Текст книги "Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай"

М-me де Морсье – хорошая музыкантша и первоклассная певица. Она в юности мечтала об артистической карьере, и, если бы мечтам ее суждено было осуществиться, она была бы теперь большой знаменитостью. Но крепкие, как камень швейцарских гор, семейные предрассудки лишили ее возможности посвятить себя искусству. Это большое горе ее жизни. Богато одаренная от природы, она не могла примириться с серенькой долей хозяйки дома разорившегося дворянина. Она отдалась литературе, а главным образом – благотворительной деятельности. Вечно занятая своими тюрьмами, госпиталями и приютами, она в то же время всегда много читала и писала, интересовалась и увлекалась многим и всюду вносила свою энергию, свой блестящий ум, недюжинные познания и дар настоящего, прирожденного оратора.

Неудовлетворенная сухостью протестантского сектантства, в котором родилась и была воспитана, чуждавшаяся папизма и хорошо знакомая с различными злоупотреблениями воинствующего католицизма, она подумала, что может найти удовлетворение своей духовной жажды в учении тибетских махатм, возвещавшемся устами Е. П. Блаватской и ее сотрудников – Олкотта и Синнетта. Она послала в Индию Елене Петровне письмо, странность и красноречие которого не могли не заинтересовать проповедницу необуддизма, тотчас же и ухватившуюся за богато одаренную женщину, способную в будущем сослужить немалую службу «делу».

M-me де Морсье получила от «madame» дружеское послание и засохшие лепестки розы – «оккультный» дар и, так сказать, благословение махатмы Кут-Хуми интересной прозелитке. Когда Блаватская приехала в Париж, m-me де Морсье со своим «талисманом» – розовыми лепестками сердца, – конечно, явилась на первом плане и сделалась самым деятельным и огнедышащим членом теософического общества. Это она оказалась истинным главою и душою общества в роли его секретаря, это она была настоящим автором теософических брошюр, издававшихся потом произведений дюшессы де Помар леди Кэтнисс.

Но отличительная черта этой женщины – глубокая искренность и неподкупная правдивость, а потому, когда через два года она стала свидетельницей и получила неопровержимые доказательства теософических обманов в многого еще другого, она ни на минуту не поколебать признать себя введенной в заблуждение и одураченной. Она серьезно заболела от потрясения; но твердой рукою сожгла свой талисман – розу Кут-Хуми, полнейшее мое неуважение к которой в предыдущее время служило даже черной кошкой, пробегавшей между нами.

Я и m-me де Морсье были самыми частыми посетителями квартиры на улице Notre Dame des Champs и ближайшими людьми к ее хозяйке, что легко будет доказать хотя бы только собственноручными письмами к нам Е. П. Блаватской.

В статьях, печатавшихся тогда г-жою Желиховской в «Новороссийском телеграфе» и «Одесском вестнике» (июнь и июль 1884 года) и случайно впоследствии мне попавшихся, о нас громко говорится и даже, к моему изумлению, – незнакомый еще с «авторской манерой» г-жи Желиховской, – я нашел в них такие вещи, о которых не имел ни малейшего понятия.

Между тем в своих теперешних статьях о Е. П. Блаватской и в своей пропаганде нового «чистого и высокого учения» г-жа Желиховская ни одним звуком не заикается обо мне и м-м де Морсье, как будто нас совсем даже не было или будто наши отношения к ее покойной сестре и близкие сношения с нею ей совсем неизвестны. Причина такого умалчивания понятна, и на ней, полагаю, нечего останавливаться. Но все-таки как же было не сообразить, что чересчур фантастическое освещение многих фактов заставит меня, а если понадобится, то и не одного меня, представить и свое личное свидетельство с приложением «оправдательных документов». Конечно, здесь был расчет на человеческую слабость, на ложный стыд признания в своем, хоть и мимолетном, увлечении тем, что оказалось самым грубым и рассчитанным на слепую доверчивость обманом; но дело слишком серьезно, и жалкое малодушие ложного стыда тут не может иметь места.

8) M-me де Барро (Caroline de Barrace), пожилая, скромная, молчаливая и болезненного вида женщина, представляла собою пример того, что самая бодрая, сильная душа и высокоразвитый разум могут вмещаться в крайне невзрачном и слабом теле. Жена состоятельного дворянина, имеющего поместья в Гасконии, m-me де Барро посвятила Парижу свою далеко не безызвестную, знаменательную деятельность.

Не понимаю, зачем г-же Желиховской понадобилось называть ее графиней: она графиней никогда не была и не принадлежала к числу особ, противозаконно присваивающих какие-либо титулы и отличия. У нее были отличия в виде настоящих дипломов на ученые и иные почетные звания (а это большая редкость для французской женщины); она сотрудничала во многих периодических изданиях и оставила после себя интересные сочинения: «Женщина и воспитание», «Призвание женщины», «Деревенская женщина в Париже», этюд о «заработной плате женщины» и т. д. Но она не только не кичилась своими отличиями и трудами, а краснела, как пансионерка, и не знала, куда деваться, когда кто-либо упоминал о них. Она всецело отдавала свою душу, свое время и свои средства добрым делам, и в этой деятельности ее верный друг, m-me де Морсье, являлась ее постоянной и ближайшей помощницей.

M-me де Барро жила в небольшом, простеньком, но комфортабельном доме в глубине impasse’a, на улице Уагеппе. Жила она очень странно, по-видимому, почти в полном уединении, и сама всегда отворяла гостям своей двери.

Заинтересовавшись теософическим обществом, главным образом благодаря вдохновенному красноречию m-me де Морсье, она предоставила свой тихий удобный дом для конференций, но сама от начала до конца относилась ко всему несколько сдержанно и, так сказать, выжидательно. Когда феномены, были разоблачены и из-за «всемирного братства любви и разума» выдвинулась обманная махинация, мадам де Барро тотчас же присоединила свою подпись к заявлению, посланному в Индию, которым отрезвившиеся парижские теософы отказывались от своего членства в обществе, созданном Еленой Петровной Блаватской.

Около двух лет тому назад я с грустью получил известие о кончине m-me де Барро и, читая печатные тексты речей, говорившихся по случаю этой кончины, сказал себе, что «на сей раз» в них нет никакой фальши, никаких преувеличений. Мне тяжело подумать, что, приехав в Париж, я уже не увижу этого бледного тихого лица, в молодости, должно быть, очень похожего на красивую гольбейновскую мадонну, не услышу ее как бы робкого голоса, которым она в кратких словах всегда умела сказать что-нибудь очень продуманное, разумное и вечное…

Что касается ее мужа, его почти никогда не бывало в Париже, он жил у себя в имении и не имел ровно никакого отношения к теософическому обществу. Каким образом г-жа Желиховская пристегнула и его, с титулом графа, к окружию[4]4
  Так в оригинале, – Сост.


[Закрыть] своей покойной сестры – это остается ее тайной.

9) Графиня д’Адемар, личная приятельница Елены Петровны Блаватской. Это была тоже весьма уже немолодая светская дама с лицом до того искусно эмалированным, что на некотором расстоянии казалась совсем молодой и очень красивой. Она появлялась несколько раз, всегда на краткий миг, как шелковый раздушенный метеор, и исчезала. Таким образом, знал я ее совсем мало, никогда не слыхал от нее чего-нибудь хоть бы чуть-чуть «теософического», и, как кажется, кроме своего удивительно эмалированного лица, она ничем не отличалась. Блаватская действительно провела два дня у нее в имении.

10) Г-жа Желиховская пишет: «Доктора Шарко тогда в Париже не было; но Рише и Комбре, его помощники, были своими людьми». Зачем говорить о Шарко, которого «не было», я не знаю; что же касается Рише, то наш автор впадает в большую ошибку. У Шарко в Сальпетриере действительно есть помощник, доктор Поль Рише (Paul Richer), написавший большую и довольно интересную книгу: «Etudes cliniques sur e’Hysteroepilepsie ou Grande hysterie»; но его, должно быть, тоже «в Париже не было». Г-жа Желиховская говорит совсем не о нем, а об одном из талантливейших современных французских ученых, Шарле Рише (Charles Richer), сочинения которого и в России пользуются большой известностью. Шарль Рише вовсе не помощник Шарко. У Елены Петровны Блаватской он «был», но не «бывал», а быть у нее «своим человеком» ему никогда и во сне не снилось. Вот что писал он мне, между прочим, в конце декабря 1885 года: «Что касается меня – я имел огромные сомнения. Прежде чем допустить необыкновенное, надо остерегаться обыкновенного мошенничества, то есть плутовства: и из всех научных гарантий самая существенная – нравственная уверенность и доверие. Однако что за жестокая ирония – г-жа Б., основывающая религию, подобно Магомету, и почти такими же средствами. Быть может, ей и удастся. Во всяком случае, это будет не по вашей и не по моей вине. Кажется, следует возвратиться к старым авторам: наблюдать и производить опыты и не слушать проведших семь лет в Тибете…». Кажется, довольно ясно!

11) Бедный Комбре! Как был бы он счастлив в статьях только г-жи Желиховской, а в действительности состоять помощником Шарко и идти в паре с Риш. Будучи студентом медицины, он слушал, конечно, лекции Шарко, слушал внимательно; но никогда не был, да и мог быть его помощником, ибо жизнь увлекла его совсем в иную сторону. Весь его ученый багаж состоит из весьма специальной диссертации «о вспрыскивании ртути под кожу».

Это очень милый, симпатичный и даже талантливый человек; но безнадежный неудачник, изобретатель, с патентами которого всегда случаются самые невероятные вещи, так что вся жизнь его – ряд непрестанных бедствий и затруднений.

Он сын гасконского аптекаря, с детства имел какое-то отношение к семейству де Барро и отсюда, то есть через г-жу де Барро и г-жу де Морсье, его появление в техническом обществе. Идеалист и мечтатель, он неудержимо влекся ко всякому «оккультизму», но заняться этим оккультизмом всегда мог только «завтра», ибо «сегодня» него было столько дела, что он хватался за голову и больное от вечных волнений сердце.

Он изобретал самые противоположные вещи: то чудное масло и сало для смазывания всяких машин, то какую-то удивительную лампу, то целебную туалетную воду, мыло с примесью лекарственных веществ… Бог знает что! Все эти изобретения должны были дать ему миллионы, пока же он уничтожил состояние, скопленное ему старым отцом ценою лишений всей жизни, вошел» в неоплатные долги и постоянно находился «накануне описи своего имущества», которую отдалял какими-то действительно почти «оккультными» способами.

Устремив мечтательные глаза вдаль и встряхивая черными кудрями, он мог по целым часам говорить своим смешным гасконским говором о чем угодно – и говорить горячо, увлекательно, высказывая иной раз большие познания, глубину мысли и широту взгляда.

Я полюбил его, и он во все время моего пребывания в Париже нередко посещал меня. Он оказался превосходным, искусным гипнотизером, поискуснее Фельдмана, и, когда мне пришлось, как видно будет дальше, заняться этим предметом, он был мне в большую помощь.

Теософическим обществом он сильно увлекся, но глаза его своевременно открылись, и он ушел от этих обманов, отряхивая прах от ног своих. На днях еще не получил о нем известие; он все тот же, также «завтра» займется «оккультизмом», через год будет миллионером, «сегодня» ждет описи своего имущества.

12) Был на двух или трех conferences’ax некто Оливье, знакомый m-me де Барро, пока ничем особенно не прославившийся, но очень интересовавшийся разными «психическими» вопросами. Это он привез к Блаватской своего товарища, Шарля Рише.

13) Швейцарец Тюрманн, попавший через m-me де Морсье, фанатический мистик, готовый верить чему угодно без всяких рассуждений. Он был сначала мартинистом, потом спиритом. Говорил много и на conferences’ax вступал в прения, но всегда толковал невпопад, так что очень надоедал всем. Через некоторое время он совсем исчез куда-то, чуть ли не умер.

14) Почтенный старик, ученый-лингвист Жюль Бессак, знаток, между прочим, русского языка и по своему официальному положению присяжный переводчик парижского апелляционного суда. Имя его пользуется уважением среди французских ученых. Он напечатал несколько серьезных обстоятельных исследований о древних верованиях и, как специалист, заинтересовался теософическим обществом, с которым его познакомила m-me де Морсье, его старинная приятельница.

15) Камилла Фламмариона я видел у Блаватской всего один раз, и на conferences’ax он не бывал. Он взглянул, послушал; но Елена Петровна не сумела заинтересовать его: ее фантазия и гипотезы оказывались слабее смелых гипотез и фантазий высокоталантливого автора «Lumen’a» и «Uranie».

16) Виконт Мельхиор де Вогюэ, известный своими интересными, не совсем беспристрастными и, во всяком случае, односторонними статьями о России, был на одном лишь conference’e.

17) Леймари, известный среди парижских спиритов и делавший себе состояние спиритическими изданиями, несколько раз приезжал к Блаватской, желая купить у нее право издания французского перевода ее «Isis unveiled». Но они не сходились в условиях; к тому же Елена Петровна ему очень не доверяла и боялась какого-нибудь «подвоха» (как она выражалась) со стороны спиритов, а потому из этого дела ничего не вышло.

18) «Старичок Эветт» был действительно старичком, маленьким, дряхленьким, но совсем еще бодрым, с детским невинным выражением и робкими манерами. Он нередко являлся на улицу Notre Dame des Champs, здоровался, садился в уголке на кончик стула и молчал, если хозяйка была в добром расположении духа, то ради одобрения она говорила:

– Monsieur Evette, у меня руку ломит, помагнетизируйте!

Он вскакивал со стула, кидался к ней и, видимо, приходил в восторг, начинал пассы своими старческими, уже только дрожавшими руками.

Когда эти манипуляции надоедали Елене Петровне, кивала головою и произносила:

– Merci, cher monsieur Evette, ca va mieux!..[Спасибо, дорогой месье Эветт, уже лучше!.. – фр.] О, да какая же у вас сила!

Он дул себе на руки, блаженно улыбался и, счастливый, опять садился на кончик стула.

Привела его опять-таки m-me де Морсье, знакомая с ним долгие годы. Так как мне было объявлено, что этот старичок – «знаменитый» магнетизер и друг покойного барона дю Поте (действительно весьма известного магнетизера и автора интересных сочинений по этому предмету), я обратился к нему с некоторыми вопросами отдельно теорий и взглядов дю Поте, книги которого прочел незадолго перед тем.

Он очень внимательно, с видимым напряжением меня слушал, потом покраснел и с добродушной улыбкой ответил:

– Я глубоко сожалею, что не могу иметь чести выполнить ваше желание. Я очень мало смыслю в ученых предметах и не получил образования… К тому же я от природы – не стыжусь в этом сознаться – недалек… je suis tres simple… что делать, ведь этого не скроешь! Мое единственное средство – я добр… je suis bon… а потому Господь дал мне способность исцелять магнетизмом всякие болезни… Я слишком прост… Барон дю Поте мне часто говаривал: мой юный Эветт, ты очень недалек, но ты добр… И вот поэтому он любил меня, и во время ее предсмертной болезни он только мне одному позволил себя магнетизировать.

На его глаза при этом воспоминании навернулись слезы.

Когда потом, месяца через два по отъезде Блаватской, спросил его, что именно могло привлечь его к теософическому обществу и его создательнице, он широко открыл глаза и сказал:

– Ах, боже мой, monsieur! Это очень просто, m-me де Морсье: пришла ко мне и сказала: пойдемте, старина Эветт! – я и пошел… и все тут! И к тому же m-me Блаватская такая почтенная особа, высокопоставленная русская дама!

Он упрашивал меня позволить ему полечить мои нервы его «добрым» магнетизмом, объясняя, что, когда он магнетизирует, все болевые ощущения пациента переходят к нему и только после сеанса, разобщившись с больным, он от них отделывается. Это показалось мне достойным проверки, и, так как назначенная им плата за сеансы была по моим средствам, я согласился испробовать. Он стал являться ко мне, а то и я заезжал к нему в мрачную, до невероятия запыленную квартиру, наполненную старинными картинами и всяким старым хламом, – он оказался скупщиком и продавцом этого хлама, носящего название «редкостей».

Я должен сказать, что он не оправдал моих ожиданий: я был почти совершенно уверен, что на первом же сеансе он мне наговорит всякий вздор относительно моих ощущений. Ничуть не бывало! Как ни скрывался я от него – он всегда безошибочно указывал мне на место моих страданий и описывал их совершенно верно. Если я, заработавшись перед тем, чувствовал утомление и боль в глазах – стоило ему начать пассы, как его глаза краснели и наполнялись слезами. Один раз он пришел ко мне, когда я сильно мучился болью в области печени. Я ничего не сказал ему. После первых же пассов он схватился за печень и так изменился в лице, что я поневоле должен был почесть себя побежденным, хотя и не устыдился своего скептицизма и подозрительности, так сердивших во мне Елену Петровну.

Однако после месяца сеансов я почел себя вправе прекратить их на следующих двух основаниях: 1) я нисколько не стал себя лучше чувствовать; 2) не я ему, а он мне передал жесточайший грипп, который не прошел после окончания сеанса, а продержал меня в кровати около недели.

«Старичок» во все время моего пребывания в Париже изредка посещал меня и рассказывал мне самые изумительные магнетические чудеса о бароне дю Поте и о себе самом. Года три тому назад какие-то его родственники прислали мне в Петербург извещение о его «христианской кончине» с приглашением на похороны.

«Старичок магнетизер Эветт, друг барона дю Поте, постоянно конкурировал с Олкоттом в излечениях присутствовавших больных» – да ведь это значит, что в квартире Е. П. Блаватской была лечебница для приходящих больных! Следовало бы хоть приложить списки этих многочисленных больных с историей их болезней и излечений. Бог знает что такое!

19–24) Видел я в квартире улицы Notre Dame des Champs двух американок, по фамилии Дидсон и Голлоуэй, некоего «профессора», не помню уж какого предмета, Вагнера с женою и, наконец, к самому концу пребывания Блаватской в Париже, магнетизера Робера с его «субъектом», юношей Эдуардом. Как тогда, так и впоследствии я от этого Робера и его субъекта ровно ничего интересного не видал, несмотря на толки между дамами об их чудесах.

25) Пожилая девица, русская фрейлина А. (фамилия этой особы начинается не с этой буквы; но так как она тщательно скрывала свои faits et gestes [Поступки (случаи) и действия – фр.] и в журналах Лондонского общества для психических исследований обозначена таким именно образом, я, вовсе не желая быть ей неприятным, называю ее А.). Г-жа А. была в то время приятельницей m-me де Морсье и опять-таки через нее заинтересовалась теософическим обществом. Она была постоянно окружена всякого рода феноменами и чудесами; удивительные рассказы ее о том, что на каждом шагу случалось с нею, могли довести до головокружения. Она не жила в России, имела квартиру в Париже; но постоянно исчезала неведомо куда и вообще была поглощена какими-то крайне сложными и запутанными своими делами. О ней мне придется не раз упоминать в дальнейшем рассказе. Теперь я давно уже потерял ее из виду.

26) Русский князь У. (теперь, как я слышал, умерший). Я несколько знал его, так как года за два перед тем А. Н. Майков привез его ко мне в дом на литературный вечер. Он был у Е. П. Блаватской один раз, и потом я видел его на торжественном conference’e в доме m-me де Барро.

27) Русский генерал-майор К., бывший также один раз у Е. П. Блаватской и затем на conference’e.

Был ли сделан этими двумя господами членский взнос и числятся ли они в списках общества, я не знаю.

28) Русская дама с иностранной фамилией, г-жа Г., из Одессы, знакомая родственников Елены Петровны. Она являлась со своим сыном, несчастным горбатым мальчиком, и больше мне решительно нечего о ней прибавить.

Затем остаются две русские дамы, родственницы Е. П. Блаватской, и я. Это все. Тридцать один человек, ну, скажем, тридцать пять, на случай, если б я забыл кого-нибудь из совсем уж, вообще или в то время, невидных, без речей.

Некоторые из этих лиц, как показано выше, только мелькнули и исчезли. Другие же были привлечены главным образом m-me де Морсье. В таком виде является действительная картина парижского теософического общества летом 1884 года. Это был очень небольшой дамский кружок – и ничего более.

Если бы кто-нибудь был еще, кого я не знал и не видал, Елена Петровна, подзадориваемая моими замечаниями о том, что дело идет чересчур вяло, непременно говорила бы со мною о неизвестных мне лицах, указывала бы на них, и притом эти лица непременно ее стараниями появились бы на conference’ax, крайняя малолюдность которых совершенно удручала основательницу теософического общества.

Где же эти «массы», «осаждавшие» тогда Елену Петровну, как уверяет г-жа Желиховская? Где это «множество французов-легитимистов и империалистов», которое к ней «льнуло»? Где эти «очень многие ученые, доктора профессора, психиатры, магнетизеры, приезжие со всех стран света и местные»? Где «множество русских мужчин и дам, усиленно напрашивавшихся в дружбу и в последователи учения»?

Ведь должна же быть, наконец, какая-нибудь разница между писанием «повести для легкого чтения» и писанием «биографического очерка» женщины, которую называют «всемирной знаменитостью», возбужденное ею движение – «мировым явлением», а «чистым и высоким учением» которой соблазняют русское общество!

И это лишь первые цветочки – впереди много красных ягод различного и самого неожиданного сорта.

V

Об этом первом собрании теософов, на которое я поехал в сопровождении Могини и Китли, распространяться не стану, так как оно не ознаменовалось ровно ничем интересным в теософическом или оккультном смысле. Для меня оно имело значение лишь в том отношении, что и познакомился с m-me де Барро, m-me де Морсье, фрейлиной А., доктором Комбре, Оливье, Тюрманном и «старичком» Эветтом. Кроме этих лиц, никого не было. Мы разместились в просторной столовой вокруг обеденного стола, покрытого клеенкой, причем председательские места заняли, конечно, дюшесса и Елена Петровна.

Слева направо: Вера и Чарльз Джонстон, Г. Олькотт (стоят), Е. Блаватская и В. Желиховская (сидят)

Разговор велся беспорядочный, переходил с предмета в предмет и ни на чем не останавливался. Вдруг раздался крикливый и пискливый голос. Это заговорил Тюрганн, пожилой, прилизанный, лысый человек с огненно-красными щеками и носом, испещренными синими жилками. Заговорив, он уже, очевидно, не мог остановиться и слушал сам себя с все возраставшим наслаждением. Он толковал о мартинизме, о своем «philosophe nrconnu» [Неизвестном философе – фр.], о Сведенборге, о спиритизме; но понять, зачем он все это говорил, не было никакой возможности. Ровно никаких новых, хоть сколько-нибудь интересных сведений он не сообщал, а только расплывался в красивых шаблонных фразах, которые француз может нанизывать одна на другую до бесконечности.

Блаватская отдувалась, курила папиросу за папиросой и, очевидно не слушая, поводила во все стороны своими огромными светлыми глазами. Наконец m-me де Морсье перебила оратора и решительно сказала, что надо немедленно выработать программу занятий и конферансов. Она выразила от лица французских теософов желание, чтобы «полковник» Олкотт и Могини прежде всего преподали парижской ветви теософического общества истинное познание двух главнейших учений «эзотеризма» о «Карме» и о «Нирване», причем брала на себя труд записывать их слова и затем переводить по-французски, Блаватская дала на это свое полное согласие, а Могини улыбался и прикладывал руку к сердцу. Через несколько минут все было кончено, из-за стола встали, и начались «приватные» разговоры.

Когда я через два дня появился в квартире улицы Notre Dame des Champs, Елена Петровна, выйдя ко мне, объявила:

– Олкотт приехал! Вы его сейчас увидите.

И я увидел «полковника», верного спутника и сотрудника Блаватской, президента теософического общества. Его внешность произвела на меня сразу очень хорошее впечатление. Человек уже, конечно, за пятьдесят лет, среднего роста, плотный и широкий; но не толстый – он, по своей энергичности и живости движений, казался далеко не стариком и являл все признаки большой силы и крепкого здоровья. Лицо его было красиво и приятно, большая лысина шла к этому лицу, обрамленному великолепной, совершенно серебряной бородою. Он носил очки, несколько скрывая за ними единственный недостаток своей наружности, являвшийся, однако, настоящей «ложкой дегтя в бочке с медом». Дело в том, что один глаз его оказывался крайне непослушным и то и дело бегал во все стороны, иногда с изумительной и весьма неприятной быстротою. Пока этот непослушный глаз оставался спокойным, перед вами был красивый, приятный, добродушный, хотя и не особенно умный человек, подкупающий своей внешностью и внушающий к себе доверие. Но вот что-то дернулось, глаз сорвался с места, забегал подозрительно, плутовато – и доверие сразу исчезнет.

Олкотт уже получил, очевидно, от «madame» подробные инструкции относительно меня, а потому с первых же слов выказал мне большую любезность и внимание. Он очень сносно говорил по-французски и, когда Елена Петровна ушла к себе писать письма, повел меня в свою комнату, предложил мне один из трех находившихся в ней стульев, сам сел на другой и начал беседу о феноменах и махатмах. Подробно рассказал он мне, как к нему являлся «хозяин» «madame», махатма Мориа (и он, и Блаватская, и челы почему-то всегда избегали, говоря об этом махатме, произносить его имя и обозначали его или словом «maitre» [Хозяин – лат.], или просто буквою М.); но являлся не в своем материальном теле, а в теле тончайшем en corps astral [Астральном теле – фр.].

– Почему же вы уверены, что это был действительно он, а не ваша субъективная галлюцинация? – спросил я.

– Потому что он мне оставил неопровержимое доказательство своего присутствия: он, перед тем как исчезнуть, снял со своей головы тюрбан… вот!

При этих словах «полковник» развернул передо мною шелковый платок, вынул из него индийский, из какой-то легкой материи, шарф и подал мне.

Я посмотрел, потрогал: шарф как шарф, совсем материальный, не призрачный.

Олкотт благоговейно завернул его опять в платок и затем показал мне еще одну диковинку – очень странный и довольно красивый рисунок, сделанный акварелью и золотой краской. При этом я получил объяснение, что «madame» положила руку на чистый лист бумаги, потерла его немного – и вдруг сам собою образовался этот рисунок.

Когда Блаватская окончила свою корреспонденцию и мы с ней беседовали в приемной, она очень живо спросила меня, показал ли мне «полковник» шарф махатмы и рисунок?

– Да, показал.

– Не правда ли, это интересно?

– Нисколько! – ответил я. – И следовало бы посоветовать Олкотту не показывать здесь этих предметов, особенно мужчинам. Для него самого и шарф, который он получил из рук «исчезнувшего» на его глазах существа, и рисунок, при «исключительном» произведении которого он присутствовал, имеют громадное значение. Но для постороннего человека – все равно, верит он или не верит в «возможность» таких вещей, – разве это доказательство? Я гляжу – и для меня это только шарф, только рисунок. Вы скажете, что Олкотт не заслуживает недоверия; но я вам отвечу, что в делах подобного рода человек, кто бы он ни был, не имеет права рассчитывать на доверие к себе и обижаться недоверием, иначе это будет большой с его стороны наивностью, очень для него вредной.

Блаватская усмехнулась.

– Не все такие «подозрители», как вы, – сказала она.

– А впрочем, я благодарю вас за совет и приму его к сведению. Да, вы правы, мы в Европе, в Париже, а не в Индии… Там люди не встречают почтенного искреннего человека с мыслью: «А ведь ты, мол, обманщик и меня надуваешь!». Ах вы, подозритель, подозритель!

Ну а скажите, коли сами, своими глазами, увидите что-либо подобное, тогда-то поверите?

– Глазам своим я, конечно, поверю, если они будут совсем открыты.

– Ждите, может быть, недолго вам ждать придется.

– Только этого и желаю.

Мы расстались.

Я сидел за спешной работой, когда мне принесли записку Блаватской, где говорилось о том, что приехали две ее родственницы, желают со мною поскорее познакомиться и она просит меня приехать немедля. Окончив работу, я поехал. Елена Петровна была в таком радостном, счастливом настроении духа, что на нее было приятно и в то же время грустно смотреть. Она совершенно преобразилась; от «madame» и «Н. Р. В.» ровно ничего не осталось, теперь это была сердечная женщина, измученная долгими далекими странствованиями, всевозможными приключениями, делами и неприятностями и после многих лет увидевшаяся с близкими родными, окунувшаяся в незабвенную и вечно милую атмосферу родины и семейных воспоминаний.

Пока мы были с ней вдвоем, она говорила мне только о своих дорогих гостях, из которых одну я назову г-жой X. (икс), а другую г-жей У. (игрек). Особенно дружна была Елена Петровна со старшей из этих дам, г-жой X., девицей уже почти шестидесяти лет, возведенной ею в звание «почетного члена теософического общества» и бывшей тогда «президенткой N. N. ветви».

– Вот вам самое лучшее, живое доказательство, – говорила Елена Петровна, – что в деятельности теософического общества нет и не может быть ровно ничего, могущего смутить совесть христианина! X. – самая рьяная и строгая христианка, даже со всякими предрассудками, а она почетный член наш и президентка в N. N.

– Да разве в N. N. есть теософическое общество?

– Значит, есть, вот такое же, как и здесь, в зародыше, но оно разовьется.

С г-жой У., пожилой вдовой, Елена Петровна, как я заключил из первых же слов и как потом убедился, была дружна гораздо меньше, относилась к ней несколько покровительственно, сверху вниз. Она не удостоила ее «почетным» дипломом, а лишь дипломом «действительного члена теософического общества». Но и ее приезду она была очень рада. Дамы привезли с собой черного хлеба, икры и т. д., и бедная «посланница махатм» совсем по-детски умилялась всем этим.

Вошла г-жа У. Ее «простота в обхождении» сразу же поставила нас на короткую ногу и тогда мне понравилась.

– Так, значит, и вы… того… теософ… notre «frere» [Наш брат – фр.], – смеясь, обратилась она ко мне и стала показывать пальцами те таинственные знаки, которым Могини обучал меня при моем «посвящении».

Я, тоже смеясь, хотел ответить соответствующими знаками, но убедился, что путаю, что забыл их связь между собою и постепенность.