Текст книги "Время банкетов"

Мы видели, что начиная с весны 1820 года перед лицом власти, которая совершила явственный крен вправо, столичным и провинциальным либералам пришлось отказаться от тех форм политической деятельности, какими они пользовались прежде, и искать новые. Парламентский путь был, судя по всему, закрыт из‐за роялистского большинства, которое благодаря закону о двойном голосовании должно было еще усилиться ближайшей осенью и в котором число ультрароялистов постоянно увеличивалось. Пресса, по крайней мере на время, вновь подпала под власть цензуры. По этим причинам часть либеральной парижской молодежи решила заняться тайной деятельностью и в союзе с крайне левыми депутатами Лафайетом, Манюэлем и д’Аржансоном готовить государственный переворот. Первой попыткой стал заговор 18 августа 1820 года, раскрытый в последний момент. Тогда для большей надежности несколько юношей основали под покровом не слишком ортодоксальных масонских лож разветвленную тайную организацию по образцу итальянских, а точнее, неаполитанских карбонариев.

Но на подготовку государственного переворота могло отважиться только ограниченное меньшинство решительных борцов: студентов, приказчиков, отставных офицеров и унтер-офицеров, тоскующих по наполеоновской армии; что же касается большинства городского населения, оно для выражения своего отрицательного отношения к реакционной политике правящего режима нуждалось в формах публичных. Поэтому с лета 1820 года начались поиски таких форм – открытых, мирных и по возможности законных, в которых свои политические чувства могли бы выплескивать не только немногочисленные представители цензитарной элиты, но и простые патриоты. Если прибегнуть к словарю социологии общественных движений и использовать понятие, введенное в обиход Чарльзом Тилли, либералы 1820 года изобрели специфический репертуар политического действия, в который входили формы различного происхождения, и одной из них, занимавшей особое место, как раз и был банкет[213]213
  Новаторская статья Чарльза Тилли «Происхождение репертуара современного коллективного действия во Франции и Великобритании» по-прежнему наводит на много полезных размышлений, хотя выдвинутые им тезисы, затем развитые в книге «Несогласная Франция с 1600 года до наших дней» (Tilly Ch. La France conteste de 1600 à nos jours / Traduit de l’américain par E. Diacon. Paris, 1986), нуждаются в уточнениях. См. подробнее в моей книге: Robert V. Les Chemins de la manifestation (1848–1914). Lyon, 1996.


[Закрыть].

Матрицей этого репертуара следует, я думаю, считать события, развернувшиеся в Бретани, а особенно в Бресте, летом 1820 года. Там были пущены в ход все способы привлечения общественного внимания, которые позже, как мы увидим, были использованы на всей территории Франции. Первым из них стало использование в политических целях «кошачьих концертов», устраиваемых под окнами нежелательного приезжего; концерты эти повторялись несколько вечеров подряд до тех пор, пока толпу не удавалось разогнать, а это порой оказывалось делом нелегким: брестская национальная гвардия, судя по всему, проявляла на редкость мало усердия и настойчивости. Брестские либералы опробовали этот прием предыдущей осенью, когда в город прибыла религиозная миссия; под напором местной молодежи священникам пришлось убраться восвояси, а власти даже не вмешались, что произвело некоторый шум[214]214
  См. подробнее: Histoire de Brest / Le Gallo Y. dir. Toulouse, 1976. P. 210–211.


[Закрыть]. Во время приезда в Брест депутата и генерального прокурора Бурдо хорошо одетые молодые люди устроили «кошачий концерт» и ему[215]215
  AN BB 30 238 (реннский генеральный прокурор – министру юстиции, 9 августа 1820 года).


[Закрыть]; однако в дальнейшем эта форма применялась довольно редко. Дело в том, что такие «концерты» легко опускались до грубостей и жертвы воспринимали их как глубоко оскорбительные. Поэтому либералы, даже весьма продвинутые, относились к ним весьма прохладно (в июне 1830 года «Трибуна департаментов» объясняла, что это не что иное, как варварский обычай, распространенный в Центральной и Южной Франции[216]216
  La Tribune des départements. 13.06.1830.


[Закрыть]); либералы стремились оставить о себе и своих сторонниках лестное впечатление, а «кошачьи концерты» ничуть не соответствовали этому светлому образу. Зато серенада – положительный двойник «кошачьего концерта» – пускалась в ход довольно часто.

Серенада – дань почтения выдающейся особе, зачастую местному либеральному депутату или администратору, оставившему по себе добрую память; ее исполняют перед гостиницей или домом, где он остановился, либо перед его собственным жилищем. Для этого довольно всего нескольких музыкантов, часто любителей; порой для этой цели используется оркестр местной национальной гвардии. Очевидно, что те – вполне возможно, совсем немногочисленные – люди, которые берут на себя подготовку серенады, желают превратить приезд депутата в событие, сделать так, чтобы о нем узнали все, а не только избиратели. Звучит музыка, раздаются крики «Виват!», порой виновник торжества обращается с балкона к толпе любопытствующих и сочувствующих, порой на соседних улицах устраивается иллюминация: все в городе должны узнать, что здесь что-то происходит. Завтра, послезавтра на рынке или ярмарке пойдут разговоры и просветят всех тех, кто не читает газет и не в курсе политических новостей. Важно не только мобилизовать избирателей, но также обратиться к общественному мнению, доказать, что депутат пользуется поддержкой всего населения, и тем самым накануне голосования косвенно оказать давление на самых робких, самых нерешительных избирателей, а быть может, даже повлиять на местные власти. Устроители серенады, как правило, не нарушают общественного порядка, а значит, не рискуют подвергнуться судебным преследованиям. А если бы власти попробовали силой прекратить серенаду, это вызвало бы всеобщее возмущение.

Событием совсем иного масштаба стало то, что впервые произошло в Бресте 6 августа 1820 года; казалось, весь город целиком защищает дело оппозиции. Депутату Гийему была устроена торжественная встреча, какой до того удостаивали только членов королевской фамилии. Описывая въезд Гийема – «брестского князя, как его следует отныне величать», генеральный прокурор Бурдо задыхается от гнева: «Воздержусь от любых размышлений по поводу сцен, о которых я только что поведал вашему сиятельству, но полагаю, что в государстве должна существовать только одна власть, а Брест не стал еще независимой республикой». Гийем, депутат с 1818 года, брестский негоциант и судовладелец, бывший председатель торгового суда, однажды уже представлял департамент Финистер, но в период Ста дней, – за что его также ненавидели местные ультрароялисты и уважали патриоты. Поэтому в одном или двух льё от городских ворот его встретил почетный эскорт, составленный из молодых всадников в одинаковых костюмах и нотаблей более зрелого возраста, прибывших в экипажах[217]217
  AN BB 30 238 (письмо генерального прокурора Бурдо от 21 июля 1820 года). Лошадей и экипажи для встречи депутата собрали со всей округи.


[Закрыть]. Дальнейшая цепочка действий многократно повторялась в последующие годы: сначала приветственная речь, затем кортеж – кавалькада – направляется в город и неминуемо привлекает внимание жителей предместий. Затем вся процессия вступает в город (порой проходя под импровизированной триумфальной аркой), провожаемая одобрительными возгласами толпы и взглядами дам с балконов. Как и при встрече монарха, прием не может считаться полным без большого банкета, который устраивают, как правило, назавтра или через день; однако организацию его затрудняет противодействие властей, которые не соглашаются предоставить для этой цели залу ратуши или городского театра. В таком случае приходится искать залу где-нибудь в предместье. Если энтузиазм охватывает все население города, за банкетом следуют большой бал, фейерверк или другие народные развлечения. Наконец, в день отъезда депутата почетный эскорт может вновь собраться, чтобы проводить депутата и проститься с ним на некотором расстоянии от города.

Эти кавалькады, или триумфальные въезды в город, представляют собой форму мирной демонстрации общественного мнения, тем менее известную, что все это происходило не в столице, гораздо более обширной и находящейся под более строгим надзором, а исключительно в провинциальных городах и притом в течение очень короткого отрезка времени: насколько мне известно, не более двенадцати лет[218]218
  Некоторые подобные случаи зафиксированы в начале Июльской монархии; мы к ним вернемся.


[Закрыть]. Остается понять, какую роль играл среди всех этих празднеств банкет и какой именно политический смысл он позволял сообщить восторженному приему депутата от оппозиции. Можно, конечно, ограничиться тем диагнозом, который поставил Бурдо, писавший, что «если это не способ оскорбить правительство самым наглым образом, тогда, признаюсь, я совсем не разбираюсь в жизни», но я полагаю, что анализ нескольких конкретных ситуаций позволит уточнить, каковы были отношения либеральной партии с городскими элитами и населением определенных городов Франции в эту эпоху, которую мы привыкли считать эпохой неудавшихся заговоров.

Генерал Фуа был один из новых независимых депутатов, избранных осенью 1819 года; депутаты эти, возможно, участвовали в банкете в «Радуге» и бесспорно состояли членами Общества друзей свободы печати, но членства этого не афишировали. Фуа, напротив, произвел сенсацию уже своей первой речью в палате; выступая в поддержку некоего отставного капитана, подавшего петицию, он сказал: «Когда здесь произносят слова честь и родина, эхо разносится по всей Франции». Красноречие генерала Фуа отличалось от манеры его коллег немалой резкостью, почти военным тоном, непримиримым патриотизмом, а поскольку вдобавок он во весь голос защищал революционную и имперскую армию, все это принесло ему исключительную популярность в стране. Весной 1820 года он неустанно выступал против пересмотра закона о выборах, а в течение следующей сессии вместе с Манюэлем, представлявшим в палате Вандею, вел ожесточенную войну против роялистов. Однако, в отличие от депутата из Вандеи[220]220
  Который, по свидетельству генерального прокурора Бурдо (AN BB 30 238, Ренн, 29 августа 1821 года), путешествовал в это время «по Вандее и Анжу; в Анже его встретили празднествами и устроили обед на двести персон. В Нанте, где его ждут теперь, готовят ему очень либеральный прием, который власти, кажется, совсем не склонны терпеть. Г-н генерал-лейтенант Деспинуа, как говорят, твердо намерен расстроить планы либералов; не удивлюсь, если дело кончится, как в Бордо, скандалом».


[Закрыть], он, сколько можно судить, никогда не участвовал ни в одном заговоре и не принадлежал к числу карбонариев.

Нетрудно догадаться, что при известии о приезде в Эльзас после завершения парламентской сессии 1821 года генерала Фуа эльзасские либералы не покладая рук принялись готовить ему восторженный прием, резко отличавшийся от той прохладцы, с какой встретили его в Лотарингии, во всяком случае в Меце и Нанси, где он был проездом. Эльзас в ту пору считался оплотом либерализма: большинство депутатов от этого края разделяли либеральные убеждения, между тем в новой палате либералы (в общей сложности около восьми десятков) составляли меньшинство – меньше одной пятой части. Регион значительно пострадал от двойного прохода по его территории армии коалиции, а затем от трехлетнего пребывания оккупационных войск, поначалу сильно отягощавшего местных жителей. Местная буржуазия и по крайней мере часть городских жителей сожалели об ушедшем имперском величии, о тех возможностях, которые Империя предоставляла региональной промышленности, прежде всего мюлузским хлопкопрядильным мануфактурам, и об утраченных административных и военных карьерах.

В Страсбурге в честь генерала Фуа два вечера подряд исполняли серенаду, а третью мэр запретил, ссылаясь на крики «Долой косвенные налоги!», которые якобы слышались из толпы. Это не помешало полутора-двум сотням нотаблей почтить генерала большим банкетом 29 августа, накануне его отъезда в Кольмар. Более двух сотен либералов из департамента Верхний Рейн встретили его в половине льё от городских ворот и торжественно проводили до гостиницы. Но большего они сделать не сумели, среди прочего потому, что лишь только процессия вошла в город, в ответ на восторженные возгласы молодых людей из кортежа раздались крики нескольких сотен ремесленников, которых кюре Мембур собрал на роялистскую контрманифестацию. Наконец, 5 сентября, когда генерал Фуа прибыл в Мюлуз, который роялисты называли «республиканским», появление его превратилось в настоящий триумф[221]221
  Брошюра, сохранившаяся в Национальном архиве, уточняет: «Праздник этот по счастливой случайности пришелся на 5 сентября, годовщину победы свободы над олигархией, победы, которая, впрочем, оказалась эфемерной». 5 сентября 1816 года король распустил «бесподобную палату», показав тем самым свою готовность положить конец Белому террору. Читателю уже известно, что эта счастливая случайность была не совсем случайной.


[Закрыть]: он въехал туда еще более торжественно, чем Вуайе д’Аржансон год назад[222]222
  Leuilliot P. Op. cit. P. 289. О приеме Вуайе д’Аржансона мы знаем только из официальных отчетов, поскольку пресса в то время подвергалась цензуре.


[Закрыть], и его, так же как и предшественника, почтили большим банкетом с последующим балом. «Дабы, – сообщает нам восторженная реляция, опубликованная вскоре, – к удовольствиям этого дня смогли присоединиться и мюлузские дамы, у которых прочие добродетели и прелести, присущие их полу, облагорожены патриотизмом, за банкетом последовал блестящий и многолюдный бал, на котором генерал присутствовал до самого конца. Иллюминированный фасад особняка той гостиницы, где проходил бал, привлек внимание всего местного населения, но вечер, равно как и день, закончился без малейшего беспорядка».

Мы уже упоминали приемы такого типа, в частности беспримерную встречу, устроенную депутату Гийему в Бресте, о которой, впрочем, «Конституционная» отозвалась весьма немногословно. Но жители Мюлуза сделали еще один шаг вперед, поскольку устроить такую встречу депутату, который не представляет в палате данную местность и не имеет никакого отношения к Эльзасу, было поступком неслыханным. Мюлузские либералы с Жаком Кёкленом во главе понимали это так хорошо, что уточняли в своей брошюре: «Тот факт, что он является депутатом от другого департамента, не мог послужить препятствием, напротив, горожанам Мюлуза, как и прочим жителям департамента, это позволило доказать, что в депутате они видят представителя всей Франции, что они не делают различия между французом из Пиренеев и французом с берегов Рейна». Таким образом, банкеты, устроенные в честь генерала Фуа, как и те, какие в то же самое время были организованы в честь Манюэля, служат знаком возникновения общенациональной политической жизни, становления общенациональных партий или по крайней мере общенациональных политических тенденций. На улицах начинают слышаться крики «Да здравствуют депутаты левой!», «Да здравствуют левые!», на что участники кольмарской контрдемонстрации отвечают: «Да здравствуют правые!» На страсбургский банкет не пригласили депутата-монархиста Ренуара де Бюссьера, в результате чего на банкет не пришли и те его собратья, которые приглашение получили.

Что же до политических идей и требований страсбургских и мюлузских граждан, о них совершенно ясное представление дают произнесенные тосты. Ни одного тоста ни за короля, ни за августейшую фамилию, как и следовало ожидать. Но не было и прямых упоминаний Хартии: участники банкета явно полагали, что нация отныне свободна сама определять свои права. В Страсбурге тосты произносят «за генерала Фуа, защитника наших прав, наших конституционных свобод! За левых, за людей неподкупных, за защитников наших свобод!» В Мюлузе первый тост поднимают за генерала Фуа, второй – за отсутствующего Вуайе д’Аржансона, третий – за отсутствующего господина Биньона, четвертый – за господина Кёклена, пятый – за всех депутатов, защищающих общественные свободы, шестой – за граждан департамента, которые украшают празднество своим присутствием, седьмой – за избирателей Верхнего Рейна, восьмой – за армию, и наконец, девятый и последний – за союз наций, наслаждающихся представительным правлением (в тот период к таковым относятся Объединенное королевство, Испания и, как надеются участники банкета, Франция… противостоящие Священному Союзу). Сто пятьдесят сотрапезников в Страсбурге, две сотни сотрапезников в Мюлузе, разумеется, не были все поголовно карбонариями, но если бы бельфорский pronunciamiento[223]223
  Pronunciamiento (исп.) – военный мятеж против правительства. – Примеч. пер.


[Закрыть] хотя бы на первых порах увенчался успехом, они присоединились бы к нему без колебаний.

Гораздо сильнее должен был встревожить правительство банкет, состоявшийся месяцем позже, во вторник 9 марта 1821 года, в Лионе. Между тем, если верить префекту, мероприятие было ничуть не опасным:

Скандальная сцена, случившаяся 9-го числа, имела лишь одно-единственное последствие: особа, ставшая ее предметом, а равно и актеры, опустившиеся до участия в ней, были опозорены и подняты на смех. Право, нельзя было придумать ничего лучшего, чтобы выставить себя на посмешище и окончательно замараться. В этом отношении власти могут поистине поздравить себя с этой резкой выходкой, которая сделала их настолько же более сильными, насколько более смехотворной она сделала партию [разумеется, либеральную][224]224
  AN F7 6719, dossier Corcelles (префект департамента Рона – в Министерство внутренних дел, 29 октября 1821 года).


[Закрыть].

В таком случае непонятно, отчего же местная администрация – судя по ее переписке с Парижем – так сильно встревожилась. Непонятно также, отчего годом раньше местные власти предприняли значительные – и, между прочим, увенчавшиеся успехом – усилия, чтобы вынудить лионских либералов отказаться от организации подобного приема. А поскольку сами либералы, со своей стороны, были весьма удовлетворены тем, как прошел банкет, и даже увековечили его в брошюре («Праздник, устроенный лионцами в честь г-на Корселя») и литографии, следует присмотреться к этому мероприятию повнимательнее[225]225
  Для восстановления контекста полезно обратиться к третьему тому старой «Истории Лиона» (Kleinclausz A. Histoire de Lyon. Marseille, 1978. Т. 3). См. также: Ribe G. L’ opinion publique et la vie politique à Lyon. P. 309–310.


[Закрыть].

В самом деле, в августе предыдущего года префект, граф де Лезе-Марнезия, и начальник лионской полиции выбивались из сил, стремясь отговорить главных лионских либералов от устройства большого приема в честь депутата Корселя.

Кто был этот герой праздника? Клод Тиркюи де Корсель, депутат от департамента Рона, представлял собой политическую фигуру довольно оригинальную, но в эпоху Реставрации не уникальную среди либералов благородного происхождения. Родился он в Глезé, во время Революции эмигрировал и даже сражался в рядах армии Конде; но, вернувшись во Францию в 1799 году, отошел от политики и во время Империи вел жизнь сугубо частную. Из тени он вышел в 1814 году и, по-видимому движимый патриотическим чувством, предложил Ожеро свою помощь в деле защиты Лиона от врагов. Во время Ста дней Корсель сделался полковником лионской национальной гвардии, а затем поплатился за этот нелепый жест двумя годами изгнания. Этих двух лет он Бурбонам так и не простил, а когда в 1819 году его избрали депутатом от департамента Рона, в первой же парламентской речи потребовал возвращения изгнанников, а в 1820 году публично выступил против ограничений индивидуальной свободы, за которые палата проголосовала после убийства герцога Беррийского, и против цензуры. Близкий к Лафайету, Корсель принял участие в заговоре 19 августа 1820 года; осенью 1821 года он и его сын Франсуа были тесно связаны с карбонариями, замышлявшими восстание. Об этом знали не все лионские либералы, но никто из них не сомневался в том, что перед ними непримиримый противник режима.

Лионцы хотели устроить своему депутату прием, который бы ни в чем не уступал приему, устроенному в Мюлузе генералу Фуа. Было решено, что почетный гость въедет в город в коляске через Везские ворота и следом за многочисленной группой всадников, в окружении толпы – как предполагалось, также очень многочисленной – направится к ратуше на площади Терро, в самом сердце города. Именно здесь, в большой зале гостиницы «Север», в его честь будет устроен банкет. А после банкета весь кортеж двинется в сад «Французские горы», расположенный на другом берегу Роны, в квартале Бротто. Там будет пущен фейерверк. Организаторы праздника приняли все возможные предосторожности ради того, чтобы банкет прошел без происшествий и не дал ни малейшего повода для злословия. Банкет был посвящен не только Корселю, человеку вспыльчивому, от которого можно было ждать любой выходки, но и памяти скончавшегося в прошлом году Камиля Жордана, депутата от департамента Эн. Жордан, один из величайших ораторов левой, как выражались в ту пору, был таким же убежденным роялистом, как и последовательным либералом. Отдавая дань его памяти, организаторы банкета рассчитывали привлечь на свою сторону умеренных избирателей и избежать каких бы то ни было крайностей. Место для банкета избрали самое респектабельное и открытое:

Большой обед ‹…› должен был состояться в коммуне Ла-Гийотьер, но по размышлении сотрапезники сочли, что удаленность этого места может подать повод к несправедливым подозрениям и даже снабдить оружием клеветников. Дабы избежать подобных неприятностей, устроители решили, напротив, переместиться под крыло властей и сделать свой праздник открытым для самого придирчивого надзора. ‹…› Подписчики, движимые уважением к порядку, начертали некоторые предварительные установления. Вот главные из них ‹…›: обед будет длиться не более двух часов. Вино будет подаваться одного-единственного сорта. Через каждые двадцать человек будет помещаться комиссар, избранный из старейшин собрания. Тотчас после обеда все отправятся во «Французские горы», где будут устроены обычные забавы и сожжен фейерверк. Если же недоброжелатели захотят воспользоваться этим событием для нарушения порядка, если поблизости раздадутся крики, намеки или оскорбления, участники собрания поспешат предать виновного в руки властей[226]226
  AN F7 6719, dossier Corcelles (письмо от 9 октября 1821 года).


[Закрыть].

Никаких серьезных происшествий не стряслось ни перед, ни после, ни, главное, во время обеда, за исключением того, что, несмотря на конфиденциальные, но настоятельные рекомендации властей, никто не произнес тоста за здоровье короля; бокалы были подняты в память Камиля Жордана, а также за некоего либерального адвоката и за «отважного депутата Корселя». Но мероприятие собрало толпу. Быть может, она была не так велика на въезде в Лион, где почтенного депутата встретила блистательная депутация лионских коммерсантов, а один из горожан увенчал его дубовым венком, но зато вечером в квартале Бротто, где возвели специально по такому случаю триумфальную арку, украшенную транспарантом, прославляющим «верного депутата», людей собралось множество. Несколько тысяч человек теснились на Моранском мосту и в саду «Французские горы», где много раз стреляли из мортирок и был сожжен обещанный фейерверк. Из толпы раздавались крики «Да здравствует независимость, да здравствует свобода, да здравствуют либералы!», а также «Долой знать, долой духовенство!» Часть собравшихся проводила Корселя назад в город, и разошлась толпа лишь к одиннадцати вечера; власти не находили себе места от страха, опасались худшего, едва ли не захвата ратуши.

Впрочем, в конечном счете ничего особенного не произошло, и, как только страх рассеялся, настало время извлекать политические уроки. Однако власти департамента Рона, судя по всему, проявили мудрость и сочли за лучшее ничего не предпринимать. Вначале они подумывали о судебном преследовании брошюры, опубликованной либералами, но затем благоразумно от своего намерения отказались и ограничились гневными речами. Политическая подоплека случившегося могла ускользнуть от министра внутренних дел, если он не знал досконально историю города и не присматривался с особым вниманием к недавним событиям. Во-первых, в отличие от предыдущего года, администрация не смогла отговорить видных лионских либералов от устройства праздника, который неминуемо, точно так же, как мюлузский праздник в честь генерала Фуа, состоявшийся месяцем раньше, или въезд Гийема в Брест два года назад, напоминал почести, воздаваемые монарху или по крайней мере принцу из королевской фамилии. А не преуспела администрация в своих намерениях потому, что лионские либералы и Корсель хотели сообщить своему городу в глазах общественного мнения совсем не тот облик, какой навязал ему месяцем раньше префект: дело в том, что 29 сентября 1821 года власти с большой помпой перенесли в надгробную пирамиду в квартале Бротто, возведенную на месте резни 1793 года, останки г-на де Преси. Официальные почести, воздаваемые роялисту, возглавлявшему военное сопротивление лионцев войскам Конвента, были призваны пробудить в памяти местного населения воспоминания о страшных событиях и настроить в пользу правящей династии; таким образом власти рассчитывали вернуть себе доверие потомков тех буржуа, которые тридцатью годами раньше были гораздо ближе к жирондистам, чем к роялистам.

Однако уловка оказалась очень грубой и вызвала в качестве ответной контрманифестации торжественный прием Корселя. А чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, какое решение примет либеральная лионская буржуазия, если нужно будет сделать окончательный выбор между Старым порядком и Революцией, даже в ее террористической фазе, для банкета в честь либерального депутата и памяти Камиля Жордана была выбрана, как в ярости сообщал министру внутренних дел молодой лионский аристократ, предусмотрительно не назвавший своего имени, дата 7 октября, то есть годовщина вступления в Лион войск Конвента, возглавляемых Дюбуа-Крансе. Лучше тирания Парижа, лучше Республика, чем возвращение к Старому порядку: если в том, что касается «черни», такой выбор был вполне предсказуемым, то подобный же выбор, сделанный крупными лионскими торговцами, тревожил власти куда сильнее.