Текст книги "Время банкетов"

Совершенно очевидно, что дата, на которую назначен банкет, не может считаться незначащей. В самом деле, люди первой трети XIX века отличались обостренной чувствительностью к датам и юбилеям, причем это касалось всех слоев населения. В своем исследовании народных протестов во Франции в 1789–1820 годах Ричард Кобб замечает между прочим, что во время Революции бунты и резня совершались не в любой момент, а в строго определенное время: таким образом, всякому добросовестному полицейскому достаточно было ознакомиться с общенациональным и местным политическим календарем, чтобы заранее быть готовым противостоять тем, кто станет мстить за кровь, пролитую прежде[81]81
  Cobb R. La protestation populaire en France, 1789–1820. Paris, 1975. P. 40–41.


[Закрыть]. Впрочем, и образованные люди придавали датам ничуть не меньшее значение: так, Бордо был для всех современников «городом 12 марта» (подразумевалось 12 марта 1814 года, когда герцог Ангулемский торжественно въехал в порт, жители которого не могли простить Наполеону континентальную блокаду). Следует также напомнить, что по меньшей мере до Второй республики в отсутствие четко определенного главы правительства разные кабинеты обозначались не именами главного министра, но датой назначения того или иного кабинета: кабинет Полиньяка именовался министерством 8 августа (1829 года), кабинет Казимира Перье – министерством 13 марта (1831 года). Что же касается двух последних правительств Июльской монархии, кабинетов Тьера и Гизо, публицисты и историки середины XIX века говорили о них только как о кабинетах 1 марта (1840 года) и 29 октября (того же года).

Поскольку гости, приглашенные на банкет, в эпоху Реставрации были, как мы покажем ниже, сплошь более или менее состоятельные нотабли, то есть люди, в полной мере располагавшие своим временем, собрать их в количестве сотни или полутора сотен человек в любой, не обязательно воскресный день не составляло никакой проблемы. Быть может, тот факт, что 5 февраля 1820 года, годовщина принятия закона Лене, приходилось на субботу, позволил еще нескольким провинциалам прибыть в столицу, чтобы присоединиться к либералам, требующим сохранения этого закона, но состоявшееся на 21 месяц раньше собрание в «Радуге» было, судя по всему, ничуть не менее многочисленным, хотя 4 мая 1818 года пришлось на вторник. Во всяком случае, если верить либеральным газетам, устроителям всех больших банкетов приходилось отказывать многим желающим из‐за недостатка места. Таким образом, как мы надеемся показать на двух примерах, выбор определенной даты зависел не столько от публики, на которую можно было рассчитывать в этот день, сколько от смысла, который вкладывался в эту конкретную дату.

Для начала вернемся к банкету в «Радуге». Почему он состоялся именно 5 мая? Либеральные газеты не говорят об этом ни слова; «Минерва», как мы уже видели, ограничивается тем, что представляет этот банкет как своеобразный ответ на банкет официальный, который несколькими днями раньше муниципальные деятели столицы устроили в честь высокопоставленных роялистских должностных лиц. Между тем этот банкет в самом деле был ответом, но на совсем другую церемонию: как подчеркнул тридцать лет спустя Волабель[82]82
  Vaulabelle A. de. Histoire des deux Restaurations. T. 5. P. 59.


[Закрыть], собрание состоялось «в тот час, когда Людовик XVIII в Тюильри принимал поздравления от всех сословий по случаю четвертой годовщины своего въезда в Париж». С точки зрения организаторов банкета, между Тюильри и «Радугой», между Двором и Городом, между изъявлением почтения королю, который, по мнению «независимых», был обязан восшествием на престол исключительно поддержке иностранных армий, и чествованием депутатов, верных Нации, примирения быть не могло; требовалось сделать выбор.

На примере первого банкета в Гренобле, состоявшегося 6 июля 1818 года, можно еще отчетливее показать, как велики были мобилизационные возможности годовщины и как важно, прежде чем говорить о незначительности даты, изучить местную хронику. Она известна нам из переписки Министерства внутренних дел с властями департамента Изер, в частности с префектом Шоппеном д’Арнувилем[83]83
  AN F 7 6876. Точку зрения местных либералов можно узнать из письма, опубликованного в «Европейском цензоре» (Censeur européen. Т. VIII. P. 402).


[Закрыть]. Префект явно находился в затруднительном положении: ставленник Деказа, он был назначен специально, чтобы изгладить из памяти местных жителей жестокость, с которой двумя годами раньше был подавлен гренобльский заговор, вследствие чего ему приходилось щадить либеральное общественное мнение[84]84
  В мае 1816 года крестьяне из окрестностей Гренобля, предводительствуемые Дидье, попытались захватить город, но потерпели неудачу; процесс, проведенный стремительно, за несколько дней, окончился двадцатью четырьмя смертными приговорами, которые были приведены в исполнение незамедлительно. Сам Дидье, бывший директор правоведческой школы, был схвачен и казнен несколькими неделями позже. Напомним заодно, что Террор 1793 года в Гренобле был довольно мягким: тем сильнее оказалось потрясение гренобльцев в 1816 году.


[Закрыть]. Поэтому в первом своем письме от 1 июля 1818 года он объясняет, что, в противоположность утверждениям ультрароялистов из Дофине, молодые люди, которые взялись за устройство банкета, вовсе не собираются «копировать банкет в „Радуге“» и желают просто-напросто отметить годовщину события сугубо местного: героического сопротивления, оказанного национальной гвардией Гренобля сардинским войскам 6 июля 1815 года. Но, продолжает он, «тем не менее я с сожалением предвижу, что этот сугубо местный праздник даст пищу для толкований тем более прискорбных, что 8 июля – годовщина возвращения Его Королевского Величества в столицу своего королевства, и дух партий, который отравляет все без исключения, не преминет заметить, что либералы торжественно празднуют годовщину сопротивления союзникам короля и тем доказывают, что они вовсе не желали их возвращения». Поэтому он заключает, что, «коль скоро он не имеет ни права, ни возможности» запретить это собрание, а «употребить силу для его разгона значило бы без всякого толку оскорбить его участников», он постарался, впрочем без всякого успеха, оказать давление на устроителей и подписчиков, с тем чтобы, осознав неуместность подобного празднества, они согласились либо вовсе его отменить, либо (что было бы предпочтительнее) перенести его… например, на 8 июля. Пятью днями позже префект Изера счел необходимым проинформировать Париж о дальнейшем развитии дела. Молодые комиссары банкета отказались его отменить; они ответили, что отступить было бы позорно и что это означало бы подтвердить правоту «неумеренных роялистов». «Если мы отменим банкет, говорят эти молодые люди, противники непременно скажут, что власти раскрыли наши намерения и на этом основании принудили нас к отмене; в результате мы предстанем в глазах публики в совершенно ложном свете; мы же хотим умеренностью своего поведения доказать, что намерения наши вовсе не таковы, как утверждают антагонисты». Рассуждение очень тонкое; но префект обходит молчанием (и понятно почему) причину, по которой организаторы так держатся за дату 6 июля и не хотят перенести банкет на 8-е. Не подлежит сомнению, что молодые либералы в самом деле хотели отметить годовщину событий 1815 года, когда гренобльцы под трехцветным знаменем оказали сопротивление сардинцам, на стороне которых выступали также некоторые местные роялисты под белым королевским знаменем. Что же могли предпринять власти? Запретить банкет означало бы подтвердить идею, что роялисты-конституционалисты, так же как и ультрароялисты, желали победы противника. Приходилось смириться, а потому префекту оставалось лишь преуменьшать значение события, утверждать, что это будет совсем не банкет; что его уверили: на обеде «не произойдет ровно ничего, на нем не будет сказано ни одного предосудительного слова», да и тосты не прозвучат, как не прозвучали они в «Радуге» и в Боне. Все же, пишет префект, он счел своим долгом оказать давление на основных подписчиков, с тем чтобы они отказались от участия в обеде, и многие «здравомыслящие люди» так и поступили; некоторые другие отвечали, что не станут требовать назад денег, внесенных по подписке, но на собрание не пойдут: таким образом, можно надеяться, что в банкете примут участие всего несколько десятков человек и никакого резонанса он не вызовет. По правде говоря, и эти надежды тоже не оправдались: конечно, по уверению префекта, банкет прошел «в весьма унылом молчании», но за столом собралось ни много ни мало сто сорок человек[85]85
  Письмо префекта к министру внутренних дел от 7 июля 1818 года: «Но это были не жители Гренобля. За столом присутствовало около полусотни студентов Школы правоведения, которых призвали нарочно по такому случаю, и другие юнцы из города, только что окончившие коллеж. Подписчиков набралось от силы полсотни» (AN F 7 6876). А многих гостей, добавляет префект, вообще привлекла только перспектива поесть на дармовщину.


[Закрыть]. Чтобы не испугать самых робких, утверждали либералы, «никто не стал поднимать тостов за отмену чрезвычайных судов и отдачи под полицейский надзор; тем не менее согласие умов, поддерживающих конституционные принципы, не было ни менее полным, ни менее трогательным, чем три года назад, когда дело шло о защите территории. Этот большой семейный праздник прошел так безукоризненно, что в следующем году мы надеемся собрать общество более многочисленное и воспеть славу и свободу Франции». Что в самом деле и произошло: годовщину 6 июля отмечали в Гренобле каждый год со все возрастающим успехом, и поскольку, несмотря на происки местных властей, этот «банкет федератов»[86]86
  Федератами в период Ста дней называли добровольцев, выступавших против войск антинаполеоновской коалиции. – Примеч. пер.


[Закрыть] в последние годы царствования Людовика XVIII разросся до масштабов настоящего народного празднества, его в конце концов все-таки запретили[87]87
  Во время гренобльского банкета 6 июля 1822 года было продемонстрировано удивительное использование музыки, сведенной к одному ритму, для выражения политического смысла собрания, находящегося под очень строгим надзором: «За столом собралось примерно 550 гостей; никаких песен не пели, никаких тостов не произносили. Однако эти господа семь или восемь раз по сигналу, который подавал один рабочий, а ему это наверняка кто-то приказал, и я непременно выясню, кто именно, принимались хлопать в ладоши, а потом замолкали» (AN F7 6876). Вечером на площади Святого Андрея полсотни молодых людей «повторили то же хлопанье». Полицейский не уточняет, какой именно ритм отбивали собравшиеся, но гости знали это очень хорошо: вероятно, то была либо «Марсельеза», либо «Походная песня» [1794; первоначальное название «Гимн свободе». – Примеч. пер.].


[Закрыть].

Этот мемориальный банкет скандализировал власти начиная с 1818 года. В том же архивном деле мы находим отчеты куда более тревожные, чем доклады префекта департамента Изер, в частности письмо полковника 18-го легиона королевской жандармерии, датированное 19 июля:

Письма, адресованные в разные населенные пункты департамента и прежде всего семьям тех, что 4 мая 1816 года атаковали Гренобль, поскольку за их счет устроители рассчитывают увеличить число гостей, подсказывают, что речь идет не просто о банкете, но скорее о проекте федерации; намеки столь же грубые, сколь и неприличные на все самое святое и самое почтенное были сделаны во время трапезы посредством нарочно подаваемых блюд, и это было замечено всеми без исключения.

Видно, что гнев помешал автору письма высказать свою мысль более ясно; по правде говоря, понять, что привело его в такое негодование, затруднительно. Выходит, что за обедом подавали (нарочно!) такие блюда, которые дали повод к насмешкам над королевским величеством («все самое святое и самое почтенное» – особа короля). Итак, скандальным было само меню банкета, о котором мы ничего не знаем и скорее всего не узнаем.

Что же там могло произойти? Я полагаю, что понять это нам помогут две малозаметные детали одного эпизода из региональной истории, происшедшего незадолго до интересующего нас банкета; речь идет об истории лионской, но патриоты Гренобля находились в тесном контакте с лионскими, точно так же, как и полицейские департаментов Рона и Изер. Белый террор в Лионе начался, как известно, с суда над генералом Мутоном-Дюверне и вынесения ему смертного приговора. Приговора несправедливого, поскольку в вину ему могли быть поставлены лишь действия, совершенные после 31 марта 1815 года, то есть подпадающие под королевскую амнистию, но дело не в этом. Как бы то ни было, сразу после вынесения приговора, 19 июля 1816 года, все площади Лиона покрылись печатными и рукописными афишками со следующим текстом: «Если убьют Мутона, мы выпотрошим свинью»[88]88
  Первая часть фамилия генерала (Mouton) по-французски означает «баран». – Примеч. пер.


[Закрыть]. Через четыре дня генерала расстреляли. После этого прошел слух, что ультрароялисты отметили это «избавление» банкетом с участием дам из высшего общества, и там «гости, для довершения этой пародии на обычные пиры, потребовали, чтобы им подали баранью печень, и тотчас вонзили в нее ножи»[89]89
  Эти анекдоты приведены в книге Ж. Ри´ба (Ribe G. L’opinion publique et la vie politique à Lyon pendant les premières années de la seconde Restauration. La réaction ultra et l’espérience constitutionnelle, 17 juillet 1815 – 9 janvier 1822. Paris, 1957. P. 232–233), который почерпнул их из биографии Мутона-Дюверне, опубликованной в Гренобле в 1844 году. Но второй из них содержится уже в номере «Минервы» от октября 1819 года (La Minerve française. Т. VII. P. 478), с той лишь разницей, что вместо печени назван мозг; журналист «Минервы» прибавляет: «Если это правда, 1816 год ничем не уступает 1793‐му».


[Закрыть]. Проверить подлинность этого анекдота невозможно, но, судя по нему, народные умонастроения не слишком сильно изменились со времен Революции, когда, как показал Ричард Кобб, фантазм политического каннибализма в той или иной степени присутствовал во всех головах, а в некоторых крайних случаях мог и воплощаться в более или менее ритуальных действиях. Так вот, реакция жандармского полковника, равно как и присутствие ужасной истории про баранью печень на страницах «Минервы», доказывают, что подобный язык понимали и даже использовали не только простолюдины, а это позволяет нам выдвинуть гипотезу по поводу тех намеков, «столь же грубых, сколь и неприличных», какие были сделаны на гренобльском банкете. Чтобы поставить в вину либералам политический каннибализм, пусть даже чисто символический, роялистам было достаточно, например, иметь сведения, что на банкете были поданы свиное жаркое и картофель[90]90
  Похожий анекдот см. в старой статье: Desternes L., Galland G. La réaction royaliste en Touraine (1816) d’après P.-L. Courier // La Révolution française. 1903. T. I. P. 69). Пансионеры женщины по фамилии Бутифер были заподозрены в том, что они «за столом пустили по рукам портрет нашего короля в виде поросенка и кормили его одной лишь картошкой».


[Закрыть]. Ибо свинья, которую многие лионцы хотели бы выпотрошить в отместку за смерть Мутона, а равно и человек, который, как считалось, во время своего вынужденного пребывания в Англии пристрастился к картошке, отвратительной пище с точки зрения многих французов, – это был, конечно, король Людовик XVIII.

Тысяча тех мятежников, которые населяют землю Франции и плетут заговоры ради сохранения основополагающих государственных установлений, тех революционеров, которые мечтают лишь о том, чтобы Франция наконец зажила спокойно под сенью законов, мира и свободы, собрались сегодня, 5 февраля, дабы отпраздновать на патриотическом банкете годовщину закона о выборах[91]91
  Le Constitutionnel. 6.02.1820.


[Закрыть].

До банкета в «Бургундском винограднике» следы в историографии оставили два банкета; первый – уже описанный банкет в «Радуге»; что же касается второго, он прошел в заведении на улице Горы Фавор и, несмотря на общее сходство с той моделью политического банкета по подписке, которая наметилась в 1818 году в Париже и в департаментах, отличался от нее некоторыми весьма существенными чертами[92]92
  Как ни странно, Волабель не говорит о нем ни слова. Но Дювержье де Оран в своей «Истории парламентского правления» посвящает ему несколько строк (Duvergier de Hauranne P. Histoire du gouvernement parlementaire. T. 5. P. 363). Да и вообще о нем упоминают все авторы историй Реставрации.


[Закрыть].

Этот банкет, состоявшийся за неделю до убийства герцога Беррийского, стал последним из больших молчаливых банкетов эпохи Реставрации. «Частные разговоры велись негромко, а публично не было произнесено ни слова». Поэтому полиция сделала вид, что не принимает это мероприятие всерьез: «Замечательным на этом банкете был только сам банкет, его мотив и умеренность, которую при таком многолюдстве можно считать показной». А также: «Пренебрежение по отношению к этим людям, которые лезут из кожи вон, чтобы показаться важными персонами и чтобы на них обратили внимание, было самым мудрым, что могла предпринять власть»[93]93
  AN F7 3874 (парижский бюллетень за 5, 6 и 7 февраля 1820 года).


[Закрыть]. Однако, хотя полиция отказалась предоставить в распоряжение организаторов банкета хотя бы нескольких полицейских, тайно были приняты все меры, чтобы «подавить любой беспорядок в случае, если участники этого собрания выйдут за рамки умеренности».

Между тем политический смысл собрания был совершенно ясен. Мы не знаем в точности, кто и как организовал этот банкет, но либеральные газеты объявили о нем заранее, да и выбранная дата говорила сама за себя. 5 февраля была третья годовщина принятия палатой закона Лене о выборах, и собраться в этот день означало публично и персонально высказаться в поддержку этого закона, в котором либералы видели гарантию просвещенного национального представительства, независимого от давления власти, о чем свидетельствовали повторяющиеся успехи либералов на выборах. С осени 1819 года, когда произошло «скандальное» избрание в Гренобле «цареубийцы» Грегуара, власти не скрывали своего желания изменить этот закон, который казался излишне демократичным и предоставлял слишком большие полномочия разбогатевшим коммерсантам и промышленникам. Чтобы сохранить закон в неприкосновенности, либералы начали обширную кампанию петиций во всех департаментах и за несколько недель собрали десятки тысяч подписей больше чем в половине из них; подписи под петицией ставили не только избиратели, но и те, кто не имел права голоса. Однако вождям либералов, по-видимому, показалось необходимым сопроводить эти петиции (о которых всегда можно было сказать, что они подписаны в той или иной мере под давлением общественного мнения) публичными демонстрациями приверженности общества к закону Лене. Несколько банкетов такого рода состоялось в Эльзасе[94]94
  «В годовщину принятия закона о выборах, пишет „Эльзасский патриот“, в Страсбурге состоялось несколько банкетов, в которых участвовали по большей части избиратели. Единственный тост, на них произнесенный, и притом не один раз, был „За закон о выборах!“» (La Renommée. 13.02.1820).


[Закрыть], но главным должен был, конечно, стать банкет в Париже.

Для петиций (а право подавать таковые Хартия предоставляла всем французским гражданам) очень важным считалось число подписей: ведь чем больше людей присоединились к петиции, тем больше оснований считать, что она отвечает чаяниям большинства, а в данном случае – всей нации. Понятно, что устроители парижского банкета мечтали собрать большое число граждан. Главная проблема заключалась в том, как найти достаточно просторное помещение; это было нелегко, особенно в феврале. Если верить «Газете прений», впрочем откровенно враждебной по отношению к участникам банкета, организаторы сначала хотели снять новый конный цирк Франкони, который мог вместить полторы тысячи человек, но «поскольку господа Франкони отказались уступить свою конюшню, пришлось искать другое помещение и уменьшить число друзей с полутора тысяч до восьми сотен». В конце концов остановились на бывшем здании цирка на улице Горы Фавор; оно было чуть менее просторным, но собрание все равно вышло очень многолюдным. По разным данным, гостей было от восьми сотен до тысячи, и даже полиция называла цифру в 960 участников: так много народу на банкете не собиралось никогда, и до Июльской революции это число не удалось превзойти никому[95]95
  А до тысячи человек число участников банкета дошло, по-видимому, только однажды – в июне 1822 года в саду Божона (Le Constitutionnel. 29.06.1822).


[Закрыть].

Кто были эти участники? «Тысяча голодранцев», по словам ультрароялистской прессы. На что «Конституционная» возражала, что, по подсчетам организаторов, у этой тысячи человек имелось собственности в общей сложности на двести с лишним миллионов! У нас чересчур мало данных, чтобы утверждать что-то наверняка, но можно предположить, что нет особого противоречия между наблюдениями полицейских, которые отметили, что помимо нескольких знаменитостей («господа Лафайет, д’Аржансон, Шовлен и Комартен») на банкете присутствовало «множество молодых людей, в особенности из Школы правоведения», и отзывами либералов, которые сообщали о нескольких почтенных старцах, присоединившихся к участникам банкета, невзирая на груз прожитых лет, а также утверждали, как это сделала газета «Молва», что «на этом банкете собрался цвет парижского общества, но не того общества, что состоит из легкомысленных салонных завсегдатаев, а общества, составленного из людей полезных, предприимчивых, просвещенных». На том же тридцать пять лет спустя настаивал и Дювержье де Оран: «Множество негоциантов, промышленников, банкиров, юрисконсультов без всяких беспорядков выразили свою твердую готовность выступать против каких бы то ни было изменений в Хартии и в законе о выборах». Впрочем, не все так просто: подобно тогдашним либеральным газетам, которые старались нарисовать – надо признать, не слишком греша против истины, – примирительную и конституционалистскую картину банкета на улице Горы Фавор, историк и политический деятель, писавший через много лет после события, обходит молчанием – по-видимому, не случайно – некоторые немаловажные детали. Он ничего не говорит об отсутствии (отмеченном роялистами) большинства независимых депутатов; не сообщает он и о том, что горстка депутатов, которые все-таки пришли на банкет, принадлежали к крайне левому флангу тогдашней либеральной партии. Это были именно те члены парламента, которые несколько месяцев спустя в ответ на политическую реакцию, последовавшую за убийством герцога Беррийского, приняли активное участие в августовском заговоре 1820 года, а в последующие годы примкнули к карбонариям. Дювержье де Оран не сообщает также, что журналист «Конституционной» заметил в зале «помимо большого числа парижан или провинциалов, имеющих право избирать или быть избранными, а также негоциантов, банкиров, художников, литераторов и адвокатов ‹…› толпу генералов и офицеров старой французской армии».

То был последний молчаливый банкет. Спустя неделю шорник Лувель зарезал герцога Беррийского у дверей Оперы. Вся пресса и все политики испустили вопль ужаса. Ультрароялисты и роялисты-конституционалисты – все были уверены, что династии нанесен смертельный удар; все, и Лувель в том числе, прекрасно знали, что только герцог Беррийский мог подарить наследника старшей ветви династии Бурбонов, поскольку брак его старшего брата герцога Ангулемского с «тампльской сиротой» Марией-Терезой остался бесплодным. Что же касается либералов, они не все поголовно оплакивали участь династии, но все поддерживали законное конституционное правление, между тем подобное убийство грозило вернуть Францию в те кровавые времена, с которыми, как им хотелось думать, страна простилась навсегда.

Лувель не имел сообщников, а его расчеты опровергло известие о беременности герцогини Беррийской и рождение в сентябре «посмертного ребенка» – герцога Бордоского. Однако политические последствия убийства оказались весьма значительными. Людовик XVIII не смог или не пожелал противостоять давлению ультрароялистов и королевского семейства, которые требовали от него отставки Деказа и окончательного отказа от терпимости по отношению к «независимым», а затем и голосования за исключительное законодательство и в конечном счете добились своего. В палате либеральные депутаты боролись яростно, но безуспешно против закона об индивидуальной безопасности, который означал для них возвращение к произволу времен Белого террора, затем против восстановления цензуры для прессы и, наконец, против так называемого закона о двойном голосовании, который министерство вынашивало с предыдущих осенних выборов, чрезвычайно удачных для либералов, и который был принят в самом конце сессии[96]96
  Закон о двойном голосовании, отменявший прогрессивный закон Лене (см. примеч. 1 на с. 67), был принят 29 июня 1820 года. По этому закону голосование вновь становилось двухуровневым. Члены окружных избирательных коллегий выбирали 258 депутатов, но к ним прибавлялись коллегии департаментские, в которые входила четверть самых зажиточных избирателей из каждой окружной коллегии. Департаментские коллегии выбирали еще 172 депутата в придачу к предыдущим. Таким образом, наиболее состоятельные из избирателей получали право голосовать дважды. – Примеч. пер.


[Закрыть]. На улице возле Бурбонского дворца обстановка была такой накаленной, что столкновения между молодыми дворянами и королевскими гвардейцами, с одной стороны, и либералами, с другой, привели к смерти студента-правоведа Лаллемана 3 июня и двух рабочих несколько дней спустя. Но не следует думать, что провинция взирала на парижские события равнодушно: бурные манифестации состоялись, в частности, в Гренобле, Нанте и Ренне[97]97
  AN BB 30238 (официальные доклады за июнь 1820 года).


[Закрыть]. А самое главное, умножилось число банкетов в честь либеральных депутатов, особенно в Бретани, где, можно сказать, началась настоящая кампания банкетов. «Вскоре мне недостанет времени, чтобы описать вашему сиятельству все либеральные приемы, устроенные в честь бретонских депутатов», – писал 9 августа генеральный прокурор Ренна. Неделей раньше он счел необходимым уточнить, что «эти триумфы в департаментах выражают не столько интерес народа к чествуемым депутатам, сколько оппозиционные настроения и противостояние правительству». Как бы там ни было, если жители Сен-Бриё ограничились простой серенадой в честь депутата Карре, в Лорьяне почтили банкетом Вильмена, в Фужере – Трею де Монтьерри, в Динане – Бесле, в Морле готовились устроить банкет в честь Деборда-Борньи, в Ренне – Леграверана, а в Бресте, следом за Кемпером – Гийема. Так вот, на всех этих банкетах, насколько нам известно, произносились тосты и речи; прежде всего это относится к банкету в Бресте, бесспорно самому скандальному из всех, поскольку ему предшествовал «кошачий концерт», устроенный министерскому депутату, и триумфальный въезд в город депутата либерального. А генеральный прокурор и одновременно ультрароялистский депутат Бурдо был вынужден признать, что в зале, где проходил банкет, на почетном месте стоял бюст Его Величества, что первый тост был произнесен за короля и августейшее семейство и что Гийем, которого тот же Бурдо гневно именовал «брестским князем», произнес «очень чувствительную речь о Хартии и о короле».

Летом 1820 года молчать сделалось уже невозможно; недостаточно было просто выразить почтение либеральным депутатам, которых стало гораздо больше, чем два года назад, и которые не все успевали взять слово в палате. Требовалось мобилизовать общественное мнение, чтобы обеспечить переизбрание этих депутатов и постараться, чтобы выборы департаментских коллегий, предусмотренные законом о двойном голосовании, не закончились чересчур благоприятно для ультрароялистов. Для этого мало было пустить в ход условленные аллюзии, понятные только посвященным, тем более что толпы, собиравшиеся на улице, чтобы приветствовать депутата, и окружавшие дом, где проходил банкет, были гораздо менее управляемыми и оттуда в самом деле вполне могли раздаться какие-либо мятежные призывы. Итак, чтобы не прослыть сообщниками Лувеля, революционерами и террористами, либералам пришлось произносить внятные речи. Можно ли полагать, вослед разгневанным представителям властей, что либералы вели себя лицемерно? По отношению к некоторым гостям такой вывод вполне правдоподобен. Более чем вероятно, что юный Арман Мофра Дю Шателье, который, судя по всему, в Кемпере произнес тост за «храбрецов из луарской армии» (и который, между прочим, из‐за этого пострадал), не питал горячей любви к старшей ветви Бурбонов[98]98
  Этот юный таможенный служащий из Дуарнене, будущий историк Революции в Бретани, был выходцем из знатной семьи, принявшей сторону Революции; в реннском лицее, рассаднике федератов, карбонариев и республиканцев, он учился вместе с Пьером Леру. Генеральный прокурор Бурдо обратил на него внимание министра торговли, и юношу перевели в Арденны.


[Закрыть]; на улицах Ренна и Нанта в июне студенты громко кричали: «Да здравствует Республика!», а этот возглас, вне всякого сомнения, звучал мятежно. Однако говорить о лицемерии было бы неверно применительно к самим депутатам и к большей части гостей на банкетах, мирных буржуа, не желавших новой революции. Они выступали за короля и за Хартию, прежде всего, вероятно, за Хартию, и прекрасно знали, что ни один здравомыслящий человек, даже среди самых больших радикалов, не рискнет в создавшейся ситуации устроить скандал во время тоста за короля. Все слишком дорожили единством общественного мнения и не стали бы подвергать его опасности: именно поэтому до 13 февраля 1820 года все пировали молча, но теперь, после убийства герцога Беррийского, предпочитали заблаговременно принять меры и публично произнести тост за здоровье царствующего монарха. С другой стороны, видя, как власти лишают общество одной конституционной гарантии за другой, и опасаясь возвращения к Белому террору, некоторые радикалы уже подумывали о создании тайных организаций.