Текст книги "Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай"

И радость, и горе

Через месяц или два по приезду в Одессу, мама объявила нам, что к нам сюда едут из Саратова все наши родные. Уж какая это была радость – я и сказать не могу! Наша бедная, дорогая мама, которая все это время то оправлялась, то вдруг опять заболевала, разом ожила и повеселела. В свои хорошие дни она хлопотала, искала квартиру, где бы папе большому, бабочке и всем было просторно и удобно поместиться. Такое помещение, наконец, нашлось, немного далеко правда, но мама была этому рада: подальше от пыли, от стука экипажей и шума. При этой квартире был, уж не помню, сад ли, или просто двор засаженный, но только оттуда был вид на море, которое все больше и больше мне нравилось. Я ужасно любила смотреть на суда, на лодки, качавшиеся по волнам, быстро их рассекая; на многоэтажные белокрылые паруса барок, надутые ветром как пузыри, и особенно на красивые пароходы, за которыми расстилались два хвоста: сверху, по воздуху, – черный дым, а внизу, на волнах, – белая пена от колес, расходившаяся серебристым кружевом и брызгами. А в темные вечера за пароходами расстилались огненные хвосты искр, и все они светились яркими, разноцветными огнями люков и фонарей, красиво отражавшихся в темном море… Чего только, каких сказок не сочиняла я самой себе, любуясь этим зрелищем!

Болезнь мамы редко теперь позволяла Антонии оставлять ее, но иногда она приходила посидеть со мною, полюбоваться морем, и тогда я по старой памяти засыпала ее вопросами. Предметов разговора было множество! И солнце, спускавшееся к золотисто-красным облакам, уходившее за море, им же окрашенное в пурпур и золото. И светлый месяц, который то серебрил все море, рассыпая по мелкой ряби свои лучи, то одним цельным блиставшим столбом падал в глубь, перерезав всю бухту. И небо, и земля, и море, – все меня окружавшее неустанно задавало мне тьму вопросов, за решением которых я привыкла обращаться к Антонии. Иногда она беседовала со мной охотно; но чаще слушала рассеянно, глубоко задумываясь, и не раз я ловила ее слезы, как незаметно ни старалась она отереть их…

– Pourquoi pleurez vous, Antonie?.. [Почему ты плачешь, Антония?.. – фр.] – спрашивала я иногда и тут же сама отвечала. – Знаю! Вы плачете, потому что мама больна.

И самой мне становилось так тяжело на сердце, и я начинала вместе с нею плакать…

Обнимет она меня бывало крепко-крепко и скажет:

– Oh! Que je voudrais que votre grand-maman vienne plus vite!..[О! Я хочу, чтобы ваша бабушка быстрее приехала!.. – фр.]

Я сама хотела этого!.. Мы все, начиная с мамы, ждали и дождаться не могли приезда милой, дорогой бабушки. Нам всем казалось, что с приездом родных все поправится, и мама скорей выздоровеет.

Глядя на нее, как она со всяким днем менялась, худела и ослабевала, я часто задумывалась и хоть не имела никакого ясного понятия о смерти, но безотчетно пугалась и плакала. Раз, когда целый день мы не видали мамы, я села у дверей ее комнаты и не хотела ни обедать, ни чай пить, ни идти спать, пока меня не впустили посмотреть на нее. Она лежала бледная, слабая в постели, но улыбнулась мне и притянула к себе. Расцеловав ее, я улеглась в ногах на ее кровати и так и заснула…

Чаще и чаще приходили такие дни, что нас не пускали в комнату мамы, а она давно сама из нее не выходила. Мы видели докторов, проходивших к ней и выходивших от нее с серьезными лицами. Мы жадно прислушивались к говору домашних, но все умолкали, завидев нас, а мы как настоящая дети часто развлекались и забывали горе и страх за нашу маму.

И вдруг, в один чудесный весенний день, приехали наши давно жданные, дорогие родные, и маме сделалось, в самом деле, гораздо лучше. То-то были радость и счастье! То-то наступили ясные, безмятежные дни! Эта счастливая весна и до сих пор вспоминается мне таким радостным золотым временем моего раннего детства, какого я никогда уж более не переживала!.. Словно этот цветущий, яркий май был дан нам в последнее воспоминание о счастливой жизни нашей с мамой. Ей стало так хорошо, что все за нее успокоились, даже большие; нашему же детскому счастью и пределов не было. Я постоянно торжествовала! С утра просыпалась я с мыслью о своем счастье; о том, что здесь, со мною все те, кого я люблю, – особенно моя добрая, несравненная моя баловница, бабочка, – и день мой весь проходил в беспрерывном веселье.

Об уроках не было и помину! Бабочка как приехала, сейчас объявила, что летом уроков не бывает. День наш начинался играми в саду, прогулками на бульвар на берег моря или в лавки, откуда мы возвращались всегда с игрушками и лакомствами, – совсем как в Саратове! Почти всякий день мы ездили купаться, и я с этих пор полюбила купанье в море больше всех других удовольствии. Как весело бывало лежать у самого берега на мокром песке и собирать раковины и пестрые камушки в ожидании, что вот-вот прихлынет прозрачная, кипучая волна, приподымет легонько и отбросит на два-три шага вперед, залив все белой шипучей пеной. Отхлынет бурливая волна, вскочишь и бежишь за нею по открытому берегу и снова ложишься и ждешь, замирая, нового прибоя, с ужасом оглядываясь на подступающий грозно вал, хотя прекрасно знаешь, что он не потопит, а только оторвет от земли и мягко отнесет на прежнее место. А сколько, бывало, волнений и страхов! То поймаешь блестящий морской кисель, прозрачный как стекло; то попадется зеленая креветка; а то вдруг померещится поблизости морской рак или черная безобразно распластанная каракатица!.. Тут-то подымутся шум, крик!.. Конца нет смеху и шалостям.

Я была ужасная трусиха: не могла видеть, когда бабушка или тети отплывали далеко… А они очень любили плавать и плавали отлично и смело. Надя взялась было учить и нас. С Лелей уроки шли превосходно; но я и слышать не хотела!.. Мне несравненно больше нравилось плавать по своему: лежа у бережка, держась за землю, ждать прибоя.

Я столько собирала «драгоценностей» на дне морском, что у меня дома были целые коллекции ракушек, трав и разноцветных камней.

Вернешься, бывало, с купанья усталая, но такая сильная и здоровая, что чудо! На балконе или в нашем большом светлом зале накрыт уже чайный стол. Мама сидит в большом кресле, издали улыбается и расспрашивает: «Как гуляли? Кого видели? Хорошо ли купались?..»

Весело болтая, напьешься чаю; а там, присядешь на колени к бабушке и, несмотря на восклицания Антонии, что это стыдно, что бабушке тяжело, – так славно, уютно примостишься к ней; так сладко задремлешь, положив голову на плечо ее, под нежную ее, ласкающую руку, прислушиваясь к ее речам.

– Вот, как поправится мама, – тихо рассказывает бабушка, – мы все поедем ко мне в деревню, – недалеко отсюда. Поживем там немножко; будем ловить в пруду карасей, собирать клубнику, варенья наварим… А там даст Бог, мама совсем выздоровеет и поедем мы все назад в Саратов! Дача наша милая уж давно нас ожидает!.. А девочки-то наши знакомые: Клава Гречинская, Катя Полянская, как обрадуются тебе! Прибегут навстречу, принесут все свои куклы! Вот будет всем вам веселье!

Слушаешь, бывало, в сладкой дремоте эти рассказы и не знаешь, точно ли это говорить милая бабушка, или снятся такие славные, золотые сны?

И точно, дети, это счастливое время, данное нам Богом пред величайшим несчастьем, пред вечной разлукой с дорогою нашей матерью, было похоже на сон и в моей памяти так и осталось навеки золотым, волшебным сном, который закончил мое раннее детство…

Теперь вы знаете, что было, когда я была совсем маленькой… В другой книге я расскажу и о том, что было со мной дальше, когда я стала постарше и поумнее, чем в эти ранние, счастливые года золотого детства. Я думаю, что читать правду, – как и рассказывать ее, занимательнее, чем слушать вымысел; а потому и надеюсь, что не надоем вам своими невыдуманными воспоминаниями.

Всеволод Соловьев. Современная жрица Изиды

Посвящаю Лондонскому обществу для психических исследований и всем внимательным читателям

I

Прошлой весной, 16 апреля 1891 года, в Лондоне скончалась Елена Петровна Блаватская. Она известна у нас как автор интересных и талантливых повествований – «Из пещер и дебрей Индостана» и «Загадочные племена Голубых гор», – печатавшихся в «Русском вестнике» под псевдонимом «Радда-Бай».

О сочинениях ее иного рода и вообще об ее деятельности сведений имелось очень мало. В «Новом времени» промелькнула корреспонденция из Лондона о разоблачении производившихся ею якобы чудодейственных феноменов. Затем недавно, уже после смерти Елены Петровны Блаватской, в специальном издании, «Вестнике клинической и судебной психиатрии и невропатологии», был напечатан критический очерк д-ра Розенбаха под заглавием «Современный мистицизм». Этот очерк вышел и отдельной книжкой. В нем целая глава носит название «Теософический культ» и посвящена рассказу об исследованиях Лондонским психическим обществом теософических феноменов и разоблачениях их поддельности.

Всеволод Сергеевич Соловьев (1849–1903) – русский романист, старший сын историка С. М. Соловьева, старший брат философа Владимира Сергеевича Соловьева (1853–1900)

Корреспонденция «Нового времени», конечно, уже позабылась, статья г-на Розенбаха мало кому известна, и, таким образом, знакомство русского общества с деятельностью покойной Блаватской оставалось весьма поверхностным. Но вот в газете «Новости», а затем в журнале «Русское обозрение» появились обширные статьи г-жи Желиховской. В статьях этих автор, родная сестра Блаватской, изумляясь молчанию русской печати о создательнице «теософии», знакомит наше общество с женщиной, «которую ее последователи в Америке, Индии и Европе называют “избранным светочем”, враги – “величайшей обманщицей века”, а все вообще, знающие ее сочинения и деятельность за последние пятнадцать – двадцать лет, – “сфинксом девятнадцатого столетия”, и на смерть которой отозвалась вся иностранная пресса»…

В тех же «Новостях» около двух, кажется, лет тому назад была помещена большая статья другой дамы – сотрудницы этой газеты[2]2
  Фамилия этой дамы мне известна; но так как я не помню, как она подписала свою статью, то и не решаюсь назвать ее. Номера «Новостей» с ее статьей у меня нет под руками, но я сам читал его и очень хорошо помню все подробности, в чем и ручаюсь.


[Закрыть]. В этой статье говорилось о парижской жизни, упоминалось о парижском теософическом обществе и о том, что оно распалось вследствие разоблачений, сделанных мною.

Я не отрицаю факта, сообщенного сотрудницей «Новостей». Я действительно, кроме родственников Елены Петровны Блаватской, единственный русский, близко и хорошо ее знавший в период 1884–1886 годов, то есть немедленно после появления ее из Индии в Европе и во время возникновения европейских теософических обществ, организованных ею и ее пособником, Генри Олкоттом, американцем, известным под именем «полковника» Олкотта. Я действительно в 1886 году способствовал распадению первого французского теософического общества, устроенного под названием «Societe theosophique d’Orient et d’Occident»[3]3
  Восточно-Западное теософическое общество (фр.).


[Закрыть] герцогиней де Помар леди Кэтнисс и укрепленного Еленой Петровной Блаватской в Париже в 1884 году.

По возвращении моем в Россию и до сего времени я ровно ничего не писал о г-же Блаватской и ее теософическом обществе, находя более чем бесполезным касаться этого антихристианского движения, пока оно остается фактом, у нас малоизвестным. Я хранил про себя все, что знал, а также имеющиеся у меня документы до того времени, когда в нашей печати появятся панегирики г-же Блаватской и в той или иной форме пропаганда ее имени и ее новейшей теософии. Я желал только одного – чтобы это время совсем не настало и чтобы я был избавлен от нравственной необходимости вновь коснуться этого предмета.

До сих пор я имел возможность молчать. Но пространные статьи г-жи Желиховской, где она не без основания объявляет свою сестру «всемирной знаменитостью», а о проповедовавшейся и созданной ею «новой религии» говорит как о «чистом и высоком» учении, являются именно пропагандой в России этого «чистого и высокого» учения и имени его провозвестницы.

Эти статьи о неоцененной нами нашей знаменитой соотечественнице и о всемирном значении и распространении ее учения не могут не заинтересовать наше общество, так падкое на всякие «новые учения» и весьма доверчивое. «Славны бубны за горами», а по прочтении статей г-жи Желиховской действительно создается очень увлекательная картина, способная распалить воображение, жадное до всякой новизны, особенно если она сулит удовлетворение высшему, духовному интересу.

В таких обстоятельствах молчать и скрывать истину, зная ее, становится преступным. Поэтому я вижу себя вынужденным прервать молчание о моем близком знакомстве с Еленой Петровной Блаватской и ее обществом. Мне это крайне тяжело и противно, как должно быть тяжело и противно человеку, обязанному, даже ради самой святой цели, разрывать могилу и вынимать из нее находящийся в ней труп. К тому же, помимо тяжести и отвращения, я не могу избавиться от чувства жалости, которое всегда возбуждала во мне эта, во всяком случае, необыкновенная женщина, богато одаренная природой.

Ради этой невольной жалости я был бы очень счастлив забыть все, что знаю. Забвение, полное забвение – вот единственное, что было бы нужно теперь для Елены Петровны Блаватской. Но ей нет забвения и смерти, хотя тело ее подвергнуто кремации в Лондоне и прах ее хранится в трех урнах. Ей нет смерти – это печально говорит нам ее родная сестра, статьи которой являются в настоящее время единственной причиной, ставящей меня в нравственную необходимость приступить к тяжелым, противным для меня воспоминаниям и вскрыть пакет с хранящимися у меня документами.

Несчастная Елена Петровна! Вот она передо мною, как живая, но образ ее не только двоится, а троится. В ней было три совершенно различных существа. Было в ней еще и четвертое существо, но я его не знал лично, но только последняя крайность может заставить меня в будущем его коснуться. До сих пор живо много лиц, знавших ее в молодости и в зрелых годах ее, – эти лица сообщают удивительные вещи о приключениях ее бурной и скитальческой жизни.

Я узнал ее тогда, когда «жизнь женщины» была кончена и наступил период совсем иной деятельности. Конец этой бурной «жизни женщины» оказался не концом, как случается обыкновенно с заурядными женщинами, а именно началом «настоящего» существования, проявления всех данных ей природой способностей.

Я знаю ее состарившейся, больной, но полной огня и энергии – и не могу ее иначе себе представить. Как я сказал, в ней было три существа. Первое из них – Елена Петровна в ее спокойные дни и вдали от дел теософического общества, веселая, остроумная собеседница, с неистощимым запасом хотя грубоватого, но настоящего юмора, интересных, увы, далеко не всегда основанных на строгой правде рассказов, анекдотов, смешная и симпатичная, как-то магнетически к себе привлекавшая и даже способная на добрые порывы.

Второе существо ее – «Радда-Бай», Н. P. Blavatsky или Н. Р. В. – автор «Пещер и дебрей Индостана», «Загадочных племен», «Разоблаченной Изиды», «Тайного учения», «Ключа к теософии», редактор «Теософиста», «Люцифера» и т. д. – писательница, поражающая своим литературным талантом, огромной памятью и способностями быстро схватывать самые разнородные предметы и писать о чем угодно, писать интересно и увлекательно, хотя нередко бессвязно и разбрасываясь во все стороны.

Если бы сочинения Е. П. Блаватской были, как рассказывает г-жа Желиховская, произведениями ее таинственного учителя, великого мудреца-полубога, живущего в дебрях Тибета и диктовавшего ей, с полным пренебрежением к пространству, когда она находилась в Америке или Европе, – такому мудрецу сочинения эти, ввиду их недостатков, сделали бы немного чести. Ей же, в юности плохо усвоявшей предметы элементарного образования и до сорока лет знавшей якобы очень мало, – опять-таки по свидетельству ее сестры, – они делают большую честь, указывая на огромные ее способности и горячую любовь к своему труду, ради которого она забывала, на моих глазах, тяжкие страдания различных болезней, давно уже ее мучивших.

В этом отношении сочинения ее действительно чудо; но объяснения этому чуду надо искать в тайниках человеческого разума и духа, а не в том, что невидимый и проблематический махатма диктовал ей и водил из Тибета ее рукою, что к ней прилетали нужные ей для справок книги и т. д. Но ко всему этому я вернусь в своем месте, так же как и к вопросу о том, что такое «ее учение», ее ли оно и каким образом она явилась его провозвестницей.

Третье существо Е. П. Блаватской, за которым, к несчастью, слишком часто скрывались и совсем исчезали два ее первых существа, – это «madame», как называли ее все теософы без различия национальностей, это создательница теософического общества и его хозяйка, «la femme aux phenomenes» [Женщина с феноменами. – фр.].

Дойдя до феноменов, г-жа Желиховская в своих статьях говорит, что сама Блаватская «лично презирала эти чудеса»; но что последователи ее свидетельствуют о них устно и печатно с великой уверенностью. «Лучшие люди, окружавшие ее, не за них ее ценили, и сама она, в особенности в последние годы жизни, презрительно к ним относилась, говоря, что это ничтожнейшие действия сил, известных каждому фокуснику-факиру… Многие “воспоминания” о ней ее близких заявляют, как часто она останавливала с неудовольствием любопытство своих многочисленных сторонних посетителей».

Увы, это совсем не то! Все дело именно в феноменах. С их помощью Е. П. Блаватская создала свое теософическое общество, в их всеоружии она явилась в 1884 году в Европу для насаждения своего учения, ими она сделала себе рекламу и собрала вокруг себя людей, желавших их видеть с той или иной целью. Только эти феномены заинтересовали и привели к знакомству с нею таких людей, как Крукс, Фламмарион, Шарль Рише и английские ученые, учредители Лондонского общества для психических исследований.

Эти феномены, к сожалению, неразрывно связаны как с нею самой, так и с ее теософическим обществом, что будет доказано далее. В них могла быть ее истинная сила и оказалась ее слабость. Из-за них она погубила нравственно и себя, и многих, из-за них терзалась, бесновалась, убивала в себе душу и сердце, превращалась в фурию и должна была вынести все то, о чем умалчивает г-жа Желиховская.

Когда эти феномены были разоблачены, – опять-таки, как будет видно ниже из многого, а также из подлинного отчета и документов Лондонского общества для психических исследований, которые я приведу в своем месте, – Блаватская почла себя погибшей. Чего могла ждать для себя женщина, взявшая своим девизом: «There is no religion higher than truth» («Нет религии выше истины») – она даже на своей почтовой бумаге и конвертах выставляла этот девиз – и доказывавшая весьма важные положения своего учения феноменами, несомненно и неопровержимо оказавшимися самым грубым, самым возмутительным обманом и подделкой? Казалось, она права была, сочтя себя погибшей.

Но дело в том, что среди человеческого общества всегда находится множество лиц, для которых правда только тогда правда, когда она согласна с их желаниями. Люди, заинтересованные так или иначе в процветании теософического общества, а также чувствовавшие себя скомпрометированными, стали кричать, что знаменитая «посланница тибетских махатм» оклеветана, и в то же время сами не останавливались ни перед какой, самой грязной, клеветой, чтобы по мере возможности чернить и унижать ее врагов, то есть людей, не позволивших ей себя совсем одурачить.

Нашлось немало жаждущих и алчущих новинки, которые не стали справляться с формулярным списком Е. П. Блаватской и пристали к ее стаду. Таким образом она увидела, что вовсе не погибла. Она оправилась, стала продолжать и даже расширять свою деятельность, только относительно феноменов «закаялась» – это, мол, напрасная затрата жизненной силы, вздорные проявления и т. д.

Однако вот теперь, когда Е. П. Блаватской уже нет и, следовательно, никак нельзя в ее феноменах убедиться воочию, «полковник» Олкотт снова выступает сам и ведет за собою целый полк обоего пола особ, свидетельствующих о самых поразительных чудесах, производившихся «madame». Даже г-жа Желиховская тоже не может воздержаться, чтобы не порассказать русскому обществу обо всех этих чудесах и не привести о них чужие рассказы.

Ввиду всего этого и я считаю своею обязанностью передать во всеобщее сведение те «поразительные феномены», которых мне пришлось быть свидетелем. «Нет религии выше истины!» – как говорила, писала и печатала на своих бумажках и конвертах несчастная Елена Петровна.

II

В жаркий майский полдень 1884 года я сидел за работой у себя в саду в просторной беседке, заросшей вьющейся зеленью, через которую не проникало солнце и где поэтому было сравнительно прохладно.

Хотя это было в Париже и в двух шагах от Avenue du bois de Boulogne, но кругом стояла невозмутимая тишина. Маленький, очень оригинальной постройки домик, который я занимал, выходил на impasse [тупик. – фр.], где вообще почти отсутствовало какое-либо движение; хорошенький садик, затененный старыми каштанами и наполненный цветами, был обнесен высокой каменной стеною, а в глубине его таилась почти незаметная дверца, отворявшаяся на обширный луг, переходивший в опушку Булонского леса.

Только в такой обстановке и являлась возможность среди полной тишины отдохнуть человеку, сильно расстроившему себе нервы и обязанному в то же время много работать.

Я уже несколько месяцев прожил в Париже такой совсем непарижской жизнью, в никем не возмущаемом уединении, но имея в то же время под руками все нужные материалы для моей работы.

Я и тогда, в тот жаркий майский полдень, разбирал выписки, сделанные мною в Bibliotheque Nationale. Дело в том, что я задумал несколько работ в беллетристической или иной форме, намереваясь затронуть некоторые вопросы о малоизвестных еще предметах, о редких, но, по моему мнению, существующих проявлениях мало исследованных душевных свойств человека. Я занимался, между прочим, мистической и так называемой «оккультической» литературой. Кое-что из этой области мне впоследствии пришлось затронуть в моих романах «Волхвы» и «Великий Розенкрейцер».

По мере того как я разбирался в своих выписках из Bibliotheque Nationale, мне припомнились интереснейшие повествования «Радды-Бай», то есть госпожи Блаватской, появлявшиеся в «Русском вестнике» под заглавием «Из пещер и дебрей Индостана» и с таким интересом читавшиеся в России. Предмет моих занятий был тесно связан с главнейшей сутью этих повествований.

«Не решиться ли в самом деле, – думал я, – не съездить ли в Индию к нашей удивительной соотечественнице, Блаватской, и убедиться воочию, насколько согласны с действительностью те чудеса, о которых она рассказывает…»

Я именно думал об этом, когда расслышал на крупном хрустевшем песке дорожки моего садика приближавшиеся к беседке шаги. В беседку ко мне вошла madame Р., немало лет проживавшая в России парижанка, с которой мне в то время приходилось почти ежедневно видаться.

– Вот, – сказала она, кладя передо мною газетный лист, – вы так заинтересованы Блаватской, а она здесь, в Париже.

– Что вы! Не может быть!

– Читайте.

Это было утреннее издание газеты «Matin», где среди различных новостей дня объявлялось о том, что известная основательница теософического общества Е. П. Блаватская находится в Европе и на днях из Ниццы приехала в Париж, поселилась на rue Notre Dame des Champs, где она принимает всех заинтересованных в возбужденном ею теософическом движении. Заметка была небольшая, но две фразы нарисовали мне обстановку новопоявившейся знаменитости, в храм которой со всех сторон стекаются жаждущие знакомства с нею и с ее чудесами.

– Vite, vite [Быстрее, быстрее. – фр.], – говорила m-me P., – бросайте все ваши книги и тетради и спешите к ней!

– Увы, я на это не способен, – ответил я, – но, если она останется еще некоторое время в Париже, я у нее буду, познакомлюсь с нею – это более чем вероятно.

Я тотчас же написал в Петербург г-ну П., который, как я знал, находится в письменных сношениях с Блаватской. Я просил его немедленно известить ее о том, что такой-то, живя в настоящее время в Париже, желал бы с ней познакомиться, но не сделает этого, не получив на то предварительно ее согласия.

Через несколько дней, гораздо раньше, чем я мог ожидать, мне уж принесли из Петербурга ответ, извещавший меня о том, что Е. П. Блаватская ждет меня и примет когда угодно.

Не без некоторого волнения поехал я на rue Notre Dame des Champs, выбрав, как мне казалось, самый удобный час, то есть не слишком рано и не чересчур поздно. За это время, пока я ожидал ответа из Петербурга, я уже совсем наэлектризовался предстоявшим мне интересным знакомством.

Хоть у меня и не было с собой «Пещер и дебрей Индостана», но я припомнил их от начала до конца и почувствовал на себе все обаяние этого талантливого повествования, где реальность смешивается с самой удивительной таинственностью.

Судя по впечатлению, произведенному на меня маленькой рекламой «Matin», я ожидал увидеть нечто во многих отношениях грандиозное и приготовлялся к торжественной аудиенции, которую мне даст Е. П. Блаватская. Я был уверен, что у ее подъезда увижу вереницу экипажей, что мне придется очутиться среди огромного пестрого общества ее посетителей.

Но вот я на далекой плохонькой улице левого берега Сены, «de L`autre cote de l’eau» [На другом берегу воды. – фр.], – как говорят парижане. Кучер останавливается у сказанного ему мною номера дома. Дом этот довольно невзрачного вида и у подъезда – ни одного экипажа.

«Батюшки, пропустил – уехала из Парижа!» – в досаде сообразил я.

Но нет, на мой вопрос консьерж указывает мне путь, поднимаюсь наверх по очень, очень скромной лестнице, звоню – и какая-то чумазая фигура в восточном тюрбане пропускает меня в крохотную темную переднюю.

На мой вопрос: принимает ли m-me Блаватская, чумазая фигура отвечает мне: «Entrez, monsieur» [Входите, месье – фр.], – и исчезает с моей карточкой, а я стою и жду в небольшой, низенькой, совсем плохо и недостаточно меблированной комнате.

Ждать мне пришлось недолго, дверь отворилась и передо мною она – довольно высокого роста женщина, но производящая впечатление приземистой вследствие своей необыкновенной толщины. Большая голова ее кажется еще больше от густых, очень светлых, с малозаметной проседью волос, мелко-мелко крепированных (не искусственно, а от природы, как я потом убедился).

В первую секунду старое, некрасивое, землистого цвета лицо ее мне показалось отталкивающим, но вот она остановила на мне взгляд своих огромных, на выкате, бледно-голубых глаз – и за этими удивительными глазами, таившими в себе действительную силу, забылось все остальное.

Я заметил, однако, что она весьма странно одета: в каком-то черном балахоне, что все пальцы ее маленьких, мягких, как будто бескостных рук с очень тонкими концами и длинными ногтями унизаны драгоценными большими кольцами.

Она встретила меня так просто, любезно и мило, мне так приятно было слышать ее русский говор, что мое смущение прошло и вся неожиданность этой обстановки перестала меня изумлять – я, напротив, был очень рад, найдя совсем не то, чего ожидал.

Через четверть часа я уже беседовал с Еленой Петровной, как будто знал ее давно, и вся ее несуразная, аляповатая фигура мне уже начинала нравиться. А глаза ее глядели так ласково и в то же время так пристально меня разглядывали.

Я объяснил ей, что меня к ней привело не праздное любопытство, что я занимаюсь мистической и оккультной литературой и прихожу за ответом на многие, крайне серьезные и нужные для меня вопросы.

– Что бы вас ни привело ко мне, – сказала она, – я ужасно рада познакомиться с вами, ведь я русская, а если вы притом за серьезным делом, то будьте уверены, что я вся к вашим услугам. Чем могу, пособлю с превеликим моим удовольствием!

Так она и сказала и засмеялась добродушным, хорошим смехом.

– Вам придется, Елена Петровна, начинать со мною с азов – я знаю о вас, о ваших трудах и о вашем обществе только то, о чем вы сами печатали в «Русском вестнике».

– Ну, батюшка вы мой, – перебила она, – с той поры много воды утекло. Общество-то наше тогда только еще вылуплялось из яичка, а теперь…

И она горячо стала рассказывать мне об успехах теософического движения в Америке и в Индии, а в самое последнее время и в Европе.

– Надолго вы здесь? – спросил я.

– А и сама еще не знаю… «Хозяин» послал…

– Какой «хозяин»?

– Мой «хозяин», учитель, гуру мой, ну, назовите его хоть Гулаб Лал-Сингом из «Пещер и дебрей Индостана».

Я вспомнил во всех подробностях этого Гулаб Лал-Синга – это таинственное существо, о котором она рассказывала русским читателям такие невероятные вещи, существо, достигшее высшего предела человеческих знаний, производящее поразительнейшие феномены. Я вдруг почувствовал, что начинаю терять почву. Я нисколько не боюсь ничьей улыбки, заявляя, что и тогда признавал и теперь признаю возможность существования где бы то ни было, хоть бы, пожалуй, в пещерах и дебрях Индостана, такого человека, знания которого далеко превосходят все, что известно современной нашей науке. Если бы я наверное знал, что такого человека не может быть, я имел бы основание после первых ее слов о «хозяине» продолжать разговор с нею только в виду цели разоблачить ее ложь и обманы. Но тогда я был очень далек от подобной цели.

Елена Петровна говорила о нем, об этом своем «хозяине», очень просто, как о самом обыкновенном явлении. Я наконец ведь и стремился к ней главным образом затем, чтобы узнать о нем как можно больше. И все-таки, несмотря на все это, я почувствовал сразу что-то, какую-то неуловимую фальшь, и меня всего будто обдало холодной водою.

– Елена Петровна, – сказал я, – выслушайте меня и, если вы умеете глядеть на человека и его действительно видеть, то убедитесь, насколько слова мои серьезны. Я прихожу к вам совсем искренно, без всякой задней мысли, с большим душевным запросом, прихожу затем, чтобы получить от вас выполнение того, что вы обещаете, чем вы маните в ваших рассказах «Из пещер и дебрей Индостана». Если вы можете – ответьте на этот мой душевный запрос серьезно, обещайте мне это, если не можете или не хотите – это все равно, будем знакомы как соотечественники, как собратья по перу, но пусть о разных чудесах и о вашем теософическом обществе не будет разговоров между нами.

Она не сразу мне ответила, но загадочно и долго глядела мне прямо в глаза своими магнетическими светлыми глазами, а затем торжественно произнесла: «Могу!» – и протянула мне руку.

– Извините, – сказала она, вставая, – я сию секундочку вернусь, только надо приказать Бабуле, моему слуге, индусу, который вот вам двери отворил, позаботиться о моем обеде, не то я голодная останусь.