Текст книги "Кавказская война. Том 3. Персидская война 1826-1828 гг."

И если, действительно, политическая история Армянского царства представляет преимущественно и почти исключительно факты бессилия перед иноплеменниками, приходившими покорять его, то история христианства в этой стране, напротив, богата доказательствами необыкновенной, упорной стойкости народа в защите своих верований; этой силе религиозного духа он и обязан сохранением своей национальной обособленности. В долгие века подчиненного существования Армения была постоянной мученицей и, веруя в слова Спасителя, что “пройдут и земли, и небо, но не пройдут никогда слова Господни”,– вела упорную, кровавую борьбу с язычеством, магометанством и, наконец, с нетерпимостью Византии.

Вся эпоха зависимости Армении от персов испещрена фактами защиты веры с оружием в руках. Персидские цари неумолимо преследовали в ней христианство, побуждаемые к тому всего более причинами политическими. В своем непреклонном стремлении отнять Армению от Византии и уничтожить в ней греческое влияние они, вечно сомневавшиеся в верности иноверных армян, употребляли все силы к тому, чтобы привлечь к себе нахараров, а в народе ввести огнепоклонство и религиозными узами крепко связать Армению с Персией. Так персидский царь Шапух послал в Армению многочисленное войско, под начальством одного из армянских же нахараров, отступника Меружана, прямо с целью искоренения в ней христианства. Меружан старался уничтожить весь чин христианский, заключал епископов и священников в оковы и отсылал их в персидскую землю, объявлял повеление царя, чтобы никто не учился и не говорил по-гречески, сжигал греческие книги и запрещал переводить их. Царь Шапух II, сомневаясь в покорности армянского царя Аршака, упрекал его за дружбу с греческим императором и говорил: “Я знаю, что вы, армяне, хитрите и обманываете меня; вы любите того, кто исповедует вашу веру, и, сделавшись его единомышленниками, от меня убегаете”. И в чаду подозрительного недоверия Шапух клялся солнцем, водой и огнем, что не оставит в живых ни одного христианина. Эта политика по отношению к Армении была общей для длинного ряда персидских царей с IV и до VII века. Одному из византийских императоров армяне писали: “Мы непоколебимо сохранили веру от жестоких, нечестивых царей персидских, когда они упразднили престол наш, погубили всех нахараров и войско страны нашей, предали мечу мужей и жен и увели в плен множество жителей городов и деревень, оставив висеть над остальными всегда угрожающий меч”... И только уже в позднейшее время один из персидских царей издал указ: “Чтобы каждый оставался в своей вере и чтобы с этих пор никто не смел притеснять армян, так как все они наши подданные и телами нам будут служить, а душами их пусть ведает Тот, Кто души судит...”

Указ этот не надолго, однако, избавил Армению от религиозных преследований. Появились арабы, за ними татары,– и она вновь подверглась опустошительным набегам и вновь пролила потоки крови, защищая веру отцов от фанатизма мусульман.

Не меньше притеснений пришлось вынести армянам и от христианской Византии. Только в самом начале и были дружественные отношения между армянскими царями и византийскими императорами. Тиридат, как говорят, пользовался большой приязнью императора Константина, который, вместе с патриархом, с любовью принял его и св. Григория в Византии. “Два царя и оба архипастыря обязались жить и умереть друг за друга и в знак ненарушимости договора грамоту обмочили в Святые Тайны”. Этот договор лег в основание отношений между Арменией и Византией, и на него постоянно опирались в случаях возникавших недоразумений.

Но вражда не замедлила разъединить два единоверные народа. Армяне, остановившиеся на постановлениях трех первых вселенских соборов и не признававшие остальных, являлись схизмой в глазах константинопольских патриархов и естественно должны были постепенно отчуждаться от них и сами. Византийские императоры думали, что стоит только склонить на свою сторону армянское священство,– и весь народ присоединится к греческой церкви. Но они ошиблись. Некоторые епископы склонялись к признанию всех вселенских соборов, но этим только лишали себя значения в народе и создавали к себе народную ненависть. В XI веке императоры замышляли даже упразднить самый престол армянских католикосов и силой заставить армян принять греческую веру.

Как поступила Византия, показывает письмо армянского католикоса Нерсеса к императору Мануилу, по поводу проектировавшегося соединения церквей армянской и греческой. “Вам следует не грозной царской силой привлекать к себе удалившихся, но христианским смирением,– писал архипастырь.– Не должно повторяться то, что было причиной нашего от вас удаления: разорение церквей, ниспровержение престолов Господних, истребление Христовых знамений, жестокие преследования духовенства и разные клеветы”. Следствия такой политики Византии были весьма невыгодны для самих же греков; армяне, вначале смотревшие на Грецию как на единоверную христианскую державу, помогавшие ей в войнах с Персией и перенесшие столько гонений за свою преданность к ней, в конце концов возненавидели греков и более желали быть подданными турок, чем христианских императоров.

В непрестанной борьбе за свою веру армянскому народу естественно было выучиться считать ничтожными перед ней и жизнь, и имущество, и все остальные интересы общественного и личного существования. Это воззрение армянского народа и создало его духовенству преобладающее положение в стране. Духовная иерархия армянской церкви получила окончательное устройство при патриархе Нерсесе Великом, в IV столетии. Когда епископы константинопольские и иерусалимские начали именоваться патриархами, царь Аршак и нахарары возвели Нерсеса в патриарший сан, и с этих пор армянские патриархи принимают посвящение уже не из Кесарии, но от собора своих епископов В первые времена они выбирались исключительно из рода Григория Просветителя, что облекло их ореолом святости; и прекращение этого рода впоследствии – считалось причиной всех несчастий Армении. Не все католикосы оставили равную память в истории армянской церкви, но все одинаково служили выразителями внутренней духовной жизни своего народа. Выходя из недр его и охраняя его интересы, католикосы естественно приобретали в стране все большее и большее влияние. И между тем как светская власть посреди беспрестанных политических бурь падала, переходя из рук Аршакуни к Сассанидам, от Сассанидов к византийцам, а нахарары отступничеством или насилием старались ее вырвать друг у друга,– церковное управление казалось основанным на незыблемом начале. Двор католикоса стал отличаться внешними знаками величия и пышностью. По свидетельству одного из историков, “двенадцать епископов и четыре вардапета (ученые монахи), шестьдесят евреев из иноков и пятьсот мирян” были всегда в доме патриарха. Престол патриарший был не беднее царского. Страна покрывалась монастырями, готовыми исполнять повеления католикосов; каждый из этих монастырей, привлекая толпы богомольцев, сделался средоточением целого округа. Светская власть должна была селиться о бок с духовной, и, при шаткости первой, резко выставлялась наружу незыблемость последней. Таким образом Армения, бессильная против бурь политических, создала себе крепкое орудие для ограждения религиозных притязаний Византии и Рима. Католикос является независимым главой особой церкви, и эта самостоятельность ее составляет духовную связь, поныне делающую из армян, рассеянных по разным странам, один народ.

Религиозная жизнь наложила свой яркий колорит на все представления народа. Мертвая природа ожила перед умственными очами в образах, которые ему дало священное писание. Арарат в своей серебряной раздвоенной тиаре, вероятно, бывшей некогда огнедышащей горой, по легендарным сказаниям армян был тем пламенным мечом архангела, который возбранял Адаму и его потомству вход в потерянный рай. Всемирный потоп потушил огненный меч и разрушил Эдем, но именно потому-то Ной и должен был пристать к Арарату, чтобы род человеческий вторично начал свое существование у ворот рая.

Величавыми преданиями окружались святые места армянской земли. Эчмиадзин, столица католикосов, в которой в старину считалось обязательным для каждого армянина побывать хоть один раз в жизни, сияет в ореоле отдаленной крепости. На том месте, где стоял некогда царственный Вагаршапат, стоит теперь Эчмиадзин, а вблизи его другие три монастыря, Гаяны, Римсимы и Шагокат, на тех самых местах, где возникли столпы в видении св. Григория. Эчмиадзинская церковь, построенная крестообразно из красного порфира, в течение длинного ряда веков сохранила и до сих пор общий характер и размеры, данные видением. Все здесь говорит о тех временах, когда в стране появился впервые свет истинной веры.

В Эчмиадзине хранятся величайшие святыни Армянской церкви: десница св. Григория, которой рукополагаются и поныне преемники его, католикосы, голова блаженной Рапсимы и руки апостола Фаддея, сына св. Григория, Аристагеса и родственника его св. Иакова. По древнему армянскому обычаю священные предметы эти вложены в особые серебряные изваяния, чтобы благословлять ими народ как бы руками самих святителей. Тут же показывают и небольшой кусочек дерева от Ноева ковчега, добытый, по местным преданиям, св. Иаковом.

Богатый серебряный киот, с вычеканенными на нем иконами, хранит священное для каждого христианина копье, которым был прободен на кресте Спаситель. Копье, обагрившееся кровью Христа, сделано из простого черного железа, с довольно широким лезвием; внизу лезвия – полукруг; боковые крылья обломаны, и из них сделан крест, прибитый гвоздями над полукругом; на нижнем конце – рельефные фигуры ангелов. Украшения эти появились уже после того, как оно послужило исполнению пророчества, а предание утверждает, что крест и гвозди на копье вбиты рукой апостола Фаддея, принесшего его в дар царю Авгару, после вознесения Спасителя. Прежде, по свидетельству старых людей, вместе с копьем хранился в Эчмиадзине и один из гвоздей, которым был пригвожден Спаситель к кресту. Теперь его уже нет.

Тифлисским жителям памятно чудо, совершенное над их городом в страшную чуму 1813 года. Объятое ужасом население послало в Эчмиадзин почетную депутацию за святым копьем, которому издавна приписывалась таинственная сила – отвращать губительные поветрия. Медики восстали тогда против этого, говоря, что при лобзании святыни всем народом еще более распространится страшная язва. Генерал Ртищев, управлявший в то время Грузией, стал на сторону народа, и копье было встречено за городом духовенством и всем населением. И старые, и малые, и хворые, и немощные спешили с верой приложиться к святыне. Мор прекратился. Такое же явление повторилось позднее, уже при Паскевиче, во время его турецкого похода 1829 года. Чума появилась в войсках в Баязете; но едва, по приказанию Паскевича, святое копье было принесено туда из Эчмиадзина,– чума прекратилась.

Основание другого священного монастыря армян, на озере Гокче, предания относят также к началу христианства в Армении. Они говорят, что тамошний храм во имя Св. Воскресения Христова основан Просветителем Григорием в 305 году. Соорудив храм, св. Григорий сказал: “Са-э-ван”, что значит “То – монастырь”, и название это, после стольких столетий, дошло до нас под именем Севанг. Теперь храм этот разрушен; но близ развалин его поныне лежит каменный крест, освященный, как гласит предание, руками Великого Просветителя.

После св. Григория скоро явились на острове еще три храма, сооруженные из тесаного камня. Построение двух из них приписывается некой царице Марии. Предание, сохранившееся у пустынников севангских, утверждает, что царица получила завещание от супруга своего построить в разных местах Армении сорок церквей. Построив тридцать восемь, благочестивая царица пожелала прибыть на остров Севанг, чтобы основать там остальные две церкви. Настоятель пустыни, св. Маштоц, известил царицу, что он не может позволить ей вступить на остров, потому что, по правилам монастыря, женщина не должна переступать за его ограду. После долгих просьб Марии настоятель послал к ней одного из иноков сказать: “Молись Богу, чтобы получить то, что желаешь”, и сам он на коленях молился целую ночь, прося Бога, чтобы небесным видением дано ему .было знать, можно ли царице вступить на остров. В одно и то же время и царице на берегу озера, и настоятелю в монастыре было одно и то же видение. Разверзлось небо, и на остров медленно нисшел яркий свет, окруженный двенадцатью апостолами, которые сказали св. Маштоцу: “Здесь постройте церковь во имя наше”,– и опять поднялись на небо. На следующее утро царица вступила на остров, где у ворот монастырских встретил ее настоятель. Они и основали два храма, во имя св. Апостолов и Богоматери. Событие это относят к концу девятого века. Севангские пустынники и некоторые из армянских писателей утверждают, что царица Мария, оставив мир, остриглась в монахини и провела на острове Гокче последние дни своей жизни. Гробницу ее указывают к северо-востоку от главного храма монастыря. На надгробном камне есть надпись, но разобрать ее нельзя, так как она заросла мхом.

Армения – страна развалин. Но и в этих развалинах веет все тот же дух религиозных преданий. Одно из них, относящееся к св. Иакову, прибавляет лишнюю мистическую черту к вечно таинственному Арарату” Св. Иаков, родственник Великого Григория, принадлежит к замечательнейшим подвижникам Армении, и нетленная рука его, как сказано выше, хранится в Эчмиадзине.

Местная легенда рассказывает, что св. Иаков, проводивший подвижническую жизнь в ущельях Арарата, был мучим желанием увидеть Ноев ковчег. Несколько раз пытался он войти на вершину Арарата. Но каждый раз, как исполнение заветной мечты казалось уже близко, сон овладевал им и неведомая сила сносила его обратно к подножью горы, Иаков не хотел, однако же, оставить своего намерения. И вот однажды, в сонном видении, явился ему ангел и запретил всходить на гору, а в вознаграждение трудов вручил ему кусок дерева от Ноева ковчега. Иаков принес его в дар Эчмиадзину, а на месте видения построен был впоследствии монастырь во имя св. Иакова. Ниже монастыря раскинулось цветущее армянское селение Ахуры, еще ниже – обширные сады и виноградники.

Не лишнее сказать, что монастырь и деревню постигла страшная участь уже в наше время, в роковой вечер 20 июня 1840 года. В тихую и ясную погоду вдруг загрохотал подземный гром,– и, с первым ударом землетрясения, с утесистых склонов Большого Арарата отторглись целые скалы вместе с вековыми снегами, которые, низвергнув с высоты нескольких тысяч футов, мгновенно завалили ущелья, и на протяжении нескольких верст изгладили всякие следы жизни. Под страшным обвалом исчезли навсегда с лица земли и монастырь св. Иакова, и селение Ахуры с его роскошными плантациями, садами и виноградниками. Все население мгновенно погибло, и не осталось ни одного очевидца, который мог бы передать подробности ужасной катастрофы. Уцелело только одно старое кладбище. Множество старинных камней с едва видными полуистертыми от времени надписями, поросшие мхом, доказывают, как велико и древне было население Ахур. И вот жилища живых внезапно превращаются в мертвое кладбище, а мертвое кладбище остается живым свидетелем и памятником исчезнувшего навеки селения.

Рассказывают, что во время катастрофы одна молодая женщина молилась на могиле недавно умершего мужа. Когда началась катастрофа, испуг поверг ее в обморок; она спаслась вместе с кладбищем, но ничего не могла рассказать о том, что происходило в погибших Ахурах.

Два казака, случайно бывшие к Ахурах, при первом ударе вскочили на коней, и что было духа пустились скакать на пост. Там застали они своих товарищей, объятых неописанным ужасом. Между тем черная ночь спустилась на окрестность, а на утро казаки, отправившись к подножью Арарата, увидели на месте Ахур только громады скал, снега и льда. Страшные подземные удары еще повторялись, и казаки не решились подъехать к развалинам. Да они хорошо и сделали: обрушившиеся льдины быстро таяли, и вдруг – вся эта масса, висевшая над долиной Аракса, опять ринулась вниз, пронеслась в течение двух минут двадцать верст до речки Кара-су и там почти, совершенно исчезла, превратившись в опустошительные потоки густой клокочущей грязи.

Царственный город Ани, столица Багратидов, своими развалинами, быть может, еще более, чем все уцелевшие поныне города и деревни, свидетельствует о старых временах религиозной жизни и деятельности Армении. Армянские предания говорят, что Ани сначала подверглась нашествиям монголов и турок, а опустошительное землетрясение в начале XIV века довершило начатое ими дело разрушения.

С того времени она не поднималась больше из своих развалин. Турецкое и армянское суеверие охраняет ее остатки от конечного истребления. Народ верит, что Божий гнев тяготеет над разоренным городом; кто возьмет его камни и построит себе, из них жилище,– болезнь и скорбь, будто бы водворятся в доме и не выйдут, пока не возьмут определенного числа жертв. В кучах камней, поросших травой, таятся лишь змеи, да бедная деревушка, лепящаяся к этим развалинам, хранит для потомства имя славной столицы. А было время, когда знаменитый город, один из богатейших городов всей передней Азии, носил название города церквей, которых в нем, по свидетельству некоторых историков, было до тысячи. И в самых развалинах, среди прекрасных каменных зданий, сохранилось и поныне еще до пятисот остатков этих храмов роскошной архитектуры; а на церковных стенах уцелели даже образа, дающие понятие как о степени развития искусства в древних христианских государствах Востока, так и о костюмах царей, духовенства и вельмож Армении до XIV века.

В числе этих церквей, более или менее сохранившихся, есть одна, которую и турки, и армяне называют “Чабан-Килиса” – церковь пастуха. Она отмечена следующей легендой.

В цветущие времена Ани жил в горах бедный пастух, который только раз в году, в Светлое Христово Воскресение, приходил в город помолиться и поставить свечку в храме Божием. Стар стал пастух-пустынник, и плохо уже служили ему усталые ноги. Накануне одной Пасхи собрался он по обыкновению в великолепный город Ани и шел целую ночь по глухим горным тропинкам. Весенняя ночь была темна, горные тропинки обрывисты. Множество злых духов, удалившихся на этот раз из Ани, привязались к старику и старались помешать ему прийти к началу заутрени. То бросали они ему камни под ноги, то сводили его с дороги в сторону и толкали в какую-нибудь трущобу. Оспаривая каждый свой шаг, пустынник пришел в город поздно, когда уже в церквях пропели “Христос Воскрес”. Все церкви, залитые ярким светом свечей и лампад, от пола до купола, были уже битком набиты народом. Толкнулся пустынник в одну церковь, толкнулся в другую, в третью и десятую,– не дают ему прохода: теснота непролазная всюду, а сил у старика нет, чтобы растолкать толпу. Обходил он все Божьи храмы, и все понапрасну. Не слышал он первой заутрени светлой седьмицы и свечи, по обещанию, не поставил. А обещал что-нибудь Богу в будущем,– есть уже грех, не знаешь, что породит завтрашний день. Сокрушился старец зело; стоит на распутье и плачет. Валит народ из церквей: одни на колесницах, другие на конях, большинство пешком; юноши в галунах, красные девы в парче и ожерельях. Все видят бедного пастуха, видят рубища, седины, слезы – и, проходят мимо. Ни одной души не тронули слезы, седины и рубища. Идет, наконец, епископ с клиром и, видя старца сетующего, вопрошает его приветливо: “О чем плачешь, старче, во всерадостное утро сие?”. Отвечает старец: “Дожил я, отче, до горьких дней: не пустил меня народ в церковь Божию”. Потрясая жезлом, вещал владыко: “Подобает старцам не леностно от одра ночного вставати и ранее младых во храм на молитву поспешати”. Возопил старец: “Не ленился я, отче, нимало: всю ночь с супостатом боролся и хождением пешим подвизался. Но горе мне,– старцу пустынному сущу: оскудела до остатка крепость мышц львиных и борзость ног оленьих. Народ же ныне весьма ожесточился, и нет уж в юношах цветущих призрения к немощи старческой. Пускай же молятся они в своих церквях, а ты, владыко, построй мне, убогому старцу, особую церковь”. Улыбнулся владыко добродушно и вещал мягкой, паче воска, речью: “О, человёче! Множеством златниц и серебренников зиждутся храмы в великом городе Ани; рубищем ли твоим и слезами ли твоими построю тебе особую церковь?”. Поклонился старец до земли и молвил: “Добре вещал еси, отче: но, есть рубище под златом, и есть злато под рубищем. Заутра, прежде нежели тимпан возгласит трижды, многоценное сокровище придет к тебе в кошнице убогой, на хребте онагра пустынного. Возьми сокровище, владыко, и построй старцу убогому церковь”.

Сказал и удалился в горы.

Сколько ярких звезд на голубом небе, столько звонких медных голосов в славном городе Ани огласили на утро тишину рассвета. При третьем ударе тимпана владыко сходит с высокого крыльца палат беломраморных и видит онагра, пьющего воду у Фонтана. На хребте его ветхая кошница, в какую нищие кладут кусок хлеба, поданный им во имя Христово. В той кошнице лежало сокровище тяжкое; три отрока едва могли снять его. Благочестивый епископ окропил золото водой, произнося слова: “если ты от нечистой силы, то превратись в прах и пепел”. Сокровище не превратилось ни в прах, ни в пепел. Тогда призвал владыко зодчих из Византии и соорудил великолепный храм. Не умирает в народе память о бедном пастухе, строителе богатого храма, и зовется этот храм Чабан-Килиса до нынешнего дня.

Чабан-Килиса устояла против землетрясения, постигшего Ани, и уже молот Магомета Второго пробил ее круглый и прекрасный купол.

Как последняя искра под пеплом, долго еще существовал среди развалин Ани монастырь св. Григория. Но богатство его привлекло лезгин,– и они разорили его в половине прошлого столетия.

Недалеко от Ани, на берегу Арпачая, находятся еще развалины – Баш-Шурагеля, в древности Широкована, имевшего, как говорят армянские хроники, сорок верст в окружности. Это был когда-то город, современный Ани, но от прежнего его величия осталась только одна полуразрушенная церковь. Памятники, наиболее переживающие павшую цивилизацию,– это памятники религии. Но местные жители обращаются с ними крайне небрежно, и часто под уцелевшим сводом святого алтаря устраиваются закуты, ночуют животные.

“Печальное и возмущающее душу зрелище! – пишет посетивший одни из подобных развалин.– Невольно зарождается вопрос: зачем пало это величественное здание, в которое уложено столько труда, смысла, царских сокровищ, людских пожертвований? Зачем отдан на разрушение и попрание этот храм, в котором каждый камень посвящен имени Господа и освящен именем Его? Зачем носильщик тяжестей, ишак, ночует на том месте, где преклонялся и молился первосвященник? Конечно, спутники людских скорбей, людские грехи, поглощают нравственное значение храмов, разлагают и превращают вещественный состав их в первобытное, безразличное состояние. “Земля еси и в землю отьидеши”,– вот что говорят эти поруганные развалины”...

И эти слова могут, быть с равным правом отнесены ко всем древним остаткам великой Армении.