Текст книги "Polo или ЗЕЛЕНЫЕ ОКОВЫ"

Так он шел и матерился, потирал озябшие руки и бока. И тут Отец вышел на поляну, на которой стоял младший Отец, он смотрел на второго измученного Отца очень подозрительно. Сначала он осмотрел грязные волосы, спутавшиеся в черные сосульки, затем окинул взглядом рубашку, грязную и местами уже порванную, на короткие шорты, в которых только в жару от солнца прятаться, а не осенью греться, опустил глаза на ноги, в которых путалась осенняя листва и осока. Старший Отец растерялся и тоже осматривал себя. В такой близости он себя еще ни разу не видел. Младший уже собрался что-то сказать, как исчез. Он исчез так же, как вчера исчез его шлюп, беззвучно, без грохота и пыли, просто хлоп– и его не стало. Отца снова швырнуло на землю беззвучной воздушной волной, стремящейся заполнить образовавшуюся пустоту.

На радость Отца, здесь не оказалось камня, чтобы можно было со всей мочи удариться об него головой. Он растянулся на мокрой траве, рядом с тем местом, где только что стоял младший Отец, который сейчас уже где-то в далеком будущем.

–Скатертью дорога,– сказал Отец, поднимаясь на ноги.– Будь аккуратней. И держись подальше от всего рыжего.

Теперь точно Отец, из всех известных ему Отцов, остался один в этом тихом Кичигинском бору. Теперь уже можно ни от кого не скрываться. Он, теперь, не устроит темпоральных кризисов, которые придется разбирать потомкам. Он не сделает ничего предосудительного. У него нет запрещенных в этой реальности вещей. У него вообще нет ничего, кроме циновки, да рубашки с шортами из грубой ткани. У него нет шлюпа и компьютера, наличие которых пришлось бы долго объяснять многим, и даже врать. У него нет документов и еды. Единственное, что осталось у уставшего странника, это шишка, которую он набил о камень, да Лелик, который остался там, у дороги, у места аварии. Сейчас Отец спокойно выйдет из леса, сядет в машину к Лелику, закурит сигарету, он не курил уже больше года, и отправится в общагу, где его ждет Басмач, Гурик и еда.

Отец заплутал. Он снова потерялся. Он оглядел лес, стройные стволы черных холодных сосен и содрогнулся. Это надо же, потеряться в одном и том же месте дважды, в один день, с промежутком в один год. Отец, вконец расстроенный и озябший, полез на дерево. Сегодня точно не мой день, думал он, раздирая в кровь босые холодные ноги. Взобравшись достаточно высоко, Отец огляделся. Где-то вдали блеснуло стекло машины, летящей по дороге. Стали слышны звуки моторов, которые лесная чаща скрадывала внизу. Определившись с направлением, Отец стал следовать ему. Он пошел на свет, туда, где блестели лобовые стекла проносящихся мимо автомобилей. Отец обходил колючие кусты шиповника и заросли папоротника, он проходил мимо лап сосен, которые, будто назло, загораживали ему путь. Наконец он узнал кучу хвороста, которая еще недавно было надежным укрытием для израненного космического спасательного шлюпа. Вот уже и видна дорога, и злополучная сосна, около которой завершился бег старого серенького Форда брата. Отец тяжелой поступью вышел из леса и направился к группе людей, обступивших место аварии и громко обсуждавших случившееся. Некоторые брезгливо бросали липкие взгляды на Отца и отворачивались от него, будто от прокаженного. Отец слишком был загнан, чтобы обсудить с этими слизняками, не нюхавшими космических просторов, как следует обращаться со звездным странником и путешественником во времени.

–Стой гад, да что же в самом деле такое?– Закричал Отец.– Что сегодня за день такой? Лелик, твою мать. Стой гад.

Но было слишком поздно. Лелик, усадив двух каких-то парней на заднее сиденье, сел за руль, закрыл все двери и тронулся. Отец был слишком далеко, да и находился с подветренной стороны, чтобы Лелик услышал его. Видимо взял попутчиков, подумал Отец, вот сволочь. Как же так получается? Он же должен был меня дождаться. Вот бы я кого-нибудь привез в лес, а потом махнул рукой и уехал, мол, сами как-нибудь доберутся… Ну, Лелик, ну зараза такая. Вот приеду, устрою тебе трепку. Сегодня однозначно не мой день, ругался Отец. Прохожие неодобрительно посматривали на него. Они думали: какой молодой, в общем, не страшный, а уже бомж.

Отец подошел к толпе любопытствующих в надежде найти себе попутчика. Но толпа безмолвно расступилась, давая проход грязному и неопрятному скитальцу. Единственное, что его отличало от настоящего бомжа– запах. От Отца по-прежнему пахло молодой хвоей, которая росла на Цватпе в изобилии, запахом леса, который он приобрел только что, да молодостью, которая когда-нибудь пройдет.

Отец решился на последний шаг, если не поможет и он, тогда придется выть волком и пешком идти в сторону большого города, куда направлялся сейчас Лелик. Он пошел по солнечной стороне дороги к ручью, что тек под мостом. Из этой ситуации есть только такой выход: вымыться, выкупаться, в противном случае его, в качестве попутчика, не возьмет даже несвежий тракторист. Он зашел за мост, скинул с себя одежду, утопил ее камнем в неглубокой речушке, сам, морщась и фыркая, залез в быстрый поток. Вода была прозрачная, как детская душа, и чистая. Была бы еще она такая же теплая, было бы много приятнее соскабливать с себя грязь и липкую сосновую смолу. Отец покрылся мелкими мурашками, немедленно принял синеватый покойницкий оттенок, однако продолжал тереть себя и намазываться речным песком, чтобы грязь лучше отходила. Затем он вымыл голову настолько хорошо, насколько можно ее было вымыть без щелочи в холодной воде. А после принялся за одежду.

Приведя себя в порядок, Отец, подпрыгивая от холода, босой, пошел по дороге вдоль обочины вслед Лелику. Капли падали с волос, одежды, они заливали Отцу глаза, но тот только лениво тряс головой, стряхивая их. Путник решил не терять зря времени. На машине этот же самый путь Отец сегодня, год назад, проделал чуть больше часа. Пешком, с поправкой на усталость, на собачий холод и на босые ноги, он должен был пройти за сутки, может чуть меньше. Но, говорят, холод не велик, а стоять не велит. Нужно двигаться, чтобы вконец не замерзнуть. Отец прибавил шагу. Босые ноги уже ничего не чувствовали, ни мелких камней, ни осколков стекла, от которых в лучшие времена он бы споткнулся или подпрыгнул. Стало не намного теплее. Полуденное солнце чуть пригревало ему спину, Отец стал двигаться веселее. Изредка он останавливался, спиной слыша приближающуюся машину, и вытягивал руку, предлагая проезжавшим себя в попутчики. Так он прошел час, может два, когда, наконец, возле него остановилась дорогая машина. Отец не успел рассмотреть эмблему авто, но смел предположить, что это– Лексус. Серебристая лакированная машина слепила глаза. Она блестела на солнце, как начищенный медный пятак. Стекло бесшумно опустилось вниз, водитель выставил свою холеную физиономию в окно:

–Подвести тебя, болезный?– Спросил он.– Садись.

Отец молча продолжал путь, лишь коротко махнув водителю, мол, убирайся к собакам, без тебя тошно.

–Садись, тебе говорю, долго ли идешь? Ноги уже все сбил. Садись.– Настаивал холеный водитель.

–Отвали, я гуляю,– сказал Отец.

–Куда гулять едешь?– Съязвил водитель.

–На кудыкину гору. Мышей ловить, тебя кормить. Отвали, говорю. У меня здесь свидание, тебя еще здесь не хватало. Будет сегодня и без тебя трупов…– Загадочно проговорил Отец и не останавливаясь шел далее.

–Как знаешь.– Сказал холеный мужик и резко тронулся с места.

Точно, Лексус, подумал Отец, разглядывая эмблему на багажнике, похожую на пьяную галку. Может, нужно было согласиться, думал Отец, шествуя по холодному шоссе, дым отечества и сладок и приятен. Провел бы пару-тройку недель в бараке, так хоть отъелся и обогрелся. Он для себя решил не садиться в дорогие машины. Нет, он вовсе не беспокоился об убранстве дорогих машин, или что может их испачкать. В эту минуту его тревожило другое. Он помнил рассказ своего однокурсника Матвея.

Парень он был никудышный. Как его занесло в такой уважаемый ВУЗ, не мог понять даже он сам. Но так распорядилась злодейка судьба, и Матвей стал учиться благородному ремеслу. В раннем юношестве, отдав порядочно своего времени гормональному кризу и нигилизму, парень ударился в сатанизм. На голове он носил черные волосы, свалявшиеся в тугие сальные плети, которые много времени не знали гребня, и лишь ремень отца приводил паренька и его волосы в чувство. Он перестал ходить в душ, и стал источать запах, который не могли сносить даже мухи. Носил перевернутые кресты на цепях у себя на шее, на руках чернилами рисовал свастики. На стенах в его берлоге висели плакаты с недвусмысленным содержанием: голые девки пожирали окровавленных дохлых кур, демонические фрески, и, конечно же, перевернутые красные пятиконечные звезды, обведенные такими же красными жирными кругами. Он забавлялся чтением Евангелия наоборот, и любил этим изводить окрестных богомольных старух. Он даже где-то раздобыл «Некрономикон» Лавкрафта. Это была дешевая ксерокопия, где листы были сшиты портняжной нитью. Вместо обложки книга была завернута в коробку от батончиков «Сникерс». Нет-нет, во дни сомнений и тягостных раздумий, он проводил ритуал Дхо-Хна, который вычитал из «Некрономикона». Он произносил заклинание, обращенное к великому Ктулху, призывал Шаб-Ниггурата Черного, совершал знаки преображения и ступал в бездну. Со стороны это выглядело так: грязный юнец что-то рисовал на листе бумаги, сидя за столом, затем, словно раненый, соскакивал со стула, начинал размахивать руками, строить гримасы, из пальцев составлять магические знаки и громко кричать утробным голосом, произнося непонятные слова, будто у него разболелись зубы. Затем он начинал кружиться по комнате. Иногда Матвей забирал из морозильника куски мороженого мяса, а после жертвоприношения, складывал их на место. Он рисовал таинственные знаки на животе мукой, потому что магического белого песка у него не было. А затем выбегал во двор, и кричал, что сатана жив, что ему было откровение, и что его повелитель скоро приедет в их маленький городок и наведет порядок. После чего старухи, обеспокоенные таким ханжеством, бежали к отцу Матвея, а тот, уже вечером, широким солдатским ремнем вбивал ум в Матвея через то место, на котором мальчишка еще несколько дней не мог сидеть.

Так случилось, что судьба его закинула в институт, в котором учился Отец. Матвей несколько остепенился, поскольку был многократно бит за свои ночные бдения и ритуалы, подрывающие пищевое равновесие в комнате общежития, однако страсть к символике не утратил. Много позже его соседи смотрели на эти чудачества сквозь пальцы, поскольку перевернутые кресты и красные звезды не портили продуктов и не обязывали их ни к чему. Так он и жил, как все студенты от сессии до сессии. Учился скверно, но рассказ не об этом.

Однажды, в летнюю сессию Матвей поистрепался. Эта сессия была богата на дифференцированные зачеты и экзамены, а традиция золотого студенчества после каждого сданного предмета предаваться излишествам значительно поубавило кэш наличных денег у нашего сатаниста. Сдав кое-как сессию, Матвей остался с зачеткой, полной нужными росписями и оценками, да с голодным желудком. Соседи разъехались по домам. Впереди было все лето. Отойдя от сильной биохимической травмы, Матвей стал думать, как ему жить дальше. И не найдя другого выхода, решил отправиться домой, в его маленький городок, автостопом. Сказано– сделано. Собрав свою котомку с нехитрыми пожитками, Матвей, пройдя весь город, на что ушло три часа, вышел на трассу и стал голосовать. Его подобрала очень дорогая машина полная скинхэдов. Попутчики оказались очень веселыми крепкими парнями с бритыми головами и увешанными тяжелыми золотыми цепями. Их веселило, что Матвей, как Михайло Ломоносов, отправился из родного села в город учиться, что он, Матвей, из-за учебы терпит много неприятностей и переносит никому не нужные лишения. Матвей забавлял своих избавителей рассказами о студенческой жизни и о занятиях, которые разительно отличались от занятий других ВУЗов.

Не доезжая несколько километров до родного городка, скинхэды свернули с трассы. Матвея это обстоятельство несколько обеспокоило, но дружелюбные скинхэды успокоили сатаниста словами, что все нормально, что скоро он доберется домой. Славные бритоголовые парни завезли Матвея на частное хозяйство, которое, как выяснилось позже, специализировалась на выращивании овощных культур.

–Мы тебя довезли?– Спросили Матвея улыбающиеся лица.

Матвей несмело кивнул.

–Вот теперь ты и отработаешь дорогу.– Парни продолжали улыбаться, показывая Матвею золотые коронки во рту.

Поселили Матвея с бомжами в каком-то сарае, где кроме соломы на полу да навесного замка на двери снаружи не было ничего. Помещение не было оборудовано даже лампочкой, и ночи его стали еще чернее. Похлебку давали утром и вечером. На зорьке Матвея с его новыми коллегами дубинами выгоняли из сарая, когда добрый хозяин собаку со двора не выпустит. С утра до вечера бомжи и Матвей пололи огурцы и свеклу, вечером, не церемонясь, дубинами работников приглашали к ужину из ведра.

Родители Матвея, привычные к разным приключениям сына, особенно и не рассчитывали увидеть его раньше, чем к концу лета. Он и до этого с хиппи выезжал на ночные бдения и сексуальные оргии в Аркаим, где вселенский дух велел им размножаться без счету. Посему особенно не встревожились, что сына так долго нет после сессии. Прошло много долгих недель в грядках и в свекле, прежде чем долг за дорогу был уплачен сполна. Вечером, после очередного трудового дня, похожего на десятки других, не меняя традиций, дубинами дорогие скинхэды попрощались с Матвеем и выгнали его в ночь. К утру разбитый, но вольный, сатанист вернулся в родной город. Дома Матвей пару недель отоспался, а потом вернулся в институт, поскольку начались занятия.

Отец шел и шел по дороге. Солнце уже близилось к горизонту, но было еще светло. Он не ел уже пару суток. Желудок свело и пришла икота. Отец шел и икал, и все его потроха выворачивались наизнанку. Чтоб тебя, думал Отец. Он свернул фигуру из трех пальцев, показал ее всем четырем сторонам света и произнес волшебное заклинание, которое выручало его всегда:

–Икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, а с Якова на всякого.

Икота не прошла. Отец уже далеко отошел от ближайшего селения, его не было видно, даже присматриваясь. Следующие село будет через восемь километров, если верить дорожным указателям. И… вот оно счастье, и нет его краше. К обочине свернул рыжий старенький «Москвичонок», который фыркал и кряхтел. Лет ему было больше чем крымской кампании. Старичок, сидевший за рулем подозрительно оглядел путника, задал пару наводящих вопросов и пустил к себе.

–Откуда такой расписной?– Удивился старичок.

–От бабы своей тикаю. Заела совсем.– Ответил Отец.

У всех мужчин есть проблемы со своими женами. Может так случиться, что у мужика хорошая добрая и ласковая жена, красивая и сексапильная любовница, куча денег, прекрасная работа и быстрый карьерный рост, что у него дорогая и надежная машина, нужно сказать: «Нет» психотропам. Старик осклабился и улыбнулся кариозными зубами:

–Ах, чтоб их. Ты такой молодой, а уже сейчас с ней сладу не найдешь.

Старик крутил баранку, машина ехала. Отец разложился в мягком продавленном кресле, которое сзади подпирало запасное колесо, чтобы спинка не падала на пол. Ноги гудели от холода и многочасовой ходьбы. Одежда, которая худо-бедно скрывала наготу странника, уже давно высохла, только грубая ткань, из которой была изготовлена, ни мало не спасала от принизывающего осеннего холода. Циновку Отец разложил у себя на коленях, чтобы хоть как-то согреться. Машина неслась по Троицкому тракту и раскачивалась, словно на волнах. От усталости у Отца закрывались глаза. Он попросил водителя включить печку, и блаженное тепло потекло из черных щелей панели.

Прошагав весь день, Отец не был расположен к беседе, которую навязывал словоохотливый старик, и старался отвечать вежливо, но односложно, дабы не возбудить сильный интерес к разговору своего спутника. Они проехали коническую гору, которая как старая молочная бумажная коробка возвышалась над коричневой степью. Невдалеке проплывали холмы, окруженные небольшими подлесками. Алые и рыжие цвета осенней листвы тонули в вечерней зорьке, которая все красила теплыми красками.

В розовой небесной вышине в огромную стаю сбились черные птицы и летели на юг. Им будет скоро хорошо. У них не будет зимы, которая в этих краях длится полгода. У них не будет голодных холодных ночей. У них будет тепло яркого южного солнца, будут жирные личики. Отец вдруг, вспомнил про своих цватпахов, которые где-то на том краю галактики крутятся вокруг своего теплого солнца на маленькой планете. Еще нет ни Цибули, ни Чумички, ни Быка и Суслика. Странно. А он, Отец, их знает, и они знают его, а их нет, и еще пока не было. Но они будут. Только Отец их никогда не увидит. Сейчас их предки поедают водоросли и прячущихся в них жирных личинок водяных жуков. Сейчас они строят города, в которых поселятся их потомки Чумичка и Цибуля, в эти города скоро прилетит Отец, и скоро в эти города будут садиться космические корабли Конфедерации. Скоро будут завязываться первые контакты и сотрудничество, а позже и плодотворная совместная работа.

Удивительно смотреть сейчас на свою Землю. Она казалась такой примитивной, отсталой и вместе с тем доброй и ласковой, и пусть пока Отцу холодно, он знает, что так будет не всегда. Что однажды солнце одумается и вернется в северные широты, снега прольются талой водой, наступит весна, за которой будет лето. Вот только Лелик– козел. Уехал. Сейчас он уже в городе, водку пьет с пивом. А Отец здесь, всеми забытый и покинутый, в чертовых шортах, укрытый едва циновкой. Но ничего. Он доберется до общаги, он вам всем покажет, куда есть бегать.

Мимо пролетали маленькие коричневые деревушки, еще не успевшие расхлябнуть от осенних дождей. Кое-где проходила одинокая корова, тупо глядя себе под ноги. Встречались белые кучи гусей, которым было все равно лето ли зима ли, чтобы погрузиться в речки. Скоро вас зарежут, подумал озябший Отец.

А старик все бормотал что-то. Сначала Отец его не слушал, наслаждаясь покоем и теплом, а потом до него стал доходить смысл:

–Она мои заначки все, зараза такая, повынимала. Откуда она, леший ее дери, про них знает? У бабки Духарки ей-ей разживусь трошки маленькой, сховаю ее в подполе. А она знатный первач из бражки тянет, на бруньках, или на басурманском пшене ставит, ум отъешь.– Старик даже прищурился.– Так моя пигалица, покуда я из дому, хвать ее, а уж куда сама схоронит, сам черт не найдет.

Отец засмеялся. Так от души он не смеялся уже давно. С пингвинами особенно не разговеешься, ввиду очень уж суровой серьезности.

–Батя,– Отец стал так называть своего спасителя, тот не был против,– так может нужно было под окном зарывать, или в грядках?

–Ой,– с досадой махнул рукой старик.– Если все ямки, которые я под полушку вырыл вместе соединить, ров будет отсюда и до Полтавы. Что ты, милок. Она за мной, что блоха за собакой. Она, вроде, даже чует, когда я разжился. Так от меня и шагу не отойдет. Вот нюх! Кое как от нее скроешься, так она из окна за тобой пасет или в щелочку какую зыркает. Во как! Другой раз из курятника вытащила. Я помет в кучу согнал, для вида, там и попрятал ее, родимую. Так что ты думаешь? Не поленилась, все руки в помете извозила, а нашла, почечуй ее, с тех пор я ее не видал, полушку то. Вот только Микола пузатый, сосед мой, не дает мне раньше времени сковырнуться. Я у него, другой раз, под яблонькой заначу. А там уж моя курлышка не роет, руки коротки.

Старик хохотнул. Отец заливался смехом, что свело живот.

–Ну, умора!– Покатывался странник.– У меня моя такая же. А если я с запахом, так она меня на порог не пускает, говорит, я с тобой пьяным разговаривать не стану.

–Разговаривать.– Старик фыркнул себе в усы.– Моя меня батогами спину чешет. В тот раз пришел я от Миколы, так она меня так дрыном отходила, что в коровнике спал на сене, все бока ныли, покудова я к яблоньке не сходил. А в тот раз сковородкой так хмызнула меж глаз, что на люди выйти стыдоба была. Во,– старик очертил круг перед глазами,– синь до бороды стала. Коли моя бы не разговаривала, так я может и каждый день под яблоньку бегал бы.

–А что, сама не потребляет?– Хохотал Отец.

–Как бы не так. Со старухами соберутся, огурцов нарежут, так и до утра песни поют в светёлке. Их бы погнать, пусть в сенях говеют, так нет же, там, видишь ли, холодно. А что на весь дом кряхтелки старые зевают, так это еще ничего себе. Терпи, дед, говорят, от тебя и не такого услышишь. А я то что? Я ничего. В глаз семь капель накапаю, да и на сено, коли лето. А ежели зима, так схоронюсь где, меня и не слыхать. А эти… как нарежутся, так и давай меня по избе гонять, что бычка на реку. Все кости перемоют, да все грехи старые помянут. Ну их. А попробуй, ответь, они зараз за полено. С одной не справиться, а ежели их две да три, ой…– Старик потер бока. Видимо был не раз бит.

–Отец родной,– спросил Отец.– А тебя куда в такую пору из дому понесло? Не месяц май, да и не утро.

–К сыну еду, в город. Гостинцев везу. Там молочка, сметанки, да маленькую прихватил, в шубу свернул, от бабки Духарки что. Давнень не видал сынка, соскучился. Он меня давно звал, так все время не выберешь. Там огород, там покос. А тут картошку вырыли, да вроде и есть день другой свободный, дай, думаю, к наследнику выберусь. Он у меня во парень!– Старик вытянул палец.– Смышленый.

Стали чаще показываться указатели, дорога стала шире, машин стало больше. Худо-бедно, добрались и до города. Огромные каменные буквы, стоящие на постаменте, обозначили границу города. Дед нажал на клаксон.

–Я всегда здесь сигналю. Привычка. Тебе, сынок, куда ехать то. Давай довезу. Уж по сердцу ты мне.

–Спасибо, батя. Мне на Доватрку, возле пятачка. Добро?– Спросил Отец.

–А как же, в общежитии живешь что ли?– Участливо поинтересовался старик.

–Ага,– кивнул Отец.– В ней самой.

–И с бабой со своей в общежитии? Тяжко.– Вздохнул старик.

–Нет, я ее там оставил. Ну ее.– Отец неопределенно кивнул головой назад. Объяснять старику где он оставил свою зазнобу было бы хлопотно, да и за дурачка был бы принят.

–Конечно, в лес со своими дровами. Пока молод, гуляй.

На въезде в город старик повел свою машину по круговому перекрестку, затем свернул с него на мосток, от которого шла улица имени Уважаемого Дарвина, сплошь застроенная оптовыми базами и складами. Чуть далее виднелся лесок, где стоял желтый дом, а дальше, минутах в десяти, за двумя перекрестками уже и показалась полукруглая старая милая общага. Вот он дом, вот постель и ужин. Уже стемнело. В животе червяк просил скорее накормить его, он злобно рычал и бесновался.

Старик остановил свою машину на пятачке, где бабки из-под полы продавали водку, что делали сами. Здесь же стояли замороженные гости с юга, торговавшие местными огурцами и урюком. Чуть далее в куцых жестяных ларьках, за черными решетками, виднелись пачки сигарет, горы иноземных батончиков с нугой и мягкой карамелью, да лица, освещенные тусклыми желтыми лампочками, что торговали этой нехитрой снедью.

Отец поблагодарил своего попутчика, хлопнул дверью, и старый еле живой «Москвич» укатил в сиреневый сумрак, увозя с собой словоохотливого старика и сытое предвкушение встречи. Босой Отец перешел дорогу. Прохожие оглядывались на него, и удивлялись, словно тот на веревке тащил корову.

–Сынок, водочку тебе?– Спросила шепелявая старуха, подскочившая к Отцу, стоило ему приблизиться к пятачку на двенадцать метров. Он оглядела босого и полураздетого парня, трясущегося на вечернем осеннем холоде.

–Брысь, старая,– цыкнул на нее Отец и быстрым шагом следовал мимо парка и зеленого ресторана к заветному низкому крыльцу.

Отворив скрипучую дверь, Отец вошел в просторный круглый холл, где остановился как вкопанный. На вахте, огороженной высоким стеклом, сидела старуха вахтерша, возле конторки стоял высокий плечистый мужик и что-то тихо объяснял ей. Старуха так же негромко вторила ему, словно жаловалась. Отец узнал этого мужика. Он встречал его там, в будущем. Его как-то представил Дексаметазон. Здоровяк работал в Федеральной Службе Охраны Государственного Порядка в Темпоральном Отделе.

Этого еще не хватало, подумал Отец, и скрылся за створкой двери. На скрип обернулась старуха и вспыхнула, словно торф от грозы:

–Так вот и он,– она указала корявым пальцем на скрывающегося за дверью Отца.– Сорванец.

Отец не стал дожидаться более подробной своей характеристике и пулей вылетел из общаги. Он бежал к зеленому ресторану, где в зарослях ирги и кленов на лавке он с друзьями пили пивко. Мужик выбежал из общаги и огляделся. Одет он был согласно этому времени. Черный плащ, фетровая шляпа, скрывавшая нос от непогоды и лысину от посторонних глаз. На шее повязан легкий шарф. На ногах синие новенькие джинсы и лакированные черные туфли. Он был один. Отец, притаив дыхание, лежал под лавкой, защищенный от всего мира успевшими облететь кустами. Федерал стоял на крылечке общаги и ругался, на чем свет стоит.

Значит, за мной устроили погоню, думал Отец. Хорошо. Или они просто отправили сюда агента, чтобы удостовериться, жив я или нет? Маловероятно. Они могли бы справиться об этом и так. Наверное, они хотят меня убрать. Может не все так печально, может им от меня что-нибудь нужно? А что им может быть нужным? Странно. Вот я влип…

Федерал постоял немного на крыльце и отправился восвояси. Отец решил, что в общагу проникнуть сейчас резона нет. Там его найдут, коли один уже здесь. Кто их знает, сколько народа отправили вслед за Отцом федералы? Может их сотня или тысяча?

–Сегодня точно не мой день.– С горечью подумал Отец.

Ему было холодно, он хотел есть, он хотел просто протянуть ноги в тепле, зарыться по уши пледом и полежать. Ноги снова перестали чувствовать. Дрожь била так, что прохожие должны были ощущать трепет земли. Сумерки сгущались. Окна его комнаты выходили во внутренний дворик, так что ему не было видно своих соседей, которые должны были уже заволноваться. Ведь для них Отец уехал рано утром, а сейчас уже вечер, пусть и не поздний, темнеет в это время рано.

Нужен план. Сидеть под лавкой хорошо, только сыт этим не будешь. В общагу ход закрыт, это уже ясно. Стоит ему сунуться внутрь, как нагрянут федералы, сломают его и что-нибудь с ним сделают. Может, голову оторвут и скормят свиньям, может, увезут назад к себе, чтобы не поведал тайн будущего этому миру. Ясно, в общагу ни ногой. Машины Лелика не было. Все правильно. Он должен был здесь оказаться несколько часов назад. Что ему делать в общаге? Завтра в институт. Праздники не намечались. Да и машину нужно было ставить. Да он вообще мог сюда не заезжать. Взял же он каких-то проходимцев. Денег с них заказал и повез по домам. Единственное решение– ехать к Брусову. Большой синяк не откажет в крове, поскольку в большой квартире живет один. Но до него добираться– проехать полгорода. Босого, без денег, полураздетого его могла довести только милиция, для дознания личности. Это не годится. Неподалеку, в двух остановках отсюда живет Феликс. У него есть машина, которую он ставит под окном. На стоянку денег постоянно нет. Есть шанс, что он довезет до Брусова. Решено. Других планов все равно нет.

Отец осторожно вылез из-под лавки и бочком в тени деревьев направился вдоль парка к Феликсу. Нужно было перейти дорогу, загруженную транспортом. Отец добрел до дороги, скрываемый тенью кустарника, дождался, когда машины пройдут и пустился через перила и бордюры на тот край дороги. Там он вошел в квартал и побежал меж детских площадок и каруселей. В темноте ему встречались какие-то смутные тени прохожих. Которые тут же шарахались от Отца, стоило ему приблизиться. Вот он и дом Феликса. Вот и его бежевая шестерка. Только бы он был дома и трезвым. Только бы машина была на ходу, только бы был бензин.

Окоченевший Отец вбежал в подъезд и очутился на четвертом этаже раньше, чем можно произнести «черничный пирог». Стук в дверь и на пороге появилась небритая и наглая физиономия Феликса. Тот округлил глаза от удивления:

–Отец, здорово, ты болен?– Феликс осмотрел с головы до пят нехитрый наряд товарища, затем оглядел подъезд, нет ли погони, затем добавил,– быстро заходи.

Отец вошел в дом, Феликс еще раз осмотрел подъезд и захлопнул за собой дверь.

–Феликс, бродяга, здорово, рад тебя видеть.– Поздоровался Отец и обнял друга.

–Ты будто меня сотню лет не видел, что с тобой?– Спросил Феликс.– А это что за абстракционизм?

–Долго объяснять,– отмахнулся Отец, а сам принюхался. Нет, от Феликса алкоголем не несло. Он был до безобразия трезв.– На спор с Гуриком, что я в пижаме через город проеду.

–На что спорили?– Спросил Феликс.

–Ну!– Пожал плечами Отец, будто удивляясь, что Феликс спрашивает о такой очевидной вещи.– Феликс, два килограмма коньяка. Потом вместе пить будем.

–Четыре бутылки! Это грамотно. Когда отдавать будет?

–Ты с нами хочешь?– Спросил Отец. Этот живенький интерес к благородному напитку был ему на руку.

–Да кто ж от такого счастья отвернется, я же живой человек!– Развел руками Феликс.

–Тогда службу сослужи. Мне до Брусова нужно. Пошли, слетаем. А то мне холодно. Босой же я.

–Да я вижу, что не в ботфортах. Дай, тогда, оденусь.– Сказал Феликс и ушел в комнату договариваться с родителями, что отлучится на полчаса.

Из кухни прошла младшая сестренка Феликса, Наташка. Она бережно несла в руке граненый стакан, покрытый сверху листком бумаги. На дне стакана копошилось несколько рыжих тараканов пруссаков. Она кивнула Отцу и прошла мимо.

–Дракона своего кормить?– Осведомился Отец.

Наташка молча кивнула и скрылась в комнате.

Феликс притащил в дом молодую игуану. Она была чуть больше ладони, зеленого цвета. Зверя назвали Драконом за его страшный вид и острые шипы вдоль гребня. Родня тут же устроила его в аквариум, который доселе пылился в закромах на балконе. Туда насыпали блестящих круглых камней, для интерьера воткнули кактус, чтобы оживить мрачный каменистый ландшафт. Сверху аквариум накрыли тяжелым листом финской фанеры, чтобы Дракон не сбежал. Отец хотел бы посмотреть, как игуана станет сбегать из аквариума. Животное было настолько медлительно, что могло неделю простоять в одной позе, не сходя и на миллиметр со своего места. Дракон лишь нет-нет облизывал языком свои глаза, это было единственным движением, которое отличало его от дохлой игуаны. Зверь не ел неподвижную пищу, поскольку ввиду особенностей строения зрительного аппарата не видел неподвижные объекты. Родне приходилось его кормить тараканами, поскольку их у Феликса было больше, чем песка в пустыне. Дежурный (а дежурили родители и отпрыски по очереди) должен был заходить вечером в темную кухню с зажатым в руке стаканом и листком бумаги. Необходимо было быстро включить свет, выбрать жертву– пруссака пожирнее, что стадом бегали по столу, лучше свиноматку, накрыть ее стаканом, затем просунуть лист бумаги между столом и стеклом посудины, и перевернуть. Затем, заключенный в стеклянной тюрьме, таракан выбрасывался в террариум. Финская фанера служила надежной защитой от побегов как Дракона, так и пищи. Пруссак мог прожить в вольере несколько часов, пока быстрый и липкий язык игуаны не настигал его.