Текст книги "Три повести (сборник)"

Но самую страшную очередь я видела за сахарным песком, которого в магазине не было никогда. Помню, клюквенный кисель мама варила с сахарином, бросая в миску крошечную белую таблетку. И вот однажды по селу раздался клич: песок дают! Я, как единственный свободный человек в семье, побежала к магазину. Но какое там! Магазин уже был вплотную набит взрослыми людьми, детям там делать было нечего. Ни о какой очереди и речи не было. Взрослые орали, толкались и матюгались. Каждый старался протиснуться к прилавку. Навсегда запомнилась женщина с высоко поднятой рукой, в которой был зажат мешочек с песком, наверное, как я сейчас думаю, килограмма два, которая пыталась выбраться из магазина, но ее сдавили, и она кричала.

Масла и жиров тоже не было никаких. Помню, летом забегаю к маме на работу, а она просит меня сбегать в гаражи (МТС), там в магазине маргагуселин дают. Больше за всю свою жизнь я такого жира и не видела, и не слышала. Дали мне довольно большую миску – на всю сберкассу, и я побежала. Наложила мне продавщица в миску какой-то сероватой массы, по густоте напоминающей густой кисель, и я пошла обратно. Притом что жили мы в краю знаменитого вологодского масла. Все отправлялось в Москву и Ленинград.

НАША ЛУЖАЙКА

Чаще всего летом мы играли на лужайке перед государственными домами. В этих двух двухэтажных домах были квартиры, где жили семьи военных, районных служащих, врачей, специалистов. Тут у меня тоже были подружки, Люба и Надя Рагины. Один раз их родители ушли на работу и закрыли квартиру до обеда, так как девочки еще спали. Любе и Наде так хотелось гулять, что они, не дождавшись родителей, выбили железной кочергой стекло и вылезли на улицу. А на улице, между прочим, была зима!

Еще были трое детей Спиридоновых: двойняшки Наташа и Оля, а еще младший брат Витька. У них мать была портнихой-надомницей. Оля часто булавкой прикалывала к платью на грудь пестрые лоскутки и выходила гулять на лужайку. Я ужасно ей завидовала. Потом еще была многодетная семья Сурниных. Старший брат, уже совсем взрослый, играл в сидоровской футбольной команде.

Летом мы до самой темноты играли на лужайке: в зубарики, в магазин, в чижа, кислый круг, но самое главное – в прятки. Какие считалки у нас были! Целые поэмы!

 
Дора, дора, помидора.
Мы в саду поймали вора.
Стали думать и гадать,
Как бы вора наказать.
Мы связали руки-ноги
И пустили по дороге.
Вор шел, шел, шел
И корзиночку нашел.
В этой маленькой корзинке
Есть помада и духи,
Ленты, кружева, ботинки,
Что угодно для души.
 

А потом говоришь, как заклинанье: «Раз, два, три, четыре, пять. Я иду искать. Кто не спрятался – я не виноват!»

А под вечер сидим на бревнах, и старшие дети, уже школьники, рассказывают не сказки, а страшные истории про нечистую силу, ведьм, разбойников, убийц и мертвецов. Бывало, мама кричит: «Вера! Домой!» А мне жутко, лечу домой стрелой, сердце выскакивает.

КУПАНИЕ

Но самая радость летом была река Лежа, куда мы всей гурьбой ходили купаться. За больницей Лежа делала крутой изгиб: текла-текла в одну сторону, а потом сделала крутой изгиб и потекла в обратную сторону. На изгибе был глубокий бочаг. Нас пугали, что там дна нет, и мы даже не пробовали к нему подходить – боялись. В бочаге купались только взрослые мужчины. У крутого берега плавал плот из бревен, вот они с этого плота и ныряли, а потом появлялись на поверхности, отфыркивались и уже плавали саженками. А слева от бочага берег был пологий, песчаный, и у берега было довольно мелко, а потом, если встать на цыпочки, то мне доходило до носа.

На песке мы валялись, играли, плавали, кто умел. Вместо резиновых кругов использовали простую наволочку. Надо было взять за два угла, поднять над головой и, впуская в нее воздух, плюхнуть на воду. Под водой быстро углы захватить в одну руку, тогда над водой образовывался пузырь из наволочки. Потом, держа одной рукой под водой зажатые углы наволочки, подбородком ложишься на пузырь, а другой рукой подгребаешь и плывешь. Но пузырь очень быстро сдувается.

Противоположный берег реки крутой и весь изрыт норками: там живут черные раки. Я их боюсь. А вдруг клешней схватят! Потом, когда я слышала «красный, как рак», я удивлялась: ведь раки черные, я точно видела своими глазами. Еще в тени под рачьими норками плавали стайки рыбок. Один раз шел вдоль речки какой-то дядька и на ходу, просто так, забросил удочку в реку, а потом прямо на наших глазах еле-еле вытащил большую сверкающую рыбину.

ЗА ВЕНИКАМИ

Еще летом обязательно ездили в лес за березовыми вениками. Обычно после работы сберкассовский конюх запрягал лошадь в телегу и человека два-три сотрудников сберкассы вместе с моей мамой ехали в лес. Я, конечно, была с ними. Потом я поняла, почему они так охотно брали меня с собой. Был разгар комаров и слепней. Взрослые заходили в березняк ломать веники, а меня оставляли на опушке с лошадью. Бедная лошадь, единственным оружием против кровожадных насекомых был ее хвост, но он мало помогал. От укусов слепней по ее морде прямо кровь текла. Я большой веткой старалась согнать слепней с лошади, а другой веткой хлестала себя, отгоняя комаров. Ведь в то время никаких средств от комаров не было. Наконец взрослые возвращаются из леса, за плечами у них вязанки березовых веток – будущие веники. Ветки складывают на телегу, получается высокая гора. На гору конюх сажает меня, накидывает на меня какую-то кофту от комаров, а сами взрослые идут уже пешком. Я утопаю в березовых листьях. Когда приезжаем к дому, я ничего не помню, потому что сплю крепким сном.

ПО ГРИБЫ И ЯГОДЫ

На этой же лошади мама ездила со своими сотрудниками куда-то далеко за грибами. Считалось, что засолки достойны только белые грузди и рыжики. Привозили их в больших, плетеных из бересты кошелях, огромное количество. Грибы потом солили в деревянной бочке с укропом и чесноком, а бочку ставили в подпол.

Взрослые ездили на болота за клюквой. Клюквы собирали много, так как ее можно было хранить без сахара. А еще из нее варили мой любимый клюквенный кисель.

КИНО

Конечно, мы каждый день бегали к Дому культуры смотреть афишу, есть ли дневной сеанс для детей. Кино – это было счастье, открытие неизвестного мира. Запомнился фильм «Садко», лучшие мультфильмы: «Стрела улетает в сказку», «Остров ошибок», «Снеговик-почтовик». На рекламных фотографиях в Доме культуры висели кадры из взрослых фильмов «Застава в горах», «Свадьба с приданым», «Черезвычайное происшествие», «Подвиг разведчика», «Укротительница тигров». Конечно, на вечерние сеансы детей не пускали. И вот – о чудо! На «Укротительницу тигров» есть дневной сеанс для детей. Такую толчею и очередь без очереди я видела, только когда давали сахарный песок. Но тут были только дети: постарше – помладше. Давали по два билета. Я все-таки была девочка высокая, почти на голову выше своих сверстников, билеты я, конечно, купила для себя и сестры Гали. Помню, как рыдала Ленка Петухова, дочка тети Капы из сберкассы – ей билет не достался. Мама меня увещевала, чтобы я Галин билет отдала Лене, но я уперлась и в кино мы пошли с сестрой.

Дом культуры был шикарный. На сцене висел красный бархатный занавес, он раздвигался и за ним был белый экран для кино. Была большая сцена и большой зрительный зал. Здесь проходили всякие торжественные собрания и концерты самодеятельности на 1 мая, 7 ноября и 8 марта. Здесь я один раз читала на 8 марта стихотворение Сергея Михалкова «А что у вас?».

ЧТО НОСИЛИ

В описываемое время моей маме не было и 30 лет. Она была красивая, с темными завитыми волосами и серыми глазами, высокая, стройная. Кроме того, мама чуть ли не с 20 лет занимала очень серьезную должность – главного бухгалтера. Ее все называли Екатерина Ивановна. Мама ходила на работу в строгом темно-синем костюме из шерсти в рубчик. Костюм ей сшил мужской портной.

Портновская мастерская находилась в Доме крестьянина, рядом с парикмахерской. Тогда всю одежду шили для женщин и детей сами или портнихи-надомницы, мужские брюки и костюмы шил портной. Вот он маме, по подобию мужского костюма, сшил пиджак с плечами и прямую юбку, которую я еще потом донашивала.

Помню, как-то в сберкассу привезли большие мешки. В них была форма финансовых служащих. Маме тоже выдали темно-зеленый костюм с лычками, длинную толстую зеленую шинель с золотыми пуговицами, как у Сталина на памятнике, и зеленый теплый берет.

Но женщины под разными предлогами форму носить не хотели. Они хотели наряжаться! В большом ходу тогда было слово «отрез» – кусок ткани. Отрез на платье, пальто, костюм. Это был лучший подарок. Вязали и шили почти все. Маме повезло: у нее был двоюродный брат дядя Леня Осипов, ее ровесник-фронтовик, который работал на станции Вохтога каким-то начальником по снабжению. Так вот дядя Леня достал для мамы швейную ручную машинку Подольского завода в деревянном футляре. Она теперь у меня и шьет прекрасно до сих пор. Мама шила нам с сестрой платьица, часто комбинированные, из своих старых платьев. А для себя по продававшимся тогда готовым выкройкам мама шила домашние халаты и сарафаны. Тогда в моде были юбка солнце-клеш и рукав крылышко или фонарик.

Запомнилось, молодая мама в светло-зеленом платье-халате гладит белье утюгом, который нагревается углями, и всегда что-нибудь поет. Особенно запомнилась грустная песня «Сидел рыбак веселый на берегу реки, а перед ним от ветра качались тростники», а дальше он сделал дудочку из тростника, подул, и из дудочки донесся голос девушки, которая утонула в этой реке. В общем, длинная и жалостливая песня. Но все-таки платья для работы и нарядные мама с тетей Капой ездили шить в Вологду. Платья были из натуральных материалов: крепдешина, креп-жоржета, креп-сатина.

Было загадкой, как при общей нехватке всего, когда я гляжу на свою детсадовскую фотографию – все девочки в фетровых шляпках самых разных фасонов. Мальчишки все непременно в кепках, как взрослые мужчины. У меня в то время была коричневая фетровая шляпка, наверху бабочка с дырочками на крыльях. У моей сестры тоже была шапочка из желтого плюша с приколотым сбоку букетиком разноцветных цветов из фетра.

С обувью было труднее. Папа ходил в кирзовых сапогах с заправленными в них брюками, летом в каких-то ботинках, а маме на промкомбинате шили мягкие хромовые сапожки.

Там же мне на лето шили кожаные тапки «на выход», так как в основном я бегала босиком. Но за лето мои ноги вырастали, и для пальцев вырезали дырки, как на босоножках. Промышленность еще не перестроилась на мирный лад, и для детей тоже шили кирзовые сапоги. Папа учил меня наматывать портянки. Это было непросто. Но самое ужасное, что от кирзы никак не отмывалась наша вологодская жирная глина. Какое было счастье, когда папа учился в Ленинграде на курсах повышения квалификации и привез настоящее чудо – резиновые сапоги завода «Красный треугольник». Подошва была в пупырышках, чтоб не скользить, и отпечатан треугольник. Сапоги были черные, блестящие, а внутри была оранжевая мягкая-мягкая байка. А как они пахли! Потом «Красный треугольник» набрал мощность, и вся страна ходила в калошах с малиновой байкой внутри, у всех были резиновые сапоги, а для женщин выпускали специальные ботики для туфель с каблучком.

Ну, зимой и говорить нечего, зимы были тогда суровые, все ходили в валенках и почти всю зиму без калош. Валенки я протирала, катаясь с горки, часто стоя на ногах. Тогда папа их ремонтировал – подшивал, то есть из голенища старых валенок вырезал подошву для моих прохудившихся. Как в старой песне поется: «Валенки, валенки. Эх, не подшиты, стареньки!».

Для подшивки подошвы папа сучил дратву. Я любила смотреть. Вот папа высоко на гвоздь привязывает льняную бечевку, потом берет черный, завернутый в бумагу с одной стороны вар, похожий на гудрон, которым трещины на асфальте замазывают, и начинает им натирать вверх-вниз бечевку. Когда бечевка полностью пропитается варом, папа берет две хомутные иголки с большими ушками и вдевает в них бечевку. Все готово! Можно подшивать валенки! Одна иголка идет вниз, другая изнутри валенка вверх в ту же дырку. Получается шов, как на швейной машинке.

В то время были мастера-надомники, которые из шерсти, принесенной заказчиком, валяли валенки всех размеров и цветов – белые, серые, черные. Валенки были мягкие, легкие, никакой мороз им был не страшен.

Помню, в воинскую часть, которая стояла недалеко от нашего села, перевели несколько офицеров с семьями. Офицерские жены были нарядные: на плечах черно-бурые лисы, руки спрятаны в меховые муфты, на голове меховые шапочки, а на ногах кожаные короткие ботиночки с меховой опушкой, которые почему-то называли «румынки». Но вскоре им пришлось при наших морозах надеть валенки, а на хорошенькие шапочки – пуховые шали.

ЗИМА

Само собой мои воспоминания подошли к зиме. Зима! Как часто я скучаю по тебе, живя последние пятьдесят лет в Петербурге. Пушистый снег покрывал нашу холмистую местность, как пуховым одеялом, толстым слоем лежал на крышах домов, на ветках деревьев. Утром из труб тянулся голубой дымок от топящихся печек. Речка Секерка промерзала почти до дна. Чтобы черпать воду и полоскать белье, прорубали во льду проруби, которые за ночь покрывались ледком. Когда вода в Секерке вся вымерзала, ходили на реку Лежу. Выполосканное белье мама развешивала в огороде на веревке или расстилала прямо на чистом снегу. Оно сушилось, пока вся вода не вымерзала. Тогда белье приносили домой, и весь дом наполнялся ни с чем не сравнимым запахом свежести.

А мы, дети, целый день, до темноты, пропадали на горке. Горка была вдоль нашего забора, ее заливали водой, делалась ледянка. Санки у меня были деревянные. Маленькая копия больших саней. Летишь, бывало, на санках и через речку перелетаешь на другой берег. Самое главное – в прорубь не угодить.

У некоторых детей постарше меня были коньки «снегурки». Просто металлические коньки без ботинок, к валенкам крепились с помощью веревки и палочки. Палочку подкручивали, наматывая на нее веревку, и накрепко притягивали конек к валенку. Ребята посредине речки расчищали снег до льда и катались.

Темнеет зимой рано, а электричества в селе еще не было. Надо домой идти, а керосиновую лампу мне самой зажигать не разрешали. Просишь на улице кого-нибудь из взрослых, чтобы мне лампу зажгли. Чтобы не было скучно, включаю радио. А там каждый день читают роман Михаила Шолохова «Поднятая целина» с продолжением. Слушать интересно, ведь там про любовь и дед Щукарь такой забавный.

ЛУЧШИЙ ПРАЗДНИК – ЭТО НОВЫЙ ГОД!

Но главное зимой – это Новый год. Первое воспоминание о новогодней елке – это когда у папы на работе в Райфо была елка для детей. Мы пошли с мамой, мне было 4–5 лет. В большой комнате стояла елка до потолка, украшенная разными игрушками и конфетами. Вдоль стен стояли скамейки, на которых сидели дети с мамами и бабушками. Вдруг открывается дверь, и заходит Дед Мороз в красной шубе, с белой бородой и с палкой в руке, а за собой на веревке он тащит большие санки, на которых лежит целая гора бумажных мешочков с подарками. «Ребята, кто стишок знает или песенку споет?» – спрашивает Дед Мороз. Дети жмутся к мамам, стесняются. Я первая бегу к елке, я знаю много песен и стихов. Деда Мороза я совсем не боюсь, я сразу узнала, что это мой папа. Потом мама держала меня за подол, чтобы я не выбегала и дала другим детям выступить.

И вот, мы живем в своем новом доме, скоро Новый год и по вечерам мы с мамой делаем елочные украшения: клеим цепи из бордовой бумаги, снежинки из ваты, гирлянды из бумажных флажков. А между тем в наш универмаг завезли настоящие стеклянные елочные игрушки. Мама дала мне денег, и я пошла. В универмаге был большой зал с прилавком. Слева продавали ткани, какую-то обувь и не знаю что, меня это совсем не интересовало. А вот справа!!! Сколько на этом прилавке умерло моих неосуществленных желаний!

Игрушками из магазина нас не баловали. Но все же у меня было металлическое ведерко синего цвета с цветком на боку, металлическая лопатка с деревянной ручкой, большой петух и корова на колесиках из папье-маше. Папье-маше – это такой материал из нескольких слоев проклеенной бумаги, раскрашенный и покрытый лаком. Внизу у петуха был рычажок. Если его сдвинуть – петух кукарекал. А у коровы я сама проделала дырки на животе и в голове. Я наливала в голову воду, а из живота собирала вытекающее «молоко». Правда, от этого корова скоро разбухла и развалилась. Еще у меня был большой пупс и маленький пупсик, который, сложив ручки, лежал в ванночке. Были скакалка и сине-красный резиновый мячик с белой полоской посередине. В общем, все, чтобы играть и фантазировать.

Но елочные игрушки – это совсем другое дело – это на всю жизнь! И вот я у прилавка, голова моя все-таки над прилавком, и я покупаю лучшее: большую синюю картонную коробку с набором игрушек. Боже мой, ничего более прекрасного я не видела никогда: в коробке с картонными перегородками, на вате, каждые в своем гнездышке, лежали игрушки: блестящие шары, малиновый и красный, а голубой, наоборот, матовый; шар зеленый, сверху обсыпанный белыми блестками, мы его называли «ночь», фигурки животных, луковица, перцы, лимоны и так далее. А сверху всего этого богатства лежала блестящая серебристая макушка с разноцветными углублениями по бокам в виде прожекторов. У меня до сих пор сохранилось несколько игрушек из этого набора.

И вот уже совсем перед Новым годом папа говорит: «Сейчас поедем за елкой». Приводит со сберкассовской конюшни лошадь, запряженную в сани. На санях охапка сена, я залезаю на сено, и мы поехали. Наша собака Динка радостно бежит рядом, она думает, что едем на охоту. Сани ровно скользят по снегу, лошадка идет неспеша, лес у нас близко. Мы с папой вылезаем из саней, папа привязывает лошадь вожжами к дереву, и мы идем выбирать елку. Нам надо с шишками. Папа идет, отмечая валенком на снегу, где елка понравилась, но идем дальше, ищем еще лучше. Снег папе выше колен, а мне выше пояса, но я все-таки как-то бреду по папиным следам. Вот наконец выбрали елку высокую с шишками. Папа рубит топором высоко. Елка падает в мягкий снег, ни одна веточка не сломалась. И вот я лежу в своей кровати, а передо мной стоит елка. Мы ее нарядили, она пахнет хвоей, лесом и Новым годом. Какое счастье! В другой комнате спят мама и папа, маленькая сестренка. Охраняет нас наша любимая Динка.

Это был последний безмятежный Новый год нашей семьи в нашем любимом Сидорове.

ПАПА – ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОЛХОЗА

Наступил 1954 год. После Нового года мы узнали, что нашего папу посылают председателем колхоза за 8–10 километров от дома. В это время было постановление посылать коммунистов на укрепление колхозов. Вот папу нашего партийная организация и направила в самый захудалый колхоз «Имени Первого Мая». Колхоз состоял из нескольких разбросанных на расстоянии 2–3 километров друг от друга маленьких деревень: Антипино, Черновка, Елховка, кажется, Ваганово, сейчас уже не вспомню. Нищета, упадок, разорение, мужских рук после войны не хватает, а кто вернулся с войны, многие пьют. В общем, как в фильме «Председатель».

Папе 37 лет. Он молодой, энергичный. Вместо автомобиля у него личная лошадь, на которой он верхом скачет по колхозным полям, иногда заскакивая домой. Папе трудно. Он стал какой-то нервный, не такой, как был раньше веселый – шутник. Папа, когда не приезжал домой, жил в деревне Ваганово у дедушки Василия Калинина, который был родственник моей няни Кати. Еще деда Василия называли «Василий большой». Дело было так: когда крестили его младшего брата, священник был под хмельком и младшего окрестил тоже Василием. Так и звали одного Василий большой, а другого – Василий маленький. У деда Василия была жена, все ее звали Юрьевной. Он привез ее откуда-то с юга, наверное, с Украины. Была она приветлива, чистоплотна, что моему папе очень нравилось. Старики жили одни, и папа был им как родной.

Через некоторое время маму вызвали в райком партии к первому секретарю Белову. Он ей настойчиво предложил переехать жить в колхоз, обещал предоставить там работу счетоводом и помочь построить дом. Но мама, хотя ей было всего 29 лет, твердо ответила отказом, ссылаясь на то, что детям скоро надо в школу идти, а ни в одной деревне колхоза «Имени Первого Мая» не было даже начальной школы, и дом свой они только что построили. Она была беспартийная, шел уже 1954 год, и ее оставили в покое. Но не оставили в покое папу.

Наступило лето 1955 года. Былого безмятежного покоя в нашей семье нет. Папа с мамой часто о чем-то серьезно разговаривают. Папа больше не скачет на своем коне, часто сидит дома. Слышу новые слова: защитник, суд. «Мише защитником назначили женщину, говорят, хорошая», – с кем-то разговаривает мама. В общем, дело было так: колхозы должны были сдать государству все зерно полностью. Колхозники за свой труд не получали ничего, выживали своим хозяйством. В тот год у папы в колхозе осталось зерно, которое было подмочено и длительному хранению не подлежало. Так вот, папа это зерно раздал колхозникам на трудодни. Кто-то донес. Папу сняли с работы, исключили из партии, отдали под суд. Суд был в Вологде. Папу оправдали, времена менялись.

Но взбесившийся самодур Белов не мог стерпеть, что вышло не по его решениям. Он дал негласное указание: «Красильникова на работу не брать, пусть берет метлу и метет мостки перед райкомом партии». Папе, конечно, передали. Помню, как он кричал: «Я его застрелю, сяду, но его толстую ж… лизать не буду!»

Трудное было время для нашей семьи. Папу на работу нигде не брали. Он пошел в Райфо, где после войны проработал 8 лет и где начальником стал его приятель, тоже фронтовик, Веня Петухов. Но Петухов побоялся Белова и папу не взял. Не побоялась только женщина, директор районного госбанка. К сожалению, ее фамилию я не помню, а спросить некого. Она взяла папу на работу, правда, самую рядовую – инкассатором нашего района.

ШКОЛА

А между тем наступило 1 сентября 1955 года, и я наконец иду в первый класс. Как я ждала этот день! Ведь я перегуливала, мне через месяц исполнялось уже восемь лет. Мама послушалась совета одной старой учительницы: «Не сокращайте девочке детство!» У меня был собственный столик у окна, у меня был портфель с металлическими уголочками и чудесным замочком. А пенал! Это же прелесть: деревянный, отодвигаешь крышечку, а там, в маленьком отделении лежит резинка, а в длинных отделениях карандаш и ручка с пером.

На перышке выдавлена звездочка. А букварь зеленый, большой, на обложке хорошенькая девочка в школьной форме. А еще есть «Арифметика» и «Родная речь». Отдельная тетрадь «Прописи», где есть образцы правильного и красивого написания всех букв и цифр. Еще тетрадки в клетку и в косую линейку для первого класса. В каждой тетрадке лежат розовые или фиолетовые промокашки, это чернила промокать. Я видела промокашки у мамы на работе. Только мама пишет пером без нажима, называется «скелетик». А еще мне купили маленькие пластмассовые черные счеты с зелеными и красными костяшками. На обратной стороне счет написано «Ленинград». Я знаю, для чего нужны счеты. Большие деревянные счеты я видела у мамы на работе. Она быстро-быстро на них считает. Но папа сказал, что сначала мы будем учиться считать на палочках, и нарезал мне хорошеньких палочек из гладких веток малины. Мы с мамой разложили палочки по 10 штук и перевязали резинкой. Мама еще сшила из плотной ткани кассу для букв. Для каждой буквы по карманчику.

А до этого мы с мамой на поезде ездили в Вологду покупать мне форменное платье. Я первый раз в жизни ехала так далеко, да еще на поезде, целых 4 часа и в первый раз ела мороженое, которое полюбила навсегда. В тот первый приезд я Вологды совсем не помню. Помню, что я сижу на каком-то ящике, а мама стоит в длинной очереди. На мне сшитый мамой наряд: черная сатиновая юбочка в складку на лямочках и белая кофточка с вышивкой крестиком. Я ем лучшее в мире вологодское мороженое «пломбир», кусочек мороженого зажат между двумя вафлями, я лижу мороженое языком, пока не остаются одни вафли, которые я люблю не меньше мороженого.

Школьное платье мы купили коричневое, шерстяное, прямо шелковистое на ощупь. Мама еще сшила мне два фартука – белый и черный – и нашила белых воротничков. Я к этому времени отрастила волосы, и мне можно было по бокам заплетать хоть какие-то косички, уложенные крендельками, а главное можно было вплетать атласные ленточки и завязывать бантики.

ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ

Утром 1 сентября у меня в одной руке портфель, а другой я держусь за мамину руку. Она ведет меня в школу. На маме ее синий костюм, на ногах тоже синие туфли на невысоком каблуке. Мама высокая, я ей до пояса не достаю. Проходим через село, идем в горку к школе через поле по тропинке, потому что сухо, грязи нет.

Потом первый урок. Учительницу зовут Лилия Павловна. Она высокая, статная, волосы совсем светлые, брови и ресницы тоже. Ее фамилия Кянгянен. Она – финка. Меня учительница посадила на последнюю парту, так как я самая высокая. Потом она приколола на доску картинки из сказки «Репка» и спросила, кто знает сказку. Что за вопрос, проще не бывает! Я тяну руку и бойко рассказываю сказку. Я потом целый урок тянула руку, но учительница спрашивала других учеников.

И вот уроки закончены. Я возвращаюсь домой. Сначала я захожу в свой детский сад, там все восхищаются моим портфелем и формой; потом я специально прохожу мимо бани, где двери настежь, и банщицы, видя меня, тоже говорят мне приятные слова. Вот я и дома. От своей тети Лиды, маминой сестры, которая старше меня на 5 лет, я знаю, что в школе задают уроки. Я сажусь за свой столик, открываю букварь, кладу перед собой и долго так сижу. «Вера, иди кушать!» – зовет мама. Я отвечаю, что учу уроки.

В школе мне нравилось: парты в три ряда, стол учительницы, на стене черная деревянная доска, на которой мы пишем мелом. Парты деревянные, сверху черные, а по бокам коричневые. Мне нравилось, что когда встаешь, доска на парте откидывается и можно удобно стоять и отвечать. Надо было научиться тихо открывать крышку, а не греметь. Вверху посередине парты было круглое отверстие для чернильницы-непроливайки, но пока, как сказала Лилия Павловна, мы будем учиться писать карандашом. В углу класса стоит печка. К нашему приходу ее топит истопник.

На завтрак в школу мама наливала мне в стеклянную бутылочку после водки «четвертинку» молока и давала кусок черного хлеба. Один раз, проспав и боясь опоздать, я убежала в школу без завтрака. Сижу в классе на уроке, вдруг учительница говорит, чтобы я вышла в коридор, ко мне пришли. Выхожу, а там стоит мой папа высокий, мне надо было голову закидывать, чтоб на него смотреть. На папе валенки, ватник, подпоясанный ремешком, и шапка-ушанка с завязанными на затылке ушками, чтобы не мешали. У папы большие стеганые ватные рукавицы. Он привез в школу дрова. Так должны были делать родители всех учеников раз в год, чтобы школу топить. Папа достает из-за пазухи сверток, завернутый в газету. Это мой завтрак. Милый папа, при всех своих делах и проблемах он никогда не забывал обо мне.

ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

Лилия Павловна была замечательной учительницей. Она была молода и одинока. Как ее занесло в нашу глушь – неизвестно. На уроках пения мы учили нотную грамоту. Она приходила на урок со скрипкой, завернутой в теплый платок, и, играя на скрипке, подходила к каждому, слушала – не фальшивим ли. А для уроков труда она вместо пластилина, которого у нас и в помине не было, приносила в тазике глину, размачивала ее, и мы с усердием из нее лепили. Зимой на физкультуре мы все катались с горки на лыжах, а у кого не было лыж – на санках. Какое было удовольствие скатить Лилию Павловну на санках с горы и поднимать ее всем классом, когда она падала в снег.

ШКОЛЬНЫЕ ДНИ

И потекли школьные дни. Наступила дождливая осень, а с ней непролазная грязь. В школу тогда ходили в обход поля по деревянным мосткам. На территории школы между двумя корпусами был вырыт пруд, в котором перед занятиями мы должны были вымыть свою обувь от глины. Дело это было непростое, можно было легко соскользнуть в пруд. И вот наконец первые заморозки. Чтобы я не замерзла, мама велела мне обуть валенки с калошами. Подморозило, чтобы сократить путь, я решила идти напрямик через вспаханное поле. Прошла я почти до середины и тут калоши мои стали вязнуть в глине и совсем слезли с валенок, а потом и валенки увязли в глине: ни туда, ни сюда. Хоть плач, но никто не услышит – все идут по мосткам в обход. Видимо, меня увидела издалека незнакомая учительница. Она была в резиновых сапогах, вытащила меня вместе с валенками и калошами, взяла под мышку и дотащила до школы. После уроков позвонили маме, и она меня забрала домой.

А зимой морозы стояли жестокие, ниже 30 градусов. Когда из-за морозов в школе отменяли занятия, на крыше школы поднимали красный флаг. В морозы мама меня одевала так: зимнее драповое пальто на вате с цигейковым воротником, цигейковая шапка, сверху повязана шерстяная шаль на груди крест-накрест и на спине завязана узлом. Портфель на ремешке через голову и плечо висит на боку. На руках не вязаные рукавицы, а стеганые, на вате. Шаровары с начесом. И только валенки были неизменны. В них было тепло в любой мороз.

БИБЛИОТЕКА

Перед школой меня никто не учил читать и писать, но к Новому году я уже бойко читала. Учеба давалась мне легко. И начался чудесный этап моей жизни: нас всем классом привели в школьную библиотеку и мы стали читателями. Библиотекарем была Эмма Валентиновна, из ссыльных немцев. Ее сестра Берта преподавала немецкий язык в старших классах. Эмма Валентиновна была маленькая, худенькая, в очках, с коротко постриженными седыми волосами. Книги выдавала на неделю. У каждого класса был свой день. Эмма Валентиновна строго спрашивала содержание прочитанных книг, а я за неделю почти выучивала их наизусть. Во втором классе Эмма Валентиновна разрешила мне сидеть на ее стуле за барьером, выдавать книги своим одноклассникам и записывать их в формуляр. Воодушевленная, я тут же устроила дома библиотеку. Выпросила у мамы деревянную шкатулку, где лежали пуговицы, нарезала из тетрадных листов «формуляры», поставила их в шкатулку – как в библиотеке. Всех записала в свою библиотеку: и маму, и папу, и Галю, и подружек с нашей лужайки.

И вот я закончила первый класс. По поводу окончания занятий на школьном стадионе выстроилась вся школа. При всех мне директор вручил книгу. Книга была чудесная, в твердой обложке, с картинками. Называлась книга «Путешествия Гулливера». На развороте красивым почерком красными чернилами было написано: «Отличнице учебы первого класса Красильниковой Вере», подпись директора и круглая школьная печать. Это была моя первая в жизни награда.