Текст книги "Русский рыцарь"

Глава 26
Белгород

Агнесса боялась, что в море ее вновь будут мучить приступы дурноты, однако, как ни странно, после Константинополя она быстро привыкла к качке и чувствовала себя неплохо. Тем не менее у нее не было никаких сомнений по поводу своей беременности. Несколько раз Агнесса порывалась откровенно поговорить с мужем, но так и не решилась на это. Иногда она ловила на себе пытливый взгляд Любима, и ей начинало казаться, что он уже все знает. На самом деле боярин не мог понять, почему всякий раз, когда он пристально смотрел на молодую жену, она виновато опускала глаза, а однажды ночью тихо заплакала.

Любим винил только себя:

«Старый я дурак! Думал молодой девице прийтись по нраву! Она, бедная, старается мне угодить, а все ж естество берет свое».

Ладья тем временем благополучно миновала болгарский берег и подошла к расположенному в устье Днестра Белгороду. На этот город претендовали и галицкий князь, и венгерский король, и даже венецианцы, однако здешние жители дань никому не платили, считая себя независимыми. В Белгороде обитали в основном русские, волохи и греки (в античные времена на этом месте стоял греческий город Тира), немало здесь было также венгров, хватало и представителей иных наций. Заезжие гости едва ли не превосходили своим количеством местное население, так как город стоял на важном торговом пути.

Пока судно приближалось к Белгороду, Агнесса с любопытством оглядывала берег. Вначале она полюбовалась покрытыми белым известняком стенами каменной крепости, выглядящими в лучах солнца необычайно красивыми и нарядными, а затем перевела взгляд на раскинувшийся у пристани огромный рынок.

Любим обрадованный тому, что его молодая жена впервые со дня их отплытия из Константинополя несколько оживилась, предложил ей пройтись по рынку, и она с готовностью согласилась. Из слуг боярин взял с собой Боянку, юного Милана, силача Боримира и старого воина Грабко. Хозяйственному Жердею и бережливому Деляну велено было позаботиться о припасах.

На берегу путники оказались в похожей на муравейник разноликой и разноязычной толпе, где были русские, волохи, венгры, греки, итальянцы, арабы, турки и армяне. Все эти люди продавали, покупали и разглядывали товары, лежащие в изобилии на прилавках.

Агнессу смущало, что, едва она задерживала на чем-нибудь взгляд, Любим начинал торговаться с продавцом. После ее укоризненного замечания, он несколько умерил свой пыл, но все-таки купил ей жемчужные подвески, которые назвал колтами, и золотую застежку в виде цветка с красными гранатовыми лепестками. Еще Агнессе очень понравились бусы из разноцветного стекла, но боярин сказал:

– Это стекло из моих мастерских в Радимичах. Как доберемся туда, я велю сделать для тебя самое красивое монисто.

В одном из дальних уголков рынка Агнесса и Любим набрели на сидящих на земле измученных людей со связанными руками. Охраняли пленников свирепого вида мужчины в кожаных одеяниях.

«Они похожи на людоедов из сказок няньки Клодины», – отметила Агнесса, бросив настороженный взгляд на охранников.

– Это половцы, – тихо пояснил Любим. – Они кочуют по степи, нападают на чужие земли, уводят людей и продают их в рабство.

Один из половцев – с большой серьгой в левом ухе и золотой цепью на шее – о чем-то спорил с пожилым евреем. Степняк сыпал, как горохом, словами на непонятном Агнессе языке, а его собеседник повторял пару одних и тех же несложных фраз.

– Ты не знаешь, о чем они говорят? – спросила Агнесса у мужа.

Тот виновато развел руками.

– Не силен я в половецком языке.

– А я немного разумею по-половецки, – подол голос один из прохожих – колченогий старик.

– И о чем они толкуют? – спросил у него Любим.

– Жид отказывается покупать двоих людей: мол, они христиане, а он продает рабов в греческих землях.

Боярин кивнул.

– Верно, греки не дозволяют иудеям владеть христианами.

Его слуги принялись тихо бранить всех нехристей, обращающих в рабство честных людей. А Агнессе очень захотелось помочь несчастным единоверцам.

– Ради Господа нашего Иисуса, выкупи, Любим, христиан! – жалобно попросила она мужа.

Любим кивнул и направился к работорговцам. Половец, узнав, что боярин хочет купить христиан, попытался было заломить за них высокую цену, но, в конце концов, согласился на предложенную сумму. Когда купля-продажа состоялась, половцы вручили боярину худенькую женщину неопределенного возраста и веснушчатого, лопоухого отрока лет четырнадцати.

– Руки им развяжите! – велел Любим охранникам.

Выкупленные из рабства люди, казалось, не верили в происходящее и молча последовали за своими избавителями. Только почти у самой пристани женщина бухнулась перед боярином на колени и возопила по-русски:

– Помоги тебе Господи, князь! Не дал ты нечестивцам надругаться над христианскими душами!

– Я не князь, а боярин, – поправил ее Любим.

– Для нас ты – князь! – настаивала женщина.

Отрок тоже упал на колени.

– Вы не меня, а боярыню мою благодарите, – сказал Любим. – Она настояла, чтобы я вас у поганых выкупил.

Женщина обратилась с горячей благодарностью к Агнессе.

– Моя боярыня покуда не разумеет русского языка, – прервал ее Любим. – Я жену себе за морем нашел.

– Кто эти люди и откуда они? – спросила Агнесса у мужа.

Тот перевел ее вопрос на русский язык.

Не поднимаясь с колен, недавняя пленница коротко поведала о себе и отроке, приходившемся ей, как оказалось, единственным сыном. Они прежде проживали на окраине Черниговского княжества, по соседству с черными клобуками7676
  Черные клобуки (берендеи, торки) – кочевое племя тюркского происхождения, которое в XII веке теснимое половцами стало расселяться на окраинах Руси, взяв на себя обязанность охраны русских рубежей. Черные клобуки были в основном язычниками.


[Закрыть] и были захвачены вместе с последними внезапно налетевшими половцами.

– А теперь вы будете жить в Галицком княжестве, – сказал Боремир.

Женщина махнула рукой.

– В Галицком, так в галицком. Там тоже русские православные люди. Лишь бы опять к поганым не попасть.

– А кличут вас как? – осведомился Любим.

– Я вдова Найдена, а крещена Катериной, сынок же мой по-русски зовется Поспелом, а христианское его имя Григорий.

Пока Найдена говорила, Поспел не вымолвил ни слова.

– Никак сынок у тебя немой? – спросил у женщины Грабко.

– Не-е, я не немой! – подал, наконец, голос отрок.

Внезапно Агнесса почувствовала слабость.

– Да, ты, ладушка побелела вся! – испугался Любим.

Агнесса ободряюще улыбнулась ему.

– Я просто устала.

Она повернула голову и замерла на месте. На нее в упор смотрел немолодой магометанин в небесно-голубой чалме и длинном шелковом узорчатом халате, из-под которого выглядывали темно-красные сафьяновые башмаки с загнутыми вверх носами.

«Пресвятая Дева! Ведь это тот самый сарацин, которого Борис защитил от ножа ассасина в Антиохии!»

Едва у Агнессы мелькнула в голове эта мысль, как перед ее глазами все поплыло, и она потеряла сознание…

Пришла в себя Агнесса на ладье, в постели, и, открыв глаза, увидела над собой озабоченное лицо Любима.

– Очнулась! – обрадовался он и тут же вновь нахмурил брови. – Пошлю Милана поискать лекаря. Надобно узнать, что за хворь к тебе прицепилась.

«Я должна ему признаться», – подумала Агнесса.

Однако слова не шли у нее с языка. Ей становилось страшно от мысли, как может подействовать ее признание на мужа.

«А вдруг это его убьет».

В окошке появилось улыбающееся лицо Найдены.

– Оклемалась, значит, боярыня! – радостно завопила она. – Я, будучи в тягости, тоже часто сомлевала! Но ничего, Поспела выносила-таки! Дай Бог, чтобы и ваше дите родилось здравым!

Высказавшись, Найдена тут же убралась, а мало еще понимавшая по-русски Агнесса увидела, что Любим ненадолго задумался, а потом вдруг широко улыбнулся.

– Ты в тягости? – ласково спросил он у жены.

Оторопев от неожиданности, она тихо пробормотала:

– Да, я жду ребенка, и он не от тебя. Прости! Но, когда ты позвал меня замуж, я еще не знала… Только после нашего венчания мне стало понятно…

Она замолчала на полуслове и глянула со страхом на мужа.

– И потому ты печалишься? – задал Любим следующий вопрос.

К изумлению Агнессы, он выглядел не сердитым, а счастливым.

– Да, – выдавила она из себя.

– А я решил, что опротивел тебе в первую же нашу ночь, – признался ей муж.

– Нет, нет! – горячо возразила она ему. – Клянусь памятью своих родителей – мне было хорошо с тобой!

Любим обнял жену и прошептал:

– Ох, и глупа же ты, Агнюшка! Давно призналась бы мне: и сама не страдала бы, и меня не мучила бы.

– А как же ребенок?

– Ты моя жена – значит, и дитя тоже мое, – заявил боярин.

Агнесса не верила своим ушам.

– И ты не будешь меня упрекать?

Поцеловав свой крест, Любим торжественно произнес:

– Перед Господом нашим Иисусом я, раб Божий Федор, клянусь в том, что никогда даже намеком не обижу жену свою Агнию, а дитя, рожденное ею будет моим.

Агнесса вздохнула:

– Мы с тобой обвенчались после Святой Троицы, а ребенок родится в середине зимы, и слуги догадаются, что он не от тебя.

– А что мы с тобой делали вдвоем в Яффе? – спросил ее вдруг муж шепотом.

Агнесса растерялась.

– Поначалу я плакала, а ты меня утешал, потом…

Любим прервал ее:

– А кто знает, как я тебя утешал?

Агнесса смутилась и уткнулась лицом в грудь мужа, а он удовлетворенно сказал:

– Родишь дите и будем мы жить втроем долго и счастливо.

– Почему втроем? У нас ведь еще могут быть дети, – смущенно пробормотала жена.

– Да, рожай ты хоть десятерых! – с восторгом воскликнул боярин и тут же осекся: – Нет, десятерых я не успею поднять, а вот троих-пятерых выращу. Не зная сколько мне Богом отмерено, но сам я собираюсь прожить еще лет тридцать. Мы с тобой успеем и сыновей женить, и дочерей замуж выдать.

– Обязательно успеем, – прошептала счастливая Агнесса.

Глава 27
Явь и сон

Борис женился в день памяти своего небесного покровителя и брата его Глеба. Венчание проходило в великолепном Богородичном храме, а последовавший затем пир почтили своим присутствием император и императрица. Были на свадьбе и все пребывавшие в Константинополе императорские родственники, за исключением Андроника Комнина и его жены. Гости старательно выказывали свое расположение к Борису, называя его будущим королем.

«Змеи не токмо злые, а еще и хитрые, – думал он, улыбаясь в ответ на поздравления. – Как бы они не ластились, жало у них всегда наготове».

После свадьбы молодожены зажили в подаренном императором просторном двухэтажном доме, сложенном из белого камня, украшенном снаружи арками и колоннами, отделанном внутри разноцветным мрамором и яркой мозаикой. В жаркую погоду хорошо было отдохнуть на увитой диким виноградом террасе или посидеть под навесом на балконе, вдыхая сырой морской воздух, любуясь на растущие внизу диковинные цветы и слушая, как шумит под ветром оливковая роща.

Восемнадцатилетняя Анна ко всем прочим своим достоинствам оказалась еще и неплохой хозяйкой, к тому же она старалась изо всех сил угодить мужу и откликалась на любое его желание. Борис чувствовал себя почти счастливым, оттого что после многолетних скитаний он мог, наконец, от души насладиться покоем и маленькими семейными радостями.

Лупо тоже был доволен жизнью. Службой его особо не обременяли: иногда он сопровождал своего господина в императорский дворец, а в остальное время был предоставлен самому себе. Пользуясь свободой, Лупо усиленно занялся самообразованием, благо для этого имелось немало возможностей. В Византийской империи, не в пример Западу, знание не считались прерогативой духовных особ, и ученые пользовались большим уважением. Подружившись с придворным поэтом Иоанном Цецом, Лупо брал у него различные книги, интересуясь и историческими хрониками, и трактатами по естествознанию, и работами по искусству, и богословскими трудами. Не забывал бывший шут и о любовных утехах. Когда Борис замечал среди кустов или в тени деревьев аппетитную служанку, он нисколько не сомневался в том, что где-то возле нее пребывает и его слуга, скрытый от обзора пышными телесами красавицы.

– Они сами лезут ко мне, а я не умею женщинам отказывать, – отзывался женолюбивый Лупо на насмешки своего господина.

Борис качал головой.

– Ох, Лупошка! Погубит тебя твоя доброта.

Лупо подружился с Фотием и на правах старшего товарища попытался было помочь юноше приобрести опыт в любви. Но ничего из этого не вышло, потому что после истории с любовницей Андроника Комнина музыкант шарахался от женщин, как от прокаженных, а все свободное от игры на флейте время он проводил в уединении, мечтая о далекой родине.

Как и предрекала Зоя, женитьба Бориса на девице из рода Комнинов значительно улучшило его положение. Родственники императора подобрели к сыну короля Кальмана, а с тещей, Ириной Комниной, пользующейся немалым авторитетом при дворе, он и вовсе сдружился. Один Андроник Комнин игнорировал претендента на венгерский трон да еще и частенько острил по поводу его происхождения. Когда эти остроты дошли до ушей тещи Бориса, она сразу перестала общаться со злоязычным родственником.

Самой большой опорой для Бориса оставалась Зоя, без которой никакой опыт не помог бы ему разобраться в хитросплетениях интриг императорского двора, Виделись они часто: он навещал ее, а она была дорогим гостем в его доме. Однажды Борис и Анна пригласили Зою на обеденную трапезу. В этот день было очень жарко, поэтому и стол накрыли на увитой диким виноградом террасе. Зоя сидела на почетном месте, хозяин расположился справа от нее, хозяйка – слева. Борис и Анна усиленно потчевали гостью, но она ела мало и на настойчивые просьбы отведать чего-нибудь, отзывалась:

– Нечего в себя впихивать больше, чем надо для насыщения. Лишняя еда – лишние страдания.

У нее было убеждение, что пища служит не только поддержанию жизни или удовольствию, а еще и может употребляться как лекарство от болезней. Продукты питания Зоя делила на «холодные» и «теплые», придерживаясь твердых правил, когда и при каких обстоятельствах их надо принимать. Вот и Бориса она поучала:

– Ты зачем на вино налегаешь? Оно – теплая еда, в жару вредная. Поберег бы себя.

Она была весьма сведуща в области человеческого здоровья, ибо умела различать и врачевать всякие болезни. Зная свойства растений (не только тех, которые имелись под рукой, но и мало кому ведомых), Зоя готовила замечательные лечебные отвары, настои, мази и растирания. Константинопольские лекари не любили знатную врачевательницу, снадобьями которой пользовался весь императорский двор. По городу распускались лживые слухи, что Зоя якобы занимается чародейством, а ее благочестие – это не более, чем попытка скрыть свою истинную суть колдуньи и еретички. Но вся эта молва не имела под собой никакой подоплеки, а была только следствием зависти.

После трапезы хозяева и гостья остались на террасе. Сидя в глубоких креслах под балдахинами, они вели неторопливую беседу.

– Когда дитя понесешь, непременно обратись ко мне, – сказала Зоя Анне.

– Рано еще об этом говорить, – смущенно отозвалась хозяйка.

– Вовсе не рано, – возразила гостья. – Я вон семь лет не могла затяжелеть, а, когда, наконец, понесла, то дочкой разрешилась.

Разговор зашел о том, что и у императрицы Ирины похожая проблема: она никак не может забеременеть.

– Василевсу есть о чем беспокоиться, – рассуждала Зоя. – Дай Бог ему прожить много лет, но ведь никто из нас не вечен на грешной земле. Рано или поздно придет черед и Мануила.

– Но разве все так плохо? – возразила Анна. – У василевса есть родной брат, Исаак, двоюродные братья и племянники.

Зоя поморщилась.

– Народу много, а толку мало. Исаак редкостный трус да и умом не блещет, прочие, напротив, больно мудры. От великого ума можно и перемудрить.

Хотя Зоя говорила о чрезмерно мудрых родственниках императора во множественном числе, Борис догадался, что она имеет в виду одного Андроника Комнина.

Беседа продолжалась еще около получаса, затем гостья засобиралась домой. Проводив ее, муж и жена вернулись на террасу. Послеполуденная жара действовала так расслабляюще, что у Бориса начали слипаться глаза, и Анне тоже захотелось спать. Они велели слугам принести ковры и подушки. Как только на террасе было сооружено ложе, Борис упал на него и мгновенно уснул.

Ему приснилось плывущее по морю огромное и совершенно пустое судно. Шелестели паруса, скрипели мачты, но не было слышно ни одного человеческого голоса, да и сами люди куда-то исчезли. Борис метался по палубе в поисках чего-то для себя важного, но никак не мог вспомнить, что ему надо. Он долго бегал, пока не увидел на корме стоящую лицом к морю девушку, с развивающимися по ветру волосами цвета меди.

– Агнесса! – позвал Борис.

Она не оборачивалась, а он не мог к ней подойти, потому что задеревенели ноги.

– Агнесса! – крикнул Борис в отчаянии…

Неожиданно его что-то больно ударило в грудь, и сон исчез. Борис открыл глаза и увидел над собой хмурое лицо жены.

– Это ты меня толкнула? – спросил он сиплым от сна голосом.

У Анны удивленно взметнулись вверх брови.

– Толкнула?

– Бог знает что во сне померещилось, – проворчал Борис, поворачиваясь на бок.

– Дурной был сон? – спросила Анна и окинула мужа загадочным взглядом.

– Не очень, – буркнул он.

– Зачем же было так кричать? – обиженно спросила она.

«Уж не позвал ли я Агнессу вслух?», – обеспокоено подумал Борис.

Он решил порадовать огорченную жену обычным для мужа способом, и стоило ему начать ее целовать, она сразу забыла обо всех своих обидах…

Глава 28
Бегство

Осада Дамаска окончательно сломила дух Людовика VII, что не преминуло сказаться на последующей судьбе крестового похода. Ни одно конструктивное предложение так и не было воплощено в жизнь: ни призыв иерусалимского короля к осаде крепости Аскалон, ни уговоры антиохийского князя напасть на Алеппо. В конце концов, германский король и герцог Швабский, устав от пустопорожних разговоров, начали готовиться к отъезду.

А Людовик не спешил возвращаться во Францию, где его ждал отнюдь не теплый прием, и где ему предстояло объяснять подданным, почему полегло много воинов, а поход тем не менее получился безрезультатным. Так как собственных просчетов французский король признавать не желал, он обвинял кого угодно, только не себя. По его мнению, основной причиной неудач крестоносцев было противодействие греков, а главный виновник поражений Христова воинства – византийский император. В отместку Людовик принялся укреплять союз с заклятым врагом Мануила, королем Рожером Сицилийским, не беря во внимание, что и у германского короля есть немалые претензии к правителю южной Италии. Когда Конрад и Фридрих Швабский узнали об интригах своего союзника по походу, они оба пришли в ярость.

Тем временем французские крестоносцы толпами садились на корабли. Были, впрочем, и желающие остаться в Палестине. Например не спешил покидать Святую землю де Шатильон, который, будучи младшим сыном графа, мог рассчитывать во Франции разве что на сан архиепископа, если бы выбрал для себя духовную стезю. Но красавчика Рено не привлекала сутана священника: ему нравились богатые наряды иерусалимской и антиохийской знати. Он хотел купаться в такой же роскоши, какой окружили себя рыцари, поймавшие удачу на христианском Востоке.

Не уезжал никуда и де Винь, ибо его судьба была теперь во власти великого магистра тамплиеров. Юноша жил в Иерусалиме среди своих братьев по ордену, старательно постигая их устав и правила. Он рассчитывал посетить родные места (конечно, с разрешения великого магистра), но лишь для того, чтобы распорядиться имуществом, внеся основную его часть в казну ордена, которому теперь принадлежала вся оставшаяся жизнь рыцаря.

Что же касается Бруно, то он должен был вернуться в Турбессель, на службу к своему сюзерену, графу Жослену де Куртене. Однако рыцарь из Эдессы не спешил покидать Иерусалим. Осознав, что ему вероятно уже никогда не вернуть себе прежних владений, замка и собранных за полвека сокровищ, Бруно почувствовал полнейшую апатию. Три дня он почти не покидал крохотную комнатку в грязной харчевне, где, лежа на постели, часами занимаясь только тем, что бессмысленно разглядывал грязные стены. В конце концов, рыцарь стал понемногу приходить в себя. Накануне своего отъезда в Турбессель, он отправился вечером прогуляться по Иерусалиму. Обстановка была самой обычной, пока на одной из улиц Бруно вдруг не показалось, что за ним кто-то внимательно наблюдает. Оглянувшись, он никого подозрительного не заметил, однако это его не успокоило: вокруг было много народу, и человек, следивший за ним, вполне мог затеряться в толпе. Бруно всегда раздражало и злило все непонятное.

«Следят за мной или ее нет? А если мне не показалось, то кто это может быть?»

Чтобы решить разобраться в возникшей проблеме, рыцарь свернул в безлюдный проулок. Под плащом он одной рукой сжимал рукоятку меча, а другой держался за кинжал. Опасения Бруно вскоре подтвердились: он учуял за собой осторожные шаги. Резко обернувшись, рыцарь увидел весьма колоритную троицу: впереди крались, держа правые руки за пазухами, два невысоких, но довольно жилистых оборванца, а за ними осторожно двигался высокий, худой и одетый тоже в лохмотья парень, у которого в руках была металлическая палка.

Бруно сразу понял, что надо действовать решительно. Выхватив меч, он кинулся на своих преследователей и в мгновенье ока поразил насмерть двоих из них. Длинный парень тут же бросился наутек. Рыцарь быстро огляделся и заметил в конце проулка еще двух оборванцев. Бруно вновь поднял меч, и оба мужчины тут же пропали.

Оставаться долее возле трупов не имело смысла. Перед уходом рыцарь ради интереса пошевелил мечом обоих убитых и нашел на теле одного из них примотанный веревкой мешок. Оставив покойников в проулке, Бруно поспешил уйти.

В харчевне рыцарь, наскоро перекусив, забрался в свою комнатку, где принялся обдумывать недавнее происшествие. Сомнений у него не было: нападение пытались совершить ассасины. Хотя король Балдуин III и оберегал Иерусалим от членов этой мусульманской секты, они все-таки проникали в город.

«Наверняка ассасины хотели меня оглушить, затащить в укромное место и там пытать, чтобы я указал им место, где спрятаны наши семейные ценности».

По всей очевидности, ассасины, потеряв надежду договориться с Бруно по-хорошему, решили действовать силой. Рыцарь понимал, что ему вряд ли сохранили бы жизнь после того, как выведали бы у него тайну клада. А еще он знал об упорстве ассасинов в достижении цели.

«Теперь они будут меня преследовать».

Члены секты исмаилитов, которых христиане называли ассасинами, никогда не успокаивались, пока не добивались того, чего хотели. В Конийском султанате ассасины убивали султанов, халифов, визиров и военачальников, несмотря на то, что те имели надежную охрану. Значит, у простого рыцаря не было никаких шансов спастись от столь опасных противников.

«Как же мне быть?», – повторял про себя Бруно.

Иногда он говорил это и вслух, но ответа не находил.

Когда стемнело, в коморке появился Буше, который все еще служил рыцарю из Эдессы.

– Завтра король Конрад и герцог Швабский покидают Иерусалим, – сообщил ратник.

– Ну, и что? – раздраженно осведомился Бруно.

– Я хочу служить герцогу.

– Герцогу? – удивился рыцарь. – Ты не вернешься к себе в Прованс?

– Не вернусь. Фридрих Швабский платит ратникам больше, чем наши сеньоры.

– И ты не боишься менять жизнь?

– Разве же я ее меняю? Я воин, а воину все равно, где и кому продавать свой меч – лишь бы подороже платили. Так что, мессир Бруно, завтра мы расстаемся.

Бруно махнул рукой.

– Я тебе не хозяин.

Когда Буше вышел, рыцарь задумался:

«А не поступить и мне на службу к королю Конраду или герцогу Фридриху? Как-никак мы родственники: по крови я королю двоюродный племянник. Говорить об этом, конечно, никому не стоит: тем более, что доказательств нашего родства у меня нет. А и были бы, что с того толку? Наверняка мой царственный прадед наплодил, кроме моего деда, еще немало незаконнорожденных детей. Нет, лишние родственники королю Конраду и герцогу Швабскому вряд ли нужны, а вот рыцари могут пригодиться. А вдруг они откажутся от моих услуг? Пожалуй, я не буду пока предлагать им свой меч, а только попрошу их взять меня с собой. А в пути мне надо будет поискать случай показать себя. Если повезет, то кто-нибудь из них сам пожелает взять меня на службу. Оставаться здесь я не могу: ассасины рано или поздно до меня доберутся. Жалко, что придется бросить семейное достояние, но жизнь дороже любых сокровищ. Отрадно уже то, что без моей подсказки ценности никто не отыщет».

Приняв решение, Бруно спокойно уснул.

Утром в отряде уезжающих из Иерусалима германского короля и герцога Швабского стало на одного рыцаря больше. Бруно, не будучи сентиментальным, без особого сожаления покидал христианский Восток, где он уже не имел ни владений, ни замка, ни более ли менее достойного положения.