Текст книги "Моя сестра – Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай"

Итак, я показал г-же Y., поехавшей в Эльберфельд, для того чтобы защищать правду, «перевод», которого у меня с собой не было, показал его для сличения тут же с оригиналом, зная, что в этом переводе сделано мною, конечно, с определенной низкой целью искажение смысла!

Это лишь малый образчик той лжи, которую свидетельствовала относительно меня г-жа Y. своему гостеприимному хозяину Гебгарду, как значится в его собственноручных письмах, переданных мне m-me де Морсье. Г-жа Y. послушно повторяла все, что приказывала ей говорить Блаватская, а Гебгард, наэлектризованный ими, терял всякое соображение и верил или делал вид, что верит всему безусловно.

Наконец они решили, что самое лучшее – выдать меня за… сумасшедшего! Гебгард писал:

«…С., быть может, не настолько сумасшедший, чтоб были вынуждены запереть его в специальное заведение для больных мозговыми болезнями, но он от этого не менее опасен. Если бы г-жа Y. и ее дочь не защищали постоянно г. С. против г-жи Блаватской, с убеждением говоря, что это человек избранной натуры (?), но, к несчастию, очень легко возбуждающийся и, очевидно, неответственный за свои действия и слова, я был бы склонен думать, что г-жа Y. старается найти уловку в интересах г-жи Блаватской. Но сомнение больше не позволительно… Мы с вами были одурачены человеком, не находящимся в своем нормальном состоянии и которого следует скорее сожалеть, чем обвинять».

А потому… а потому от меня требовалось – и m-me де Морсье поручалось сообщить мне это, – чтобы я немедленно прислал в Эльберфельд официальное письмо, в котором бы заявил, что все мои разоблачения «madame» – с моей стороны ложь и клевета на нее и что я от всего этого отказываюсь. Если же я не исполню приказания, то сейчас же мне будет устроен так или иначе такой публичный скандал, который погубит меня и мою семью.

В заключение Гебгард советовал m-me де Морсье никому не показывать «документы по делу Блаватской» (le dossier Blavatsky), так как главный ее обвинитель – сумасшедший.

M-me де Морсье отвечала Гебгарду:

«Я должна вам сказать, что вовсе не имею намерения служить посредником между г-жой Б. и г-ном С. Однако на сей раз, как это вы дружески обращаетесь ко мне, позвольте ответить вам в нескольких словах.

Прежде всего, дела теософического общества меня больше не касаются, так как я подала свою отставку. Со вздохом облегчения я отрезала себя от всего этого, благодаря небо. Что же касается новых доказательств в настоящем деле, которые вы приводите, подумав немного, вы поймете, что они не имеют для меня никакой цены. Г. С. – наш друг, он жил в течение месяцев в ближайших отношениях с нашим семейством, и мы, следовательно, имеем некоторые права для притязания знать его очень хорошо. Г-жа Y. и ее дочь (хоть я и видала первую из них несколько дней в Париже) совершенные для меня незнакомки, и их слова не могут иметь значения перед словами г. С. Когда г. С. скажет или напишет мне то, что он, как вы предполагаете, говорил г-же Y., тогда мы посмотрим; но я очень спокойна на этот счет. Г. С. подтвердит все, что он написал и подписал своим именем в Париже. Он только прибавит (и вот этот-то пункт и может объяснить всю поднявшуюся болтовню), что он вовсе не имел намерения обвинять г-жу Блав. по поводу ее частной жизни, которая нас никоим образом не касается; но что он обвиняет ее во всех обманах, произведенных ею для основания теософического общества. Это же самое говорила вам и я в моей гостиной.

Что же касается вашего второго предположения относительно невменяемости г. С., – оно заставляет меня улыбаться, особенно когда я подумаю, что этот аргумент, конечно, исходит от г-жи Блав. Уверяю вас, что, если бы переписка г. С. и г-жи Б. была представлена на заключение докторов-специалистов по душевным болезням, они не затруднились бы решить, кто из двух в здравом рассудке. Об этом я имею свидетельство доктора Шарля Ришэ. Но позвольте мне указать на противоречие, относящееся к вам. Вы мне советуете никому не показывать “дело Блаватской” – и я сама так же думаю, имея одно только желание, чтоб это дело было погребено как можно скорее. А с другой стороны, вы говорите, что, если г. С. не покорится требованиям г-жи Б. (ибо я не хочу предполагать, чтобы такие требования исходили от вас), вы ей посоветуете против него действовать. Таким образом, вы сами сделаете гласным это дело. Я ни на одно мгновение не сомневаюсь в том, что г. С. ответит только глубочайшим презрением на предложения г-жи Б. Разве честный человек может иметь два противуположных одно другому слова? Если бы г-жа Б. внимательно прочла письма к ней г. С., она бы увидала, что он готов на все… Наконец, чего же она хочет? Гласности? Ах, милостивый государь, каким же это образом люди, любящие теософию, могут толкать г-жу Б. на этот путь? Ну да если это должно случиться, оно и будет, и каждый пойдет в битву, сильный собственным оружием. Вот 6 месяцев, как я отвечаю презрительным молчанием на все глупые сплетни, ходящие относительно меня и моих друзей; но в тот день, когда клевета зайдет слишком далеко и станет публичной, увидят, боюсь ли я! Поверьте, что в этот день как в печати, так и не в печати поверят не разъяснениям г-жи Y., а переводу присяжного эксперта. Да и, наконец, если бы даже возбудился спор относительно одной фразы – содержание всех писем г-жи Б. окажется достаточным для того, чтобы обвинить ее в глазах общественного мнения. Тогда обнаружатся не только инциденты Б.-С. или Л.-М. Отовсюду выплывут новые вещи, которые, если даже все и не выяснится окончательно, загрязнят теософическое общество и забрызгают грязью его членов, ибо никто не поверит, чтобы такое количество разумных людей были только одураченные. Таково, говорю вам, будет суждение света, и можно сколько угодно иметь за себя свою совесть – а все же неприятно быть подозреваемым…»

Казалось бы, на такое письмо уже нечего ответить, да оно и написано было в тоне, не требовавшем ответа. Но Е. П. Блаватская все же не могла успокоиться, и послушный Гебгард опять сел за свое бюро и писал. При этом он чувствовал себя обиженным, проигравшим партию, волновался, хотел язвить и говорить колкости, а потому ему можно извинить как значительную глупость его письма, так и ошибки во французском языке.

«Отвечаю на письмо ваше, чтобы указать на одну вашу ошибку… дело касается мнимого противоречия, в котором вы меня упрекаете. Конечно, вы были бы правы, если бы, как вы говорите, мое письмо было вдохновлено г-жой Блаватской. Разумеется, она просила меня сообщить вам то, что рассказала нам г-жа Y. Но я утверждаю, что мысль, заставившая меня так много написать вам, исходит от меня одного. Прося же вас не продолжать показывать “дело Блаватской”, я имел в виду только ваши интересы. Видит бог, что я не желаю гласности этого дела… но если инцидент Б.-С. будет иметь последствия, я не сомневаюсь, что клеветы на г-жу Б. окажутся для вас источником больших неприятностей. Недостаточно будет сказать, что вы не имели намерения обвинять г-жу Б. и т. д. – факт, что вы повторяли клеветы С., достаточен в глазах закона. Прощу вас видеть в моих словах только доброе и искреннее желание служить вам. Я считал своим долгом предупредить вас – вы же свободны поступать как вам угодно. Тот же долг заставляет меня указать, что, по-моему, вы напрасно так пренебрежительно относитесь к г-же Y. и ее дочери или, вернее, к их правдивости. Вы знали г. С. 3 или 4 месяца, а эти дамы его ближайшие друзья в течение годов. Очень жаль, что я не доктор, как ваш друг г. Ришэ: физиологическое (?) исследование характера г. С. было бы чрезвычайно интересно. Этот человек, должно быть, обладает редкой властью над умом женщин, которые его часто видают, но если когда-нибудь, как я надеюсь, у вас откроются глаза, тогда вы убедитесь, где именно были ваши истинные друзья. Я буду продолжать сообщать вам обо всем, пока вы формально не освободите меня от того, что я считаю своей ответственностью».

Само собою разумеется, что на эти вздоры Гебгард не получил от m-me де Морсье никакого ответа. Он не мог также исполнить своего намерения, то есть сообщать ей о дальнейшем ходе дела, так как ровно никакого «хода дела» не было. Елена Петровна и Ко убедились, что игра их проиграна, что m-me де Морсье непоколебима, что запугать ни меня, ни ее не удалось. Через несколько месяцев я узнал, что этот самый Гебгард разочаровался в Е. П. Блаватской. По крайней мере, вот что он писал m-me де Морсье по поводу какой-то диффамации, пущенной в печати Еленой Петровной: «Единственная вещь, меня удивляющая, это каким образом, зная так близко татарский или калмыцкий характер Е. П. Б., вы можете еще изумляться чему бы то ни было, написанному ею». Он доказывает, что не стоит по этому поводу «Нечего возмущаться диффамациям, не стоящим чести ответа». Далее он говорит: «Je blame fortement la manierepeu comme ilfaut de H. P. B.» – и опять повторяет, что «ложное обвинение» со стороны Н. Р. В. не стоит никакого внимания. Ну как же не полное разочарование! – особенно если вспомнить, что еще столь недавно этот Гебгард служил Блаватской не только своим пером и советами, но и своими денежными средствами. Подлинники его курьезных писем, из которых я делаю выписки, переданы m-me де Морсье в мое полное распоряжение.

Это было последнее сведение, полученное мною о Блаватской. Я жил в Петербурге и с тех пор только случайно слыхал что-либо о теософическом обществе. С г-жой Y. после ее эльберфельдских «битв за правду и за меня» я, конечно, прекратил всякие сношения.

Время от времени мне приходилось обнаруживать следы «тайного теософского мщения», меня не оставлявшего в покое. Я натыкался на удивительные клеветы и сплетни – и за ними в конце концов почти всегда оказывался хвост или г-жи X., или г-жи Y., или кого-нибудь из друзей Блаватской. Каковы действительные размеры вреда, принесенного мне этим мщением, я не знаю…<…>

XXI

Портрет Е. П. Блаватской с помощью ее самой и близких ей лиц мною набросан. Мне пришлось волей-неволей останавливаться на самых отталкивающих чертах ее, раскрыть многие нравственные язвы этой феноменальной женщины. Если бы я вздумал проследить час за часом все мое знакомство с нею, передать все ее слова и действия, все мелкие, хотя всегда более или менее характерные факты, которых я был свидетелем, мне надо было бы написать огромную книгу. Я должен был ограничиваться вещами, так или иначе выдающимися.

Теперь я мысленно перебираю все, во всех мельчайших подробностях, с целью найти хоть что-нибудь, оправдывающее чудодейственные рассказы о ней ее поклонников и приспешников, хоть что-нибудь такое, что осталось бы для меня в конце концов доказательством ее действительных высших знаний – в смысле феноменов. И ровно ничего такого я не нахожу. А между тем ведь она так хотела удивить меня хоть чем-нибудь! Это было в ее прямом расчете.

Правда, я не могу объяснить одной вещи: как производила она по своему желанию и прекращала разнообразные стуки, раздававшиеся на большом расстоянии вокруг нее, а также странные звуки, похожие на пощелкиванья маленькой электрической машины, о которых я говорил в своем месте. Но этим явлением исчерпывается все в ее феноменах, чего я не могу объяснить. Я знаком с хорошенькой серебряной «штучкой», игравшей такую роль в мелодических нотках, которыми «хозяин» давал знать «избраннице» о своем присутствии.

Что мягкие руки «madame» с гибкими, утонченными на концах пальцами были очень искусны в проделывании разных быстрых движений – это я видел много раз. Вероятно, она брала уроки фокусов у какого-нибудь «профессора белой магии», быть может, у того именно фокусника, помощником которого состоял Бабула, поступивший к ней потом в услужение, помогавший ей дурачить «публику» и подсмеивавшийся над «хорошими, кисейными махатмами».

Быстротой движений и ловкостью рук легко объясняется феномен с портретом в медальоне, описанный мною в главе VI моего рассказа. Она просто на моих глазах заменила один медальон другим, представлявшим точный дубликат первого, и так быстро, что я этого не заметил. Но ведь профессиональные фокусники производят всякие чудеса, перед которыми все чудеса, все феномены «madame» – ничто, и это вовсе не дает им права заявлять о своих «высоких посвящениях» и «необычайных психических способностях».

Я свидетельствую, что не только на моих глазах, но, судя по всем описаниям Синнетта, Желиховской и других ее панегиристов, и на глазах кого угодно Е. П. Блаватская, за исключением «стуков», не произвела ни одного, так сказать, «физического» феномена, которого нельзя было бы объяснить фокусом и самым обыкновенным, простым обманом. В расследовании Лондонского психического общества, в отчете Годжсона, приведены примеры выдающихся чудес Блаватской, опубликованных Синнеттом, и все чудеса эти разобраны и объяснены вполне ясным и удовлетворительным образом.

Когда «madame» могла произвести феномен одна, собственными средствами, она улучала удобную минуту и действовала. Когда одной нельзя было управиться, она призывала на помощь Бабулу, Олкотта или других необходимых лиц из числа ее сообщников. В главах X и XI я рассказал, как произведены были в Эльберфельде два феномена с помощью Олкотта; для второго из этих феноменов, для письма махатмы, полученного «астральным путем» г-жою А., понадобилось даже участие того невинного английского мальчика, с которого сняли крест и заменили его буддистским непристойным амулетом.

Но, быть может, она была сильнее в феноменах «психических», в проявлении своих исключительных духовных способностей? В этой области чудеса, рассказываемые о ней ее сестрою и друзьями, еще поразительнее! Она, глядя на человека, читала его мысли, видела далеко совершающиеся события, с изумительной ясностью предсказывала будущее…

Однако я опять-таки свидетельствую, что за все время моего знакомства и моих сношений с нею я никогда не мог убедиться в чем-либо подобном. Мне не раз приходилось в жизни встречать людей, изумлявших меня или временной, или постоянной своей тонкой прозорливостью. Я знаю вполне доказанные для меня примеры исполнявшихся предчувствий, предчувствий не туманных и неопределенных, а совсем ясно и точно сформулированных. Вообще, я знаю, что в сложном внутреннем мире человека, в тайниках его духа, дремлющего среди вещественной яви, скрыты самые разнообразные способности и что иной раз вследствие причин, нелегко поддающихся анализу, эти способности заявляют о себе хоть и быстролетными, но реальными, осязаемыми явлениями.

Зная все это, я, разумеется, нисколько не удивился бы, найдя и в Е. П. Блаватской что-либо подобное. До последних дней нашего знакомства, уже сначала уверенный, а потом и утвержденный ею самой в том, что она морочит и обманывает людей, я все ждал какого-нибудь проявления ее тонкой прозорливости и т. д. С другой стороны, она сама – и читатель должен ясно видеть из всего моего рассказа, подтвержденного документами, – бог знает что дала бы ради возможности удивить меня и остановить мое внимание на чем-либо интересном.

Но ничего, ничего я от нее не видел. Когда она подготовляла какой-нибудь феномен, я всякий раз знал, что именно должно случиться, и видел, как она прямо наводит разговор на известную тему: для примера стоит только вспомнить сцену, завершившуюся русским писанием Баваджи, его «блаженны врущие».

Нередко, то закрывая глаза, то дико поводя ими, она объявляла мне, что видит сцены, происходящие там-то и там-то. В тех случаях, когда мне удавалось проверить это ясновидение, всегда оказывалось, что ровно ничего из якобы виденного ею не происходило в действительности. Ни разу она не угадала, хотя бы только приблизительно.

Перед моим отъездом из Вюрцбурга она, как рассказано мною в главе XX, сделала мне от имени своего «хозяина» целый ряд весьма подробных, определенных предсказаний, которые должны были исполниться в самом скором времени. Моя неуверенность, что предсказания эти исполнятся, не могла, полагаю, изменить велений судьбы моей, открытой «хозяином», и вот хоть бы одно самое маленькое предсказаньице случайно исполнилось! Даже профессиональные гадалки, спрашивающие, на сколько погадать, на рубль или на три, предсказывают удачнее.

Да и где, наконец, хоть сколько-нибудь удовлетворительно засвидетельствованные факты проявлений ее ясновидения, или, как это называется на теософическом языке, «чтения в астральном свете»? В разных «правдах о Е. П. Блаватской» искать их, как уже известно читателю, довольно трудно.

Возьмем на выдержку подобный пример. Г-жа Желиховская («Русское обозрение», 1891, декабрь, с. 570) пишет: «Елена Петровна часто нас предупреждала о смерти людей, живших с нами в России, из-за больших расстояний. Последний такого рода факт случился летом 1886 года, когда, живя в Петергофе, мы получили от нее письмо из Остенде, где она извещала нас о кончине А. М. Бутлерова ранее, чем это известие появилось в наших газетах. Елена Петровна очень любила профессора Бутлерова и была с ним в постоянной переписке».

Осенью 1885 года, приехав из-за границы в Петербург, я встретился с А. М. Бутлеровым и долго беседовал с ним о Блаватской. Он с большим интересом меня о ней расспрашивал, рассказывал мне о ней то, что слышал от других; вообще из его слов никак нельзя было заключить, что он хоть сколько-нибудь сам ее знает. Если б он не только был с нею в постоянной переписке, но даже если бы обменялся двумя-тремя письмами, он, по свойству нашего разговора, непременно сказал бы мне об этом.

Я все-таки, однако, могу ошибаться. Ну так вот: ближайший друг А. М. Бутлерова и его свойственник (двоюродный брат его супруги) А. Н. Аксаков, бывший с ним в постоянных сношениях и после его кончины разбиравший его бумаги, разрешил мне заявить как факт, что А. М. Бутлеров не был лично знаком с Е. П. Блаватской и никогда не находился с нею ни в какой переписке.

Итак, одна часть сообщения г-жи Желиховской оказывается выдумкой, а другая не удовлетворяет даже самым простым требованиям от подобного рода сообщений: не указано число, в которое было написано и отправлено письмо Блаватской из Остенде. Если бы можно было с точностью проверить момент отправки письма, то, по всем вероятностям, оказалось бы, что «madame» узнала о кончине Бутлерова из только что полученной телеграммы и в письме своем привычной к таким фразам рукою написала: «Он умер, я знаю: я его видела».

Все примеры подобного рода, встречающиеся в неотеософской литературе о Блаватской, не более достоверны и убедительны.

Затем следует коснуться вопроса о «хозяине», о знаменитых махатмах. Среди индусов, помимо всякого теософического общества, издревле существуют легенды и рассказы о великих душах (это перевод слова махатма или, вернее, маха-атма), мудрецах, живущих на горах, в недосягаемых глубинах Тибета, и обладающих необычайным знанием сокровеннейших тайн природы.

Теперь предположим, хоть бы для доказательства ad absurdum, что в этих легендах и рассказах не только заключается некоторая доля истины, но и все, как есть все – чистая правда. Забудем также то, что мы знаем – и о расследовании Годжсона, и о письмах Блаватской к Куломбам, и о «кисейных» откровениях Бабулы, и об экспертизе Нетсерклифта, о признаниях Блаватской в Вюрцбурге, ее предложении «создавать русские письма Кут-Хуми», ее «исповеди», китайских бумажках и конвертиках и т. д. Представим себе такую картину, в действительности которой уверяют теософы: Блаватская так или иначе входит в общение с махатмами и убеждается, как она поэтично рассказала в своих «Пещерах и дебрях Индостана», что «тибетские братья» обладают высшими знаниями. Для них пространство и время – звук пустой, они (хоть и не без значительной затраты жизненной силы) могут покидать свое тело и в астральной, более или менее видимой и осязаемой оболочке появляться во мгновение ока где угодно. Они могут пересылать (тоже не без затраты жизненной силы) свои письма, перелетающие с быстротой мысли какие угодно расстояния, проникающие через материальные препятствия и падающие вам на голову или вписывающиеся в виде постскриптумов (строки Кут-Хуми ко мне в письме Блаватской) в обыкновенные грешные письма, мирно лежащие на дне почтовой сумки и перевозящиеся по железной дороге. Все это махатмы могут. Они посвящают Елену Петровну, благодаря ее «девственности», в звание «адепта второго разряда» и поручают ей создать теософическое общество для распространения истины на земном шаре.

«Болван Олкотт, старый кот» (слова Блаватской), хоть он и «bete» (мнение, письменно выраженное мне о нем махатмой Кут-Хуми), по протекции Елены Петровны объявляется президентом, и ему на память дарится «астральный тюрбан», который он имеет право всем показывать как знак своего достоинства и личного знакомства с махатмами. Махатма Кут-Хуми берет на себя литературную часть и вступает сначала в дружескую переписку с Синнеттом (письма Кут-Хуми в «Occult World»), а затем и с другими теософами и даже скептиками и «подозрителями», подобными мне. Махатма Мориа – с просьбой, чтоб его называли просто М., – принимает роль «хозяина» Елены Петровны и обязуется постоянно к ней являться из Тибета, ежедневно показываться графине Вахтмейстер, Машке Флин и прочим, а также звонить в серебряную «штучку».

Генри Стил Олкотт за рабочим столом в штаб-квартире Теософского Общества Адьяр. 1903 г.

Блаватская и Олкотт делают что могут. Кут-Хуми пишет нередко очень интересные, горячо и талантливо изложенные письма и только раз попадается в жесточайшем плагиате, причем весьма глупо и неловко силится оправдаться (см. в начале отчета Лондонского общества для психических исследований). Но махатма М., строгий (по уверению Е. П. Б.) «хозяин», решительно портит все дело.

– Помилуйте! – не раз говорил я Елене Петровне.

– Вы совершенно компрометируете вашего «хозяина»! Сей величайший мудрец, выпив стакан молока (это его дневная порция пищи), лежит в глубине Тибета, так сказать, у самого порога Нирваны. Его дивный ум решает судьбы мира. И вдруг вы ему отсюда: «дзиннь»! Он тотчас же «делает затрату жизненной силы», вылезает из своего грубоматериального тела, оставляет это тело в Тибете переваривающим стакан молока, облекается в астральную оболочку – и во мгновение ока шасть сюда к вам. «Дзиннь! Что прикажете, упазика (мать)?»

– «А ну-ка, любезный, напиши письмо г-же А. и кинь через час его ей на голову!» – «Слушаю-сь!» – «А ну-ка, любезный, напиши: “Я был там, конечно; но кто может открыть глаза не желающему видеть” и положи эту записку в карман Олкотта!» – «Слушаю-сь!» – «А ну-ка, любезный, покажись Машке Флин!» – «Слушаю-сь!». Разве же так возможно? Ведь он, выходит, не «хозяин» ваш, а лакей, служащий у вас на побегушках!

О, как сердилась она на меня за такие речи, как таращила свои громадные глаза цвета полинявшей бирюзы!

А между тем никто, как есть никто из самых даже, по-видимому, разумных теософов не смущался этой жалкой лакейской ролью великого таинственного учителя, «хозяина», могущего отнимать у смерти Елену Петровну!

Но оставим в стороне и эти интимные домашние обстоятельства. Представим себе нашу «упазику» действительной невинной жертвой миссионеров, Годжсона, Майерса, меня, m-me де Морсье и т. д., всех, кто узнал и объявил ее обманщицей. Представим, что все мы или заблуждающиеся, или недобросовестные обвинители. Каким же образом махатмы, эти «святые, безгрешные мудрецы», допустили свою избранницу страдать безвинно? Ведь от них зависело заблуждающихся вернуть на путь истины, а недобросовестных посрамить. Между тем Кут-Хуми остался доказанным плагиатором, а «хозяин» – кисейной куклой, хоть его и видали ежедневно Машка Флин и гр. Вахтмейстер.

Но избранница виновна, уличена в самых разнородных обманах, доведена до отчаянья, пишет свою «исповедь», а потом начинает мстить. «Святые и безгрешные» махатмы стоят в сторонке, как будто им тут и дела нет. Они видят самую гнусную грязь и клевету, которую «упазика» и ее друзья, прикрываясь их именем, варят в колдовском котле для врагов. Видят это и теософы – и помогают своей Н. Р. В. варить грязь и клевету, мечтая о Нирване.

«Может быть, и есть какие-нибудь святые и мудрые махатмы в Тибете, только вряд ли они могли иметь что-либо общее с Блаватской, оставаясь святыми и мудрыми» – это следует сказать искренним членам теософического общества. А что Н. Р. В. попала в руки тайного религиозно-политического индийского братства, что она приняла в этом братстве буддизм и взяла на себя миссию распространять его в тех странах, где пало христианство и чувствуется стремление к какой бы то ни было вере, – это, быть может, гораздо ближе к истине, чем кажется с первого раза. По крайней мере, мне приходилось видеть мелькание чего-то подобного в прорывавшихся у Е. П. Блаватской намеках. В иные минуты она положительно производила впечатление существа закабаленного, связанного чем-то или кем-то.

В такие минуты она была жалка и несчастна. Я никогда не забуду, как однажды она воскликнула:

– Хотела бы вернуться… хотела бы стать русской, христианкой, православной… тянет меня… и нет возврата!.. я в цепях… я не своя!

А через полчаса начались опять разглагольствования о «хозяине»…

По мере того как печатался в «Русском вестнике» этот рассказ мой, я слышал от нескольких лиц такого рода рассуждения: «Зачем вы сказали, что жалели и жалеете эту ужасную женщину? Она так преступна, так отвратительна – и вы сами доказываете это, – что никак не может вызывать к себе чувства жалости, особенно в человеке, лично знакомом со всеми ее обманами, полной беспринципностью, злобой и клеветою!..»

Отвечу: я не только был свидетелем отвратительных ее деяний, но и на себе самом испытал ее грязное мщение, и все-таки, вспоминая некоторые минуты наших бесед с нею, я не могу думать о ней без жалости. Я никогда не позволял разрастаться во мне этому чувству, я всегда его сдерживал и неуклонно делал свое дело: наблюдал, следил за нею, ловил ее. Когда пришло время, я спокойно способствовал всем, что было в моей власти, ее разоблачению, не упустил ничего, не проявил относительно этой возмутительной обманщицы никакой слабости. Но жалость к ней все же оставалась. Теперь, когда ее нет, я, опять-таки без послабления, предаю во всеобщее сведение рассказ об ее скверных деяниях. А жалость все же остается…

И эта жалость вовсе не признак какого-нибудь моего добросердечия. Она имеет свою причину не во мне, а в самой Елене Петровне Блаватской. В свои спокойные и добрые минуты она была необычайно симпатична. В ней заключалось какое-то обаяние, какой-то магнит, притягивавший к ней с неудержимой силой.

Симпатичность – такое свойство, которого не передашь никакими словами; но все, мужчины и женщины, старые и молодые, на кого ласково глядели эти громадные странные глаза, испытывали одно и то же. Я знаю, например, одну молодую женщину, неувлекающуюся, нисколько не сентиментальную и сразу инстинктивно понявшую Блаватскую. Столкнувшись с этой, в то время совсем еще молодой женщиной, простой и скромной, знаменитая «madame», у которой разные «синие чулки» целовали руки и ноги, увидела себя, к большому своему удивлению, разгаданной и парализованной. И все-таки эта молодая женщина говорила и говорит: «Блаватская была ужасная злодейка, но почему-то производила часто такое впечатление, что над нею хотелось плакать от невыносимой к ней жалости».

Причину этой странной симпатичности «современной жрицы Изиды» следует искать в ее самобытной, своеобразной, горячей, как огонь, талантливости и в ее бурной, бешеной энергии. Такая талантливость и энергия – стихийная сила, с которой нелегко бороться. Эта сила в соединении с душевной извращенностью, с каким-то звериным непониманием «в жизни» различия между добром и злом произвела одно из весьма интересных и характерных явлений конца девятнадцатого века – теософическое общество.<…>