Текст книги "Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай"

– Елена Петровна, что же теперь мне делать? Я позабыл ваш mot de passe [Пароль – фр.] – подскажите! – обратился к Блаватской.

– И чего вы все смеетесь!.. Вот теперь вам и пара явилась, – весело отозвалась Елена Петровна. – A mot ie passe, его я вам уступаю – это действительно вздор, придуманный для малых ребят – индусов.

Дверь в комнату, где прежде помещался Могини и куда я спасался от «Марии Стюарт», скрипнула, и передо мной оказалась президентка N. N. теософического общества, почетный член всемирного братства, г-жа X. Вся внешность этой престарелой, но весьма бодрой и подвижной особы была настолько оригинальна, что не могла не обратить на себя моего внимания.

Сначала г-жа X. смотрела букой, но затем разговорись мало-помалу и наконец пришла даже в возбужденное состояние. Дело в том, что незадолго перед тем она лишилась близкого родственника, горячо, по ее словам, любимого ею. Эта смерть представлялась ей величайшей несправедливостью, возмущала ее и доводила до негодования. Хотя Блаватская и рекомендовала мне ее в качестве убежденной христианки, но под влиянием смерти родственника ее вера пошатнулась и ничего примиряющего и утешительного не могла подсказать ей.

Я стал говорить ей все, что только можно говорить в подобных обстоятельствах, и, конечно, ничего особенного в моих словах не было. Это же самое она могла услышать от всякого, кто захотел бы искренно отнестись к ее горю и стать на христианскую точку зрения. Как же я был удивлен, когда она, выслушав меня, вдруг схватила и стала крепко жать мне руку.

– Благодарю вас, благодарю вас! – каким-то особенным голосом повторяла она. – Никто не мог мне сказать ничего такого! Вы меня убедили, теперь я все понимаю. Я успокоилась. Благодарю вас!

– Помилуйте, да ведь то, что я вам сказал, мог бы вам сказать и каждый православный священник, к которому бы вы обратились…

Но она стояла на своем и с этой минуты во все время наших личных свиданий, выказывала мне большую приязнь и то и дело наделяла меня чрезмерными комплиментами. Зачем я должен упомянуть об этом – будет видно впоследствии.

Само собою разумеется, что мне было крайне интересно, не из одного любопытства, знать отношение этих двух близких родственниц Блаватской к ее деятельности, обществу, махатмам и феноменам. Но разобрать это отношение, несмотря на частые наши свидания и долгие разговоры, мне удалось далеко не сразу. Из их удивительных рассказов я должен был заключить, что жизнь всей их семьи просто кишит всякими таинственностями. Что же касается Елены Петровны – с ней от юности происходили разные феномены. Передавая об этих феноменах, г-жа У. объяснила их тем, что Блаватская – необыкновенно сильный медиум.

Если это было в присутствии Елены Петровны, наша «madame» приходила в ужасное негодование и раздражение, вращала глазами, багровела и начинала уверять, что это неправда, что все ее феномены со дня ее юности производились вовсе не спиритическими «скорлупами» (она так называла «духов» медиумизма), а были действиями ее «хозяина» и ему подобных живых мудрецов Тибета, давно уже предназначавших ее к роли своей «посланницы» и направлявших жизнь ее. По этому поводу между почтенными дамами завязывались чуть не настоящие ссоры.

Особенно же изумляла меня г-жа X. Она вовсе не послужила для меня живым и наглядным доказательством тому, что теософия Блаватской не заключает в себе ничего предосудительного для христианина. Во время одного из первых же свиданий наших она принялась уверять меня, что все эти феномены, махатмы и так далее – все это проявление «темной» силы, дело рук дьявола. Однако сама она этого дьявола не боялась нисколько, а так и цеплялась за его хвост, всеми мерами побуждая Елену Петровну к производству разных феноменов.

Через несколько дней по приезде этих дам произошел феномен с письмом. Елена Петровна уговорила меня таки подвергнуться магнетическим сеансам Олкотта, и я должен был приезжать с этой целью по утрам, до двенадцати часов, через день. Приехал я раз и застал с маленькой гостиной несколько человек. Блаватская была в каком-то особенно возбужденном состоянии. Г-жа X. еще не выходила из своей комнаты. Раздался звонок. Я сидел так, что видел, как Бабула отворил дверь, принял письмо и, войдя к нам, положил его на стол.

Блаватская и г-жа У., взглянув на штемпель и адрес письма, сказали, что оно к г-же X. из О. от общей их родственницы. Письмо было не только совершенно заклеено в плотном, непросвечивающем конверте, но и на месте печати находилась почтовая марка.

Елена Петровна неожиданно для всех предложила прочесть это письмо в запечатанном конверте.

– Нет, это вздор! Это невозможно! Ты никогда этого не сделаешь! – воскликнула г-жа У.

«Madame» повела на нее глазами, приложила письмо ко лбу и стала с видимым усилием громко говорить, записывая в то же время на листе бумаги слова свои. Когда она кончила, г-жа У. снова выразила сомнение в успешности опыта и уверяла, что некоторые подробности, сказанные и записанные Еленой Петровной, вряд ли могут находиться в письме.

Блаватская, видимо, раздражилась этим и довольно резко объявила, что сделает больше. Она начертила красным карандашом на своей бумаге, в конце записанного ею содержания письма, теософический знак, затем подчеркнула одно слово и с напряженным выражением лица, с видимым большим усилием воли, произнесла:

– Этот знак должен быть в конце письма, и это слово так же подчеркнуто!

Затем письмо передали в открытую дверь г-же X. Она тотчас же к нам вышла, оканчивая разрывать конверт, вынула письмо и прочла. Содержание его оказалось тождественным с записанным Еленой Петровной, хотя далеко не слово в слово, и при этом мы увидели в конце в точности повторенный красным карандашом знак Блаватской, и слово, подчеркнутое ею, находилось в письме и было точно так же подчеркнуто.

Дамы, пораженные, тотчас же составили подробное описание этого интересного феномена, и все присутствовавшие подписались. Подписался, конечно, и я.

Ведь я не имел никакого ни нравственного, ни юридического права сказать им тогда, что Бабула мог подать заранее, за час или за два перед тем, подготовленное и снова заклеенное письмо, что г-жа X. очень легко могла, на мгновение отвернувшись в дверях, вложить в конверт подготовленное письмо и только сделать вид, что оканчивает разрывать конверт перед нами. Да я тогда и не помышлял ни о каких подобных возможностях. Вот в какие положения бывает поставлен человек, попадающий в руки «дам, проведших семь лет в Тибете»!

Когда Блаватская спросила меня, доволен ли я, удовлетворил ли меня феномен? – я сказал ей, что хоть и не могу не верить, но все же чем-то неудовлетворен.

– Подождите, увидите лучше, – произнесла она с улыбкой.

Ждать мне пришлось недолго.

VI

Я получил записку от m-me де Барро, извещавшую меня, что вечером у нее соберутся теософы и будет conference Олкотта.

Мне было интересно увидеть «полковника» в роли оратора.

Когда я приехал, все уже были в сборе. В столовой за овальным столом, на председательском месте, помещался «полковник», с одной его стороны – Могини, а с другой – m-me де Морсье, записывавшая все, что говорилось. Собралось всего человек десять – двенадцать.

Госпожа У., увидя меня, указала мне знаком место возле себя и объявила, что Елене Петровне нездоровится и что поэтому она осталась дома с г-жой X.

Ну а меня послала сюда ради приличия. Только и скука же, я вам скажу! Олкотт толкует что-то о буддизме – посидим немного, да и поедем к нам чай пить. Мне Елена так и поручила непременно привезти вас с собою.

Олкотт действительно толковал что-то о буддизме, но его то и дело прерывали. Вообще, это был вовсе не conference, а простая беседа людей, не спевшихся между собой и хорошо понимавших, что происходит совсем не то, чего бы всем хотелось.

Посидели мы с госпожой У. минут двадцать и потихоньку выбрались из комнаты.

В маленькой гостиной улицы Notre Dame des Champs горела лампа и за круглым столом, в большом кресле, помещалась Елена Петровна с колодой маленьких карт для пасьянса, а рядом с нею г-жа X. Обе дамы нас очень похвалили за то, что мы приехали рано, и г-жа X. любезно объявила мне:

– Ну вот мы теперь и проведем приятно вечерок. Елена боялась, что вы, пожалуй, не приедете, даже на картах загадывала.

При этих словах г-жа X. ушла в свою комнату и вернулась оттуда с коробками разных русских привезенных ею гостинцев.

Скоро Бабула подал чай. Вокруг нас была тишина, на пустынной улице почти никакой езды, и мне снова стало казаться, что я нахожусь в каком-нибудь русском деревенском доме среди старых помещиц. Да и разговоры у нас были совсем русские, очень, очень далекие от Парижа, теософии, Индии и тому подобных вещей. Однако этой иллюзии не суждено было продолжаться. Блаватская хоть и сказалась для теософов больною, но, очевидно, себя хорошо чувствовала и была в прекрасном расположении духа. Она раскладывала пасьянс своими тонкими, как-то странно, чересчур гибкими пальцами с длиннейшими ногтями, сверкала бриллиантами, рубинами и изумрудами своих колец. Веселая и добродушно-лукавая усмешка то и дело дрожала на ее губах.

– Скажи, пожалуйста, Елена, – вдруг обратилась к ней г-жа X., – привезла ли ты с собою тот твой миниатюрный портрет, который был сделан индусом и о котором ты мне писала?

– Нет, – отвечала Блаватская. – Он остался в Адиаре, насколько я помню, да, впрочем, вот сейчас мы это наверно узнаем. Бабула! – крикнула она.

У двери показалась чумазая физиономия индуса.

– Скажи, пожалуйста, – обратилась к нему Елена Петровна, – где тот мой маленький портрет, который был в медальоне?

– Он остался в Адиаре, в шкатулке, – произнес индус, как-то слишком прямо, нахально глядя в глаза своей госпоже.

– Очень жаль! – воскликнула г-жа X. – Но отчего же ты не взяла его с собою? Любопытно было бы посмотреть на художество этого твоего челы.

– Художество его ты и сейчас увидишь, на мне такой же точно портрет «хозяина», нарисованный этим же «челок». Смотри!

При этих словах Блаватская сняла со своей шеи большой золотой медальон, открыла его и передала г-же X.

Скоро медальон этот оказался в моих руках, я увидел в нем сделанное на кости, и весьма посредственно, изображение какого-то необыкновенно красивого человека в белом тюрбане. Посмотрели мы все и Елена Петровна опять надела медальон на шею.

– Да, но я бы хотела видеть именно твой портрет, – стояла на своем г-жа X. – Ты ведь говоришь, что не только для твоего «хозяина», но и для челы его нет ничего невозможного, ну так сделай же, чтобы этот портрет из Адиара, из шкатулки, очутился здесь, перед нами.

– Ишь чего захотела! – заметила г-жа У.

Елена Петровна усмехнулась.

– А вот посмотрим, может быть, это и возможно, – многозначительно проговорила она и подняла руку.

В то же мгновение над нашими головами раздался уже знакомый мне звук серебряного колокольчика. Блаватская прислушалась и затем обратилась к г-же X.:

– Ну-ка, сними с меня медальон да открой его, может быть, там что-нибудь и найдешь.

Г-жа X. сняла медальон, открыла, и моим изумленным глазам явилось на обеих внутренних сторонах медальона два портрета: один, уже знакомый, красивого человека в белом тюрбане, а другой – портрет Елены Петровны в какой-то меховой шапочке, портрет, мало похожий и вовсе не хорошо сделанный, но несомненно ее портрет.

Я взял медальон в руки, тщательно осмотрел его: оба портрета были вделаны крепко, очень крепко, одним словом, имели такой вид, будто они всегда тут и находились, один против другого. Все это было устроено так чисто, что я решительно не мог ни к чему придраться.

Г-жа X. многозначительно взглядывала попеременно на каждого из нас и вдруг сказала:

– Ну, а открой-ка теперь медальон, быть может, твой портрет уже и исчез.

– Может быть, – произнесла Елена Петровна, открыла медальон… Портрета в нем не было.

Опять она сняла медальон с шеи, опять он в моих руках, я разглядываю его очень внимательно и убеждаюсь, что единственный портрет человека в тюрбане крепко вделан, а от другого не осталось ни малейшего следа. За портретом «хозяина», судя по толщине медальона, не может быть места для другого портрета, сделанного на костяной пластинке, с наклеенным на нее все же довольно плотным стеклом.

«Феномен, да, феномен, – думал я, но в то же время внутреннее чутье настойчиво твердило, а что, если это только один из самых обыкновенных фокусов, если все это подготовлено, как и весь разговор о портрете, как и каждое слово? – А что, если меня и чай пить звали, и всю обстановку такую спокойную и симпатичную устроили для того, чтобы совсем поразить и на веки вечные заполучить этим феноменом?»

Одной этой мысли было совершенно достаточно для уничтожения во мне того сладостно-жуткого чувства, которое не может не охватить человека в виду полуоткрытой перед ним двери в область тайн природы.

– Ну, что вы на это скажете, господин скептик? – обратилась ко мне Елена Петровна.

– Это необыкновенно и во всех отношениях интересно.

– Убеждены ли вы наконец?

– Не совсем, но теперь уж вам очень легко убедить меня. Я прошу вашего «хозяина», для которого пространство – ничто и который, как вы говорите, невидимо присутствует здесь, в этой комнате, его или его челу, одним словом, я прошу существо или силу, которые производят эти феномены, положить сейчас исчезнувший ваш портрет в мой портсигар.

Я вынул из кармана портсигар, открыл его и убедился, что, кроме папирос, в нем ничего нет, закрыл и крепко держал в руке своей.

– Вот, – сказал я, – пусть ваш портрет очутится в этом портсигаре, который я держу в руке, и тогда я убежден совершенно и готов буду идти на какие угодно пытки за мое убеждение.

Елена Петровна наклонила голову, будто к чему-то прислушиваясь, и сказала:

– Вы забываете, что имеете дело с человеком, хоть и умеющим производить вещи, кажущиеся вам необыкновенными, но все же остающимся индусом-фанатиком. По его взглядам, он никак не может войти в соприкосновение с европейцем.

Я улыбнулся, положил свой портсигар в карман и заговорил о совершенно постороннем.

Елена Петровна, видимо, была взволнована. Через несколько минут я встал, сказал, что уже поздно, что я должен вернуться пораньше домой. Дамы стали просить меня остаться.

– Ну пожалуйста! – говорила Блаватская. – Каких-нибудь полчаса; вот сейчас наши вернутся с conference’a, мы им расскажем про феномен. Пожалуйста! Да ну, не дурите, останьтесь – что вам полчаса каких-нибудь!

Она взяла из рук моих шляпу и снесла ее на мраморную доску камина. Я ничего не заметил особенного, но внутренний голос ясно сказал мне: «Портрет в шляпе». Мне очень хотелось сейчас же подойти к камину и скорей убедиться, прав я или нет, но я терпеливо вернулся на свое место и наблюдал.

Дамы были очень взволнованы; г-жа У. уверяла, что видит какую-то серую человеческую тень.

– И я тоже вижу тень, – смеясь, сказал я, – вот она сгущается возле камина, у самой моей шляпы!

Я ждал, что после этих слов моих Блаватская подойдет к камину и я уж, пожалуй, не найду в шляпе портрета. Она даже и приподнялась было, но снова погрузилась в свое кресло.

Скоро раздался звонок, теософы вернулись с conference’a. Дамы стали оживленно рассказывать Олкотту, Могини и Китли о только что произошедшем феномене, требовали моего подтверждения, и я, конечно, подтвердил, что все было именно так, как они рассказывали.

– Могу я теперь удалиться? – спросил я Елену Петровну.

– Можете.

Я подошел к камину, взял шляпу, и, разумеется, маленький овальный портретик, тот самый, который появился в медальоне Блаватской, а потом исчез из него, был в ней. Я не мог удержаться от смеха.

– Индус-фанатик преодолел свое отвращение к европейцу! – сказал я. – Елена Петровна, получите ваш портрет.

– Он уже теперь не мой, – ответила она, – оставьте его себе на память, если хотите, а не хотите – так бросьте.

– Очень вам благодарен, я оставлю его на память.

Елена Блаватская в Индии. 1880-е гг.

«Индия – страна легенд и таинственных уголков. Нет в ней развалины, нет памятника или леска, чтобы не было у него своей истории. А главное, как обыкновенно ни опутана последняя паутиной народной фантазии, все гуще свиваемой с каждым последующим поколением, но трудно, однако, указать хоть на одну такую, которая не была бы основана на каком-нибудь историческом факте». (Блаватская Е. «Из пещер и дебрей Индостана»)

На следующее утро я опять должен был ехать в квартиру Блаватской, чтобы подвергнуть себя обычным магнетическим пассам «полковника». Мне очень любопытно было взглянуть на Елену Петровну при свете дня после вчерашнего феномена.

Я нашел всех трех дам несколько смущенными, тем не менее сейчас же, конечно, заговорили о феномене.

– Не убедительно? – спрашивала Блаватская.

– Не убедительно, – сказал я.

– Чего же вам, наконец, нужно? Или вы думаете, что это я сфокусничала?

– Я ровно ничего не думаю, я только просто не убежден, а для убеждения надо было так мало! Да и теперь еще очень легко все исправить; ведь вы сказали, что тот, кто произвел феномен, не мог положить портрет в портсигар только потому, что я держал портсигар в руке?

– Да.

– А в шляпу, которую я ношу, он все же положил?

– Это совсем другое.

– Так вот я и предлагаю следующее: ваш портрет находится теперь в моем бюро; вернувшись сегодня от нас, я его снесу в сад и закопаю в землю; если мудрый индус мог приблизиться к моей шляпе, то в моем саду он легко может, конечно, вырыть портрет и взять его. Я буду ждать две недели; если через две недели раскопаю землю и не найду портрета – феномен для меня будет так же убедителен, как если бы портрет был положен в мой портсигар.

– Хорошо, я постараюсь, – унылым голосом произнесла Елена Петровна.

Но это уныние было мгновенно; она тотчас же рассердилась и уже не в состоянии была себя сдержать: вся ее мудрость исчезла. Теперь она проявляла все признаки раздражительной дамы, которой не удалось устроить то, что она желала, и которая к тому же попалась впросак.

– Ну и что ж, вы об этом феномене не можете написать корреспонденцию в какое-нибудь русское издание? – спрашивала она.

Сейчас никак не могу, но в то же мгновение, как я убеждаюсь, что портрет исчез из моего сада, я напишу, и не только напишу, а и буду кричать об этом феномене, сколько хватит моего голоса.

– Так знаете ли что! – воскликнула, вся багровея, Елена Петровна. – Напишите, что я фокусница и обманщица! Напишите, что вы убедились в этом! Изобразите меня во всем виде, со всеми «онерами», сделайте одолжение, пожалуйста!..

По счастью, в комнату вошел Олкотт и попросил меня последовать за собою для магнетического сеанса, иначе я не знаю, чем бы кончилось мое объяснение с Еленой Петровной.

Однако после сеанса г-жа X. и г-жа У. все же, очевидно по поручению Блаватской, всячески убеждали меня послать в Россию корреспонденцию об этом феномене. Я наотрез отказался, и они замолчали.

Вообще, об этом феномене, гораздо более интересном, чем многие из тех, о которых прокричали теософы в своих брошюрах и книжках, насколько я знаю, нигде не говорится – его замолчали в Париже и в Лондоне. Не замолчала его, однако, г-жа Желиховская, и в одном из ее фельетонов, о которых я говорил выше, попавшихся мне долгое время спустя, я нашел его описание. Но каково же было мое изумление, когда я узнал из этого фельетона, будто видел в тот вечер какое-то огненное явление, «как бы огненный шар овальной формы, как лучезарное, голубовато-огненное яйцо» («Одесский вестник», 1884, № 123, статья «Е. П. Блаватская и теософисты»). Я видел овальный медальон Елены Петровны сначала с одним, потом с двумя, а затем опять с одним портретом, я видел и даже увез с собою овальный портретик, появившийся в медальоне, потом оказавшийся в моей шляпе и подаренный мне Еленой Петровной, нарисованный на кости, с наклеенным на него стеклом. Наконец, на заявление г-жи У., что она видит какую-то серую человеческую фигуру, я, смеясь, и тоном, в значении которого довольно трудно было ошибиться, сказал, что вижу тоже «тень, сгущающуюся у моей шляпы». Но хоть и легко было увидеть «небо с овчинку» в такой компании, я тогда никакого «овального шара», даже если б подобную непостижимую форму предмета и можно было постигнуть, не видал, ни о каком огненном яйце не говорил моим собеседницам, и это яйцо – овальный шар – всецело произведение творческой фантазии г-жи Желиховской.

Вернувшись домой, я для очищения совести вырыл в саду ямку и закопал в нее портрет. Через две недели я раскопал это замеченное мною местечко и нашел портрет, конечно, в полной сохранности. Скажу даже больше, в течение этого времени, этих двух недель, Елена Петровна была у меня в саду, я нарочно провел ее по тому месту, где был зарыт портрет, но даже и ее присутствие не помогло ее невидимому спутнику исполнить задачу, успешное выполнение которой, вероятно, сделало бы меня фанатическим проповедником феноменов «посланницы махатм».

VII

Еще чаще, чем с Блаватской, пришлось мне в то время видаться с г-жой У. Мы с ней вдвоем побродили по Парижу; отправлялись на заседание сената, где красноречивый Накэ в пламенных речах «проводил» новый закон о свободе развода, бывший тогда животрепещущей новостью дня. В этом заседании среди сонма сенаторов французской республики «ветхий деньми»[5]5
  Так в оригинале. – Сост.


[Закрыть] Виктор Гюго дремал самым бесцеремонным образом, пробуждаясь только от чересчур громких возгласов оратора и глядя равнодушным, ничего не выражавшим взглядом прямо перед собою. Этот почти бессмысленный взгляд уже давно все пережившего поэта красноречиво говорил, что ему нет никакого дела не только до свободы развода, но и вообще до всего житейского, что над его седой, отмеченной божественной печатью головою уже веет крылом бледный призрак смерти. Этот бледный призрак обнял его и освободил от слишком долгой земной жизни менее чем через год после того, предоставив Парижу, жадному до зрелищ, неслыханное по своей торжественности и своеобразности зрелище, которого мне привелось быть свидетелем…

После долгой, утомившей нас прогулки забрались мы как-то с г-жою У. в прелестный небольшой парк Монсог около часу просидели, отдыхая на удобном садовом диванчике под густыми ветвями старых каштанов, скрывавших нас от знойных лучей солнца. Между нами велась очень оживленная и откровенная беседа о самых различных предметах, и г-жа У. выказала мне такое участие, что я был глубоко тронут. Наконец, она сказала:

– А чтобы доказать вам, что мое расположение не слова пустые, я вам поведаю такие вещи, о которых, конечно, и не заикнулась бы постороннему человеку. Я в эти дни много о вас думала – мне кажется, вы чересчур увлекаетесь теософическим обществом, – и боюсь я, как бы эти увлечения во всех отношениях не отозвались на вас вредно и прискорбно.

– Сердечно благодарю вас за ваше участие, – сказал я, – но мне кажется, я уж не такой увлекающийся человек, каким вы меня считаете. Конечно, я очень заинтересован теософическим обществом – иначе быть не может, ведь я уже говорил вам, что всякие мистические и оккультные вещи составляют в настоящее время предмет моих занятий. Что же тут может быть для меня вредного? Или вы боитесь, что под влиянием «полковника» Олкотта и Могини я сделаюсь буддистом? Относительно этого вы можете быть совершенно спокойны.

– Ах, нет, совсем не то! – воскликнула г-жа У. – Дело не в чтении мистических книг и не в занятиях оккультизмом – вы можете иначе увлечься и поставить себя в крайне рискованное положение. Тут есть такие вещи, которые втягивают, отводят глаза, а когда человек очнулся и начинает видеть ясно – уж поздно! Ведь вы не передадите моих слов Елене?

– Если вы думаете, что передам, то, пожалуйста, ничего мне не говорите.

– Ну так слушайте. Что скажете вы о феномене с медальоном?

– Вы сами можете ответить на этот вопрос: вы должны были видеть мое к нему отношение.

– Но видите ли вы мое отношение к нему и вообще ко всему, что производит Елена?

– Говоря откровенно, пока еще не вижу.

– Вот то-то и есть! Знайте же, что между мною и ею нет ровно ничего общего. Я ее люблю, я привыкла любить ее с детства, и бывают минуты, когда мне ее очень жалко: как там ни говорите, ведь она глубоко несчастная женщина. Ну вот, вследствие этой жалости мне и приходится иногда на многое закрывать глаза, хотя оно и возмущает меня глубоко. Но я ее люблю, мне ее жаль, и я не могу не быть к ней снисходительна. Теперь вот мы не виделись много лет, она пишет, просит меня приехать повидаться, у меня нет средств для такой поездки, но она высылает мне нужные для этого деньги – и вот я приехала. Я очень рада видеть ее, быть с нею, но, несмотря на это, между нами все рознь и рознь, ничего нет общего. Она вот постоянно заставляет меня писать об ее обществе, обо всех этих феноменах, ну что я тут поделаю?! Что только возможно, я готова для нее сделать, но наконец она требует невозможного… я многим готова для нее пожертвовать, но даже для нее не в состоянии пожертвовать совестью.

– Как совестью? Да разве она от вас требует чего-либо подобного?

– Вот то-то и есть, что требует, давно, уже много лет она от меня этого требует. Ей, понимаете ли, то, что она требует, кажется пустяками, а для меня, если бы я согласилась на ее желание, это было бы преступлением… понимаете – преступлением! Она меня понять не может, мы совершенно разно смотрим на вещи, ведь я христианка, а она… кто она? Мы с вами этого не знаем, да может быть, и сама она путем не знает. Она пристает ко мне так, что мне просто некуда от нее деваться. «Значит, говорит, ты меня не любишь, если не хочешь для меня даже этого сделать, ну что тебе стоит?». Понимаете ли, это просто какая-то детская наивность! И, представьте, X. ведь заодно с нею меня мучает…

«Вот, говорит, одна только я и люблю Елену, а ты ее не любишь, потому что не хочешь помочь ей». Ведь это что ж такое! X. действительно не знает границ своей жалости к Елене, но разве это настоящая любовь? Разве можно идти на ложь и преступление, для того чтобы доказать свою любовь?! Эта любовь в конце концов будет для них обеих только гибелью – и ничего больше. Вот *** (она назвала имя недавно умершего их родственника, человека довольно известного) – он был большого ума и настоящий, искренний христианин, – умирая, на смертном одре, он меня умолял не поддаваться просьбам Елены и объяснить ей, что, если бы ее желание исполнилось, если бы я согласилась сделать то, о чем она меня постоянно просит, это прежде всего ей самой было бы гибелью…

– Да в чем же дело? – сказал я, – ведь вы говорите все намеками.

– Я иначе не могу говорить.

– Но ведь из ваших намеков я должен заключить нечто ужасное. Вы говорите: «преступление», «погибель»…

– Так оно и есть. Поймите сами, о чем я говорю, – это не трудно. Не заставляйте меня высказаться больше, я сказала совершенно достаточно, чтобы предупредить вас. Берегитесь – можно запутаться! Елена именно такая женщина – она иногда поступает совершенно наивно, просто глупо; но в то же время умеет напустить такого дыму… Если бы знали вы, каких людей она запутывала в свои сети.

– Однако вы сказали так много, что лучше прямо договорить.

– Нет, я ничего не скажу больше! – воскликнула г-жа У. – Я слишком много сказала, и в том, что я сказала, уже совсем мало и, на которых я не поставила точек, сами поставьте, a bon entendeur – salut!

– Так, значит, все эти феномены махатм, вся эта деятельность – только обман, обман и обман! – воскликнул я.

– Я молчу! – торжественно произнесла г-жа У. и действительно не хотела больше прибавить ни слова.

Через несколько месяцев из России она мне писала, вспоминая этот разговор наш и письменно повторяя снова все, мною здесь сказанное. Письмо это у меня хранится.

Вынужденный статьями г-жи Желиховской, которая лучше, чем кто-либо, знает, кого я называю буквой У., говорить о теософическом обществе и его создательнице, я не могу пренебрегать таким важным обстоятельством, не могу и не должен. В цепи доказательств теософических обманов признание г-жи У., не только словесное, но и письменное, является весьма важным звеном.

Я был глубоко благодарен г-же У. за это признание, действительно произведшее на меня очень сильное впечатление и заставившее меня еще строже, еще холоднее относиться к тому, что было перед моими глазами. Ослабить мой интерес к теософическому обществу и к самой Блаватской это признание не могло, ведь уж я сам был настороже, ведь я сам уже сказал себе, что во всяком случае не все феномены Елены Петровны истинные.

Я весьма склонен был присоединиться к мнению г-жи У., что Блаватская – медиум, что большинство ее феноменов медиумического происхождения. Я уже имел случай близко разглядеть многих медиумов и отлично знал, что каждый из них непременно производит иногда явления обманные, но что это еще нисколько не доказывает, что все производимые им явления обманны. Вышло что-нибудь необычное само собою – прекрасно, не выхолит – и вот какая-то непреодолимая сила заставляет медиума «помочь» явлению, сфокусничать. Я давно уже убедился, что таково общее правило не только профессиональных медиумов, но и всяких. Чудесное – это такая бездна, которая неудержимо втягивает в себя, и все цветы, в ней растущие, как ядовитые, так и безвредные, обладают одинаково опьяняющим ароматом.

Я уж и без г-жи У. очень ясно видел, что не могу найти у Блаватской и в ее обществе того, за чем первоначально к ней являлся, но уйти от нее пока не было никакой причины – напротив, были две весьма серьезные причины для того, чтобы не только остаться, но и по возможности сблизиться с нею и с ее обществом. Что касается этой новой теософии и ее литературы – ведь я не знал еще ровно ничего, значит, нужно было хорошенько познакомиться с этой литературой, с этим учением и уяснить себе, что в нем заключается нового и что заимствовано из источников, уже мне известных.

Меня, например, крайне занимал вместе с кружком парижских теософов вопрос о «карме» и «нирване» в объяснении Олкотта, Могини и Блаватской. Да и не одно это. Интересного было чрезвычайно много.

Что же касается самой Блаватской, после беседы с г-жой У. я окончательно дал себе слово во что бы то ни стало разглядеть эту женщину.

Хотя в Европе и не было еще настоящего теософического движения, но оно могло развиться не сегодня завтра (как это и случилось). Теперь вокруг Блаватской собрано несколько человек, через год-другой за ней, пожалуй, пойдут тысячи, как уже пошли в Америке и в Индии. Что же она такое – эта основательница если не нового, то во всяком случае обновленного учения, которое она пропагандирует своими феноменами; что в этих феноменах истинно и что ложно и есть ли в них что-нибудь истинное?