Текст книги "Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай"

Она ушла и вернулась через две-три минуты.

– Ну-с, мой милый соотечественник, государь вы мой Всеволод Сергеевич, – добродушно улыбаясь, начала она, садясь передо мною. – Небось вы мне не верите, а между тем, раз я сказала, что могу, так, значит, могу и хочу! Я ведь уж, хоть верьте, хоть не верьте, – мне-то что! – вас знала раньше, чем П. мне написал, я знала, что вас ко мне притянет? Слушайте!

Она как-то взмахнула рукою, подняла ее кверху – и вдруг явственно, совершенно явственно я расслышал где-то над нашими головами, у потолка, очень мелодический звук как бы маленького серебряного колокольчика или эоловой арфы.

– Что же это значит? – спросил я.

– А это значит только то, что «хозяин» мой здесь, хоть мы с вами его и не видим. Он говорит мне, что вам можно довериться и чтоб я сделала для вас все, что могу. Vous etes sous sa prorection [Вы под его покровительством – фр.] отныне и вовеки!

Она глядела на меня, прямо мне в глаза, и ласкала меня своим взглядом, своей добродушной улыбкой.

– Так-то-с, сударь мой.

Она мне невольно все больше и больше нравилась. Меня влекла к ней сразу явившаяся симпатия, а между тем, если бы ее «хозяин» действительно был здесь и проникал в суть вещей и человеческих мыслей, il ne m’aurait pas pris sous sa protection [Он бы не взял меня под свое покровительство – фр.], так как я спрашивал себя: зачем звук колокольчика раздался не сразу, а после того, как она ушла и вернулась?

– Вы говорите по-английски? – спросила она.

– К сожалению, нет. Когда-то я учился английскому языку, но теперь почти забыл его.

– Вот это жаль! Ну да как-нибудь обойдемся, а вам придется подучиться.

– Да, конечно.

Я нарочно отмечаю здесь мое незнание английского языка, которое я несколько утрировал, не желая никого вводить в соблазн своим неправильным произношением и ошибками. Это незнание, как выяснится в течение рассказа, не только мне не повредило (во все время моих сношений с теософическим обществом я мог отлично обходиться русским, французским и немецким языками), но даже оказалось мне весьма полезным, так как ставило меня в исключительное положение и притом в иные интересные минуты давало мне возможность очень спокойно предаваться своим наблюдениям. Однако не стану забегать вперед.

– Постойте, я вас познакомлю сейчас с молодым брамином Могини, который приехал вместе со мною, – сказала Елена Петровна. – Он чела, ученик другого махатмы по имени Кут-Хуми, такого же мудреца-аскета, как и мой «хозяин», только гораздо более сообщительного.

– Могини! – крикнула она, и в то же мгновение дверь из соседней комнатки отворилась, пропустив довольно оригинального молодого человека. На вид ему казалось не более двадцати пяти – двадцати семи лет. Небольшая узкоплечая его фигура была облечена в черный кашемировый подрясник; густые иссиня-черные волнистые волосы падали до плеч. Верхняя часть бронзового лица поражала красотою, не очень высокий умный лоб, правильные, не чересчур густые брови и великолепнейшие бархатные глаза с тихим и кротким взглядом. Потом я видал в этих глазах совсем иное выражение, но теперь они были тихи и кротки. Только прямой, но слишком широкий нос и толстые синеватые губы, выступавшие среди не особенно богатой растительности усов и бороды, мешали ему быть совершенным красавцем. Во всяком случае, наружность его могла показаться даже очень привлекательной, и несколько женских сердец в Азии и Европе могут кое-что рассказать о красоте этого молодого проповедника новейшей теософии.

Генри Стил Олкотт (1832–1907) – один из основателей и первый президент Теософского Общества, участник Гражданской войны в США, полковник, юрист, журналист и писатель. Считается ведущей фигурой в современной истории ланкийского буддизма. Его деятельность в качестве главы Теософского общества помогла возрождению буддизма, и за это его почитают в Шри-Ланке

Блаватская подняла руку – Могини изогнулся в три погибели и почти подполз как бы под ее благословение. Она положила руку ему на голову, он выпрямился и с большим достоинством мне поклонился.

Я протянул ему руку, но он отступил от меня и, низко кланяясь, проговорил:

– Excuse me, sir, i may not! [Прошу прощения, сэр, я не могу! – англ.]

– Что это значит? Отчего он не может мне протянуть руку? – спросил я Елену Петровну.

– Ну уж с этим ничего не поделаешь! – объяснила она. – Ведь он – чела, все равно что монах, аскет, понимаете… Он должен отдалять от себя всякие земные влияния… знаете ли, он на женщин никогда даже не смотрит…

– Это, конечно, можно понять, но чтоб мужчинам не протягивать руки…

Он выработал себе очень тонкую организацию, он слишком чувствует влияние чужого магнетизма, который может передаться через близкое общение, рукопожатие, поцелуй, а потому ограждает себя от этого, желая оставаться совершенно свободным…

Могини стоял и посматривал то на меня, то на Елену Петровну.

От чел махатм она перешла к своему теософическому обществу.

– Прежде всего, вы должны знать, – говорила она, – что цель нашего всемирного братства совершенно чужда какого-либо политического характера и что общество не вмешивается никоим образом в религиозные или иные убеждения своих членов. Наши задачи – чисто научные, мы выводим из мрака и забвения восточные знания, великие и древние, оставляющие за собою все, что знает теперешняя европейская наука и чем она кичится. Наше общество подорвет и уничтожит подлую материалистическую науку, покажет всю ее глупость и несостоятельность. Смотрите: весь этот «цивилизованный» мир гниет и погибает от безверия. С одной стороны, материализм мнимой науки, с другой – возмутительное поведение духовенства, католического духовенства, привели всех к неверию. Мы заставим не поверить, а узнать бессмертие души и то, до чего может дойти человек даже на земле, очистив и воспитав в себе «внутреннего» человека. Вот я… Я вовсе не святая… куда мне до святости, батюшка мой! А и я уже знаю и могу многое… Вы слышали колокольчик! То ли еще услышите и увидите… если только захотите!..

– Как не хотеть, Елена Петровна.

– Вот то-то же оно и есть! Только не извольте, сударь мой, глядеть на меня так подозрительно, вы ведь за делом пришли ко мне, «хозяин» говорит это, а он ошибиться не может; ну так подозрительность-то свою вы в карман спрячьте и ждите – все придет в свое время, и вы устыдитесь этой вашей европейской подозрительности. Сколько людей, ученых, безверных, материалистов, да каких еще завзятых, убежденных приходило ко мне вот с этой самой вашей «бонтонной» подозрительностью, а уходило совсем «моветонами», поверив во все… и благодарили меня, спасительницей души называли! Мне на что их благодарность! А вот если из человека, погрязшего во всяких житейских мерзостях, теософия делала чуть что не безгрешного, святого человека – так это, полагаю, не дурно…

Раздался звонок, и к нам вошел некий джентльмен – впрочем, джентльменского в нем ничего не было.

Средних лет, рыжеватый, плохо одетый, с грубой фигурой и безобразным, отталкивающим лицом, он произвел на меня самое неприятное впечатление.

А Елена Петровна знакомила меня с ним, назвав его мистером Джеджем (Judge), американцем, своим близким пособником, который скоро уедет в Индию, в главную квартиру общества близ Мадраса, в Адиаре, а оттуда вернется в Америку президентствовать над американским теософическим обществом.

Джедж пожал мне руку и скрылся вместе с Могини.

– Однако вы физиономист! – воскликнула Блаватская, с загадочной улыбкой глядя на меня.

– А что?

– Что вы думаете о Джедже?

– Я ничего еще не могу о нем думать, – сказал я, – только, так как я вовсе не желаю скрываться от вас, признаюсь: я не хотел бы остаться в пустынном месте вдвоем с этим человеком!

– Ну вот… и вы правы, вы верно отгадали… только не совсем… Он был величайший негодяй и мошенник, на его душе лежит, быть может, и не одно тяжкое преступление, а вот с тех пор, как он теософ, в нем произошло полное перерождение, теперь это святой человек…

– Отчего же у него такое отталкивающее лицо?

– Очень понятно, ведь вся его жизнь положила на черты его свой отпечаток; лицо есть зеркало души – это ведь не пропись, а истина… и вот ему надо, конечно, немало времени, чтобы стереть со своего лица эту печать проклятья!

«Что ж, ведь, однако, все это так именно и может быть!» – подумал я и внутренне удовлетворился ее объяснением относительно Джеджа.

Она продолжала мне объяснять значение своего общества, и по ее словам оно оказывалось действительно благодетельным и глубоко интересным учреждением. Неисчерпаемые сокровища древних знаний, доселе ревниво хранившиеся мудрецами радж-йогами в тайниках святилищ Индии и совсем неведомые цивилизованному миру, теперь, благодаря ее общению с махатмами и их к ней доверию, открываются для европейцев. Мир должен обновиться истинным знанием сил природы. Эти знания не могут смущать совести христианина, ибо если они и не объясняются христианскими верованиями, то во всяком случае им не противоречат.

– А вы сами остались христианкой? – спросил я.

– Нет, я никогда и не была ею, – ответила Блаватская, – до моего перерождения, до тех пор, пока я не стала совсем, совсем новым существом, я и не думала о какой-либо религии… Затем я должна была торжественно принять буддизм, перешла в него со всякими их обрядами. Я нисколько не скрываю этого и не придаю этому большого значения – все это внешность, в сущности, я такая же буддистка, как и христианка, как и магометанка. Моя религия – истина, ибо нет религии выше истины!

– Так это вы и мне, пожалуй, станете советовать перейти в буддизм… на том основании, что нет религии выше истины? – улыбаясь, перебил я.

– А это вы опять со шпилькой, – улыбнулась и она. – Сделайте милость, колите! Видите, какая я жирная, – не почувствую!.. Не шутите, «надсмешник» вы этакий! Дело не в словах, а опять-таки в истине.

– Слушаю-с!

Я сильно засиделся, а потому стал прощаться.

– Что же, вы вернетесь? Когда?

– Когда прикажете.

– Да я-то прикажу вам хоть каждый день возвращаться… Пользуйтесь, пока я здесь, мне вы никогда не помешаете – коли мне надо будет работать, я так и скажу, не стану церемониться. Приезжайте завтра.

– Завтра нельзя, а послезавтра, если позволите.

– Приезжайте пораньше! – крикнула она мне, когда я был уже в передней и Бабула отворял дверь на лестницу.

Я возвращался домой с довольно смутным впечатлением. Все это было решительно не то, на что я рассчитывал! Однако что же меня не удовлетворило? Реклама «Matin», убогая обстановка Блаватской, полное отсутствие у нее посетителей? Мне, конечно, не могла нравиться эта реклама, напечатанная если не ею самой, то, наверное, стараниями кого-нибудь из ее ближайших друзей и сотрудников и с очевидной целью именно привлечь к ней отсутствующих посетителей, помочь ее известности в Париже. Но, во всяком случае, эта ее неизвестность здесь, ее уединение сами по себе еще ровно ничего не доказывают, а лично мне даже гораздо приятнее и удобнее, что я могу без помехи часто и долго с ней беседовать.

То, что она говорит, интересно; но покуда это только слова и слова. Ее колокольчик? он смахивает на фокус; но я покуда не имею никакого права подозревать ее в таком цинизме и обмане, в таком возмутительном и жестоком издевательстве над душою человека!

А сама она?! Почему эта старая, безобразная на вид женщина так влечет к себе? Как может мириться в ней это своеобразное комичное добродушие и простота с какой-то жуткой тайной, скрывавшейся в ее удивительных глазах?..

Как бы то ни было, хотя и совершенно неудовлетворенный, я чувствовал одно: что меня к ней тянет, что я заинтересован ею и буду с нетерпением ждать часа, когда опять ее увижу.

Дело в том, что мое парижское уединение, хотя и полезное для больных нервов, все же оказывалось, очевидно, «пересолом» – Блаватская явилась пока единственным новым, живым интересом этой однообразной жизни.

III

Через день я, конечно, был у Елены Петровны и, по желанию ее, гораздо раньше, то есть в двенадцатом часу. Опять я застал ее одну, среди полной тишины маленькой квартирки. Она сидела все в том же черном балахоне, со сверкавшими брильянтами, изумрудами и рубинами руками, курила и раскладывала пасьянс.

– Милости просим, милости просим! – встретила она меня, приподымаясь и протягивая мне руку. – Вот возьмите-ка креслице, да присядьте сюда поближе… А я пасьянчиком балуюсь, как видите; приятное это занятие…

На меня так и пахнуло от этой индийской чудотворицы на этой улице Notre Dame des Champs воздухом старозаветной русской деревни. Эта американская буддистка, бог знает сколько лет не бывавшая в России, всю жизнь промотавшаяся неведомо где и среди неведомо каких людей, была воплощением типа русской разжиревшей в своей усадьбе небогатой барыни-помещицы прежнего времени. Каждое ее движение, все ее ужимки и словечки были полны тем настоящим «русским духом», которого, видно, никакими махатмами не выкуришь оттуда, где он сидит крепко.

Я того и ждал, что отворится дверь и войдет какая-нибудь экономка Матрена Спиридоновна за приказаниями барыни. Но дверь отворилась, и вошел чумазый Бабула в своем тюрбане и с плутовской рожей.

Он молча подал Елене Петровне письмо, она извинилась передо мною, распечатала его, пробежала глазами, и по ее лицу я заметил, что она довольна. Даже про пасьянс свой забыла и рассеянно смешала карты.

Она заговорила о своем «всемирном братстве» и пленяла меня рассказами об интереснейших материалах, доступных членам общества, желающим заняться древнейшими литературными памятниками Востока, никогда еще не бывшими на глазах у европейца.

Возбудив в достаточной мере мое любопытство и любознательность, она воскликнула:

– Бог мой, а сколько изумительных, поражающих сюжетов для писателя-романиста, для поэта! Неисчерпаемый источник! Если б я вам показала хоть что-нибудь из этого сокровища, у вас бы глаза разбежались, вы так бы и вцепились…

– А разве это так невозможно… вцепиться? – сказал я.

– Для вас невозможно, вы европеец, а индусы, даже самые высокоразвитые, самые мудрые, не решаются доверяться европейцам.

– В таком случае какое же тут всемирное братство?

– Братство именно и устроено для уничтожения этого недоверия… все члены теософического общества не могут не доверять друг другу – они все братья, к какой бы религии и расе ни принадлежали. Конечно, вам все будет открыто, все наши материалы, если вы сделаетесь теософом…

– Сделаюсь ли я когда-нибудь теософом, я не знаю, ибо, для того чтобы решить это, мне необходимо самому, своей головою узнать, что именно вы обозначаете этим широким и высоким словом; но так как ваше общество не есть нечто тайное, так как оно не религиозное, в смысле какой-либо секты, и не политическое, а чисто научное и литературное, то я не вижу, почему бы мне не стать его членом, когда вы познакомите меня с его уставом.

– Ах, да какой же вы милый, право! – оживляясь, воскликнула Блаватская. – Я, знаете, никогда не навязываюсь и, если бы вы сами не изъявили желания, никогда бы вам не предложила. Ну вот и отлично! Теперь, дорогой мой, вы мне руки развязываете, я могу, не вызывая изумления теософов и даже негодования моих индусов, вот хоть бы Могини, посвящать вас во все наши занятия. Но все это впереди, теперь у нас тут не до занятий. Надо прежде всего утвердить, устроить как следует парижскую ветвь теософического общества.

– А уже есть такая?

– Да, существует номинально уже два года; несколько человек собираются у одной тут дюшессы плюс леди, которой приятно именоваться «Presidente de la societe theosophique d’Orient et d’Occident»… [Президент Восточно-Западного теософического общества – фр.].

Ну и бог с ней, пущай именуется, она богата, у нее здесь, в Париже, свой чудесный отель, представительство – все это не мешает, она может быть полезна… Только все устроить надо как следует. Я прожила теперь с ней, с этой дюшессой де Помар, в Ницце; ничего она себе, хорошая старуха, только к спиритизму ее все тянет, до того тянет, что она себя считает новым воплощением на земле Марии Стюарт…

Я, вероятно, сделал при этом такие глаза, что Блаватская громко засмеялась.

– А вы что думаете – ей-богу, правда! – продолжала она, – Мария Стюарт, да и баста! Но ведь это, au fond [В сущности – фр.], так невинно, никому от ее глупости вреда быть не может…

– Извините, Елена Петровна, мне кажется, что президентка, считающая себя Марией Стюарт, не может в серьезных людях внушить доверия и уважения к обществу, во главе которого она стоит.

– Да не стоит она вовсе во главе! Настоящие главы будут другие… а она останется «почетной» только президентшей… всякий поймет, что человеческое общество не может обойтись без практических соображений… вижу, вижу: не нравится вам это… может, она больше вашего и мне не нравится… ведь и я была такой же идеалисткой – да что ж делать! А она хорошая… право!

И Елена Петровна вздохнула.

Этим вздохом ей удалось меня в конце концов успокоить.

Она взяла лежавший на столе печатный экземпляр устава теософического общества, и мы с ней его разобрали от первого до последнего слова. Из этого устава я должен был убедиться, что действительно общество предписывает своим членам не вмешиваться в чужую совесть, уважать верования своих собратьев и не касаться религии и политики. Каждый из членов должен стремиться к своему нравственному усовершенствованию, и все обязаны помогать друг другу как духовно, так, по мере возможности, и материально. Относительно научных занятий общества на первом плане стояло изучение арийских и иных восточных литератур, в памятниках древних знаний и верований, а также исследование малоизвестных законов природы и духовных способностей человека.

Когда я, не найдя в этом уставе ровно ничего такого, что могло бы показаться хоть сколько-нибудь предосудительным, повторил, что готов вступить в общество, Елена Петровна сказала:

– Итак, решено! Не следует оставлять до завтра то, что можно сделать сегодня.

– Могини! Китли! – крикнула она.

Передо мной уже знакомая фигура бронзового индуса с бархатными глазами и рядом с ним юный англичанин, одетый по последней моде, небольшого роста, белобрысый и пухленький, с добродушной, несколько наивной физиономией.

Елена Петровна нас познакомила, и на мой вопрос, не чела ли он и можно ли протянуть ему руку, юный Китли (Bertram Keightley) крепко сжал мою руку и заговорил со мною хотя на несколько ломаном (как все англичане), но очень беглом французском языке.

– Вот я теперь пойду поработать, – объявила Блаватская, – а они двое вас примут членом нашего общества и будут, так сказать, вашими поручителями.

Она ушла. Китли рассыпался в любезностях, Могини молча на меня поглядывал, а я ждал, как это меня будут «производить в теософы».

Юный джентльмен окончил свои любезности и сделал индусу рукою знак, приглашая его приступить к исполнению своих обязанностей. Могини мне улыбнулся, потом устремил взгляд куда-то в пространство и начал мерным, торжественным голосом. Китли переводил мне слова его.

Индус говорил о значении теософического общества, говорил то, что мне уже было известно из устава и со слов Елены Петровны. Затем он спросил меня, искренняя ли любовь к ближним и серьезный ли интерес к изучению психических свойств человека и сил природы приводят меня в общество? Я ответил, что праздного любопытства во мне нет, что, если занятия мои с помощью членов общества помогут мне исследовать хоть один вопрос, относящийся до духовной стороны человека, я почту себя очень счастливым.

– В таком случае вы становитесь нашим собратом и отныне вступаете в единение со всеми теософами, находящимися во всех странах света. Я сейчас сообщу вам наш пароль.

– Что же это такое? – спросил я Китли.

– А это mot de passe [Пароль – фр.], известное всем теософам, – ответил он. – Вы должны это выучить, потому что без знания этого пароля вы не обойдетесь, индусы будут питать к вам недоверие и при встрече не признают вас своим другом, членом теософического общества.

– Я вряд ли попаду в Индию; но пусть Могини скажет пароль, только дайте мне, пожалуйста, карандаш и бумагу – записать, я не надеюсь на свою память.

– О! – воскликнул Китли. – Это невозможно! Вы должны запомнить наизусть, непременно наизусть. Если у вас не записано, а вы знаете, что надо помнить, вы невольно станете повторять про себя, заучите и никогда не забудете.

– Хорошо, пусть он говорит.

Пароль состоял из разных движений пальцами и нескольких совершенно бессвязных слов.

Они очень важно заставили меня несколько раз повторить эту абракадабру. Затем я сделал членский взнос – заплатил фунт стерлингов и получил расписку. Могини кланялся мне и улыбался. Китли крепко жал мне руку и поздравлял со вступлением в общество. Они были так торжественны и оба, особенно Китли, казались такими ребятами, забавляющимися игрушками, что эта моя «инициация» представлялась мне содеянной мною глупостью, за которую становилось как-то стыдно и даже почти противно.

А дальше было еще хуже. Могини, признавая теперь меня своим «братом» и, очевидно, желая заинтересовать меня, стал рассказывать о своем гуру, махатме Кут-Хуми, и о том, что он сегодня утром удостоился получить от него письмо, отвечавшее на вопросы, только что им себе заданные. Письмо пришло вовсе не по почте, а упало прямо на голову Могини.

Индус рассказал об этом феномене с величайшим благоговением; но я не только ему не верил, а и почувствовал стремление скорее выйти отсюда на чистый воздух. Я уже направился было к своей шляпе, как в передней раздался звонок, и через несколько секунд в комнату вошла дама. Мы поклонились, она кивнула нам головой и опустилась на маленький диван. В коридоре послышались тяжелые шаги Блаватской. Китли и Могини скрылись.

Я успел уже разглядеть даму. Это была нарядная толстая старуха, с лицом, вероятно, красивым в молодости, но без всякого выражения и теперь густо покрытым румянами и белилами. Из-под лент шляпки в ушах ее сверкали огромные бриллиантовые серьги, а на груди красовалась массивная брошка, состоявшая тоже из больших драгоценных камней.

– Ah, chere duchesse! [А, дорогая герцогиня! – фр.] – воскликнула Блаватская, входя и здороваясь с гостьей.

«Мария Стюарт!» – чуть было не сказал я.

Хозяйка тотчас же представила меня, выставив на вид все мои аксессуары, способные придать мне некоторое значение в глазах такой дамы.

Дюшесса протянула мне большую толстую руку и сразу же, с первого слова, пригласила меня на бал, который она дает через несколько дней. Я не без изумления поблагодарил ее и, проговорив несколько приличных случаю фраз, поспешил скрыться в соседнюю комнату, где находились Могини и Китли. Разговор у нас плохо вязался: они вглядывались в меня, а я в них.

Дюшесса не засиделась, Елена Петровна приотворила к нам дверь и поманила меня.

– Отчего вы убежали? – спросила она.

– Оттого, что не хотел быть лишним, у вас мог быть с Марией Стюарт серьезный разговор.

– Ну вот, пустяки!.. А на бал к ней вы непременно поезжайте.

– Ни за что не пойду. Если будет нужно, вы объясните ей, что я больной человек, нелюдим и т. д. Это и будет правда…

Елена Петровна побурлила, пожурила меня, но, ввиду моей непреклонности, мало-помалу стала успокаиваться.

– И что вы такое можете иметь против нее? Светская женщина… Все они в их grand mond’e [Высшем свете – фр.] такие!

– Я ровно ничего не имею и не могу иметь против нее, – ответил я, – но с тем, что в grand mond’e все такие, не согласен. Я очень люблю настоящих светских женщин, потому что люблю всякую гармонию, красоту, изящество. Истинная grande dame, все равно – молода она или стара, красива или нет, прежде всего изящна, то есть проста, естественна и не думает о своей важности. Эта же Мария Стюарт – герцогиня с плохих театральных подмостков. Я уверен, что она родилась не герцогиней и не леди…

– Ну да, конечно, – сказала Блаватская, – она дочь человека, нажившего, не знаю как, мешок с золотом. Титул ее первого мужа, Помара, куплен ею, а овдовев, она купила себе второго мужа, уже настоящего лорда… А какой у нее чудесный отель!.. У нее бывает tout Paris [Весь Париж – фр.]!

– И она может сделать среди этого tout Paris карьеру теософическому обществу! – докончил я. – Вы совершенно правы, Елена Петровна.

– С волками жить – по-волчьи выть!.. А да бог с нею! Знаете ли, не сегодня – завтра Олкотт приезжает.

– Очень рад это слышать, я горю нетерпением познакомиться с «полковником», с которым уже хорошо заочно знаком из «Пещер и дебрей».

– И притом он будет вам очень полезен: он магнетизер необыкновенной силы, излечил тысячи народу от всевозможных болезней. В несколько сеансов он так поправит ваши нервы, что вы себя совсем новым человеком почувствуете. Он вам наверное понравится. С его приездом начнутся собрания и conferences его и Могини. Этот Могини, знаете, отличный оратор и очень образован даже в европейском смысле, он кончил курс в университете в Калькутте и много занимался разными философскими системами… Ну и его оригинальная внешность, я думаю, произведет впечатление…

– Несомненно. Где же будут эти conferences?

Одно собрание должно быть у дюшессы – это необходимо, а затем будут собираться в доме одной теософки, m-me де Барро. Это прелестная и замечательная женщина, умная, скромная… вот увидите, увидите не позже как через полчаса, потому что у нее сегодня, сейчас, предварительное собрание и мы все едем. За мной заедет дюшесса, а вы отправляйтесь с Могини и Китли.

Я не стал отказываться.

IV

Вынужденный статьями г-жи Желиховской печатно говорить о моем личном знакомстве с Блаватской и теософическим обществом, я говорю не с чьих-либо слов, а только то, что сам видел, слышал и на что у меня есть неопровержимые документы. В случае необходимости я могу представить в доказательство того, что утверждаю, и новые показания живых свидетелей.

Я нахожу, что всякие подробности и даже подчас мелочи обстановки, при которой начиналась в Европе пропаганда «новой религии», соблазнительно рекомендуемой теперь и русскому обществу в качестве «чистого и высокого учения», вовсе не бесполезны, а даже необходимы для цельности картины. Чего я не видел – о том не говорю, но что видел, то обязан рассказать именно так, как оно было.

Я не знаю, что такое творилось в мае 1884 года в Америке и в Индии, не знаю даже происходившего за это время в Лондоне; но очень хорошо знаю все происходившее в Париже. Если мне приходится утверждать совершенно противоположное тому, что свидетельствует в своих статьях сестра Е. П. Блаватской, мне это весьма прискорбно, но что же я тут поделаю!

Дойдя до этого времени, г-жа Желиховская в качестве свидетельницы, между прочим, говорит: «Посетителей бывали ежедневно массы. Елена Петровна успевала заниматься лишь ранним утром от 6 часов утра до полуденного завтрака, а день весь проходил в приемах и суете. Общество осаждало ее разнообразное, но все из интеллигентных классов. Множество французов-легитимистов и империалистов льнули к ней почему-то в то время; очень многие ученые, доктора, профессора, психиатры, магнетизеры, приезжие со всех стран света и местные. Доктора Шарко тогда в Париже не было, но Рише и Комбре, его помощники, были своими людьми. Фламмарион бывал очень часто; Леймари – издатель “Revue Spirite”; старичок магнетизер Эветт, друг барона дю Поте, постоянно конкурировал с Олкоттом в излечениях присутствовавших больных. Русских бывало множество мужчин и дам, и все это усиленно напрашивалось в дружбу и в последователи учения» («Русское обозрение», 1891, декабрь, с. 572).

Елена Блаватская и Генри Олкотт в 1888 г.

Около двух месяцев, до самой минуты отъезда Е. П. Блаватской из Парижа в Лондон, я бывал у нее почти ежедневно, подолгу и в различные часы дня и никогда не видал ровно ничего, хоть сколько-нибудь напоминающего эту блестящую картину. Реклама «Matin», напечатанная, как я слышал, стараниями дюшессы де Помар (я этого, однако, не утверждаю за неимением документального доказательства), оказалась не стоившей уплаченных за нее денег: она совсем не обратила на себя внимания, как и многие ей подобные. В то время парижские «интеллигентные классы» еще довольствовались своим, так сказать, официальным, правительствующим материализмом. Люди, явно или тайно остававшиеся верными католической церкви, конечно, не могли идти к Блаватской, печатавшей со свойственными ее писаниям грубостью и бесцеремонностью выражений самые ужасные правды и неправды о деяниях католического духовенства. Спириты чурались ее как «изменницы», ибо она, сама бывшая спиритка и медиум, не только отреклась от спиритизма, но и оскорбляла самые заветные их верования. Более или менее интересные оккультисты, как, например, Сент-Ив, стояли совсем особняком и уж к ней-то никак не могли являться с поклоном.

Это были первые дни и шаги необуддизма в Европе, и ничто еще не показывало, что он представляет собою явление, с которым в скором времени, может быть, придется считаться. Вокруг Блаватской группировалось всего несколько человек, старавшихся, и, надо сказать, довольно безуспешно, приводить к ней своих знакомых. Не только никто к ней не «льнул» и не «напрашивался», но она даже сильно смущалась чересчур медленным ходом дела.

Когда я имел жестокость раз-другой коснуться этого больного места, она вся багровела и становилась ужасной в своем черном балахоне a la magicienne noire [На манер чернокнижницы – фр.].

– Дурачье! – раздражалась она. – Совсем погрязли в своем материализме и барахтаются в нем, как свиньи. Ну да пождите, все же в конце концов прохватит их моя теософия!..

После того времени я прожил еще два года в Париже, и мне пришлось более или менее хорошо познакомиться почти со всеми лицами, бывавшими у Блаватской. Так как о них будет упоминаться в дальнейшем рассказе, то я здесь перечислю их всех и покончу с выпиской, сделанной мною из «Русского обозрения».

В доме улицы Notre Dame des Champs вместе с Еленой Петровной жили: 1) «полковник» Олкотт, 2) Джедж (он очень скоро уехал в Индию), 3) Могини, 4) Бертрам Китли и 5) слуга Бабула.

6) Уже известная дюшесса де Помар, о которой больше нечего распространяться.

7) Секретарь парижского теософического общества – m-me Эмилия де Морсье, племянница известного швейцарского философа и теолога Эрнеста Навиля. Тогда это была сорокалетняя дама, высокая и очень полная, рано поблекшая блондинка, сохранявшая, однако, следы большой красоты. Сначала, при первых встречах, мы почему-то почувствовали друг к другу антипатию; но затем, уже по отъезде Блаватской, мало-помалу сблизились, и до сих пор я считаю эту благородную, умную и талантливую женщину, а также ее мужа и семью в числе искренних моих друзей.