Текст книги "Проводник с того света"

– Папа мой Назар Назарович Прошкин работал на руднике кузнецом, а мама работала в колхозе.

Ваня прилёг набок, подставив руку под щёку, покусывая травинку. Девушка расположилась напротив, с интересом смотрела и слушала парня.

– Поля были небольшими, клочками, лоскутками на пологих склонах сопок и у подножий гор. Однако и рожь, и пшеница родили. Вот мы и помогали взрослым с детства.

За разговорами о горах, природе, шумных, стремительных горных речках время летело незаметно, и не таким жарким казалось солнце.

– Папа был очень хорошим кузнецом, его все ценили, на каждый революционный праздник дарили подарки, – с гордостью рассказывал Иван. – Но он сам не был доволен собой. Ему хотелось большего, а не только ковать подковы для лошадей да чинить кирки для рудокопов. Прослышал, что в Барнауле на заводы требуются кузнецы. Сначала уехал один, а потом и нас с мамой через полгода забрал к себе. Вот так я стал городским жителем, хотя поселились в бараках на окраине Барнаула, а это почти что та же самая деревня. Потом у нас появился свой домик-насыпушка, свой огородишко.

Однажды папа возвращался с ночной смены под утро домой, но до дома так и не дошел: остановилось сердце в двух шагах от калитки.

Прошкин замолчал, лёг на спину, положив руки под голову, смотрел в небо. Гиля лежала рядом, не смея нарушить тишину, ждала продолжения рассказа, но не торопила.

– Знаешь, как я хотел быть лётчиком? – Ваня повернул голову к девушке. Мягкая застенчивая улыбка коснулась его губ, сделала лицо по-детски трогательным, чистым. – Помнишь предвоенные занятия, лозунги, призывы?

– Да, – кивнула головой Гиля.

– Мне больше всего хотелось в авиацию, быть как Водопьянов, спасать челюскинцев, – рассказчик опять застенчиво улыбнулся. – Записался в аэроклуб, прыгал с парашютом. А вот в лётное училище не приняли.

– Почему? – искренне удивилась девушка.

– Не прошел комиссию. Что-то нашли в моём вестибулярном аппарате. В голове, то есть, – пояснил Ваня. – В авиацию нельзя, а в пехоту – можно. Вот я и подал документы в пехотное училище.

– Ну-у её, эту авиацию, – Гиля то ли успокаивала парня, то ли на самом деле говорила искренне. – И высоко, и страшно. Я так и не смогла прыгнуть даже с парашютной вышки, хотя вся наша группа в медицинском институте прыгала. А я так и не смогла. Видно, я трусиха, – подвела итог девчонка.

– Ага, трусиха, я и поверил, – Иван в очередной раз посмотрел на Гилю, вдруг вспомнив её появление изо рва. – Никакая ты не трусиха, ты – молодец!

– Скажешь тоже, – застеснялась девушка.

– Зато меня до армии наградили значком «Ворошиловский стрелок», вот! – вдруг похвастался Ваня. – Я очень серьёзно занимался в стрелковом клубе. И в военном училище всегда завоёвывал первые места по стрельбе.

Оба замолчали, каждый погруженный в свои мысли.

Где-то по дороге протарахтела телега, проехали обратно с хутора немецкие машины и мотоциклы.

Вся мокрая и красная от жары проснулась Хая. Из-за леса долетел приглушенный взрыв, и опять всё затихло.

4

Бобруйск оставался в стороне, перед ними непреодолимой преградой текла Березина. Более двух недель пробирались до нее, поизносились, несколько раз Прошкин делал вылазки в деревни в поисках продуктов. После случая на Находкином хуторе вместе заходить не решались: Гиля с девочкой оставались где-нибудь в укромном месте, ждали Ивана, а он шел на свой страх и риск. Чаще хоть что-то давали, но были случаи, когда выгоняли, а то и просто травили собаками. В такие минуты гнев застил глаза, обида и ярость мутили сознание, хотелось возместить зло на этих людях, что испугались, потеряв совесть и стыд, забыв о самом простом – милосердии. Но тут же осаживал себя, брал в руки, понимая их опасения за собственную жизнь.

В последнее время приспособился воровать с огородов то картошку, то лук с молодыми огурцами. В лесу попадались грибы. Уходили в чащу, разводили небольшой костерок из сухих дров, пекли картошку в углях, а грибы насаживали на прутики, тоже ели жареными. Иногда варили какую-нибудь похлебку в котелке. Все сало, что дала на хуторах хозяйка, оставили Хае, выдавали ей по небольшому кусочку. Она зажимала в кулачок, долго мусолила беззубым ртом, но зато в такие моменты не плакала, была полностью увлечена этим приятным занятием. Сухари тоже хранили для ребенка. Постоянно наготове была соска с размоченными сухарями. Она всегда выручала, когда надо было соблюдать полную тишину, не выдать себя неосторожным звуком.

Раза три или четыре встречали группы красноармейцев, которые пробирались за линию фронта. Оборванные, голодные и злые, они ни в какую не соглашались брать в свою компанию лейтенанта Прошкина с Гилей и маленькой Хаей.

– Ты извини, лейтенант, – раненный в руку капитан-артиллерист отвел Прошкина в сторону, говорил, стараясь не глядеть в глаза. – У тебя это получается, вот и действуй. Тебя возьмем с удовольствием – активный штык в нашем деле не помешает. А вот девчонку с ребенком – уволь. Я все прекрасно понимаю, но…

– Но… – Прошкин сделал попытку убедить капитан, да тот прервал его.

– И не спорь, лейтенант. Да, знаю, что стыдно. Только ты уж сам, сам.

Гиля догадывалась о таких разговорах, но не расспрашивала Ваню, надеялась, что если посчитает нужным – расскажет. Однакотревога опять поселилась в сердце – вдруг сманят красноармейцы, заберут с собой, и он ее бросит, оставит. В такие минуты с тревогой заглядывала в глаза Ивану, стараясь по ним определить, узнать его мысли, решения.

– В случае чего, Ваня, ты помоги мне добраться до Борков на той стороне Березины, а там я найду Павла Петровича Дрогунова, папиного сокурсника из института, и все уладится, – на всякий случай пыталась подстраховать себя.

– Ты опять за старое, родная моя? – Ваня прижимал ее к себе, гладил волосы, целовал доверчивые, полные надежды глаза девчонки. Его губы касались ее губ, она отзывалась на его ласки. – Как ты такое можешь думать после того, что между нами произошло? Как я вас после этого брошу? Я же люблю тебя, Гилячка! Я же вас люблю!

Она в такие минуты была благодарна этому… этому… не находила других слов, кроме «милому-премилому» Ванечке! Сначала корила себя, ругала последними словами, что вдруг поддалась эмоциям, вверила, отдала всю себя малознакомому, по сути – первому встречному человеку, и это в то время, когда погибли все ее родные, когда сама чудом спаслась, вылезла из могилы, когда вокруг столько смертей, крови, горя и страданий. Какая может быть в таких условиях любовь? Кровь, смерть и любовь – разве могут они соседствовать, идти рука об руку?

Снова и снова прислушивалась к себе, к своим чувствам, и всё отчетливей понимала, что могут. Могут и должны идти назло всем смертям, всем невзгодам и трудностям! Должна быть и есть любовь, чтобы утвердить жизнь! И она, Гиля, это знает как никто другой, как знает и понимает это ее Ваня, ее любимый Ванечка!

На день остановились на лугу в небольших зарослях кустарника. До Березины оставалось около километра. Надо было отыскать за светлое время место переправы, да и подумать, на чем переправляться. Лейтенант для себя уже решил, что лучше всего подойдет камыш. Вот только потребуется его для этой цели достаточно много. Гиля-то плавать не умеет. Если бы только для ребенка, так и проблем бы не было. Небольшой поплавок из камыша сделать несложно, а сами бы толкали его перед собой и все. Поэтому надо хороший плотик. Надежный.

Вдоль берега реки, повторяя все изгибы и повороты, бежит, извивается грунтовая дорога. Где она начинается – Иван не знает. Но то, что выходит к городу на мост, сомнений не вызывало. Зря поторопился: надо было понаблюдать с денек, определить, так уж загружена она или нет.

На всякий случай сместился к подлеску, что огибал луг и подходил почти к самой реке. Пожалел, что ночью вышли не на него, а на луг с кустарниками. Все-таки надежней было бы укрыться на день там. Но уже поздно.

Солнце пригревало, легкий ветерок колыхал прибрежный аир. Береговые ласточки носились над водой, стрекозы нехотя перелетали с одного стебелька на другой.

Чуть впереди у заводи виднелся камыш, густой стеной отгородив речку от обрывистого берега. Вот только подступиться будет трудно – спуск к воде очень крутой. Надо искать другое место.

Звуки машин насторожили Прошкина. Переметнувшись через дорогу, переместился немного в глубь небольших кустарников. Залег, внимательно наблюдал, как медленно, поднимая густые серые клубы пыли, со стороны города ехали три автомашины с солдатами в кузовах. Облако пыли сносило ветром через реку в сторону заливных лугов.

Иван решил уйти подальше от дороги, по-пластунски пробирался в глубь кустарника. А машины вдруг остановились, и из них на землю высыпали солдаты, громко хохоча и разговаривая, заполнили собой все вокруг. Видно было, что остановились «до ветру».

Лейтенант вжался в землю, залез почти в средину куста, а в его сторону направился солдат с автоматом в руках и ранцем за спиной. Подтянув к себе винтовку, уже готов был дорого заплатить свою жизнь. Но немец остановился рядом, осмотрелся, снял автомат, ремень с подсумком и саперной лопаткой, ранец. Аккуратно сложил на землю, спустил штаны и расположился надолго, выставив зад прямо Прошкину в лицо. Уже сидя, чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету.

Что толкнуло лейтенанта на этот поступок, он и впоследствии не мог точно сказать. Но в тот момент толстый голый зад солдата возмутил почему-то до глубины души, довел до безумства. Такой наглости вынести не смог.

Совершенно забыв об опасности, приподнялся, с силой вогнал штык в спину врагу под левую лопатку. Немец обмяк, издав глухой звук, завалился набок. А дальше Прошкин действовал уже как во сне: стоя на коленях, снял сапоги, обулся, закинул на спину рюкзак, автомат – на шею, подпоясался ремнем, не забыл и про зажигалку. На четвереньках пополз в глубь кустарника, стараясь как можно быстрее покинуть это место. Винтовку не бросил, тащил за собой.

Немцы хватились своего товарища, когда лейтенант был на полпути между лесом и дорогой. Поднялась беспорядочная стрельба, крики, команды доносились от реки. Оглянувшись, увидел, как, растянувшись цепью, солдаты шли в направлении луга, кустов, где дожидаются его Гиля с ребенком.

Решение созрело мгновенно: поднялся во весь рост, выстрелил в сторону врага и уже в открытую пустился к лесу.

Немцы изменили направление, кинулись в погоню, беспрерывно стреляя на ходу.

А он уже достиг опушки леса, встал за дерево, укрепил винтовку в рогатине сука, успокоил дыхание, выбрал цель, тщательно прицелился, плавно нажал на курок. Стрелял наверняка, в грудь какого-то офицера в фуражке, тот рухнул на землю, к нему кинулось несколько человек. По толпе стрелять стало легче: еще три выстрела достигли цели. Цепь остановилась, залегла. Уже через мгновение в его сторону открыли такой огонь, что пора было спасаться самому, что он и сделал, всё дальше и дальше углубляясь в спасительный лес.

Гилю застал на том же месте. Растрепанные волосы, этот взгляд отчаявшихся, напуганных глаз больно ранили Ивана. Только теперь понял, осознал, что довелось перенести, выдержать ей пока он бегал по лесу. Ведь все это было у нее на глазах. Волнение и тревога девушки передались и малышке, она плакала, и даже соска не могла остановить ее.

– Вот видишь, что ты наделал, – укоряла Гиля. – Я как увидела, что немцы в нашу сторону идут, чуть сознание не потеряла. А потом эта твоя стрельба с погонями. О нас подумай, прежде чем ввязываться в драку.

– Не поверишь, – оправдывался Прошкин. – Сам не знаю, как получилось. Но и ты пойми – эта задница прямо у моего лица. Не стерпел. Извини, пожалуйста, моя хорошая. Зато посмотри, что принес!

Мыло, галеты, две банки тушенки, две банки консервированных сосисок, флакон какого-то одеколона, чистые полотенца пополнили скудные запасы странников. Гиля изменила мнение об Иване и уже смотрела на него как на победителя.

– А ты у нас герой, лейтенант Прошкин, – довольная улыбка блуждала по лицу девушки. – Только больше не рискуй, хорошо? – она уже забыла те страхи, что только что претерпела, наблюдая из кустов за Иваном.

Успокоилась сама и, успокоив ребенка, принялась по-хозяйски раскладывать продукты, мысленно определяя кому, когда и сколько перепадет в следующий раз. Решила, что им с Ваней достаточно будет и печеной картошки, что приготовили еще прошлой ночью в лесу. Если с солью, то вообще ничего. Ну, а малышка сегодня обойдется салом, можно еще дать пару галет. Пускай точит зубки, тем более, уже начали расти. Обожает, когда ее освободят от пеленок, гулять на солнышке голенькой. Пытается сама сесть, смешно болтать ручками-ножками. Но, к сожалению, таких мгновений было очень мало, все больше запеленатая, с тряпичной соской во рту. И как будто понимает, что от нее требуется: плачет нечасто, а только кряхтит, выдавая свое недовольство. Глазки испуганные, взгляд тревожный. Старушка, а не ребенок.

Любит, когда в редкие минуты Ваня держит на руках. Тогда вся так и светится, так и тянется к нему. Гиля даже ревнует.

Березину преодолели вместе с группой красноармейцев во главе с майором. На них натолкнулись в тот же вечер, когда Прошкин отправился искать место переправы.

– Нет, лейтенант, и не упрашивай, – майор был непреклонен. – Переправиться поможем, а дальше – уволь. У нас боевое подразделение, а ты – с дитем. Хочешь – идем с нами. А девчонку с ребенком пристрой где-нибудь в деревне. Не пропадут.

– Пропадут, товарищ майор, я знаю. Они же евреи.

– Вон оно что! Нам попадались листовки, где предлагалось выдавать комиссаров, коммунистов, красноармейцев и евреев. Вишь, они в одной графе проходят с нами как враги фашистов. И всё равно ничем тебе помочь не можем.

– Вы листовки находили, а я был свидетелем, как расстреливали. Большая разница. Бросить не могу, совесть не позволит, – Прошкин уже перестал обижаться на служивых и где-то в душе даже понимал их. Они спешили к своим, за линию фронта, чтобы опять встать в строй. Но все же не преминул сказать: – А попробовать защитить их, помочь, спасти не пытались, товарищ майор? Вот здесь, сейчас?! Это ведь наши люди!

– Не дави на мозоль, лейтенант! Не хуже тебя совесть мучает, грызет! Только больше пользы принесу в рядах Красной армии. И чем быстрее, тем лучше.

– Ну-ну! Вот так и все кинулись к своим. А здесь кто людей спасать будет? В тылу?

– Считай, что получил приказ командования сопроводить данную еврейскую семью за линию фронта. Самостоятельно, лейтенант. Вот и выполняй приказ!

– Я и без приказа это сделаю, чего уж там.

– Где так вооружился? – заметив немецкий автомат и ранец за плечами Прошкина, поинтересовался майор. – Нашел, что ли?

– Нет, немцы сами дали, – обиделся Иван. – Потом всей ротой бежали следом, все предлагали еще взять. Пришлось уложить четверых из винтовки, чтобы отвязались, да чтобы вам завидно не было.

– Отчаянный ты парень, лейтенант! Да жаль – не хочешь с нами.

– Это вы не хотите. Может, передумаете? Мы обузой не будем, – все еще надеялся Прошкин.

– Все! Разговор окончен.

Следующую ночь после переправы шли вместе с красноармейцами. Только перед рассветом те свернули на другую просеку, попрощались. Тогда же у майора на карте нашел деревню Борки и вот теперь пробирался к ней, особо не плутая по лесам.

Если днем было тепло, солнечно, то по ночам становилось прохладно, росно. У Ивана долго не было обуви, пока не снял сапоги с убитого немца, а Гиле еще на той стороне Березины недели полторы назад в какой-то лесной деревеньке увел лейтенант с забора резиновые боты. Правда, размер большой, но зато ногам тепло, сухо. Вот что-то потеплее на тело не помешало бы! Для ребенка еще хватает, тепло ему, с себя сняли кое-что. Зато сами мерзнут по ночам, особенно Гиля. Греются в движении или когда в лесной чаще разжигают костерок. Но это бывает редко, все больше ночами идут, днем отдыхают, намечают направление на очередной переход.

То, чего девушка боялась больше всего, случилось – заболела Хая. Высокая температура не проходила вот уже вторые сутки. В придачу ко всему сильно болел животик. Ребенок корчился, сжимаясь в комок в редкие минуты отдыха, когда лежал распеленатым. И плакал. Плакал, не переставая, с надрывом, до сипоты. И начал таять на глазах. Из подвижной, шустрой, крепенькой девочка превращалась в худенькое болезненное существо, на которое и смотреть-то было больно.

Если для Ивана детские болячки были тайною за семью печатями, то для его спутницы привычным делом. Выросшая в семье потомственных врачей и окончившая один курс медицинского института, она понимала, что помочь ребенку, спасти его может только дипломированный специалист, и то при наличии медикаментов в соответствующих условиях.

Но это лес! И они в лесу!

– Ваня! Ванечка! – умоляла Гиля, глядя на угасающую племянницу. – Прошу тебя, ну придумай же что-нибудь! Я не переживу, я не выдержу, Ванечка! Спаси ее, заклинаю!

Прошкин сидел на стволе поваленного дерева, обхватив голову руками. Второй день ему приходится спасать в первую очередь Гилю. Как только заболел ребенок, девушку будто подменили: куда подевались ее рассудительность, мужество, что не покидали все это время. Отчаяние все сильнее перерастало в панику. Кажется, еще чуть-чуть, и она потеряет контроль над собой.

Не ожидал, не рассчитывал лейтенант еще совсем недавно, что придется вот так пробираться к своим. Сколько групп красноармейцев прошли за линию фронта – не счесть. Может быть, многие уже там, с оружием в руках, в общем строю громят врага, а он здесь посреди чужого, незнакомого леса с больным ребенком, с отчаявшейся девушкой?! Но ведь полюбил ее, вот в чем дело! И ее и маленькую Хаю! Или привязался к ним, привык? Нет, нет, конечно, полюбил! А душа разрывается между воинским долгом и свалившимися на пути попутчицами. На беду или на счастье?

Прошкин смотрит на отчаявшуюся, сидящую на траве Гилю с плачущим больным ребенком на руках и понимает, что встретил их на счастье. Только слишком тяжелое, горькое оно выдалось. Но не сможет их бросить, нет, не сможет!

Вспомнил вдруг тот разговор с девушкой в первый день их странного знакомства. Выходит, права она была. И по служебному долгу, да и по-человечески, он обязан спасать вот этих людей, что волею случая или судьбы встретились на его пути.

– Ты только не отчаивайся, девочка моя, – Иван присел рядом, прижал к себе Гилю. – Самое главное – не терять рассудок. Тебе это должно быть известно не хуже, чем мне. Напрягись, вспомни, наверное, можно лечить еще каким-нибудь способом, без лекарств?

– Нет, не могу вспомнить. Ничего не идет на ум, – жалобно произнесла Гиля. – Вся надежда на тебя, Ванечка.

– Вот что, – лейтенант решительно встал, накинул на плечи ранец, повесил автомат на шею, закинул за спину винтовку. – Хватит лить слезы и петь заупокойную! Идем к людям! Пошли! – в приказном тоне поторопил девушку.

Она безропотно подчинилась, полностью доверившись Ивану.

– У нас в деревне не всегда был врач, однако как-то родился народ, лечился, – уже на ходу лейтенант излагал план по лечению Хаи. – Найдем людей, спасем ребенка, ты только не расстраивайся.

Лесная просека обогнула болотце, вывела путников на большую, наезженную дорогу. Секунду-другую Прошкин размышлял, определял в какую сторону идти, и направился влево, туда, где сквозь вершины сосен просматривался просвет.

Довольно большая деревня подковообразно, одной улицей примыкала к лесу.

Низенький домишко под соломенной крышей, огород, кое-как огороженный плетнем, копна сена, коза, привязанная к столбику, ничего не говорило, что вокруг идет война, гибнут люди.

– Будьте здесь, – лейтенант усадил своих спутниц под густой вишней, что росла на краю огорода. – Если что – уходите. Ждите меня не больше часа у развилки дорог в лесу. Потом сама добирайся до Борков. По моим подсчетам, твоя деревня где-то рядом, недалеко.

– Ваня! Ты так страшно говоришь, что я уже боюсь. Мы будем ждать здесь!

Оставив Гилю с девочкой под вишней, сам направился к хате.

– Мир вашему дому! – поздоровался Прошкин, стоя на пороге. – Есть кто живой?

– Есть, есть, что кричишь? – вслед за ним вошла пожилая женщина, грубо отодвинула в сторону, окинула недоверчивым взглядом незваного гостя. – Есть люди, только вот ты кто будешь?

– Я… это… – лейтенант немножко опешил от такого приема. – Я, это, к своим пробираюсь, – наконец смог внятно ответить.

– Вижу, что к своим. А вот мы тогда чьи? Нас на кого покидаете, бегунки? Почитай, каждую ночь бегут, вояки. Не могли, что ли, собраться вместе да поднатужиться, выстоять против врага? – женщина сложила руки на животе, скорбно поджала губы.

Прошкину расхотелось говорить про больного ребенка. Собрался, было, уходить и уже взялся за ручку двери, но его остановила хозяйка.

– Ну и куда же ты, обидчивый? Надо было обижаться на немцев, а не на нас, сестер да матерей ваших. Вишь, обиделся! Сколько вас? Может, еще что-нибудь соберу на дорогу? – произнесла примирительно. – Почти все раздала таким как ты.

– Спасибо, спасибо вам, только речь не обо мне, – замялся Ваня – говорить или нет про Хаю. Решил – говорить. – Да я не один. Только это не солдаты, а женщина с больным ребенком. Нам бы доктора, если можно, – закончил жалобно.

– Выходит, семьями убегаете?

– Нет, вы не так поняли. Я… их, это… они случайно спаслись от расстрела, – волнуясь, сказал Иван. – Они евреи, им нельзя под немцем оставаться.

– А кому можно, служивый? Хотя этим бедолагам достается больше всех: вон у нас уже дважды были облавы. Все разыскивают коммунистов, евреев, комиссаров. Листовки на каждом шагу. Господи, что делается!

– Так я не понял, – робко начал лейтенант. – Вы поможете с доктором?

– Тю, заморочил голову совсем! Веди своих беглянок. Врача не обещаю, но бабку Надежду Марковну Никулину вам доставлю.

– А кто она такая – доктор, что ли?

– Дожидайтесь меня в хате. Я быстро, – не ответив гостю, бабушка вышла из дома и направилась в глубь деревни.

Прошкин вернулся к своим, но в дом не повел, а остались сидеть под вишней в высокой траве на всякий случай. После хутора Находкина стали осмотрительнее.

Хая не плакала, а только тяжело дышала. Ввалившиеся глаза, посиневшее лицо, безвольное, обмякшее тельце. И Гиля, и Иван боялись смотреть в ее глаза: боль, страдание, обреченность, мольба о помощи – все это застыло в недетском взгляде ребенка. Видеть все это не было сил, сердца взрослых разрывались от этого взгляда. А всего сильней глушила обида, злость на самих себя за свою беспомощность, за неспособность хоть капельку, хоть чуть-чуть унять, уменьшить, взять на себя ее боль.

Девушка не спускала ребенка с рук, влажной тряпочкой протирала ей губы, шептала что-то на незнакомом Ване языке. По тону, по интонации он понимал, что это самые ласковые, самые хорошие слова. И на Гилю больно было смотреть: она угасала вместе с ребенком.

Лейтенант искренне переживал за ставших родными людей и не знал, что предпринять, чем помочь. Все, что было в его силах, он сделал, осталось ждать и надеяться на везение, на счастливый случай.

– Эй, бегунки! – раздалось совсем близко. – Вы куда подевались?

Прошкин осторожно выглянул из травы: одна старушка стояла у избы, а хозяйка разыскивала их.

– Ну что, Марковна? – обе женщины склонились над Хаей. – Может, что делать, так ты скажи?

– Ставь воду кипятить, – распоряжалась шамкающим голосом пришедшая бабушка лет восьмидесяти. – И беги до Власьевны. Там Дрогунов раненого солдатика лечить должон. Направь его ко мне. Скажи, Марковна просит. Срочно. Он не откажет, – а сама тем временем продолжала ощупывать, осматривать больного ребенка.

– Как вы сказали, бабушка? – Гиля подалась вперед, с нетерпением уставилась на старушку. – Вы сказали Дрогунов?

– Дрогунов, Дрогунов, милочка! Павел Петрович.

– Я его знаю, – девушка села на скамейку у стенки, и счастливая улыбка впервые за последнее время озарила ее лицо. – Это друг моего папы!

– Его все знают, – просто ответила старушка. – Такой он человек хороший, что его все знают, и всем он друг, – добавила, помолчав.