Текст книги "Громче, чем тишина. Первая в России книга о семейном киднеппинге"

Глава 23

Приближался Новый год. Любимый праздник в этот раз был мне ненавистен. Я мечтала только о том, чтобы он побыстрее прошел. После столь циничного и трусливого исчезновения Проценко на следующий же день после нашей с Ксюшей встречи никакой веры в новогоднее чудо и рождественские сюрпризы у меня не осталось. Следующий за Новым годом праздник – день рождения моей Ксюши – вовсе приводил в отчаяние. Даже не верилось, что в ее третий день рождения меня, мать, могут не допустить к ребенку! Я никогда не проводила праздники вдали от дома и поэтому решила вернуться в Питер, чтобы увидеть друзей и близких, переждать время в кругу родных и как следует подготовиться к суду. В моей голове была теперь только одна дата. 12 января 2011 года. Я жила только надеждой на суд.

В «Трапезунде» тем временем творилось столпотворение. Все соседи были в курсе того, что происходит со мной, и отчаянно рылись в своих записных книжках, обещая познакомить с кем-то влиятельным и сильным, тем, кто сможет выследить Проценко и привести меня туда, где прячут Ксюшу. Мне дали телефоны частного детектива, юристов и сотрудника местного ФСБ.

На следующий день после встречи с Ксюшей я пришла в опеку.

– То, что Роман Борисович позволил вам встретиться с ребенком без участия опеки, выглядит очень странно, – заметила начальница, к которой я обратилась. – Ведь ему будет нужен акт для суда!

– Могут ли инспекторы выйти со мной по адресу Проценко в ближайшие дни, чтобы зафиксировать очередное неисполнение судебного определения? Мне тоже нужны акты для суда, – попросила я.

– Светлана Александровна, сейчас время отчетов, затем новогодние праздники… А там и суд. Выходить с вами по адресу больше не будут. И вообще, я слышала, что муж ваш сейчас в Петербурге, – добавила начальница.

Проглотив обиду на то, что Рома продолжает играть со мной в кошки-мышки, я побрела в «Трапезунд» собирать вещи. Вечером пришло электронное письмо из Петербурга, от Вики, двоюродной сестры Ромы.

«Светуль, больше всего хочется, чтобы весь этот дурдом поскорее закончился. Ты замечательная мама! Я тебе очень желаю, чтобы вся эта неразбериха поскорее сошла на нет и Ксюшеньку оставили в покое. С наступающими, все разрулится, и детку вернут. У зайчонка скоро день рождения, сожалею, очень сожалею, что так все идиотски выходит. Хочется верить, и от всей души желаю, чтобы вся неразбериха осталась в этом году и дочка вернулась!! Ксюша удивительный ребенок, и ее невозможно не любить. Главное, чтобы на ней эта ситуация отразилась как можно меньше – это, пожалуй, самое главное новогоднее пожелание!! Держись!!! Мы пытаемся как-то вразумить Рому и Ларису, но никто нас не слушает. Никто ничего не хочет услышать…»

Рома и Вика родились почти в один день. Я очень рассчитывала, что хотя бы родственникам удастся повлиять на Рому и Ларису. Я поблагодарила Вику за слова поддержки и вновь поверила в то, что скоро все обязательно встанет на свои места. Перед самым отъездом из Новороссийска мы с Машей и Андрюсом вышли на набережную. Вместо снега перед Новым годом моросил дождь. Ребята были счастливы, Андрюс только что приехал к Маше, и уже надолго. Теперь они мечтали о своем будущем, держались за руки. А я смотрела вдаль на военные корабли и думала о временах, когда они еще не изведали бурь и штормов. В дорогу я взяла книгу Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» – она помогла мне пережить двое суток пути.

Питер встретил трескучими морозами, а Эби – неугомонными прыжками и лизаниями. Папа сказал, что все то время, пока меня не было, собака глядела на входную дверь и почти ничего не ела. Других хлопот животное отцу не доставляло, однако соседи Эби побаивались – все-таки порода питбуль имеет в народе нехорошую репутацию. Все домашние собрались на кухне. Я старалась отвлечься от гнетущих мыслей.

«Дьявол начинается с пены на губах ангела. Все разрушается в прах – и люди, и системы. Но вечен дух ненависти в борьбе за правое дело. И благодаря ему зло на Земле не имеет конца. Поэтому с тех пор, как я это понял, считаю, что стиль полемики важнее предмета полемики», – сказал по телевизору ученый Григорий Померанц. Я долго думала, что он имел в виду. Может ли наш с Ромой конфликт быть исчерпан? Каков срок действия обиды уязвленной мужской гордости? Что будет после того, как суд определит проживание ребенка со мной? Как тогда Рома станет общаться с Ксюшей?

Третьего января, в день рождения Ксюши, Рома взял трубку и симулировал доброжелательность – стандартно отвечал на мои вопросы и просьбы поговорить с дочкой. Ксюшу к телефону он так и не позвал.

Я не вставала с постели неделю. Зимой в Питере дневного света почти не бывает, но впервые меня это устраивало. Также впервые я разрешила собаке лечь ко мне в ноги. Она с удовольствием запрыгнула на кровать. Папа с женой и братом уехали на все праздники в Европу. Я отключила телефон и спасалась тишиной. Шли дни, мы с Эби спали и грелись друг о друга, отвлекаясь разве что на издевательские звуки праздника за окном. Эби не требовала от меня ничего и иногда слизывала мои слезы. Вечная истина: если бы только люди могли любить как собаки, мир стал бы раем.

Еще одна причина, по которой я вернулась в Питер, была бриллиантовая свадьба – 60 лет совместной жизни моих бабушки с дедушкой. Я понимала, что, несмотря на свое полное моральное опустошение, я должна их поздравить, побыть рядом. Хотя бы для того, чтобы они не переживали за меня. Поэтому я позвонила сестре моей матери:

– Скоро приеду. Что привезти к столу?

– Ничего не надо. Все уже началось, – ответила тетя Лиза.

Шестого января все родственники каждый год собирались в узком семейном кругу. Я еще удивилась тому, что в этот раз не получила специального приглашения. Скорее всего, старики скромничают и рассчитывают принять в гостях только тех, кто сам доедет, не хотят устраивать шумихи, решила я.

Но, переступив порог их небольшой квартиры, я заметила, что в атмосфере праздника витало что-то еще. Что-то необъяснимое. Поскольку в эти новогодние дни я чувствовала себя слишком подавленно, то не придала ощущениям особого значения и, поздравив бабушку и дедушку, села за стол. По взглядам родственников сразу стало понятно, что мое настроение для них не новость. Наверное, они уже в курсе? Может, им все рассказал мой папа, все-таки сложно за полгода утаить ситуацию от родных. Тетя Лиза деликатно спросила:

– Светочка, что сейчас происходит в суде?

– Суд начался в Новороссийске, – ответила я.

– А Ксюшу, Ксюшеньку ты видела? – поддержала разговор двоюродная сестра Катя.

– Да, – стараясь опустить детали нашей последней встречи, ответила я, – мы виделись.

Обстановка за столом действительно была далека от праздничной. Принятый в нашей семье кодекс вежливости, граничащей с равнодушным невмешательством, не позволял мне выйти за условные рамки приличий и пуститься в пересказ триллера, который сложно облачить в «приличные» слова. Преклонение перед приличиями, благопристойностью делало всех сидящих за столом фарфоровыми и даже лицемерными, хоть мне и горько было это осознавать.

Культ высшего образования, подчеркнутой политкорректности и рафинированной порядочности зародился в нашей «идеальной» педагогической семье, когда семьи как таковой еще не существовало. Бабушка с дедушкой тогда еще только познакомились и были обычными московскими студентами. Оба из Владимирской области, они вырвались в столицу, чтобы поступить в вуз. Надо признать, что приверженность делу, преданность власти, отсутствие корысти и стремления к личному обогащению позволили им многого добиться в жизни. Бабушка была уважаемым директором школы, ее слово и авторитет были непререкаемыми. Мама рассказывала, что в детстве она боялась подойти к бабушке вечером, после работы – так строго, устало и неприступно та выглядела. Проявлять чувства и материнскую заботу чрез меры было не принято. Наверное, так обстояли дела в большинстве советских семей, живших по принципу «общественное выше личного». Дедушка, выучившись на геолога, провел всю молодость в экспедициях, за строительством геодезических вышек в тайге и на Таймыре. В детстве мы с братьями обожали слушать его рассказы об этих походах. Потом дедушку избрали депутатом Смольнинского района Ленинграда и назначили ректором колледжа геодезии и картографии. До сих пор его чествуют на всех праздниках в колледже. Но дедушка никогда не злоупотреблял своим положением и отказывался даже от тех благ, которые мог иметь по долгу службы. Когда советская власть кончилась, бабушка с дедушкой, кажется, продолжали быть верными уже несуществующему режиму. Не помню, чтобы дедушка позволил себе хоть раз сказать вслух о дворянском происхождении своей фамилии, а тем более о том, что большевики отобрали особняк, принадлежавший его семье в городе Юрьев-Польский. Видимо, ему представлялось это платой за стабильную и счастливую, по его мнению, жизнь. В детстве меня поражало, что ровно в девять вечера, после боя старинных часов, дедушка делал радио потише. Однажды я его спросила:

– Почему ты убавляешь звук?

– Чтобы не потревожить соседей, – с достоинством ответил он. В этом был весь дедушка, образец интеллигентности.

Сейчас я глядела на те самые часы и думала, почему над праздничным столом нависла тишина. Неужели мы все боимся кого-то потревожить? Тем более что за стенами небольшой квартиры бушевали соседи, празднуя уже шестой день подряд Новый год, за окном гудели и разрывались петарды, а между нами, несмотря на такой радостный повод, явно чувствовалось отчуждение. Тут бабушка поднялась, желая произнести тост. Ей, как всегда, никто не смел перечить.

– Я хочу сказать, что самое главное в жизни любого человека – это семья, – в этом месте бабушка строго взглянула на меня, – в нашей с Лешей жизни было немало испытаний, трудностей и препятствий. Но всегда мы шли рука об руку. Мы вырастили двоих детей. К сожалению, Наденька недавно нас покинула, – даже в этот момент голос бабушки едва ли смягчился. – Но никогда ни у меня, ни у Леши не было мысли разрушить семью, – бабушка снова посмотрела на меня назидательно. – Потому что брак – это святое! Брак – это не только удовольствие от совместной жизни, но и забота, сострадание. У всех нас есть недостатки, но мудрость женская состоит в том, чтобы терпеть недостатки своего мужа и помогать ему быть лучше! – бабушка будто выговаривала это лично мне. Она всегда относилась с брезгливостью к разведенным женщинам, но только сейчас до меня дошло, что теперь в эту категорию в ее глазах попала и я. Значит, бабушке уже нашептали о нашем предстоящем разводе с Ромой, и виноватой в этом автоматически становилась я. А знает ли она о Ксюше? Впервые бросилось в глаза, как в бабушке успешно уживались и коммунистическая закалка, и лояльность к нынешней власти, и неизменная симпатия к патриархальному укладу.

Тут бабушку удачно прервала тетя Лиза, жестом предложив чокнуться и выпить шампанского за их счастливую семью и юбилейную дату. Шампанское немного разрядило обстановку. Казалось, что все последующие слова бабушка тоже адресовала лично мне, хотя так и не было ясно почему. Ведь мне не надо было доказывать ценности брачного союза с любимым человеком, я и так была абсолютно с ними согласна. Стало быть, у бабушки каким-то образом сформировалось определенное представление о том, что произошло между мной и Ромой. Но откуда? Улучив удобный момент, я обратилась к ней с просьбой, о которой мне говорил адвокат:

– Не могла бы ты дать мне копию завещания на квартиру, которое мы составляли с тобой? Пожалуйста. Это поможет мне в суде.

Удивившись моему вопросу, но ничего не уточняя, она вышла из-за стола. Пока ее не было, я рассказала родственникам о своих планах на ближайшее время – на следующий день у меня был поезд в Новороссийск на самый главный суд в моей жизни. Все понимающе кивали.

– Вот, – протянула бумажку бабушка. – Но пока ты не извинишься перед Ромой, даже не думай обращаться ко мне за советом! – произнесла она гордо.

Гости за столом замерли, а я просто опешила.

– За что я должна перед ним извиняться?

– Как за что? Ты разрушила семью! – так же безапелляционно и почему-то торжественно заявила она.

Надо ли говорить, что такого развития событий я никак не ожидала. Вступать в спор с бабушкой и что-то доказывать ей у меня не было сил. Родственники продолжали хранить молчание. Как и всегда, никто не считал возможным ей возразить. Дедушка все это время сидел тихо и не проронил ни слова. Кажется, несмотря на праздничную дату, он находился совсем не здесь, а там, куда его уносила болезнь Альцгеймера. Я посмотрела на него с надеждой. Отчаянно захотелось, как в детстве, положить голову дедушке на колени, закрыть глаза и превратиться в маленькую любимую внучку, которую он гладил по голове, приговаривая что-то доброе и убаюкивающее.

Праздник быстро подошел к концу. Двоюродный брат Паша предложил отвезти меня домой. Будучи ровесниками, мы с детства дружили. Конечно, Паша уловил в тот вечер мое состояние. Мы оделись. Уже стоя в верхней одежде на пороге крохотной прихожей, я никак не ожидала, что дедушка сам подойдет попрощаться. Он заключил меня в крепкие, теплые и такие родные объятия. И едва различимо, чтобы не услышала бабушка, произнес: «Удачи. Береги себя, моя дорогая. Я с тобой».

Глава 24

При расшифровке черных ящиков, найденных среди обломков семейной жизни, стало понятно, что именно информация о том роковом дне пострадала больше остальных. Извлечь из памяти события 12 января 2011 года было труднее всего. Возможно, что и ответ на главный вопрос, как это бывает с поврежденными самописцами, исчез навсегда.

В тот зимний день солнце по-особенному приветствовало меня с самого утра. Олег снял соседнюю со мной комнату в «Трапезунде», и когда мы вышли с ним на улицу, чтобы идти в суд, я предложила ему дойти до суда пешком. Помню, что Олег удивился тому, насколько в этом городе все близко расположено – наш спуск от «Трапезунда» до здания суда на улице Толстого занял всего около двадцати минут. Было свежо, совсем не холодно и не скользко. По дороге мы перебрасывались короткими репликами, я все думала о Ксюше, о нашей с ней скорой встрече и о снеге, которого, несмотря на середину зимы, здесь почему-то не было. Я вспоминала, как прошлой зимой мы с Ромой и Ксюшей часто ходили гулять в парк. Муж сажал дочку на санки, а собаку Эби мы запрягали в упряжку. И наша собака не знала большего счастья, чем катать за собой Ксюшу на санках, одетую в большой малиновый комбинезон… Я скучала по тому времени. Помнит ли Рома, как мы тогда смеялись?

Еще накануне «судного дня» Олег подготовил все бумаги в нужном количестве копий по числу лиц, участвовавших в деле. Он усердно раскладывал их в прозрачные файлы, затем по очереди прикреплял железной скобой стопки документов в огромную папку зеленого цвета. Собирание бумаг заняло не один месяц, на их укладывание мы потратили по крайней мере полдня.

Вот и наступило долгожданное 12 января. Дата была указана в повестке, которую я сжимала в руке. Ровно в десять утра все участники процесса толпились перед входом в суд. Наконец, нас пригласили в зал № 6. Свидетелей, среди которых были соседи по даче, свекровь и несколько совершенно незнакомых мне лиц, попросили остаться в коридоре и ждать вызова. Олег сел справа от меня и, увидев Проценко, шепнул:

– Интересно, как он будет выкручиваться, когда выяснится, что за весь месяц он предоставил только одну встречу с ребенком? – вооруженный пачкой документов, Олег рвался в бой.

Вошла судья Иванова, все встали, и я сразу заметила, что она одета не как в прошлый раз, а в черную судейскую мантию. Я решила, что это хороший знак – значит, у нее серьезные намерения. Когда все сели, судья сказала:

– Судебное дело объявляется открытым. Имеются ли у сторон ходатайства?

– Имеются, ваша честь, – перехватил слово мой адвокат, – просим приобщить акты опеки и приставов о неисполнении господином Проценко судебного определения.

Я посмотрела на Рому и удивилась тому, насколько он уверенно и хорошо себя чувствует. Судья, взглянув на наши акты, перевела на Проценко вопросительный взгляд:

– Почему же вы снова не даете маме общаться с ребенком?

Рома, поправив галстук, неспешно поднялся во весь свой двухметровый рост и совершенно спокойно ответил:

– Ваша честь, мы с ребенком находились на лечении. Дело в том, что действиями матери был нанесен вред психическому здоровью ребенка, о чем имеются заключения психолога и акты соседей.

– Какими действиями матери, уточните? – задала вопрос судья.

– Да. После встречи с матерью двадцать второго декабря девочка много плакала, снова ухудшился сон, нарушился аппетит, и я был вынужден обратиться к медикам, – ответил Рома и предъявил судье заключения уже знакомого специалиста Тютюник и от руки составленный акт с подписями соседей.

Судья Иванова процитировала показания соседей, написанные на подсунутой бумажке: «Мать вела себя неадекватно… угрожала устроить погром… Ребенок к матери не пошел, был на руках у отца… Девочка была напугана действиями матери…».

Опека, состоявшая из двух женщин-инспекторов, зашушукалась. Затем они предоставили три официальных акта с разными датами, но с одной фразой: «Встреча матери с ребенком не состоялась, телефон Проценко был выключен, дверь никто не открыл».

Судья также их приобщила к делу и стала озвучивать «заключения» психолога Тютюник. Из того, что она прочитала, я успела уловить фразу о назначенном Ксюше лечении. Меня охватил ужас. Глядя на Рому, я старалась угадать, действительно ли он способен кормить ребенка психотропными препаратами, чтобы скорее заглушить ее любовь ко мне, или же все-таки ему хватает ума просто использовать это как аргумент в суде? Дальнейшее развитие событий все больше напоминало карточную игру. Олег пытался возразить против законности предоставленных Ромой бумаг, тем более что на них отсутствовали даже печати, но у судьи, кажется, никаких сомнений не возникало. Она без колебаний приобщила фиктивные бумажки к материалам дела. Что за чертовщина?

– Дайте мне хотя бы ознакомиться с этой ложью, – настаивала я, но судебная машина уже неслась вперед.

– У нас еще имеется ряд документов, – тут проявила себя адвокат Проценко, не замеченная мною ранее. Женщина средних лет и интеллигентного вида была явно адвокатом высокого уровня. – В частности, просим суд обозреть характеристику Спиваковской Светланы Александровны, выданную участковым милиционером Санкт-Петербурга.

Пока я с удивлением смотрела на Олега, судья уже начала читать:

– «Гражданка по месту жительства характеризуется негативно. От соседей неоднократно поступали жалобы. Склонна к злоупотреблению наркотическими и психотропными веществами без назначения врача. Ранее не судим». Кто допускает такие ошибки? – прервалась судья и тут же продолжила, – «к административной ответственности не привлекался», – она снова споткнулась о грамматическое несоответствие, – «однако была замечена с лицами, злоупотребляющими наркотическими веществами и ранее судимыми. Тишину и покой в ночное время нарушает. Имеет склонность к злоупотреблению алкоголем, имеет отрицательную репутацию среди населения. По характеру вспыльчива, конфликтна», – и судья Иванова, покачав головой, отложила бумажку.

В этот момент Олег снял и протер запотевшие очки. Комментариев с нашей стороны сразу не последовало, поэтому Проценко воспользовался преимуществом явно удавшегося нокаута:

– Ваша честь, какая же это мать? Ее не интересует дочь, в голове только гулянки, пьянство, разврат!

Услышав эти слова, где-то в глубине зала громко вздохнул представитель опеки. Наверное, это был самый ходовой аргумент между супругами в споре за ребенка. Рома говорил так убедительно и выглядел настолько презентабельно, что я вот-вот сама была готова ему поверить. Хотелось кричать, но я молчала. Я думала. Правда как вода, ни одному человеку долго ее не удержать. Проведя пока не так много времени в судах, я тем не менее успела заметить, как искажается истина в устах говорящего. Она может меняться до неузнаваемости. Мне стало казаться, что настоящая правда в конце концов рискует совсем исчезнуть. Но тут мой адвокат встал и произнес:

– Ваша честь, позвольте предоставить суду несколько дипломов Светланы Александровны. Последний диплом свидетельствует об окончании истицей психотерапевтической школы и характеризует ее как компетентного специалиста в вопросах психологии семейной жизни, – Олег понес мои дипломы судье.

– Это не школа, а секта! – тут же вставил Рома. – Она занимается не пойми чем!

– Почему ты так говоришь, Рома? – не выдержала я. – Ведь ты сам обращался ко мне за помощью еще не так давно? – от неожиданности я впервые забыла, что нахожусь на суде.

– Я симулировал свой интерес, – саркастически ответил мой муж.

Его слова застряли в моей голове. Что еще он симулировал, пока мы были вместе? Может, вся наша семейная жизнь была искусственной, а его любовь была лишь подделкой? «На войне все средства хороши! А историю пишет победитель», – вспомнила я слова своего первого адвоката Саши. Рома полностью им соответствовал.

Судья объявила перерыв, который позволил нам с Олегом ознакомиться с предъявленными Проценко бумажками и подготовить хоть какую-то речь, которая могла бы послужить адекватным ответом на это мракобесие. Вернувшись в зал заседания с перерыва, я сумела лишь что-то пробормотать. Выразила свое сомнение предоставленным «документам», поскольку их происхождение было весьма загадочным. Олег выступил более четко и взвешенно, заявив о том, что приобретение и представление стороной данных справок суду является не чем иным, как намеренным желанием Проценко сфальсифицировать и девальвировать образ своей на тот момент еще жены. В доказательство нашей позиции Олег представил положительные характеристики из детских развивающих центров, а также от моего отца и наших общих с Ромой друзей, которые заранее составили и заверили свои показания у нотариуса в Петербурге. В текстах этих документов выражалось глубокое недоумение жестокими действиями Романа по отношению, в первую очередь, к Ксюше, а также давалась положительная характеристика моим материнским качествам. Все эти документы судья почему-то не стала читать вслух и сразу отложила в сторону.

– У нас также есть нотариальное завещание от бабушки Светланы, которое подтверждает то, что жилищно-бытовые условия Светланы и ребенка в будущем могут улучшиться, – закончил Олег и полез за бумажкой, которую совсем недавно мне лично передала бабушка.

Но оказалось, что у Проценко припрятан в кармане еще более сильный козырь.

– Раз уж Светлана заговорила о своей бабушке, то я хочу предоставить суду заявление от нее, – и он понес судье очередную бумажку. Пока до меня доходили произнесенные им слова, я успела поймать его циничную ухмылку. Эта многозначительная ухмылка, обращенная ко мне, выражала какую-то почти спортивную радость от того, как ловко он меня обыграл.

Как передать то напряжение, которое воцарилось в небольшом зале номер шесть, пока судья, надев очки, несколько раз читала про себя то, что могла написать обо мне родная бабушка? Ведь после гибели мамы она называла меня не иначе как своей любимой внучкой и несчастной сиротой.

– Светлана Александровна, – строго сказала судья, – ваша бабушка пишет, что вы нечестный и непорядочный человек, который разрушил семью, и просит оставить ребенка отцу.

Эти слова меня оглушили. Прежнего бескрайнего ужаса больше не было, теперь ужас сидел рядом на скамейке, заглядывал в глаза и по-свойски хлопал меня по плечу. Соблюдая все видимые формальности, суд превратился в театрализированную расправу над моим материнством. Если бы Олег не толкнул меня локтем, не знаю, как бы я вышла из того вакуума, в котором постаралась скрыться, сохраняя остатки съежившейся реальности. В горле застрял камень, пульсируя метрономом ярости.

Адвокатесса Ромы уже активно дискутировала с судьей о том, как можно передавать ребенка матери, о которой так негативно отзывается собственная бабушка. Я чувствовала, что не могу больше говорить. Каждая минута стала казаться мне новым врагом. Олег попросил перерыв. Собрав последние силы, я все-таки вышла на улицу и позвонила в Петербург своей двоюродной сестре Кате, с которой несколько дней назад мы виделись на празднике у бабушки.

– Светочка, как дела? Как прошел суд? – как всегда бодро защебетала Катя.

Не помню, что я ответила. Важно было понять одно: знали ли в моей семье о той подлости, которую намеревалась сделать бабушка за моей спиной.

– Да, мы слышали, что бабушка встречалась с Ромой и Ларисой. Они приезжали в Петербург еще до Нового года, – растерянно сдала Катя.

– Почему мне никто этого не сказал? – прошептала я.

– Мы решили, что не стоит вмешиваться. Подумали, что бабушка сама тебе об этом расскажет.

Дальнейшее мое участие в судебном процессе было скорее формальным. Физически сидя на скамье, внутри я истекала кровью, ожидая либо чудесного исцеления, либо окончательной расправы. Когда тебе объявлена война, ты способен считать только до двух. Закон больших чисел здесь не действует. Мой адвокат Олег, казалось, тоже сдал. Он оказался не готов к таким серьезным психологическим ударам, поскольку с юридической точки зрения все эти бумаги не имели никакого веса, но при этом без труда достигали цели: полностью уничтожали меня морально и в отсутствие должной юридической оценки превращали судебное заседание в акт инквизиции.

– Суд приглашает первого свидетеля, Буймалу Нелю Ивановну, – произнесла судья, и я с интересом обернулась на дачную соседку Ларисы, потому что совсем не представляла, о чем она может здесь рассказать. Но оказалось, что у старой приятельницы свекрови заготовлена целая речь, служившая еще одним булыжником, которыми меня сегодня решил насмерть забить Проценко. Она уверенно что-то вещала про мое «чересчур вольное» поведение на даче. Якобы я вела разгульную жизнь, не реагировала на плач ребенка и даже оставляла ее в опасности, учитывая, что к даче могла подбежать стая диких собак…

За ней по очереди приглашали еще каких-то свидетелей, и наконец вышла сама Лариса. Весь ее образ трогательно требовал к себе особого внимания, и она его без труда получила. Глядя на свекровь, я думала о том, что только настоящие маньяки умеют так искусно маскироваться под жертву. Речь ее была мягка и даже вкрадчива. Никакой одержимости и, не дай бог, ненависти ко мне она не могла позволить в себе обнаружить.

– Ваша честь, понимаете, ребенка у Светланы никто не забирал… Она сама мне его отдала, потому что не хотела им заниматься. Она человек творческий и не представляет, что материнство – это не радость, а ежедневный труд! Она надевала девочке разноцветные носки. Куда такое годится? Она даже прививки ребенку не делала! Когда мы приехали с ней на отдых в июне, я заметила, что девочка ведет себя странно… Ксюша все время плакала, стала заикаться и бояться незнакомых мужчин. Я почуяла неладное и отвела ее к психологу, мы стали наблюдаться.

Я смотрела на свекровь. «Мудрая и выручающая из беды бабушка» – это была одна из многочисленных масок Ларисы, как всегда, верно выбранная под стать ситуации. Конечно же, наше совместное с Ромой взвешенное решение отказа от прививок Ксюше теперь стало обвинением в мою сторону. В чем же еще меня обвинят?

– То, что ребенок родился с родовой травмой, я даже не говорю. Ведь самое страшное началось тогда, когда ребенок… когда девочка… – свекровь пыталась сообщить всем нам что-то не просто важное, но и, судя по тому, как, задыхаясь от волнения, она подбирала нужные слова, что-то чрезвычайно запретное. – Понимаете, девочка трогала свою… писю! – покраснев, наконец выпалила Лариса. – Когда двухлетний ребенок начал демонстрировать сексуальное поведение, трогая себя, я задумалась, кто мог ее научить? И догадалась, этому ее научила мать!

Судья, внимательно слушая показания свекрови, делала себе пометки, которые нельзя было разглядеть из-за нависающей судейской трибуны. Потом Лариса сослалась на того же самого «психолога» Тютюник, которая как под диктовку изложила на бумаге все подозрения свекрови в лучшем виде: «Ребенок сексуально развращен матерью».

Психологически в этой игре мы с Олегом уже давно проиграли. Более того, я чувствовала себя зажатой в капкан, из которого не было шансов выбраться. Если бы я только была способна выбраться из этого капкана, то наверняка прервала бы ядовитый поток обвинений. Возникло дежавю. Как и тогда в августе, в будке милиции, Рома хамил, а я не умела отвечать и подавляла эмоции. Парализованная несправедливостью и сдерживаемая воспитанием, моя материнская гордость принимала удар за ударом. Если бы я только могла рассказать всем этим людям правду! Но судя по всему, мне была уготована другая участь. Финальная роль в сценарии для меня уже была прописана. После смерти мне еще дадут последнее слово – чтобы поглумиться вволю и добить окончательно, а потом еще потребуют, чтобы мертвец сам вынес за собой тело.

Я посмотрела на судью и ее черную мантию. Внутри еще теплилась надежда, что у этой женщины хватит мудрости и опыта отличить вымысел от правды. Потом Олег неожиданно извлек из зеленой папки наш последний и решающий козырь.

Это было заключение опеки Санкт-Петербурга, которое мы привезли с собой в Новороссийск. В нем беспристрастно оценивались мои жилищные условия, добрые отношения с родственниками и необходимый для ребенка бытовой комфорт. В конце документа опека полагала необходимым определить место проживания Ксюши со мной, в Санкт-Петербурге. Зная, какое давление на опеку пыталась оказать семья Проценко, я считала это заключение важной победой. Когда судья прочитала документ, представители опеки Новороссийска попросили очередной перерыв. Мне показалось, что, став невольными свидетелями этого поистине кафкианского процесса, они решили изменить собственное заключение. Но каким образом? В перерыве я молилась только о том, чтобы оно было честным и в мою пользу.

Так и произошло! После перерыва у судьи на столе оказались сразу две рекомендации от органов опеки двух городов в пользу проживания дочери со мной. Но Проценко даже бровью не повел и совсем не думал сдаваться. Он решил нанести новые удары.

– У Светланы вся семья – шизофреники, – безапелляционно сообщил он. – Ее мать покончила жизнь самоубийством, бросившись под машину, – Рома цинично издевался теперь уже над памятью моей матери, которую он даже не знал.

– А брат Светланы состоит на учете в психоневрологическом диспансере, – поддакивала адвокат.