Текст книги "Громче, чем тишина. Первая в России книга о семейном киднеппинге"

Да что вообще эта женщина может знать о моей семье и болезни моего брата? Как не стыдно Роме использовать аутизм моего брата – человека, добрее и безобиднее которого не существует на всем белом свете?!

День вдруг резко состарился: за окном стемнело. В сердце есть вещи, которые нельзя сломать, потому что они вне досягаемости, поэтому сердце продолжало биться. Судья Иванова казалась неутомимой и сохраняла признаки спокойствия, несмотря на явно затянувшийся процесс. Я пыталась сосредоточиться, оценивая ее жизненный и профессиональный опыт. Наверняка этой умудренной годами женщине лучше всех известно, как поступать в таких ситуациях.

Мне предоставили последнее слово. Я встала и, не в силах сдержаться, плакала, рассказывая о том, как долго не вижу Ксюшу. И снова плакала. И снова. Пока все это наконец не закончилось. Судья удалилась в совещательную комнату. Оставшиеся участники процесса сидели молча и теперь уже в тишине ожидали приговора судьи. Олег, пытаясь меня подбодрить, сказал, что осталось совсем чуть-чуть, и мы будем праздновать победу. Несмотря на сокрушительную клевету оппонентов, он все же умел мыслить юридически и предполагал, что положительные заключения органов опеки для суда несомненно станут решающими. Кажется, я в тот момент тоже немного расслабилась и даже не обратила внимания на то, что адвокат Проценко, не дожидаясь решения суда, резко засобиралась. Она посмотрела на часы и сказала своему доверителю – Роме: «Уже поздно, мне пора ехать, – а напоследок добавила: – Не волнуйся. Позвони мне потом». Когда за ней закрылась дверь, мы с Олегом еще не понимали, что же стоит за такой беспечностью. Неужели ей заранее было известно решение, которое вынесет суд?..

В ожидании выхода судьи я обратилась к Роме, наконец получив возможность задать вопрос, который волновал меня весь вечер:

– Где сейчас находится Ксюша? С кем она?

Рома, как и следовало ожидать, не удостоил меня ни ответом, ни даже поворотом головы. Он пристально глядел перед собой, видя лишь свою цель, а все остальное, включая меня и этот вопрос, было для него лишь нелепостью, помехой.

– Что будем дальше делать, Ром? – упорствовала я, и снова как об стенку горох. – Что же ты за человек такой?!

Но мой последний вопрос растворился в тишине зала заседаний. Вышла судья. Все встали.

– Оглашается решение именем Российской Федерации, – судья стала перечислять всю «клиническую картину» нашей несостоявшейся семейной жизни и закончила тремя сухими, но определившими мою судьбу фразами. – Расторгнуть брак Светланы и Романа. Определить место жительство Ксении Проценко с отцом. Назначить матери алименты в размере одной четвертой со всех видов дохода.

Дальше, как пишут сценаристы, немая сцена. Затемнение.

Часть вторая

Глава 1

Произошло нечто ужасное – как на понятном, физическом уровне, так и на уровне иррациональном, невидимом. Я ощущала себя загнанной в лабиринт, из которого искала выход. Но кому нужна эта запутанная игра, и может ли обычный человек, такой как я, узнать ее правила? Или игра, захватившая меня, Рому, Ксюшу, Ларису, судью Иванову, адвоката Сашу, Олега и других людей, отныне сама будет играть нами? С каких пор мы стали инструментами борьбы? И почему поле действия этой зловещей игры разворачивается на карте судьбы моего ребенка? Казалось, что балом правят неведомые мне силы… В тот мрачный вечер после оглашения решения судьей мы с Олегом возвращались в «Трапезунд», одинокий замок на краю дороги. Все наши слова были захвачены в плен непредвиденным врагом, поэтому мы шли молча. Мы даже не проиграли суд. Нет! У нас на глазах было растоптано и сожжено то, что составляло смысл моей жизни! Сначала меня выбило из колеи предательство бабушки, затем пронзила и наотмашь повергла ложь и клевета незнакомых людей. Венцом всего стало решение суда, фактически узаконившее похищение моего ребенка, вынесенное «именем Российской Федерации». Разум отказывался в это верить, и уже поздно ночью я поняла, что подошла к самому краю. В эту ночь мне впервые стало страшно. Не умереть, а жить дальше.

Я зашла в огромную уборную «Трапезунда» и застыла перед квадратным зеркалом. Оттуда на меня глядела пропасть. Она всматривалась в меня. Из крана струилась холодная вода. Я поднесла к ней руки и почувствовала ее обжигающее прикосновение. Умыла лицо. Провела руками по волосам, и мне даже показалось, что в волосы что-то воткнуто. Олег встретил меня на пороге комнаты:

– Что случилось? Почему такая бледная?

Я не могла ничего ответить.

– Почему ты молчишь? Что, смерть Кощееву нашла?

Словно сквозь туман, до меня донеслись обрывки его слов, они казались незнакомыми и бессмысленными.

– Пойду выкурю сигарету, – мрачно пробормотал Олег, который никогда в жизни не курил. Я сидела, замерев, еще долго. Поняла, что Олег вызвал такси до вокзала и попрощался со мной уже после того, как за ним захлопнулась дверь моей комнаты. Наступившее затем утро было первым в моей новой жизни.

Я осталась в Новороссийске. Отныне моей целью стала отмена неправосудного решения, причем с помощью той же судебной системы, которая его и породила. Все знакомые юристы советовали мне скорее подать новые иски о признании недействительными заключений психологов, якобы наблюдавших Ксюшу.

– Предоставленные в суде доказательства без должной процедуры проверки, устанавливающей их подлинность, являются недопустимыми! – твердили мне по телефону многочисленные консультанты то, что и без того казалось очевидной мерой абсурда. – Кроме того, суд положил их в основу своего решения, что сразу ставит под сомнение его легитимность! – Я старалась внимательно слушать и записывать все умные слова, чтобы затем из них самой составить судебный иск. – Если доказать несостоятельность выводов в заключениях психологов, то автоматически развалится само решение суда… – Я жадно цеплялась за эту логику как за единственную соломинку здравого смысла в окружающем безумии.

К концу января в Новороссийский Октябрьский суд было подано три новых иска. Кроме того, мною был совершен еще один новый, решительный шаг – подано заявление в мировой суд. Я обвинила бывшего мужа в клевете, которая была документально зафиксирована сразу в нескольких учреждениях: опорном пункте милиции в Широкой Балке и на недавнем суде. На руках уже имелся ответ из милиции, в котором говорилось, что факт клеветы при проверке подтвердился…

Клевета как иголки. Древнейшее непревзойденное оружие. Каким бы могущественным ни был человек, он не в силах противостоять клевете. Еще античные философы знали, что можно поднимать железо и свинец, но не найти ничего тяжелее клеветы. От этой скверны нет защиты! Отравленными стрелами клевета впивается в сознание человека, парализуя его. Целью Проценко было не сделать мне больно, а отравить мою жизнь, заставить меня поверить в свою никчемность, бросить в муки осуждений. Оказывается, люди со времен Голгофы по-прежнему склонны верить порочащим слухам больше, чем истине. Близкие, окружающие, казалось, весь мир, перешептываясь, показывают на меня пальцем. Утыканная иголками, я стала выглядеть как еж. Я не знала, что такое клевета, пока не испытала ее на своей шкуре. И теперь избавиться от иголок я могла, только отбросив шкуру целиком.

Отбросить шкуру означало стать новорожденной, обнулить жизненный опыт. Смыть годами накопленные представления о самой себе, основанные на общественном одобрении и социальных установках. Однако я поняла, что только пройдя болезненный выход из зоны комфорта, я смогу развивать свои скрытые способности, о которых раньше даже не догадывалась. В конце концов, шкура, как доспехи, скрывала то, кто я есть на самом деле. Более того, стало казаться, что люди обращают внимание на блеск доспехов, забывая о своей истинной природе. Но если попытаться вспомнить о ней, шкура будет не нужна. Неожиданно я стала замечать важные изменения: если раньше мой ум тревожился вопросом, что будет завтра, чем закончится новое испытание, что про меня подумают другие, – то отныне я просто бросила попытки контролировать будущее и спорить с судьбой. Только вот кулаки… По-прежнему мои кулаки каждое утро были плотно сжаты.

Глава 2

В середине зимы погода в Новороссийске вдруг стала совсем безжалостной.

Оказалось, что прожив в Петербурге всю жизнь, никогда не сталкивалась с такими сильными ветрами. Они без спроса врывались в город, как воры. Лихо переворачивали огромные фуры, как маленькие дети переворачивают жуков. Даже прячась в стенах «Трапезунда», я не могла им противостоять. Ледяные воры не знали жалости и не видели абсолютно никаких преград на своем пути. Люди прятались в домах, жизнь в городе замерла, но мне приходилось ходить в суды почти каждый день.

Все мои иски были приняты. Однако по велению невидимой силы они попали на рассмотрение к той же судье Ивановой. Судья, конечно же, оставила их без движения, а в некоторых и вовсе отказала. Я уперлась в стену, все еще не веря, что так бывает. Адвокаты тем временем наперебой предлагали свою помощь по написанию кассационной жалобы на решение от 12 января и требовали от меня лишь одного – чтобы я отфотографировала дело от корки до корки и выслала им материалы. Вынужденная вновь посещать место своей экзекуции, где продается все и вся, сдерживая внутреннее возмущение, я переступила порог Октябрьского суда города Новороссийска и попросила в канцелярии два тома нашего дела для ознакомления. Работницы беззастенчиво перешептывались, косясь в мою сторону.

Фотографируя страницы одну за другой, я вдруг наткнулась на фотографии Ксюши, которые Проценко зачем-то приобщил к делу уже после решения суда. Вероятно, он не желал, чтобы я видела ребенка даже на фотографиях. Моя Ксюша была запечатлена с Ромой на фоне различных городских парков, она гуляла на детских площадках или держала игрушки в неизвестной мне домашней обстановке. Странно, что на некоторых Ксюша улыбалась. А Рома улыбался со всех фотографий. Изображений было так много, кажется, около двадцати, что мне стало казаться, что вот-вот смогу услышать голос ребенка. Они были наклеены по две штуки на листы формата А4, листы еще не успели пришить к нашему двухтомному делу. Рискуя быть удаленной из канцелярии, наплевав на все приличия, если они вообще могли иметь место в этой ситуации, я просто взяла и спрятала несколько листов с фотографиями моей дочки себе в сумку. Затем в глаза бросились те «странные бумажки» из психо-неврологического диспансера. Значит, кроме частного психолога Тютюник, Проценко решил подстраховаться еще и «официальными» внесудебными заключениями. Я боялась читать, что там написано. Но мне было необходимо их сфотографировать. В глаза едкой кислотой бросились слова, подписанные врачом ПНД Гавриленко:

«Начиная с июня месяца, девочка проходит коррекционный курс с детским психологом. В сравнении с предыдущим исследованием (16.09.10 г.) с Ксенией удалось установить продуктивный контакт. В проективном тесте-игре Ксении было предложено сочинить сказку. В рассказе девочкой были выделены три значимые фигуры: отца – добрый медведь, бабушки – тетя утка, дедушки – гномик. В качестве образа матери была выбрана лиса, которая ушла. Ксения с фигурой лисы не играла и в рассказ лиса была включена формально. Наибольшее число действий было совершено с фигурой медведя: прижимала, гладила, манипулировала.

В процессе исследования девочка неоднократно показывала папе выбранные фигурки. Ксения категорически отказалась остаться одна с психологом.

Таким образом, очередное исследование подтверждает отмеченные ранее особенности внутрисемейных отношений. Значимыми, эмоционально близкими для Ксении являются отец и бабушка. С матерью установились эмоционально холодные, дисгармоничные отношения, способствующие появлению тревожных переживаний у девочки. Рекомендуется продолжение прохождения индивидуальных психокоррекционных занятий для Проценко Ксении».

Как человек, врач, никогда меня не видевший, может делать такие выводы?! Прочитав этот пасквиль, я тут же захлопнула дело и, сжимая в кармане фотографии, вышла из суда. С неба падала вода. Я бежала прочь от ненавистного, жестокого места. Сначала у меня забрали ребенка, а теперь подло лишили даже права голоса, выбора и возможности самой защищать себя и дочь! Я не могла ничего с этим поделать – ни опротестовать, ни примириться. Мне хотелось лишь выть! Я помчалась к дому Проценко, куда ходила каждый день, как волчица. С неба продолжал лить дождь. Стихия сопровождала мой исход из этого прогневавшего Бога места. У каждого из нас есть свой «Египет» и своя «Земля обетованная». Моим «Египтом» была тотальная несправедливость и отрыжка правосудия. А «Землей обетованной» стала встреча с Ксюшей. Вспоминалась история «десяти казней египетских». Там казалось, что вот-вот начнется буря и обрушится огненный град. Так что это – казнь или природа возмущается вместе со мной? Уже на перекрестке почувствовала, будто что-то лопнуло внутри. Словно сам собой, из меня вырвался этот вой. Даже не успев напугать меня. Это был древний зов скорби, скрестивший боль и тоску и возникший задолго до всех остальных человеческих звуков. Я была не в силах его сдерживать. «Мама лиса, потому что она ушла», – возмущение гудело внутри, поднимаясь со дна души и вздымаясь куда-то вверх к небесам, и из меня вырывался мой несогласный и сокрушительный вой…

Вдруг пронзила мысль: надо идти в тот самый психоневрологический диспансер и встретиться с этим врачом Гавриленко! Через полчаса, промокшая и заплаканная, я постучала в окно регистратуры.

– У Гавриленко сегодня прием закончен. Может, хотите поговорить с главным врачом? – спросила девушка в белом халате. Я согласилась. Вскоре ко мне подошла женщина средних лет и приветливым жестом предложила пройти к ней в кабинет.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – она представилась и протянула руку. – Нина Васильевна, – я села напротив, настороженно оглядываясь: раз Проценко тут уже побывал, я ожидала подвоха.

Рассказав главному врачу свою историю с самого начала и показав заключения Гавриленко и Тютюник, я написала заявление, в котором просила выдать мне официальные медицинские документы с диагнозом моего ребенка. То, что было дальше, поставило нас с главным врачом в тупик. В выписке из медицинской карты Проценко Ксении значился диагноз: «Экспрессивное расстройство речи, фобический синдром, синдром аутизма». Моей девочке действительно были прописаны сильнодействующие психотропные препараты! Значит, Проценко на суде не блефовал – Ксюшу лечили таблетками; однако официального диагноза почему-то не представил! Я запуталась: что же в этих бумажках правда, а что – нет?

– У моей дочери зафиксирован аутизм? А я узнаю об этом спустя полгода?! Почему, почему никто не спасает Ксюшу, ведь этот диагноз появился после похищения у меня ребенка?! – спросила я. Нина Васильевна лишь подтвердила мои опасения:

– Психиатрической практике известны подобные реакции на материнскую депривацию. Сколько дочери лет, вы говорите? – услышав, что Ксюше на момент разлуки со мной было всего 2,5 года, Нина Васильевна покачала головой. – И вам до сих пор не известно, где скрывают девочку?

Я заплакала. Хотелось поделиться с кем-то наболевшим.

– Не пойму, зачем Роме нужна эта запутанная игра? С каких пор мои близкие стали предметом манипуляций? Почему врачи не разглядели истинную причину расстройств девочки?

– Судя по тому, что я вижу в карточке Ксюши, в диспансер вашу дочь привела бабушка. Мне видится, что эта «игра» выгодна скорее ей, – ответила главный врач и предложила вызвать на очередное обследование ребенка с отцом, а также меня, для того чтобы «честно» исследовать связь ребенка с матерью и отцом, однако допускала, что сила этого жеста, равно как и документа за рамками судебного слушания, будет ничтожной. Но я была согласна на все. Даже увидеться с дочкой в стенах этого учреждения.

Я вспомнила, что Ромин дядя имел проблемы с психическим здоровьем. Такая же беда существовала и в моей семье. Моему родному брату Антону после перенесенного в раннем детстве воспаления легких и последующего курса антибиотиков врачи никак не могли поставить диагноз. Всю жизнь в моей семье считали, что у Антона «органическое поражение мозга». Вспомнив о страдающем недугом дяде самого Ромы, я совсем переставала понимать, зачем Проценко апеллировал на суде фактом про моего брата… Нина Васильевна внимательно изучила карточку Ксюши.

– Что мы еще можем сделать, кроме того, что я обязательно поговорю с врачом Гавриленко и проведу расследование по этому факту? – спросила она напоследок.

А что тут можно было сделать? Главный врач ПНД признавала нелегитимность справок, но явно хотела избежать скандала вокруг учреждения. Мы обменялись контактами, и я ушла. Весь вечер прошел в размышлениях о терновом венце, надетом мне на голову именем Российской Федерации, о клевете и о диагнозе Ксюши. Ее диагноз стал для меня страшнее даже того факта, что она не была рядом…

Глава 3

Моя первая зима в Новороссийске грозила стать последней в моей жизни. Я всегда считала себя сильной, но теперь, столкнувшись с семейным терроризмом в лице собственного бывшего мужа, взявшего нашего общего ребенка в заложники, с нечестным судом, с предательством близких, я впервые осознала, насколько слаба.

Нервы сдавали, мытарства по инстанциям не приносили должного облегчения, Ксюша была не со мной. Невероятным было и то, что ее прятали даже не в другом государстве, а совсем недалеко от меня – в небольшом уездном городе Н.! Однако мне, словно заколдованной героине какой-то сказки, никак не удавалось выйти на след. Просить о помощи я не умела. Привычка все решать самостоятельно меня подводила, и наступил момент, когда я вообще перестала понимать, что делать дальше…

А тут еще и погода решила меня окончательно свалить! Ночью, когда я накрывалась одеялом с головой, ветер все равно пронзал тело насквозь, словно опытный хирург. Окна «Трапезунда» тряслись и дребезжали, а кирпичные стены вовсе ходили ходуном.

Иногда мне снилось, что я живу в картонном домике, который вот-вот рассыплется. С тех пор как к Маше приехал из Литвы Андрюс, я переселилась в отдельную комнату с высоченными потолками. Она была еще больше, чем предыдущая с чуланом. Только вид на «Солнечное» кладбище оставался неизменным. Хозяин – грек Костя – не делал мне скидок; денег на проживание оставалось катастрофически мало. У меня не оставалось сомнений в том, что я могу остаться здесь навсегда: с этим кладбищем мы стали единственными наблюдателями одинокого прозябания друг друга. Я подолгу стояла у окна, глядя на годами не хоженые дороги за закрытыми воротами, на неприметные кресты, скошенные набекрень. Ведь именно они были последними свидетелями чьих-то безмолвных странствий. Смерть впервые подошла ко мне так близко. В ее неслышной поступи не было ни коварства, ни судорог, ни плещущей слезами ночи. Напротив – в ней была особая тишина города, стоящего на воде, и тепло заупокойной службы… Мерное покачивание редких деревьев на кладбище хорошо знало ее дыхание и готово было унести меня от горя, сутолоки и клеветы на далекий безымянный остров недосягаемой безмятежности…

Заболела. Начался сильный кашель, потом кашель с кровью. Я наблюдала за ним отстраненно. Пропал голос. Я перестала выходить из комнаты, сутками смотрела в окно, слушала ветер и пыталась отыскать хоть какой-то выход. Несмотря на сильнейший ветер, кресты выглядели неподвижно. Я смотрела на них и спрашивала, где искать спасения? Сразу после моего суда 12 января город-герой обледенел, а море ощетинилось и отрастило ледяные клыки. Словно голодный хищник, оно ожидало жертвоприношений. Я потерялась в этом городе, зиме и в этой жизни, как ребенок в огромном гипермаркете. Не было лекарств, не было даже мыслей обращаться за помощью к врачам. Я не могла вернуться в Питер из-за регулярных судебных заседаний, которые я должна была посещать, потому что сама же их инициировала. Как изголодавшиеся волки, тащились дни. Иногда я собиралась с силами и выходила в интернет, лишь для того чтобы написать все новые обращения к чиновникам.

И еще письма. Письма Ксюше.

Глава 4

Наступило 6 февраля, день Ксении Блаженной. Дурной ветер в тот день отступил. Рано утром я встала и, несмотря на боль в горле, которое неохотно поддавалось самолечению, собралась в дорогу. Рассыпаясь на части, я искала спасения. На берегу озера Абрау недавно достроили храм Блаженной Ксении Петербургской. Для меня это имело символическое значение: мы ждали, пока он достроится, чтобы покрестить там Ксюшу. На автовокзале ждала маршрутка. Зимой, в отсутствие туристов, маленький Новороссийск становился размеренным, неспешным и оттого даже немного уютным. Рядом со мной расположились несколько семей с детьми. Не отрываясь, я смотрела в окно, подставляя лицо солнечному свету. Когда маршрутка тронулась и дети радостно завизжали, я изо всех сил старалась представить среди них голос Ксюши.

Вид на озеро открывался издалека. Пока маршрутка спускалась, огибая горы, я завороженно изучала его гладь. Несомненно, озеро было одним из самых красивых мест в мире из всех, где мне доводилось бывать. Лазурный круг, застывший в ущелье между гор, отражал небо.

– Название Абрау-Дюрсо происходит от абхазского слова «абгарра» – что означает «провал, впадина», и от тюркского «дюрсо» – «четыре источника», – рассказывала женщина-экскурсовод, когда я, выйдя из маршрутки, подошла к группе туристов. – Получается, что название можно перевести как «впадина, или провал четырех источников». Но есть и другая версия. По-адыгейски озеро называется Абрагьо, что означает «огромный». Адыги не случайно назвали озеро таким именем, поскольку оно действительно самое большое на Западном Кавказе.

Я огляделась. Водная гладь по цвету и величественности напомнила Боко-Которскую бухту в Черногории, где мы с Ромой проводили медовый месяц. Напоминала не столько ландшафтом, сколько состоянием: время здесь останавливалось, и можно было ощутить себя не обремененным жизнью человеком, а парящей в вечности душой. Где-то в двадцати метрах от меня экскурсовод продолжала рассказывать.

– У озера есть своя тайна: знаменитая «дорожка адыгейки». В лунную ночь можно увидеть странную полоску, белеющую на темной глади озера. Зимой эта полоска замерзает последней. Почему возникла дорожка? Что заставляет воды озера вести себя столь загадочно? – обратилась к группе экскурсовод. – У ученых нет четких ответов на эти вопросы. Одни объясняют ее происхождение своеобразным действием ветра и воды. Другие – бьющими со дна озера ключами. А возможно, ответы есть в древнем предании? Когда-то на месте озера обитало богатое адыгейское племя…

Не дослушав, чем закончилась легенда, я пошла по берегу озера, вспоминая, как мы с Ромой однажды здесь гуляли. Пытались сделать фотографии на новую купленную камеру. Я еще подумала, наверное, никому, даже самому умелому фотографу, никогда не удастся поймать и запечатлеть это волшебство…

Когда я подошла ближе к храму, до меня сквозь обволакивающую тишину донеслись слова…

 
…Ксения Блаженная, помоги, родная.
Я тебе молитву в сердце возношу…
 

Прислушиваясь к обрывкам слов неподалеку от храма, я завороженно наблюдала за ранним закатом, который, несмотря на сумерки, был более живым и ясным, чем я сама. Возможно, меня ослабила болезнь, но я чувствовала себя так же, как кресты на «Солнечном» кладбище: невольным свидетелем чьих-то молитв; призраком, наблюдающим за сменой дня и ночи откуда-то издалека.

 
Ксения Блаженная, как же ты молилась,
Ты за всех молилась в поле по ночам.
Ты услышь моление, матушка Ксения,
Помоги мне выплакать горе и печаль.
Ксения Блаженная, как же ты терпела,
Ты за всех терпела горе и нужду.
Укрепи в терпении, матушка Ксения,
Помоги мне вынести тяжкую беду.
 

Песнопения становились все громче. Наконец, из-за храма показались люди, наверное, это были паломники. Я закрыла глаза. Мне тоже хотелось влиться в их песню, но я не могла пошевелиться.

 
Ксения Блаженная, как же ты любила,
Невозможно было горячей любить.
Светлое горение, матушка Ксения,
Помоги мне к Господу любовь не угасить.
Ксения Блаженная, как же ты устала,
Ты за всех устала плакать и страдать.
Я в изнеможении, матушка Ксения,
Без Твоей молитвы мне не устоять.
 

В голосах паломников мне хотелось слышать благословение самой Ксении Петербургской. Заступница и святая, она снесла немало тягот, проявив лишь сострадание и смирение. Внезапно стало легко. Я почувствовала, как шевелятся мои губы. Слова, слетающие с уст, вернули меня обратно. Я больше не была призраком, что-то шевельнулось у меня внутри. Мой голос снова возвращался ко мне…

 
Ксения Блаженная, сколько лет минуло,
И в разлуке дальней сердцем полечу
Под благословение, матушка Ксения,
У твоей часовенки снова прошепчу.
Ксения Блаженная, вразуми, родная,
Видишь, как опасно предстоит идти.
На путях сомнения, матушка Ксения,
Помоги спасения Крест перенести.