Текст книги "Три повести (сборник)"

НА ПОВЕТИ

Но дом состоял не только из жилой избы: сзади был пристроен хозяйственный двор, который по размеру был не меньше, а может быть, и больше избы. Сзади был деревянный въезд, открывались две створки огромных ворот. И лошадь с возом сена заезжала на поветь, так назывался верхний ярус этого помещения. Здесь хранили сухое сено для скота, висели многочисленные веники, чтобы париться. Я любила сидеть с бабушкой на повети и вязать свежие веники из ароматных березовых веток. Бабушка учила, чтобы веник был аккуратный, чтобы ветки не торчали во все стороны. В это время бабушка что-нибудь рассказывала о прежней жизни или потихоньку пела свою любимую песню: «У церкви стояла карета, там пышная свадьба была. Все гости нарядно одеты. Невеста всех краше была».

Здесь же на лето устанавливали металлические кровати с панцирными сетками с пологом из марли от мух и комаров. Когда мы с родителями приезжали летом, то спали всегда там. Как спалось на матрасах, набитых душистым сеном! Но раннюю побудку нам устраивали куры, для которых в стороне от сена довольно высоко была жердочка, на которую они забирались спать по приставленной лесенке. А рано-рано утром петух начинал голосить свое «кукареку». Курицы тихо спускались в гнездо, но когда уж снесут яйца, кудахтали во все горло, хвастаясь этим «кудах-тах-тах».

Папа с ругательствами вскакивал с постели, хватал деревянные грабли, сгребал всех кур вместе с петухом с насеста и выгонял на улицу гулять. Курицы слетали с высоты трех метров, хлопая крыльями и доказывая, что они все-таки птицы. Потом можно было еще немного поспать, пока издалека, постепенно приближаясь, не раздавался ритмичный стук «тук-тук-тук», мычание коров, блеяние овец и коз. Это пастух стучит деревянными палочками в деревянную доску, которая висит на веревочке у него на шее, собирая крестьянское стадо на выпас. Бабушка тоже выгоняла своих двух коз и несколько романовских овец. Пастух был пришлый. Его нанимали на сезон всей деревней для личного скота. Сколько ему платили – не знаю, помню только, что по очереди каждая хозяйка должна была его кормить. К приходу пастуха бабушка всегда пекла пироги и давала ему с собой.

Летом мяса не ели, да и хранить негде было. Если все же забивали барана или корова ранним летом объедалась сочной, свежей травой и ее приходилось резать, то мясо покупали, и бабушка его солила и вялила в русской печке. В основном летом на первое хлебали квас (окрошку). У нас своего квасника не было. За квасом мы ходили к соседям Мазиным. Настоящий хлебный квас квасили на ржаной муке в деревянных бочонках – квасниках. Внизу было отверстие с деревянной затычкой. Вытащишь затычку, и потечет тугой струйкой светло-желтый квас. Квас перекисал и его для употребления разводили холодным кипятком по вкусу. Почему я написала «хлебали» – «исти», – так говорили. Причем довольно долго в деревне хлебали всей семьей из одной большой миски. Я еще помню, что ели деревянными ложками со съеденными уже узорами.

Но когда приезжал мой папа в отпуск, баба Анна варила домашнюю лапшу с курой. Для этой цели намечалась старая курица, которая уже давно яиц не несла и доживала свой век. Надо сказать, что варили курицу не один час, но она все равно оставалась жесткой и своими несгибаемыми ногами поднимала крышку чугунка.

Внизу под поветью прямо на земле были загородки для скота, где могли поставить и корову, и свиней, и лошадь, и коз, и овец. Смутно помню, как после войны был введен натуральный налог с крестьянских хозяйств. Налог надо было сдавать в натуре: молоко определенной жирности, мясо, яйца. Если не было у тебя, то надо было купить и сдать. Мама и папа помогали бабушке деньгами. Как-то бабушка взялась вырастить теленка, чтобы сдать на мясо. Было дело весной, еще холодно, и теленок жил вместе с ними в одной комнате за загородкой.

МАЗИНЫ

Молоко козье, которое было у бабушки, я терпеть не могла. Бабушка брала коровье молоко у соседки тети Капы Мазиной. Коровы молока давали очень много, оно было недорого. Про тетю Капу говорили, что она мамина однокупельница, то есть их крестили в одной купели. Она вышла замуж за Колю Мазина, сына дяди Митрия и тети Лизаветы. Добрейший, работящий русский мужик. Родили и вырастили четырех детей: Валю, Лиду, Вову и Толика. Был Коля Мазин для моей бабы Анны, вдовы-солдатки, первый помощник. Как что, зовут Колю Мазина: и поле для картошки вспахать, и курице голову отрубить, и дрова из лесу привезти, да мало ли еще чего было не сделать без мужских рук в хозяйстве.

Помню еще, что перед домом в палисаде у Мазиных росла огромная старая черемуха, на которой бывали очень крупные и сладкие ягоды. Когда ягоды поспевали, тетя Капа разрешала нам их рвать. Моя тетя Лида залезала на черемуху и бросала нам сверху кисточки с ягодами. Никогда больше я не ела такой сладкой черемухи.

БАБУШКИНО ХОЗЯЙСТВО

Денег в колхозе не давали, поэтому вся жизнь зависела от своего хозяйства, картошки и лука. У бабушки очень хороший лук родился. Лишний лук она сдавала за деньги в сельпо. А картошку сажали все и очень много, поэтому посадка картошки и ее сбор были делом коллективным, объединялись несколько соседних семей, по очереди сажали и убирали, а хозяйка готовила на всех еду и всю дружную бригаду кормила. От овец, кроме мяса, была еще шерсть. Когда я приезжала на каникулы, мы с тетей Зиной стригли их. Мне надо было держать овцу, чтобы она не дергалась и тетя Зина ее не поранила длинными ножницами. Шерсть падала на подстеленный половик мягкими комьями. Бабушка ее мыла, чесала, пряла на прялке нитки, из которых потом вязала носки и рукавицы (вязанки). Я пробовала прясть, но у меня не получалось, веретено из пальцев выскакивало.

Овцы вечером, когда пастух пригонял стадо с пастбища, сами заходили во двор. А козы были гулены. Я бегала по всей деревне, искала их. Но потом узнала их любимое место: у деревенского магазина они набело вылизывали бочки из-под соленой селедки.

Из животных у бабы Анны еще была старая-престарая полосатая кошка. Когда кошка собиралась рожать, то забиралась в укромное место. Один раз сижу я в комнате, книгу читаю и вдруг слышу какой-то звук необычный, подбегаю к печке, а там под приступком кошка перегрызает какую-то нитку, на нитке висит маленький комочек. Это она родила и перегрызала пуповину котенку. Через некоторое время я наблюдала, как кошка принесла в дом мышонка слегка придушенного, но живого, и показывала его своему котенку. Как только мышонок собирался удрать, кошка снова слегка прижимала его лапой. Вот такая игра в «кошки-мышки».

ЛИМОНЫ

Однажды к бабе Анне правление колхоза определило на постой (на квартиру) молодого специалиста – агронома Ирину. Ира была выпускницей сельскохозяйственного института и получила государственное распределение в деревню Вохтогу. Гостиниц в деревне не было, вот ее и поселили к бабе Анне, у которой в доме были одни девушки (две мои тети), чтоб не смущать постоялицу. Ирина была молодая, со светлыми вьющимися волосами, городская девушка. Ее родители жили где-то на юге у Черного моря. Ирине для объезда полей выделяли лошадь, и она ловко на ней скакала. Помню, как Ирина натирала зубным порошком свои белые парусиновые туфельки. Конечно, местные парни за ней ухаживали, но всех победил Жуков, за которого она и вышла замуж.

Вспоминаю такой случай. Как-то Ирина получила посылку с юга от родителей. Привезла посылку со станции, открыла, сказала моей бабушке: «Угощайтесь, Анна Андреевна!» и снова убежала на работу. Я забегаю в избу, а там за самоваром сидит моя баба Анна с подружками, морщатся и смеются. Оказывается, посылка была с лимонами, которых в нашей деревне не видывали и не знали, как их употреблять. Просто стали их откусывать, как яблоки.

КОРЕПОВЫ

В деревне еще долго сохранялись большие двухэтажные дома-пятистенки из бревен с нарядными резными наличниками. Помню один такой недалеко от деревенского магазина, где жила семья Кореповой (в девичестве Хрупаловой) Александры Федоровны. Она была военная вдова с шестью детьми. Муж ее Сергей Иванович погиб на войне. Как вспоминала моя баба Анна, Сергей Корепов в молодости дружил с моим дедом Иваном Молиным. Они часто собирались, играли в карты по-серьезному, у них было что-то вроде карточного клуба. Оба с войны не вернулись. А Александра Федоровна, несмотря на тяжелую вдовью долю, оставалась всегда приветливой, жизнерадостной, любила петь песни и частушки, частенько заходила к моей бабе Анне на беседки. Такой ее до сих пор и помнят.

Ее старшая дочь Екатерина была медсестрой на фронте, после войны осталась жить с дочкой Таней в Выборге. А сын Николай, ровесник моей мамы, 1925 года рождения, во время войны оказался в блокадном Ленинграде, учился там, но остался жив, был эвакуирован. Призвали его в армию в 1944 году, после войны жил в Вологде, где сейчас живут его дочь Галина и внучка Аня.

ВДОВЫ-СОЛДАТКИ

Близкие соседи бабы Анны – Мазины, Анна Хмылова с сыном Шурой и дочерью Ниной, Маша Колесихина, Кузнецовы, Грачевы, Мешалдины, подальше жили Пуховы – семья председателя колхоза Александра Ивановича Пухова. У бабы Анны были подруги Авдотья Травинова и Анна Грачева – обе военные вдовы.

А сейчас перечислю, кого помню и кого вспомнила Муравина (в девичестве Кузнецова) Тамара Ивановна, имена военных вдов деревни Вохтоги: Кузнецова Павла – 6 детей, Корепова Александра Федоровна – 6 детей, Кичигина Таисия – 5 детей, Маркелова Анна – 5 детей, Игнатьева Лидия – 4 детей, Жукова Анна – 4 детей, Молина Анна – 3 детей, Хмылова Анна – 2 детей, Травинова Авдотья – 3 детей, Кренделева Евстолия – 2 детей, Феофанова – 3 детей, Кабанова Анна – 3 детей, Кичигина Евстолья – 3 детей и другие, пусть простят, кого не назвала. А была еще семья папиного дяди Кабанова Петра Михайловича, у которого на войне погибли три сына – Александр, Федор, Павел.

Более 50 детей в одной только деревне Вохтоге остались без отцов. А сколько вдов!

 
На продымленных перронах
Да с грудными на руках
Наши матери и жены
В русских вязаных платках.
 

РУССКИЙ ЛЕН

В общем, деревня после войны держалась на женском труде, сколько хватало сил. Моя бабушка, хоть и хромая, тоже продолжала работать в колхозе. Помню, мы с ней ходили лен теребить. Как я любила, когда лен цвел! Ветер подует, и будто голубые волны набегают. Потом цветочки превращались в твердые коробочки с льняным семенем, из которого давили льняное масло. А из тонких длинных стеблей после разной обработки делали превосходную ткань «русский лен». Бабушка научила меня захватывать пучок и дергать, как скручивать прясло и перевязывать им льняной сноп. У меня получалось! Потом снопики коробочками вверх прислоняли друг к другу по 10 штук, чтобы легче было считать. Но это было позже. А когда я была поменьше, мы ходили с бабушкой в разоренную церковь, где женщины перебирали зерно для посева. На выходе бригадир проверял все, даже карманы. Если находилась хоть горсточка зерна – тюрьма.

ПРАЗДНИКИ

А в деревне подрастали дети, рожденные перед войной и выросшие без отцов. Я была еще девочка, но у меня были две молодые тетушки Зина и Лида, от которых я не отставала и бегала за ними по вечерам на молодежные гулянья. В каждой деревне был свой престольный праздник: в соседних деревнях Дресвище и Антипине праздновали Ильин день и Тихвинскую икону, а в Вохтоге – Казанскую, летнюю 20–21 июля и осеннюю, как бабушка говорила – осенную – 4 ноября. Во-первых, делались припасы и готовилась всякая еда, пеклись большие пироги из припасенной белой муки. С дрожжами была проблема, но бабушка «посылала поклон» с кем-нибудь, кто шел на станцию Вохтога, где жена ее племянника Лени Осипова – тетя Клава – работала в пекарне. Тетя Клава передавала бабушке завернутый в бумажку кусочек дрожжей. Если на праздник резали барана, из внутренностей делали рубец, такой рулет. Перед этим внутренности складывали в таз и ходили мыть на речку в проточной воде. На чугунных сковородках в печке запекали сальники с крупой. Но главное, бабушка варила знаменитое домашнее пиво. Многие гнали самогон, но бабушка боялась, так как за это могли посадить.

На Казанскую приходили со станции и из соседних деревень родственники целыми семьями с детьми, поэтому я знала всех двоюродных и даже троюродных. К бабушке приходил дедушкин младший брат дядя Саша Молин с женой Агнеей и двумя дочками, Ниной и Лидой, которые всегда были в новых нарядных платьях; дядя Леня Осипов с тетей Клавой и детьми Витей и Галей, многочисленная родня бабушкиного зятя. Накрывали стол, ели, пили, выпивали, разговаривали, пели песни: «Хаз-булат удалой», «Шумел камыш», «За окном черемуха колышется», «Когда б имел златые горы и реки, полные вина». Детям стол накрывали на кухне, у нас была своя компания. Вдруг по деревне слышен женский визг. Значит, где-то драка. Дядя Саша первый выскакивал из-за стола и несся туда, хватая на ходу кол или палку – а вдруг наших бьют! Один раз его привели под руки в разодранной рубахе и в крови.

А когда сгущались сумерки, молодежь выходила гулять. Одной шеренгой, взявшись под руки, идут девушки, а за ними, тоже шеренгой, вышагивают парни, среди них гармонист, который непрерывно играет, а парни и девушки по очереди поют задиристые частушки. Так и ходят вдоль деревни туда-сюда. Наконец, где-нибудь в середине деревни, останавливаются, встают в круг и уж тут кто кого перепляшет, кто кого перепоет. А когда стемнеет, у кого была любовь, расходились парочками и долго сидели на скамейках у ворот. Вся деревня знала, у кого с кем любовь, как в песне из кинофильма «Свадьба с приданым»: «На крылечке твоем каждый вечер вдвоем мы подолгу сидим, и расстаться не можем на миг…».

КЛУБ

Центром жизни был деревенский клуб. С утра уже ждешь, когда на клубе появится афиша, привезут ли фильм. Фильм привозил киномеханик на мотоцикле, в железных коробках, в которых была кинопленка. Вечером все переживали – заведется ли движок, так как электричество еще не провели и использовался какой-то бензиновый движок, чтобы работал киноаппарат.

А какие шикарные фильмы показывали! «Хитрость старого Ашира», где Рашид Бейбутов поет: «Я встретил девушку, полумесяцем бровь, на щечке родинка, а в глазах любовь», а фильм «Бродяга» даже моя бабушка пошла смотреть. Весь зал утирал слезы, когда Радж Капур пел: «Никто нигде не ждет меня, бродяга я!». К слову сказать, в ответ на необыкновенную популярность этого фильма в нашей стране родилась частушка:

 
Дорогой Раджи Капур! Посмотри на этих дур:
Все московские стиляги помешались на «Бродяге».
Даже бабушка моя и то поет «Абара я».
Абара я, абара я – стиляга бабушка моя!
 

В этом клубе на белой колышущейся простыне я впервые увидела черно-белый американский фильм «Война и мир»: староватый Андрей Болконский и совершенно волшебная Наташа – Одри Хепберн.

После кино скамейки в зале сдвигались к стенам, заведующая клубом Тамара Кузнецова зажигала висящие на стенах керосиновые лампы с металлическими отражателями, и начинались танцы. Заводился патефон, играла гармонь, пары кружились в вальсе или топтались в «танго». Танцевали в основном девушки и взрослые парни, отслужившие в армии. Молодые парнишки стеснялись, курили на крыльце в ожидании своих подружек, чтобы провожать домой.

В те времена в деревне еще не вешали замки на дверях. Были только щеколды, как в сказке: «Дерни за веревочку – дверь и откроется». Если в деревню заходил чужой, из каждого окна на него внимательно смотрели, а на улице обязательно здоровались и спрашивали: «Чьи будете?».

КУКУРУЗА

Помню, как по указанию Хрущева везде стали сажать кукурузу. И вот, на вохтожских полях, где росли прекрасная рожь, лен, овес и просто вкусный сладкий клевер, посеяли кукурузу. На наших землях и при нашем суровом климате она росла плохо. Однажды приезжаем к бабушке в разгар лета и видим: огромное поле покрыто хилыми, высотой не более 30 сантиметров, побегами кукурузы, а на поле огромные выжженные проплешины. Оказывается, это летал самолет и сбрасывал химические удобрения: где густо, где пусто и сжег землю. Так постепенно исчез с вологодской земли лен, а кукуруза так никогда и не выросла.

ЗА ГОРОХОМ

Обязательным ритуалом деревенской детворы было «воровать» колхозный горох. Взрослые нас пугали, что если бригадир увидит, то будет стрелять из ружья. Мы боялись, но все равно забирались в колхозный горох и набивали себе зеленые сладкие стручки за пазуху. Смотришь, а по краю поля скачет на коне для острастки бригадир, красавец Миша Маслов, а мы так и приникнем к земле.

НА МЕЛЬНИЦЕ

Еще вспоминается, как однажды зимой Зина взяла меня с собой на ветряную мельницу смолоть выданное бабушке на трудодни зерно. Бабушкин сосед Коля Мазин на лошади заехал за нами, забросил наш небольшой мешок с зерном в сани, посадил нас, и мы поехали. Мельница была совсем близко: речку Вохтожку переедешь через мост, а там на пригорке в открытом всем ветрам поле стоит мельница. Мельница большая, деревянная, серая от старости. Огромные крылья медленно поворачиваются, улавливая ветер. В мельнице очередь. Все сидят на скамейках вдоль стен со своими мешками, ждут. Жернова гудят, где-то вверху мельник засыпает зерно, а внизу струйкой сбегает белая мука. Мельник командует, кому подходить забирать свою муку. В мельнице тепло, приятно пахнет свежемолотой мукой, мерно шумят жернова, я засыпаю.

ГРОЗА

Вот как-то, мне было лет 12, пошли мы с няней Катей в лес, кажется сено ворошить. Сделали все дела, идем обратно. До деревни надо поле перейти. Вдруг все кругом потемнело, притихло, низко залетали ласточки, откуда ни возьмись надвинулись с двух сторон черные тучи. Внезапно подул сильный ветер, послышались раскаты грома. Надо было торопиться, а няня моя, хромоножка, ни бежать, ни быстро идти не может. А гроза все приближается, да не одна, а сразу две грозы: молнии сверкают с двух сторон, гром уже не гремит раскатами, а трещит над головой. Страх и ужас! Мы с няней упали на колени, боясь поднять голову, буквально на четвереньках ползли, пригибаясь к земле. Я вслед за няней повторяла молитву: «Господи, помилуй!», и уже почти у самой деревни на нас хлынул дождь. Мы постучались в крайнюю избу. Открыла нам какая-то старушка. Мы зашли в комнату: зеркало и никелированные спинки кровати были завешаны – считалось, что молния может «привиться» к зеркальным поверхностям. Радио было выключено, засов в печной трубе задвинут. Мы сели за стол и пили чай из еще не остывшего самовара.

САМОВАР

Тут хочу воспеть русский самовар, который, как и русская печь – основа основ хозяйства и русской культуры. С утра до вечера он твой надежный друг. Утром в нем кипит вода для чая. Одновременно бабушка кладет в марлечку предварительно вымытые яйца и опускает их в кипящий самовар, придавив край марли крышкой. Вот и вареные яйца к завтраку готовы. А когда не было электрических утюгов, девочки гладили о горячие бока самовара ленточки и пионерские галстуки.

Ставят для тебя самовар, это значит, что тебя уважают, тебе рады, угощают чем-нибудь. Самовар на столе, это значит будет беседа, никто не спешит. А экономия какая! Кроме горсти углей из печки и пучка лучины – ничего больше не надо. Вспоминается еще случай с самоваром. Шли мы с моей тетей Зиной как-то со станции Вохтога к себе в деревню. Жара стояла невыносимая, пить хотелось ужасно. Проходим через деревню Дресвище. Зина говорит: «Давай зайдем к знакомым Шелеметьевым, воды попить». Вот мы к ним зашли и, несмотря на наши протесты, был поставлен самовар, был принесен свежайший, янтарный, ароматный мед. Мы беседовали, пили чай, а пот лил с нас градом. Нам дали полотенца, мы перекинули их через плечо и утирали наши разгоряченные лица.

ЧЕРТОВА СЕДУЛКА

Сколько раз за свою жизнь жители деревни Вохтоги ходили до станции Вохтога и обратно: дети с пятого класса ходили в школу-десятилетку, некоторые взрослые ходили на станцию работать, в поликлинику и больницу, другие просто ходили, чтобы сесть на поезд и поехать куда-нибудь. Дорога была недалекая, всего километра четыре пешком.

Вот от вокзала переходишь железную дорогу и идешь налево. Незаметно заканчивается деревня Тарасово, потом проходишь задами деревню Дресвище, и узкая, хорошо протоптанная тропинка идет вдоль речки Вохтожки. Теперь надо пройти по этой тропинке вдоль речки мимо довольно большого поля до деревни Вохтоги. Дорога была замечательная. В те времена поле это никогда не пустовало: то колосилась рожь с мелькавшими ярко-синими васильками, то голубыми волнами колыхался цветущий лен. Одно слово – красота!

Посередине поля на пригорке стояла старая ветряная мельница, а почти напротив нее в реке из воды возвышался большой гранитный камень с углублением, как сиденье. В деревне этот камень называли «чертова седулка». Ходила легенда, что иногда здесь сидит черт и моет в воде свои копытца. А еще говорили, что в этом месте от мельницы через поле к реке, бывает, катятся огненные колеса. Даже днем мы старались побыстрее это место пробежать. А уж представляю, как боялись те, кому приходилось в сумерки идти.

Воспоминания теснятся в моей голове. Хочу как-то их выстроить, чтобы было понятно тем, кто от нечего делать решит прочитать эту книжку. Сейчас напишу о судьбах действующих лиц моей повести, моих предках и просто родных людях.

КРАСИЛЬНИКОВЫ

Дед и бабка умерли задолго до моего рождения, в 1929 году. Место, где стоял их дом в Вохтоге на берегу реки Вохтожки, вот уже более 100 лет зовут «Красильниково». «Пойдем купаться в Красильниково!» – такие слова можно услышать до сих пор. В этом месте мелкая Вохтожка была довольно глубока, образует бочажок и песчаный берег.

Известно, что мой прадед Дмитрий имел красильню, принимал у местных баб льняные холсты в окраску и даже делал набивки – рисунки разные. Такие набивки я видела в музеях, когда ездила по Золотому кольцу, вспоминала прадеда. Наверное, фамилия Красильниковы от него пошла.

Дед Михаил Дмитриевич был высок, красив, с закрученными вверх усами, играл на балалайке. Говорят, торговал в селе Сидорове в магазине. В Первую мировую войну он был призван в армию, уже женатым человеком и с детьми. Есть фотография, где он сфотографирован в Петрограде с питерскими родственниками в шинели и папахе.

Бабка по отцу Вера Михайловна в девичестве Кабанова. Лицо, судя по фотографии, круглое, обрамлено вьющимися волосами, которые передались моей сестре. Глаза узкие, нос слегка приплюснут. Когда на экскурсии в Валдайском краеведческом музее экскурсовод упомянула о вепсах, которые населяли северные области России, кто-то спросил: «А кто такие вепсы?», и тут экскурсовод очень просто ответила: «А это как негры, только белые». Я сразу вспомнила свою бабку и других Кабановых, в которых эти черты сохранились.

Из других Кабановых при мне еще был жив брат бабушки Петр Михайлович и его дочь тетя Поля Кабанова. Трое его сыновей погибли на войне: Александр, Федор и Павел. Причем только Александр успел жениться и оставил молодую жену с тремя детьми.

ТЕТЯ ВЕРА

От многочисленной семьи Красильниковых у папы осталась только сестра Вера, которую он после войны искал. Наверное, Вера Михайловна тоже его искала. В общем, года через три после войны они нашли друг друга. Тетя Вера приехала в родную деревню со своей дочкой Ирой навестить нас. Оставшись сиротой, тетя Вера попала к хорошим, добрым людям. В Вологде перед войной окончила медицинское училище и была направлена в один из многочисленных ГУЛАГов в город Ухту. Там работала, исполняя свои медицинские обязанности. Там же начала курить папиросы.

Многое, наверное, повидала, но рассказывать в редкие наши встречи не любила. В Ухте же вышла замуж за Илью Кузьмича Кужелева, биография которого весьма загадочна, раньше об этом говорить было нельзя. В общем, в 1943 году у них родилась единственная дочка Ира. Уже когда все свое отсидели, они до пенсии работали и жили в Ухте. А затем переехали сначала в Московскую область, а потом в Москву к дочке. Ира, окончив училище имени Гнесиных, стала известным музыковедом.

Но вернемся в далекие сороковые. Ире 5–6 лет. Она говорит, что помнит, как меня в люльке качали. Моя мама и тетя Вера отнеслись друг к другу ревниво. Мама привыкла, что папа принадлежит только ей – ни свекрови, ни свекра, ни золовки, ни деверя. Не надо ни с кем строить отношения. А тетя Вера наконец-то нашла брата, единственного родного человека, оставшегося от их большой семьи. Папа мой очень любил Веру Михайловну, она единственная была оттуда из детства, где были живы их отец и мать. К старости отношения мамы и Веры Михайловны стали теплыми, их объединили воспоминания. Папа ездил в Ухту к сестре в гости. Привез мне от них Ирины платья, из которых она выросла, невиданные у нас кожаные зеленые босоножки и книгу «Рассказы о Мичурине», которая у меня сохранилась до сих пор. Тетя Вера, когда они отдыхали на юге, посылала нам посылку с яблоками.

Летом 1975 года так случилось, что на станцию Вохтога, где теперь жила Зина с семьей и куда она перевезла к себе старую бабу Анну, съехались мои родители, я с четырехлетней дочкой Катей и тетя Вера с пятилетним внуком Петей. Тетю Веру тянуло посмотреть родные места, деревню Вохтогу. И вот однажды утром папа, я, тетя Вера, Петя пошли в деревню. Идти было километра четыре, по дороге тетя Вера рассказывала о жизни, о дочке, но никогда о войне.

Вот пришли мы в деревню, постояли на месте их родительского дома, зашли к двоюродной сестре Поле Кабановой, потом к соседу Ване Хмылову. Ночевать пошли к вдове двоюродного брата тете Нюре Кабановой (Маслихе). Везде нам ставили самовар, бутылку водки, картошку, соленые огурцы и молоко. В общем, к вечеру папа был хорош, и мы с тетей Верой, повиснув у него на руках, не дали ему продолжить гулянку по гостеприимной деревне.

Запомнилось еще, как тетя Вера напоминала пятилетнему Пете, чтобы он говорил «спасибо». На что Петя отвечал: «Ну, за молоко еще можно говорить спасибо, а за картошку-то зачем?» Пете скоро будет 50 лет, а мы до сих пор эти слова вспоминаем в нашей семье. Это была последняя встреча с Верой Михайловной. Через два года она умерла.

МОЛИНЫ

ДЕДУШКО МИХАЙЛО

Мой прадед по материнской линии Михаил Григорьевич жил долго, до 87 лет. Он умер, когда я уже в институте училась, поэтому помню его хорошо. Худой, довольно высокий, редкая бородка, волосы пострижены в кружок, в общем, прадед был похож на Некрасова. Ходил всегда в сапогах в косоворотке навыпуск, подпоясанной ремешком, в картузе и с палкой. Дед был немногословен. Говорят, скуповат. На что у него была поговорка: скупость – не глупость. Жена его, Анна Викторовна, была болезненной. В поле не работала, вела домашнее хозяйство. А еще она была из семьи староверов: ела и пила только из своей особой посуды и молилась не перед иконой, а над ластовицей. От нее всем ее трем детям передалась нездешняя смуглость, черные волосы и карие глаза.

Но вот наступила коллективизация, дед был признан подкулачником, до кулака не дотянул. Но все равно подлежал высылке со всей семьей в Архангельскую область на лесозаготовки. А куда еще было высылать из нашей Вологодской области, когда наши места сами были еще с царских времен местом ссылки! Но все-таки Архангельск еще севернее, пусть пострадают без своего дома. И уехал прадед Михайло с двумя детьми на принудительные работы. Бабку Анну Викторовну оставили по болезни в своем доме, но уплотнили, заселив в дом чью-то многодетную семью. Так она и умерла, не дождавшись из ссылки мужа и детей. Мой дед Иван был старшим сыном и в это время жил отдельно своей семьей, поэтому его не выслали. Вернулся дед Михайло домой через несколько лет с подросшими детьми уже вдовцом.

ДЯДЯ САША

Его второй сын Саша в школе учился очень хорошо, но учиться дальше ему дорога была закрыта как сыну раскулаченного. Мой дед Иван очень любил и жалел младшего брата, что рано остался без матери. Когда дядя Саша перед войной женился, старший брат подарил ему свой выходной костюм. Оба брата ушли на фронт. Мой дед пропал без вести, а дядя Саша вернулся победителем, выучился на машиниста паровоза, потом тепловоза и до пенсии проработал на Монзенской железнодорожной ветке. Дядя Саша за свой труд был награжден орденом Ленина. Когда он умер в 1985 году, все паровозы на станции Вохтога включили гудки, провожая своего товарища.

ЛИДИЯ МИХАЙЛОВНА

Их единственная любимая сестра Лидия Михайловна, они называли ее Лидькой, выделялась среди подруг своей яркой внешностью и перед войной очень удачно вышла замуж за морского офицера Ивана Павлова, который приехал на побывку к родным. Муж увез свою малограмотную молодую жену прямо в Ленинград, где он проходил службу. Она родила ему двух сыновей, Артура и Игоря, а тут началась война, мужа сразу мобилизовали на фронт. Лидия Михайловна, не дожидаясь блокады и всеобщей эвакуации, в то же лето с детьми уехала к отцу в родную Вохтогу.

А спустя несколько месяцев в деревне появились первые эвакуированные из Ленинграда. Городские жители, они не привыкли, что даже в трескучий мороз надо ходить по нужде во двор, очень от этого страдали, чем удивляли местных жителей. Лидии Михайловне было не привыкать, она быстро приспособилась к новым условиям: получая офицерский паек за мужа, ездила в Вологду, меняла махорку на сахар и муку, стала работать в колхозе на полевых работах. Так и пережила войну. Ей повезло: муж вернулся живой. Он получил направление на Черное море, сначала в Поти – Грузия, потом в Одессу, где вышел в отставку и преподавал в мореходном училище. А Лидия Михайловна всю жизнь была офицерской женой. Мне все-таки удалось с ней увидеться. Это было летом 1969 года. Я собралась после третьего курса по большой нестерпимой любви выходить замуж за грузина из Поти, тоже студента.

Родители мои, конечно, были против по двум причинам: во-первых, мне надо было еще институт закончить, а во-вторых, жених – грузин, а я не знаю, какие обычаи на Кавказе. И вот я, чтобы не слушать уговоров и отговоров родителей, поехала на каникулы не домой, в Мурманск, а в деревню Вохтогу к бабушке. Здесь я встретила понимание моей несокрушимой любви, но когда мы с Зиной окучивали картошку, она мне без конца повторяла: «Бабы каются, а девки замуж собираются». Вот в это лето Лидия Михайловна с мужем и приехала навестить родные места, еще был жив ее отец, мой прадед. Тете Лиде было в то время под 50. Аккуратная миниатюрная брюнетка с глазами, как черные виноградины, одета в шелковое платье, подчеркивающее хорошую фигурку. Они ночевали у бабы Анны. Узнав, что я собралась замуж за грузина из Поти, она много вспоминала о Грузии и Поти, где они прожили несколько лет.