскевич с главными силами вступил в крепость утром 20 сентября, встреченный армянским духовенством и населением. В крепости взято было тринадцать орудий, большие запасы хлеба, которые были очень кстати для войск, нуждавшихся в провианте, и было освобождено множество русских пленных. Во время осады все они были заперты в крепостной магазин, на крышу которого то и дело падали бомбы и ядра, ежеминутно угрожая смертью заключенным.

Замечательно, однако, что ни одному из них русские выстрелы не нанесли ни малейшего вреда. Когда крепость была занята, пленные немедленно получили свободу. Среди них были и армяне, и грузины, и немцы из разбитой персиянами Екатеринфельдской колонии, и молодые женщины и девушки. В числе других был освобожден тогда четырнадцатилетний мальчик, Спиридон Эсадзе, впоследствии замечательный генерал корпуса жандармов, умерший в 1875 году в Кутаиси. Радость освобожденных понятна вполне только тому, кто испытал всю тяжесть неволи и плена на жестокосердом Востоке. Потери русских были ничтожны.

Сардарь-Абад пал. Дорога к Эривани лежала перед Паскевичем открытой.

XXX. ПОКОРЕНИЕ ЭРИВАНИ

После падения Сардарь-Абада настала очередь Эривани. Обстоятельства войны к осени 1827 года так изменились, что в Петербурге и лично у государя составилось основательное убеждение, что в покорении не Тавриза, а именно Эривани, лежал в тот момент ключ к дальнейшим успехам. Вот что писал граф Акссельроде Паскевичу на его представления по этому поводу: “...Его величество полагает, что действия к Тавризу могли быть предприняты без предварительного занятия Эривани в весенней кампании, как предполагалось; но при нынешних же обстоятельствах каждое движение к Тавризу должно быть последствием овладения Эриванью”.

Действительно, политические дела в Европе складывались тогда так, что вероятность войны России с Турцией росла с каждым днем. А случись эта война, Кавказскому корпусу предстояли бы одновременные действия в Азербайджане и Карском пашалыке; тогда Эривань и Аббас-Абад должны были бы служить осью для военных операций его, и в обеих этих крепостях необходимо было собрать значительные запасы провианта и фуража, чтобы не испытывать затруднений в движениях слишком большими подвижными магазинами.

В то же время, оставить в блокаде Эривань и идти в Тавриз – значило растянуть операционную линию на огромное расстояние и, в случае неудачи главных ли сил под Тавризом или осадного корпуса под Эриванью, очутиться в трудном и даже опасном положении. Неприятель, действуя на пространстве между Тавризом и Эриванью, мог перерезать коммуникацию и этим вынудить русских отступать не по операционной линии, а к стороне Карабага, куда-нибудь на Мигри, Асландуз или Худоперинский мост. Тогда Нахичевань легко попала бы в руки неприятеля и все плоды целой кампании были бы потеряны. И если такой исход был маловероятен при войне России только с одной Персией, то в случае столкновения с Турцией, которая отвлекла бы большую часть русских сил от театра персидской войны, он представлялся вполне естественным. Все эти доводы были выражены Паскевичу в том предписании, о котором сказано выше, и, таким образом, действия прежде всего против Эривани были предрешены мнением самого государя, хотя мнение это и не было поставлено для Паскевича обязательным.

Взятие Эривани было, впрочем, в тот момент предприятием, уже далеко не представлявшим первоначальных. трудностей. Еще недавно лучший оплот персидского государства, крепость эта уже не обладала той нравственной силой, без которой бесполезны всякие укрепления. По-прежнему стояла она на крутом утесистом берегу быстрой Занги, по-прежнему ее высокие, гордые твердыни, ее бастионы и башни грозно смотрели из-за глубоких, наполненных водой рвов, недоступных для эскалады; но за крепкими стенами уже давно исчез воинственный дух, и мирные жители; населявшие город, с их вечной заботой о насущном хлебе, представляли собой плохое ручательство за упорное сопротивление. Паскевич знал о нравственной слабости Эривани, и еще из-под Сардарь-Абада писал государю: “Конечно, Эрйвань не продержится более нескольких суток”.

Торопясь овладеть этим важным пунктом до начала ненастной осенней погоды, Паскевич 22 сентября уже был со своей армией в Эчмиадзине, а на следующий день весь корпус его двинулся к Эривани и стал на берегу Занги, в двух верстах от города. Нужно сказать, известие о падении Сардарь-Абада окончательно поколебало мужество и эриванского гарнизона, и, вероятно, он решился бы немедленно сдаться без боя. Но когда Паскевич подошел к крепости, в ней уже был все тот же неутомимый Гассан-хан, как-то успевший пробраться в нее с турецкой границы,– и мужество жителей и гарнизона было поднято.

Между тем Паскевичу приходилось вновь считаться с обычным злом, сопровождавшим русских во все продолжение персидской кампании, со страшной болезненностью в войсках. Несмотря на сравнительно благоприятное время года, она вновь сильно развилась в армии. В старом, ермоловском войске было еще значительно меньше больных, и оно смотрело гораздо бодрее, несмотря на то, что на него легли всей тяжестью осадные работы под Аббас-Абадом и Сардарь-Абадом, Джеванбулакский бой и громадные переходы, сделанные под Нахичевань и обратно форсированным маршем. Паскевич опытным глазом видел это и круто изменил свое обращение с кавказскими войсками: “он снял с них опалу”, как выражается один современник,– сделался с ними ласков и приветлив. Но полки, пришедшие из России, страдали ужасно. Замечательно, однако, что легче всех, легче даже коренных кавказских войск, переносил труды похода сводный гвардейский полк. И в то время, как в кавказских полках число больных доходило до восьмисот человек и батальоны выводили в строй по пятьсот-шестьсот штыков, гвардейский полк никогда не имел больных более трехсот человек,– остальные девятьсот были всегда под ружьем. “И под знойным климатом,– писал о них Паскевич великому князю Михаилу Павловичу,– незаметно, что они пришельцы из климата полярного”.

Но возникшие препятствия могли только поселять желание поскорее покончить с крепостью, и Паскевич энергично принялся за дело. После основательной рекогносцировки, 24 сентября, был собран военный совет и решено вести атаку на крепость с ее юго-восточного угла. “Как долго может продолжиться осада?” – спросил Паскевич у Пущина, ставшего тогда уже совершенно необходимым для него. “В Покров день покроем и крепость”,– ответил Пущин.

В ночь на 25 число, еще до начала осадных работ, брошено было в город несколько пробных бомб из-за кургана Муханатдтапа. Утром войска заняли восточный форштадт, и в садах его закипела работа. Полки Кабардинский и тридцать девятый егерский, батальоны Севастопольского и Крымского полков – дружно принялись готовить туры и фашины. И в ночь на 26 число уже устроена была таким образом первая демонтир-батарея на шесть тяжелых орудий, всего в трехстах саженях от восточной стены, на высоком Георгиевском холме, с которого видна почти вся внутренность крепости. Правее ее, в полутораста шагах, за уцелевшим строением форштадта, в садах, прикрытая высокой и твёрдой стеной расположилась другая батарейка на четыре двухпудовые мортиры.

С утра началась канонада. Не успели сделать трех выстрелов с русской демонтир-батареи, как по всей восточной стене Эривани, над пятью огромными башнями ее заклубились облака порохового дыма, и над головами артиллеристов загудели персидские ядра. Неприятель отвечал энергично, но скоро должен был уступить превосходству русской артиллерии; один из первых же снарядов ее попал в главную мечеть и пробил великолепный купол, сделанный с неподражаемым искусством из глазированных синих кирпичей, другой – пробил стену сардарьского дворца и повредил шахский портрет. На суеверных персиян это обстоятельство произвело чрезвычайно дурное впечатление; сам Гассан-хан покинул пышный дворец и переселился в тесную каморку крепостного каземата. Перед закатом солнца тяжелые орудия прекратили пальбу, но соседка, мортирная батарея, продолжала стрелять всю ночь, и бомбы ее, рисуясь высоко в воздухе, яркими метеорами падали и падали в крепость.

Между тем, едва только смерклось, две тысячи рабочих, с ломами, кирками и лопатами, рассыпавшись по обе стороны северо-восточного угла, в ста девяти саженях от рва, начали рыть траншею. Ночи стояли лунные; но на этот раз темные облака заволокли все небо и покровительствовали осаждающим. Когда полный месяц вышел наконец из-за туч и осветил местность,– неприятель открыл жестокий огонь по работавшим. Но молча продолжали свое дело солдаты; молча, с ружьем у ноги, стоял гвардейский батальон, прикрывавший их, ни одним выстрелом не отвечая неприятелю. “И в течение всей осады,– говорит Паскевич,– это хладнокровие в русском войске осталось неизменным”. К утру вся параллель, огибающая юго-восточный угол Эривани, была окончена, а на ее левом фланге появилась другая демонтир-батарея, вооруженная также шестью тяжелыми орудиями и двумя двухпудовыми мортирами.

Теперь, весь день 27 числа, крепость громили уже восемнадцать орудий с двух батарей. Несмотря на то, в урочный час, по захождении солнца, слышно было, как в Эривани на трубах и барабанах играли вечернюю английскую зорю; видно было, как крепостной гарнизон принялся исправлять повреждения, наделанные в стенах русскими снарядами, и затем все затихло в крепости,– не спали только одни часовые, густой цепью расставленные по крепостной стене; их протяжный оклик: “Cap-бас!” – не умолкал до самого света.

Русские работы в эту самую ночь быстро подвигались вперед, и час падения Эривани близился. 28 числа по крепости действовали уже четырнадцать осадных орудий. Это была брешь-батарея, расположенная на правом фланге траншей, всего в расстоянии сто пятьдесят саженей от стены. Со стен Эривани неумолимо также гремел артиллерийский огонь, но к нему в русском лагере относились совершенно равнодушно, он был безвреден. Только раз как-то одна из неприятельских бомб, случайно залетевшая в лагерь, угодила в самый котел, где варилась солдатская каша,– и в нем лопнула. И котел, и каша разбросаны были на далекое расстояние: батальон егерей лишился скромного обеда, но этим все и кончилось,– ни убитых, ни раненых не было.

А крепость испытывала между тем все ужасы бомбардирования. Весь день и всю ночь рев русской артиллерии потрясал эриванские стены, то и дело затмевавшиеся густыми облаками собственной пыли; с треском и гулом, большими каменными глыбами валились обломки на дно крепостного рва, засыпая его; амбразуры были разрушены, орудия подбиты. Огонь с крепости слабел час от часу. Восемнадцать тысяч жителей, из которых большинство было армян, согнанных насильно в крепость, просили Гассана о сдаче. Просьбы их были напрасны; угрюмый хан угрозами сдерживал их ропот. Тем не менее уныние само, незваное шло в крепость, подрывая ее последние нравственные силы. Вечером 28 сентября там не звучала уже английская зоря, и только слышались унылые монотонные окрики часовых. С этой ночи, для предупреждения такого же прорыва неприятельского гарнизона, какой случился в Сардарь-Абаде, Паскевич приказал занять северный форштадт батальоном пехоты, дивизионом улан и казачьими полками с четырьмя конными орудиями, а на другом берегу Занги составлен был особый отряд из Нижегородского драгунского и двух казачьих полков с четырьмя орудиями, под начальством генерал-майора Шабельского. С этого же дня Паскевич приказал прикомандировать в траншеи, на все время, бессменно, всех офицеров, сосланных на службу в кавказский корпус для наказания, и всех разжалованных из офицеров, чтобы дать им случай отличиться при очевидно близком взятии крепости и заслужить прощение. А в крепости ожидали приступа.

29 числа с раннего утра опять загремела брешь-батарея, и к полудню, под ее жестоким огнем, рухнула восточная угловая башня Эриванской стены, вместе со смежной с ней куртиной. Теперь оставалось только взорвать контр-эскарп, и тогда, заваля им ров, можно бы было уже без помощи штурмовых лестниц, по разрушенным стенам, идти прямо в крепость. Потребовалось, однако же, добыть более точные сведения о глубине и ширине крепостного рва. Между офицерами бросили жребий, и честь исполнить это важное предприятие досталось на долю А. Ф. Багговута, тогда подпоручика лейб-гвардии Московского полка: а впоследствии известного кавалерийского генерала, героя Баш-Кадык-Лара и Кюрюк-Дара. В сопровождении двух солдат под огнем неприятеля он исполнил опасное поручение и, измерив лотом и ширину и глубину рва, возвратился назад только с одним солдатом,– другой был убит во рву наповал осколком бомбы. Паскевич тут же пожаловал Багговуту орден св. Владимира 4-ой степени с бантом.

Нужно сказать, что, щадя осажденных и сознавая, насколько выгоден каждый час более раннего покорения Эривани, Паскевич послал предложение Гассан-хану сдать крепость, под тем условием, что ему, со всем гарнизоном, предоставлен будет свободный выход. Шесть часов давалось ему на размышление. Гассан-хан не отвечал ни слова. Но когда 30 числа утром на Ираклиевой горе поставили новую шестиорудийную батарею, а затем осадные работы довели до третьей параллели, из Эривани, около полудня, приехал парламентер. Гассан-хан соглашался сдаться, но только просил позволения предварительно узнать волю Аббаса-Мирзы, стоявшего верстах в семидесяти, около Хоя. “Без посылки к Аббасу-Мирзе сдаться сейчас же,– отвечал Паскевич,– иначе Гассан узнает силу русских штыков”. Парламентер уехал и более не возвращался. Суровые меры стали неизбежны, несмотря на присутствие в городе христиан-армян.

Когда третья параллель была уже заложена, Пущина позвали к Паскевичу. Он нашел его на брешь-батарее, раздраженно говорившего с инженерным генералом Трузсоном. Увидев Пущина, Паскевич обратился к нему: “Можно ли сегодня ночью короновать гласис?”– “Почему же нельзя, если вы желаете; стоит только дать приказание”,– ответил Пущин. Трузсон на это возразил: “Любопытно видеть, как вы это приведете в исполнение?” – “Он вам покажет, как!” – сказал Паскевич и приказал Пущину сделать все приготовления.

“Трузсон,– рассказывает Пущин,– известный инженер-техник и теоретик, инженер-методист, ни за что не расставался с теорией искусства, которая не допускает коронования гласиса из третьей параллели без приближения к крепости двойной силой, прикрываясь траверзами и мантелетами. Но он упустил из виду, что мы имеем дело с неприятелем, который шесть дней к ряду не делал ни одной вылазки и не препятствовал нашим работам”.

И Пущин приказал подвигаться вперед не тихой, а летучей сапой. Между тем огонь русских батарей был усилен, и гром их смолк только перед вечером, когда Паскевич приказал отправить две тысячи рабочих, чтобы дойти летучей сапой непременно до самого гласиса. Луна, показавшаяся с вечера, теперь закрыта была облаками, и это много способствовало успеху работы. В то время, как солдаты работали, Паскевич стоял на батарее, облокотясь на медную пушку, и смотрел на восток, тревожно следя глазами за набегавшими тучами. Но темные облака задернули все небо и закрывали наших рабочих. Около полуночи, когда летучая сапа подведена была к крепости уже так близко, что можно было приступить к венчанию гласиса, вдруг стены Эривани осветились яркими подсветами, так что не только наши рабочие, но и батарея стали видны как днем, и в тот же момент с крепостных стен открыт был адский пушечный и ружейный огонь. В траншеях ударили отбой. Сводный гвардейский полк, прикрывавший рабочих, стал отходить назад; но Пущин не хотел повиноваться отбою и продолжал работы. Тогда Паскевич послал к нему Багговута с приказанием немедленно отступать. Пущин явился сам и умолял Паскевича не отрывать рабочих, ручаясь головой, что завтра крепость будет взята. “В траншеях много выбито людей”, – возразил ему Паскевич.– “Прикажите людям не показываться из траншей и плацдармов, и потери не будет”, – отвечал Пущин. Паскевич наконец согласился; убедившись в безопасности рабочих, он сел на лошадь и уехал в лагерь.

Между тем позаботились и о том, чтобы заставить замолчать неприятельскую артиллерию, и по освещенным стенам крепости открылась сильная канонада со всех русских батарей. Сорок орудий принялись громить крепость. В эту ночь, о которой с неописанным ужасом долго вспоминали эриванские старожилы, огонь русских батарей продолжался до белого света. Одних бомб брошено было в город более тысячи. Пламя от них и зарево пожаров освещало картину страшного разрушения. Крепость гибла под своими развалинами. Через час она должна была замолчать, скрыть яркие свои огни и спрятаться во мраке темной ночи.

Часа за два от открытия этой страшной канонады, Гассан-хан с некоторыми приближенными к нему чиновниками сделал попытку бежать из крепости. Часть гарнизона вышла и стала приближаться к северному форштадту, стараясь обойти его стороной, чтобы переправиться через Зангу. В этот день северный форштадт занимали две роты тридцать девятого егерского полка, а за ними, на высотах, прилегавших к Занге, были расположены два казачьих полка (Андреева и Сергеева), под общей командой подполковника Красовского, и весь Чугуевский уланский полк, под командой подполковника Ивлича. Наткнувшись на егерей, неприятель поспешно возвратился в крепость. Только одна конная партия, человек в шестьдесят, смело ударила на стрелков и прорвала цепь; но в тылу их она неожиданно встретилась с уланами и казаками. Тогда, окончательно расстроенные, персияне бросились назад, преследуемые и истребляемые. Впоследствии оказалось, что в этой партии и был сам Гассан-хан.

Когда он вернулся в крепость, она вся стояла в огне: ни одно строение не уцелело от разрушительного действия русских снарядов, ни плоские кровли домов, ни купола мечетей,– и многие жители погибли под развалинами своих домов. Смятение в городе было ужасно: женщины и дети с воплем бегали по узким улицам, стараясь укрыться от носившейся за ними смерти... Наконец огромная толпа жителей бросилась к Гассан-хану с требованием, чтобы он сдался. Гассан отвечал им бранью и проклятиями.

Так прошла страшная для Эривани ночь. Наступило утро 1 октября, и жители с ужасом увидели, что русские туры стояли уже на краю самого рва. Отчаяние овладело всеми. Не зная, куда укрыться от летевших снарядов, народ бросился на башни и валы: одни, становясь на колени, махали белыми платками и кричали, что они сдаются; другие спускались в ров и, под градом пуль, перебегали в русские траншеи.

В один из таких моментов, когда жители толпой выставляли на крепостной стене белый платок и махали шапками, полковники Гурко и Шепелев, бывшие в траншеях, с шестью ротами гвардейского полка бросились, по распоряжению дежурного в траншее, генерала Лаптева, через брешь и быстро и решительно заняли юго-восточную башню под огнем неприятеля, еще стрелявшего с южной стороны. В то же время сам генерал Лаптев, с остальными гвардейскими ротами и рабочими от Севастопольского и тридцать девятого егерского полков, подошел к северным воротам, чтобы не дать никому выйти из крепости. Туда же скоро подоспел и генерал Красовский с частью своего отряда. Гордо стояли солдаты над рвом, облокотившись на опущенные к ноге ружья, еще не остывшие от последней перестрелки, и хладнокровно ожидали, пока растворят перед ними ворота, заваленные каменьями и засыпанные землей.. Чтобы ускорить этот момент, Красовский перешел через ров и стал возле самых ворот, сопровождаемый генерал-адъютантом графом Сухтеленом, генерал-майором Лаптевым, двумя адъютантами и опять обер-аудитором Беловым. Огромные, окованные железом ворота были еще заперты; за ними слышался шум, похожий на спор многих голосов. Красовский приказал Белову, хорошо владевшему татарским языком, сказать, чтобы ворота сию же минуту были растворены. Но едва Белов передал приказание генерала,. как из крепости грянул выстрел,– большая медная фальконетная пуля раздробила ему череп. Белов пал мертвый, и выбитый мозг его обрызгал стоявшего рядом Красовского. Но это была уже последняя пуля, пущенная из Эривани, последний выстрел, направленный рукой самого Гассан-хана... Через минуту ворота распахнулись,– и русские войска вошли в крепость. Предполагают, что упорный защитник Эривани намеревался в последний момент взорвать крепость, и с этой целью уже вложил в пороховую башню горящий фитиль. К счастью, поручик лейб-гвардии финляндского полка Лемякин вовремя заметил опасность и, бросившись в погреб, выхватил руками горящий фитиль. Гарнизон положил оружие. Но Гассан-хан, с горстью своих приверженцев, заперся в мечети.

Честь взятия в плен Гассан-хана приписывается обыкновенно графу Сухтелену. Так ставят, дело, по крайней мере, все печатные источники. Но генерал Красовский в своих посмертных записках говорит иначе, и в справедливости его слов едва ли можно сомневаться. Вот что рассказывает он. Когда он вошел с войском в крепость, на вопрос его, обращенный к одному из пленных: где Гассан-хан? – тот вызвался быть провожатым и указал большую мечеть, стоявшую близ ханского дома. Красовский тотчас приказал встретившимся ему двум ротам сводного гвардейского полка следовать за собой и, окружив мечеть, заставил неприятеля угрозой штурма прекратить перестрелку. Затем он один, с небольшой свитой, вошел в мечеть, где находилось больше двухсот персиян,– и этому присутствию духа и отважной решимости его русские только и обязаны тем, что взятие в плен сардаря, известного неукротимым и бешеным характером, обошлось спокойно и без пролития крови. “Оружие с него снято было моими руками,– говорит Красовский,– и тут же передано моему адъютанту барону Врангелю, а тот уже, по моему приказанию, передал его бывшему при Сухтелене свитскому офицеру Чевкину для доставления корпусному командиру. Каким же образом очутилось в донесении, что граф Сухтелен, отыскав Гассан-хана, снял с него оружие,– сего, конечно, литераторы ваши не разгадают...”

Вместе с Гассаном взяты в плен шесть значительных ханов; но коменданта Эривани, Суван-Кули-хана, нигде отыскать не могли. Позже его нашел поручик гвардейского генерального штаба Чевкин (впоследствии министр) спрятавшимся в подземелье; он был переодет, надолго запасся провизией и в своем подземелье выжидал удобного случая для бегства.