Текст книги "Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай"

Меня всего начинало коробить – и от радости, и от отвращения. Я был у цели, но моя роль оказывалась чересчур трудной. Я мог теперь только молчать и слушать. По счастью, ей уж не нужно было моих слов. Ее прорвало, и, как это всегда с ней случалось, она не могла остановиться.

Она пришла в экстаз, в ее горячем воображении, очевидно, внезапно рождались и созревали самые неожиданные и смелые комбинации, она почувствовала себя вышедшей из так измучившего ее одиночества.

Ведь со времени измены Куломбши и за отсутствием Олкотта она не имела сообщника, с которым бы могла отвести душу. Баваджи, как существо подчиненное, как подначальное орудие, по своему положению и развитию не мог удовлетворять ее. А без «личного друга» и сообщника, с которым бы можно было беседовать и советоваться нараспашку, теша при этом свою страсть к цинизму и насмешливости, она долго жить, очевидно, не могла. Она была страшно голодна после невыносимой сдержанности и просто насыщалась в полном самозабвении.

– Что ж делать, – говорила она, – когда, для того чтобы владеть людьми, необходимо их обманывать, когда, для того чтобы их увлечь и заставить гнаться за чем бы то ни было, нужно им обещать и показывать игрушечки… Ведь будь мои книги и «Теософист» в тысячу раз интереснее и серьезнее, разве я имела бы где бы то ни было и какой бы то ни было успех, если б за всем этим не стояли феномены? Ровно ничего бы не добилась и давным-давно поколела бы с голоду. Раздавили бы меня… и даже никто не стал бы задумываться, что ведь и я тоже существо живое, тоже ведь пить-есть хочу… Но я давно уж, давно поняла этих душек-людей, и глупость их доставляет мне громадное иногда удовольствие… Вот вы так «не удовлетворены» моими феноменами, а знаете ли, что почти всегда чем проще, глупее и грубее феномен, тем он вернее удается. Я могу вам рассказать на этот счет когда-нибудь такие анекдоты, что животики надорвете от смеху, право! Громадное большинство людей, считающих себя и считающихся умными, глупы непроходимо. Если бы знали вы, какие львы и орлы во всех странах света под мою свистульку превращались в ослов и, стоило мне засвистеть, послушно хлопали мне в такт огромными ушами!..

– Однако ведь вам случалось же попадаться, – сказал я, – и при вашей удивительной неосторожности и рассеянности, я полагаю, что случалось нередко.

– Очень ошибаетесь! – с азартом воскликнула она.

Да, я действительно бываю и неосторожна и рассеянна, но люди, за очень-очень малыми исключениями, гораздо рассеяннее меня, это просто какие-то сонные тетери, какие-то слепцы, совсем ничего не замечающие! Поверите ли, что за все это время – и до теософического общества, и после его основания – я, может быть, всего двух-трех человек встретила, которые умели наблюдать, и видеть, и помнить то, что вокруг них происходит. Просто диву даешься! По меньшей мере девять десятых людей совсем лишены способности внимания и точной памяти о происходившем хоть бы за несколько лишь часов перед тем. Сколько раз случалось, что под моим направлением и редакцией составлялись протоколы разных происшествий и феноменов, и вот самые невинные и добросовестные люди, даже скептики, даже прямо подозревавшие меня, подписывались toutes lettres свидетелями под этими протоколами. А ведь я-то знала, что все было вовсе не так, как значилось в протоколах. Да-с, милостивый государь мой, смею вас заверить, что в истории, даже самой документальной, гораздо больше фантазии, чем правды!

– Может быть, только все же вы попадались, ведь не у одного же меня такая, по вашему выражению, холодная голова.

– Ну и что ж, и попадалась, а когда попадалась, то вывертывалась, и всегда кончалось тем, что поймавшие меня все-таки оставались при пиковом интересе.

– Неужели вы одна – автор философских и иных писем Кут-Хуми?

– Нет, иной раз мне приходили на помощь челы, и Дамодар, и Субба-Рао, и Могини…

– А Синнетт?

– Синнетт пороху не выдумает, но у него прекрасный слог… Он отличный редактор.

– А Олкотт?

– Олкотт тоже может недурно редактировать, когда понимает, о чем такое говорится. Только ему приходится все так разжевывать, что делается тошно. Но он может объясняться с индусами, он как-то умеет на них действовать, и они охотно идут за ним – в этом надо ему отдать справедливость… Ну и потом, он очень часто и там и здесь помогал мне в феноменах… только сам он ничего не выдумает. С ним я всегда так: сядь там, скажи то-то, сделай то-то. Помните, как в Эльберфельде… А «психисты»-то его выгораживают! Вот вам и расследование!.. Ах, батюшка, смеху достойно все это, право!

– Покажите мне, пожалуйста, волшебный колокольчик.

Она сделала какое-то движение рукою под своей накидкой, потом вытянула руку, и где-то в воздухе раздались так изумлявшие всех тихие звуки Эоловой арфы. Потом опять движение под накидкой – и в ее руке, с гибкими остроконечными пальцами, очутилась уже знакомая мне серебряная штучка.

– Да-с, волшебный колокольчик! – в самозабвении хвастала она. – Остроумная вещица!.. Это мой оккультный телеграф, посредством его я сообщаюсь с «хозяином»…

Я хотел взять у нее из руки «штучку» и разглядеть ее устройство. Но она встала, поднесла хитрую вещицу к моим глазам и вдруг положила ее в стол и заперла ящик на ключ.

– Много будете знать – скоро состаритесь! – сказала она. – Все в свое время, а теперь главное: спасите меня, помогите мне… подготовьте почву для моей деятельности в России… Я думала, что мне нет уж возврата на родину… Но ведь он возможен… Кое-кто сделает там все, что можно, но вы можете больше всех теперь. Пишите больше, громче о теософическом обществе, заинтересуйте им… и «создавайте» русские письма Кут-Хуми… Я вам дам для них все материалы…

Конечно, я должен был ожидать чего-нибудь подобного – и ожидал. Но я все же не в силах был больше выдерживать мою роль. Я схватил шляпу и, ни слова не говоря, почти выбежал на свежий воздух.<…>

XVI

Вернувшись к себе в гостиницу Рюгмера и записав дословно всю эту изумительную беседу, я успокоился и хладнокровно обдумал только что случившееся. Я легко пришел к заключению, что, с одной стороны, я добился всего, а с другой – почти ничего.

То, что я сразу стал подозревать, в чем потом уверился, я теперь уже знал, знал со слов самой Блаватской. Она мне сделала такие признания, каких, разумеется, не делала никому, кроме своих сообщников. Но кто же мне поверит, что я все это от нее слышал и при таких обстоятельствах? Прежде всего надо знать эту женщину так же хорошо, как я ее теперь знаю, чтобы допустить возможность с ее стороны подобной глупости.

Конечно, если б у меня были уже тогда в руках отчет Годжсона и другие документы, сделавшиеся потом известными помимо меня и более или менее выясняющие, на какие противоречия со здравым смыслом Блаватская была способна, я увидел бы в них значительную для себя поддержку. Но я еще не был знаком с этими документами.

Я знал, что, несмотря на противный, измучивший меня час, проведенный мною, я ничего не выиграл. Напротив, мое положение стало хуже. Не особенно приятно знать правду, добиться ее таким тяжелым путем и быть вынужденным таить ее про себя или слышать: «Однако, милостивый государь, это довольно невероятно, и у вас нет никаких законных доказательств возможности того, что вы рассказываете!». Ведь даже немногие друзья мои скажут мне: «Мы верим, но все же лучше об этом молчать, пока нет явных доказательств тому, что Блаватская способна сделать подобные признания». А между тем, не будучи в силах довести свою роль до конца, я лишил себя возможности добиться чего-нибудь такого, что может служить требуемым обстоятельствами доказательством. Блаватская непременно станет теперь заметать следы содеянной ею глупости и постарается оставить меня, по ее выражению, «при пиковом интересе».

Что же теперь? Уехать скорее и забыть об этой истории. Но, во-первых, я не мог сейчас уехать, так как у меня неожиданно оказалось дело в Вюрцбурге, и я должен был прожить здесь еще около двух недель, а во-вторых, я был уверен, что Блаватская непременно даст о себе знать, не расстанется так со мною. И меня сильно тянуло посмотреть, что же еще теперь может придумать эта невероятная женщина.

Так размышлял я, когда у моей двери раздался стук и затем передо мной очутилась крошечная жалкая фигурка Баваджи.

«Вот как скоро!» – подумал я.

Обезьяньи движения индуса выказывали большое волнение. Его громадные черные глаза горели, синие его губы дрожали и все темно-коричневое лицо передергивалось.

– Voici la lettre… monsieur, lisez… madame attend, – услышал я его хриплый отвратительный голос и его ломаный французский язык.

Я развернул записку и прочел:

«Сейчас видела хозяина (два раза подчеркнуто). То, что он приказал мне вам сказать, будет для вас новостью и решит, быть может, не только нашу с вами участь, но, быть может, если вы хоть раз поверите мне (только в том-то и прелесть, что даже было бы легче для меня и лучше для дела, если бы вы зрели в одной мне resume всех якобы выдуманных мною “хозяев”), то вы, как патриот, оказали бы огромную услугу и России. Приходите как можно раньше. Е. Б.».

Я перечел и раз, и другой, и третий. Она так волнуется, так спешит, что даже написала, в смысле русского языка, что-то крайне нелепое. Она должна во что бы то ни стало меня видеть и боится, как бы я не исчез навсегда после того, что случилось. Она заинтересовывает меня, как только умеет, и для лучшего действия своей мистификации ухватывается за Россию и за патриотизм. Но «хозяин»!! На что же она рассчитывает, продолжая говорить о «хозяине» теперь? Во всяком случае, она достигла цели, меня заинтриговала, заставила решиться идти к ней, что при моем ходе мыслей было ей нетрудно сделать. Взглянуть на нее теперь было любопытно в высшей степени.

Баваджи после «блаженны врущие» все эти дни от меня прятался и, несмотря на крики и требования Блаватской, ни разу не вошел в ее кабинет, когда я был там. Раз я столкнулся с ним лицом к лицу, он глубоко поклонился мне и, отвернув голову, убежал. Теперь ему, очевидно, было приказано под страхом смертной казни не сметь возвращаться без меня. Легко могло статься, что он даже был бит, ибо иначе вряд ли бы решился явиться ко мне в гостиницу. Он не смотрел на меня, весь дрожал и хрипел умоляющим голосом:

– Monsieur… allons nous deux… madame prie… madame malade…[Мсье, идемте мы оба… мадам просит… мадам больна… – фр.].

Увидя, что я собираюсь идти, он как-то странно завизжал, захохотал, начал метаться, слетел стрелой с лестницы и помчался вперед радостным вестником.

Что-то еще придумает удивительная «madame», когда уже, кажется, придумать решительно нечего?

Елена Петровна Блаватская 1875 г.

«Ненависть не заглушишь ненавистью. Победить её может только любовь; такова древняя мудрость» (Елена Блаватская)

Я вошел к ней и застал ее на обычном месте, в кресле у стола. Ее лицо было ужасно, все в темно-красных пятнах. Она отдувалась, но изо всех сил старалась казаться спокойной.

– Что это вы, батюшка, вдруг сбежали? – прямо спросила она и не особенно искусно засмеялась. – Что с вами приключилось? Были здесь – и вдруг смотрю: вас нет! Да уж полно, были ли вы у меня сегодня? Может, это мне так только почудилось, что я вас видела и разговаривала с вами?!

– Нет, Елена Петровна, вам не почудилось, что было, то было…

– Так куда же вы девались?

– Видите ли, я могу удивляться вам и очень вами интересоваться, я могу, malgre tout, чувствовать к вам невольное расположение, как к соотечественнице и из ряду выходящей женщине, могу сердечно жалеть вас и желать вам всякого добра, но изо всего этого еще не следует, что вы имеете право предлагать мне «создавать» письма Кут-Хуми! Такое занятие не в моих привычках…

Она не дала мне докончить и закричала:

– Как? Я… я вам предлагала это? Никогда я вам не говорила ничего подобного!..

Мне стало смешно: как же я не догадался, что с этого именно и начнется и что ни с чего другого она, какою я знал ее, и начать-то не может. Но что же будет дальше?

– Ах, так вы не говорили! – сказал я. – Значит, это кто-нибудь другой предложил мне такую почетную обязанность… Но ведь никого, кроме вас, не было, мы были вдвоем…

Она вдруг заплакала самыми настоящими слезами, она хваталась за голову и в отчаянии, весьма хорошо изображенном, металась на своем кресле.

– Какое несчастье! – кричала она. – Опять, опять эта гадость, этот дьявол, этот черный колдун, враг «хозяина» и мой враг овладел мною!.. Он привел меня в бесчувствие и овладел моим телом… Он, значит, говорил моим языком, а я ничего не знаю…

«Боже мой, она с ума сходит, помешалась!» – мелькнуло у меня в голове.

Между тем слезы ее остановились, она несколько притихла и продолжала:

– Да вы, конечно, не поверите, вы сочтете это за вздор, сказку, новую бессовестную ложь, мною придуманную, а между тем вот что со мною случилось… Несколько лет тому назад в Америке… Я уже была почти так же стара и безобразна, как теперь… А между тем ведь на свете бывают всякие безобразия, в меня влюбился там молодой и красивый армянин… Вдруг он является ко мне в дом и начинает обращаться со мной, как только муж может обращаться с женой. Я его гоню вон; но он не идет, он говорит, что я его жена, что мы накануне с ним законно обвенчались, обвенчались при свидетелях, в числе которых был и Олкотт… Я к Олкотту… он, представьте мой ужас, подтверждает… Он был свидетелем на свадьбе и подписался… Так ведь мне каких денег стоил развод с этим армянином!.. Вот что бывает со мною… Так и теперь… Думайте, что хотите, но клянусь вам всем святым, я ничего не помню… Вы слышали звуки, исходившие от моего языка, но мой рассудок, моя воля и сознанье отсутствовали…

«Нет, – решил я, – она вовсе не сходит с ума, она остается сама собою».

– Придумайте какое-нибудь сносное объяснение, – сказал я.

Она тотчас же и придумала.

– Да что ж, – воскликнула она, – наконец, это и так может быть, что не враг наш, а сам «хозяин» говорил моим языком… Он просто хотел подвергнуть вас испытанию!

– Ну, вот это объяснение уже несколько лучше первого, только все же не выдерживает строгой критики, – заметил я.

Она вдруг переменила тон и злобно на меня посмотрела.

– Однако… вы напрасно строги, – медленно произнесла она. – Очень-то строгим вам быть не приходится, ведь вы, как бы то ни было, уже сильно скомпрометировали себя, дав лондонским «психистам» описание появления перед вами «хозяина»! Хоть действительность, хоть сон, хоть даже мое гипнотическое внушение, а ведь все ж таки видели, и описали, и это они пропечатали за вашей подписью. Так теперь уж поздно на попятный, да и самолюбие вам не позволит! Если моя игра и плоха и вам не по нутру, все же теперь вам остается faire bonne mine au nauvais jeu…

– Я давно уже знал, что рано или поздно вы мне это скажете, – отвечал я, – только, представьте себе, меня ничуть все это не пугает. Вы меня, видно, мало знаете. Прошу вас не прибегать со мною к подобному оружию…

– Я вас вовсе не пугаю, – воскликнула Блаватская, – только подумайте хорошенько. Если вы теперь вдруг станете уверять, что не верите больше в существование «хозяина» и Кут-Хуми, вам будут очень-очень большие неприятности. Подумайте об этом, это не шутка!

– Я никогда и никого ни словесно, ни письменно не уверял в том, что верю непреложно существованию ваших махатм. Что же касается неприятностей, то, будучи так коротко знакомым с вами, разве можно избежать их?

– Не серчайте и не язвите, – опять переменяя тон и ласково улыбаясь, перебила меня «madame», – мне ведь все равно, я думаю только о вашем спокойствии и благе. Да, конечно, это всего вернее, что тут было испытание, – продолжала она, совсем уже успокаиваясь, – если не вас, то, по крайней мере, всех теософов удовлетворит такое объяснение… Тем более что, как я и написала вам, «хозяин» был у меня и сказал мне относительно вас многое. Я вам сообщу кое-что с его слов… о том, что случится с вами в течение двух месяцев. Я умоляю вас, подождите только два месяца – и тогда вы должны будете, несмотря ни на что, убедиться в существовании «хозяина». Слушайте, вот что с вами случится…

И она с необыкновенной уверенностью, совершенно определенно и точно, сделала мне целый ряд предсказаний, возвестила мне самые удивительные события в моей личной жизни, которые должны одно за другим случиться не позже как через два месяца.

– Да перестаньте же, Елена Петровна, – говорил я, – ведь надо же отдавать себе отчет в том, что вы делаете. Ведь это же смешно – и вы так уверенно говорите, как какая-нибудь гадалка на кофейной гуще!

– Я говорю уверенно, – с достоинством объявила она, – потому что говорю со слов «хозяина», а он ошибаться не может. Вы были так терпеливы со мною, так долго со мною возились, вы говорите до сих пор, что, malgre tout, расположены ко мне и меня жалеете. Умоляю же вас исполнить мою последнюю просьбу: потерпите только два месяца, слышите – только два месяца! Если через эти два месяца вы не убедитесь в существовании «хозяина» и в том, что все его предсказания исполнились, тогда делайте, что хотите, хоть печатайте все, что вам известно… Только два месяца!.. Умоляю вас… обещайте мне!

Она, очевидно, хотела выгадать время, рассчитывала на всякие случайности и совпадения и пуще всего боялась, чтобы именно теперь, когда дела ее так плохи, не огласился среди теософического общества ее разрыв со мною. Но ведь все равно с таким жалким багажом, какой был у меня, я мог мало сделать, ничего особенно важного, то есть документального, я не мог сообщить ни Лондонскому обществу для психических исследований, ни парижским теософам.

Мне тоже оставалось надеяться, что в два месяца что-нибудь выяснится и мой багаж увеличится.

– Хорошо, – сказал я, – обещаю вам спокойно ждать два месяца, хотя не думайте, что вы поселили во мне хоть малейшую тень сомнения…

– О, оставайтесь с сомнением или без сомнения! – перебила она. – Вы будете ужасно посрамлены!.. Конец венчает дело… «хозяин» сумеет удивить вас, наказать и простить… запишите только его предсказания, а засим, если угодно, я имени его не буду произносить перед вами до тех пор, пока вы сами о нем не заговорите.

– Да, уж об этом я попрошу вас.

Она совсем успокоилась и глядела победительницей. Долгие годы ее удивительного существования и всевозможных приключений научили ее жить настоящей минутой.

– Но все же позвольте узнать, – спросил я ее, – что такое вы хотели сообщить мне столь важное о России и зачем обращались к моему патриотизму?

Она, наверное, забыла уже содержание своей записки, по крайней мере забыла роль, которую должен был играть тут ее «хозяин». Она сказала:

– Ну, это к «хозяину» не имеет никакого отношения! Я давно хотела с вами поговорить об этом, но не решалась… а вот сегодня решилась и докажу вам этим свое бесконечное доверие. Опять-таки, malgre tout, я гляжу на вас, как на друга…

– Благодарю за честь! – улыбнувшись, поклонился я.

Она или не заметила, или сделала вид, что не заметила моего тона.

– Видите ли, что это такое, – начала она, – вы скоро едете в Петербург, устройте очень важное и очень полезное для России дело. Я хочу предложить себя тайным агентом русского правительства для Индии. Чтобы помочь торжеству моей родины над этими подлыми англичанами, я способна на все. Я ненавижу английское правительство в Индии с его миссионерами – все это личные враги мои, алчущие моей погибели. Уже одного этого достаточно, чтобы я всю свою душу положила в борьбу с ними… А что я могу наделать им больших бед в Индии – это верно… и только одна я, никто больше не годится для такой роли! Мое влияние на индусов громадно – этому мне легко представить сколько угодно доказательств… За мной по одному моему знаку двинутся миллионы индусов… Я легко организую громадное восстание… Я ручаюсь, что в год времени вся Индия будет в русских руках… Пусть мне только дадут денежные средства… многого мне не надо – вы ведь знаете меня в этом отношении! – пусть мне дадут возможность проникнуть в Индию через Россию, так как иным путем после дела Куломбши и миссионеров я не могу туда пробраться, – и я совершу одно из величайших исторических деяний!.. Я уже несколько лет тому назад, еще во время министерства Тимашева, предлагала это, но не получила никакого ответа… А теперь… теперь это для меня еще легче… в год все устрою… Помогите мне в таком патриотическом деле!..

Так вот до чего она додумалась! Вот какое мщение хочет готовить англичанам, ее не оценившим! Нет никакого сомнения, что она искренно увлеклась этим планом и считала его легко исполнимым.

– Я не могу взять на себя хлопоты в таком деле, – сказал я. – Но вот что я вам посоветую, если вы действительно желаете совершить «историческое» деяние и это не фантазия, которую вы завтра же забудете: то, что вы сейчас мне сказали, изложите подробно и обстоятельно на бумаге, приведите все доказательства вашего влияния на индусов, объясните ваш план действий и т. д. Эту бумагу пошлите Каткову, с которым у вас уже давно сношения и переписка. А затем ждите его ответа. Если вы боитесь послать такой документ по почте, дайте его мне, и я обещаю вам, что передам его Каткову. Вот все, что я могу сказать вам и сделать…

Она была крайне недовольна, и по тому, как она взглянула на меня, когда я говорил, что могу взять с собою ее документ и передать его Каткову, я даже подумал, не боится ли она такого документа именно в моих руках. Как бы то ни было, она ни разу не возвращалась к разговору об этом предмете до самого моего отъезда из Вюрцбурга.

XVII

Дня через два или три я узрел приехавшую из России госпожу X. Она трижды, по-русски, облобызалась со мною и в отменных выражениях выразила свою радость по случаю нашей вторичной встречи. Я даже провел с нею двое суток вдвоем благодаря поездке, совершенной нами в Нюрнберг, на выставку разных редкостей. У меня сохранились об этой поездке самые смешные, комичные воспоминания. Полагаю, что мои читатели не поскучали бы, если б я вздумал поближе их познакомить с этой весьма интересной как по внешности, так и по внутренним, сердечным и душевным качествам особой. Не скучен был бы также и рассказ о ее мщении, которому она подвергла меня за то, что я, разглядев Елену Петровну, ушел от знакомства с нею. Но я рассказываю о моих сношениях с Блаватской, а не с ее родными и не выхожу из намеченных мною рамок.

Вслед за госпожой X. в Вюрцбург приехали Синнетт с женою и Могини с мисс Арундэль, той самой пожилой девицей, обладавшей лицом, блестевшим, как медный самовар, и очками на вздернутом носу, с которой я познакомился у Гебгардов в Эльберфельде. Могини жил в Лондоне у этой особы. Теперь она тоже не отпустила его одного к «madame» и была всецело поглощена им, что его, как я замечал, весьма тяготило. Я заходил в квартиру Елены Петровны, чтобы побеседовать с госпожой X. и послушать ее рассказы о разного рода чертях, мертвецах и их проделках. Иной раз мы отправлялись с нею гулять, оставляя мисс Арундэль с Могини, а Синнетта с Блаватской. Они теперь по нескольку часов в день были заняты работой – «madame» диктовала этому «отличному редактору» самую новейшую правду о своей жизни. Мистрис Синнетт, очень запуганная и, видимо, несчастная дама, изображала из себя бледную и безмолвную тень.

Скоро мисс Арундэль уехала обратно в Лондон, взяв с собою не только Могини, но и Баваджи. Я тоже собрался покинуть Вюрцбург. Накануне моего отъезда, зайдя к Блаватской, я застал ее с каким-то письмом в руках, вылезающую из кожи от бешенства, кричащую и бранящуюся на весь дом.

– Что такое? Что такое? – спрашивал я.

– Да помилуйте! – завопила, именно завопила, она. – Вот уже второй раз этот негодяй выкидывает со мною такую штуку!..

– Какой негодяй? Какую штуку?

– Все он же, донжуан наш калькуттский, Могини! Представьте, тут всякие пакости, сплетни, «психисты» доканывают, а он амуры завел с какой-то англо-французской Бибишкой!.. Вот огненное любовное послание, полное клятв, сладких воспоминаний и… многого другого… подписано: «Bibi»… Она думала, что он еще здесь.

– А он уехал и… вы распечатали письмо, ему адресованное…

– Слава богу, я имею право читать всю переписку чел! Нет, вот негодяй… в такое время! Уже раз это было… клялся, что никогда больше не будет… я простила его… и вот!

– А как же вы уверяли, что он никогда в жизни и не подходил близко ни к одной молодой особе женского пола?.. Как же он не только женщинам, но и мужчинам не протягивает руку, чтобы не оскверниться?!

– А, да черти бы его взяли, этого болвана! – заглядывая в письмо и, верно напав на что-нибудь особенно убедительное, закричала вне себя «madame». – Хорош аскет! Да у него в Индии жена и дети остались!

Я не мог удержаться от хохота и поспешил уйти.

Перед отъездом я пришел проститься.

Расставаясь, я говорил:

– Ну вот, Елена Петровна, настал разлуки нашей час, и теперь уже последней разлуки. Выслушайте искренний совет мой, идущий и от головы моей, и от сердца: пожалейте себя, бросьте всю эту ужасную канитель, отойдите от теософического общества, как не очень давно сами хотели, лечитесь в тишине и пишите. У вас настоящий литературный талант, он может давать вам и средства к жизни, и удовлетворение вашему самолюбию. Вы так легко работаете – пишите же, пишите в русские журналы обо всем, что видели и знаете, только бросьте все это, всех этих махатм и чел, всех этих англичан и индусов… Пусть хоть вечер вашей жизни будет тих и ясен. Не берите лишней тягости на душу, остановитесь…

– Поздно! – глухо сказала она. – Для меня возврата нет.

И тотчас же совсем уже иным тоном прибавила:

– Знайте, что все предсказания «хозяина» исполнятся… теперь уже не позже как через полтора месяца!

Этими последними словами она дала мне возможность расстаться с ней навсегда без чувства жалости…

Заехав на короткое время в Страсбург, я отправился в Париж, с тем чтобы, повидав моих французских друзей, спешить в Россию. К моему изумлению, m-me де Морсье встретила меня вопросом, не знаю ли я чего-нибудь о деяниях Могини? Я ответил ей, что накануне моего отъезда из Вюрцбурга напечатала какое-то нежное послание, обращенное к интересному индусу, и при этом воскликнула: «Ах, негодяй, это он уже второй раз выкидывает со мною такую штуку!».

– Знаете ли, это очень важно, очень важно! – смущенно повторяла m-me де Морсье.

– Не знаю, насколько это важно, но думаю, что вам весьма скоро придется изменить мнение не только относительно челы Могини, но и относительно весьма многого.

– К несчастью, кажется, вы правы, – уныло проговорила она.

– Что же случилось и что вы знаете?

Но она все еще хваталась за последние соломинки, а потому не решалась говорить до срока.

– Теперь я еще должна молчать, не спрашивайте меня ни о чем, – объявила она.

– И вы меня покуда ни о чем не спрашивайте. Я вернусь месяца через два, самое большее три, из Петербурга, и к тому времени у меня, надеюсь, будет готово интересное сообщение для парижских теософов.

На том мы и расстались. Пока я был в России, разыгралась самая возмутительная история, поднятая «жертвой» донжуанских наклонностей Могини. Впрочем, эта «жертва», которую я видел, вовсе не имела вид несчастной, убитой горем особы. Она оказалась весьма решительной и чуть было не довела дело до суда. Но и без суда история вышла и громкой, и характерной, а Блаватская сыграла в ней весьма скверную роль. Документы всего этого дела находятся в моем распоряжении; но оно так противно и полно таких циничных подробностей, что я не могу на нем остановиться. Я упомянул об этом инциденте лишь для того, чтобы показать, какого рода «святых» представляли из себя избранные челы фантастических махатм и проповедники теософического учения.

Я еще в Париже и потом в Петербурге стал получать от Блаватской письма. Она ни за что не хотела признать, что наши сношения покончены, что я навсегда простился с нею. К тому же, обдумав все происшедшее между нами, она, естественно, должна была добиваться моих ответных писем, чтобы в случае чего иметь возможность говорить: «Помилуйте, мы в самых лучших отношениях и переписке, вот его письма!».

Она рассчитывала на мою жалость к больной и старой женщине, наконец, на мою «вежливость». Ну как же я не отвечу, когда она так жалуется на свои страдания и взывает к моему сердцу?

Однако я нашел, что слишком довольно и что дальнейшая переписка с дамой, «проведшей семь лет в Тибете», не может уже доставить мне ни пользы, ни удовольствия. Я перестал отвечать на ее письма.

Она принимала шутливый тон, мило журила меня за молчание, приписывала: «Не ответите – Бог с вами и писать не буду “вдова Аш-Пе-Бе” или: “Ваша навек veuve Blavatsky”». Я молчал, а она все же писала.

Наконец дождь ее писем прекратился, и я уже начинал думать, что она обиделась и замолчала навсегда. Я был несказанно рад этому, так как именно тогда, в Петербурге, мне пришлось от нескольких лиц, главное же от г-жи У. и ее семьи (почтенная г-жа У. была в это время с Еленой Петровной в размолвке), получить самые неожиданные сведения. Сведения эти были весьма важны для характеристики создательницы теософического общества и для сопоставления с ее собственными показаниями, изустно и печатно, посредством Синнетта и Ко, распространяемыми ею.

Передо мной восстал, как оказалось, хорошо известный весьма многим в России образ искательницы приключений, прошедшей через все, через что может только пройти женщина. Все ее поразительные приключения могли бы забыться. Но ведь вот она становится во главе религиозного движения и объявляет себя даже не кающейся Магдалиной, а «чистой, непорочной весталкой». Ввиду таких заявлений, придуманных ради привлечения и увлечения доверчивых людей, обстоятельства менялись…

Вдруг получаю от 9 декабря (по новому стилю) из Вюрцбурга французское письмо, написанное совершенно незнакомым мне почерком. Гляжу на подпись: Примите уверения, мсье, в выражении моего глубочайшего уважения. Вахтмейстер. Вспоминаю, что Блаватская говорила мне как-то вскользь о какой-то датчанке, графине Вахтмейстер. Читаю и удивляюсь: эта незнакомая мне дама, соболезнуя моему нездоровью, происходящему от неправильного кровообращения, о чем она слышала от госпожи Блаватской, желает меня вылечить.

Затем эта добрая дама входила во все подробности и рекомендовала мне, находящемуся в Петербурге, тотчас же приобрести таинственные капли, продающиеся только в Лондоне, и употреблять их таким-то и таким-то образом, а через неделю написать ей о результате. «Et alors nous verrons» [А тогда мы увидим – фр.], – говорила она.

Но дело, само собой разумеется, было не в каплях, а в следующей приписке: